-- Значит, гражданин Валлес, "Кри" снова будет выходить? -- весело оклккают журналиста, обходящего баррикады.
      Федераты, бывшие в полдень на плоiцади Бастилии, рассказывают о похоронах Шарля Гюго, сына поэта.
      -- Его убило?
      -- Нет. Bo время осады y него что-то с легкими сделалось. Да и сердце пошаливало. Умер сразу от апоплексического удара.-- A было ему сорок пять. Я их семью немножко знаю. Я ведь привратник с Вогезской площади.
      Федераты расположились закусить, как вдруг всю огромную площадь вокруг Июльской колонны придавило тягостное молчание: за катафалком шел в полном одиночестве старец, ветер развевал его седую гриву... Виктор Гюго провожал своего сына Шарля в последний путь на кладбище Пэр-Лашез.
      -- A ведь он других идей, чем мы, придерживается,-- бормочет Гифес.
      -- Зато он против Империи был,-- возражает Кош.
      -- Да, во времена Империи.
      -- Самое время против нее быть,-- гнет свое прудонист.
      -- Так-то так, только он побаивается Интернационала.
      Федераты стихийно образовали траурный эскорт и, опустив ружья дулом вниз, проводили катафалк до кладбища. Отовсюду стекались люди и присоединялись к кортежу; они шли за гробом на почтительном расстоянии от старца, уважая его одинокую скорбь. По всему пути следования траурной процессии солдаты брали на караул и склоняли знамена. Барабаны били в поход, пели горны...
      -- Слишком уж много чести,-- ворчит Гифес.
      -- Как ни верти, это всего лишь несчастный отец,-- тихо замечает привратник с Вогезской площади.
      -- Чего еще? -- орет Шиньон.-- Это все же Виктор Гюго, мало вам, что ли!
      Пока в самом большем котле, какой только удалось отыскать в кабачке, варится картошка, каждый старается осознать, что сильнее всего поразило его в этот день.
      -- Фарон привел своих моряков и приказал им сорвать красное знамя с Колонны. И как только наши успели водрузить его обратно?!
      -- Забредешь в закоулки потемнее, a там полицейских кепи навалом. Полицейские от них втихомолку отделываются, поди отличи их сейчас от национальных гвардейцев!
      -- Ой, теперь все понятно! -- орет Бастико.-- Вот, значит, почему y меня кепи сперли. Полицейский постарался.
      Пехотинцы 120-го полка со смехом вспоминают отдельные фразыиз воззвания Тьерa, которое по его приказу расклеили ньrаче ночью, a они его собственноручно срывали:
      "...Пусть добрые граждане отмежевываются от дурных, пусть помогают силам порядка...*
      "...Виновные предстанут перед судом!"
      "...Необходимо любой ценой немедленно восстановить нерушимый порядок..."
      Солдаты нарочно подчеркивают южный акцент и принимают напыщенные позы.
      "...Правительство Республики хочет покончить с глятежным комитетом, члены которого -- люди, почти все неизвестные .населению столицы,-- являются сторонниками коммунистической доктрины, они отдадут Париж на поток и разграбление!*
      A другую прокламацию, вызывающую еще более неистовый хохот, генерал д'Орель де Паладин поторопился отпечатать нынче утром -- пожалуй, слишком поторопился: "Монмартрский холм взят и занят нашими войсками, равно как Бютт-Шомон и Бельвиль. Пушки... находятся в руках правительства..."
      От огромного котла поднимается приятный aромат, щекочущий нутро,-- это мясник с улицы Платр кинул в варево здоровенный кусок сала. Над камином висит в рамочке старая литография Домье, появившаяся в "Шарнвари": Франция -- Прометей, и Орел -- Коршун. Пятна сажи придают ей особую выразительность. Присев на край барабана, Ранвье ведет разговор с Эдом, другом Бланки. Глядишь на этот высокий лоб, кроткие глаза, на эту недлинную, аккуратно подстриженную бородку, на эти огромные, неестественно пышные усы, и никогда не скажешь, что перед тобой профессиональный заговорщик, один из организаторов нападения на казармы Ла-Виллета. Всего два часа назад, даже, пожалуй, wеньше, он с горсткой людей ходил штурмом на казармы Наполеона... Извечный Смертник и Бледный делятся невеселыми мыслями о побледствиях шонмартрских расстрелов. Заметив меня, Габриэль Ранвье спрашивает:
      -- Предка поблизости нет?
      -- Нет. По-моему, он с Флурансом. Koe-кто из стрелков, желая убить время, режется в карты.
      Звон и грохот в мгновение ока очищают зал кабачка на улице Тампль. Это прикатила из Бельвиля наша пушка "Братство", y нее великолепная упряжка, зарядный ящик. Тащат ee шестериком рослые битюги. На месте переднего ездового в роли главного пушкаря -- Марта. O6лепив пушку со всех сторон -на стволе, на зарядном ящике, цепляясь за все, за что можно уцепиться,-висит прислуга: Пружинный Чуб, Торопыга, Киска, Адель, Филибер, Зоэ, Ортанс Бальфис -- дочка мясника! -- Барден с Пробочкой.
      Восседая на коне -- бретонском битюге,-- Марта обводит рукой свои кортеж и ноказывает мне язык.
      -- Марш с пушкиl -- командует она.-- Выдвинуть пушку "Братство" на огневую позицию!
      Она поднимается в седле и объявляет федератам и любопытствующим, столпившимся вокруг:
      -- Сейчас попробуем нашу рыластую на Ратуше! Гифес хлопает Марту по плечу:
      -- К столу, дети Коммуны...
      Огромнейший котел слишком мал для того, чтобы насытить все эти бурчащие с голодухи животы, но распределение пищи происходит совсем не так, как обычно в предместье.
      -- Хватит, хватит...
      -- Мне что-то сегодня есть неохота.
      -- Лучше дайте лишнюю картофелину вон тому сопляку.
      Марта ничего не желает слушать, велит распрячь лошадей, повернуть пушку. И вот наше орудие наведено на Ратушу.
      -- A... a... она не взорвется? -- спрашивает Марта y Гифеса, обеими руками, точно куклу, прижимая к груди первый снаряд.
      -- Не думаю,-- неуверенно отвечает типографщик.
      -- Hy и ладно! A что будет, если окажется, что бомба слишком мала?
      -- Может не долететь до Ратуши, и все тут. Федераты и зевакн только улыбаются, наблюдая за детворой, готовящей свое орудие к первому выстрелу.
      -- B конце концов, такая же пушка, как другие, a нам бог знает чего о ней наговорили,-- бормочет кое-кто. ° Ночь наполнена радостью, каждый ощущает сладостный трепет веры, которую дает сила; улица Тампль ворчит и потягивается гибко и мягко, как могучий тигр, когда он, весь подобравшись, не отводит глаз от добычи. Пушка "Братство" только часть, ясерло длинного, очень длинного орудия, которое тянется до самоro Бельвиля, до Бютт-Шомона, и ee бронзовый ствол -- улица, a душа ee -- народ.
      -- B самую середину цельтесь! -- вопит Марта.-- Туда, между воротами, где часы!
      Пружинный Чуб, забив заряд, откладывает в сторону прибойник. Марта вставляет снаряд, он скользит сам по себе, увлекаемый собственным весом, a в стволе что-то свистит.
      -- A ну, ребятишки, не валяйте дурака! -- кричит Ранвье.
      Люди, стоящие на баррикаде, вскрикивают: красное знамя взвивается над штаб-квартирой власти.
      -- Опоздали...-- бормочет Марта и прижимается лбом к стволу пушки.
      x x x
      -- Завтра будет ведро,-- заявил Желторотый, изучая с балкона Ратуши iмрижское небо.
      -- Ты это из-за знамени говоришь?
      -- Да нет. Я-то без заковык говорю.
      B коридорax, на лестницах приходится перешагивать через сморенных сном в разных позах федератов. Te, кто вдесь не в первый раз, в один голос твердят:
      -- Напоминает тридцать первое октября...
      -- H-да, но это тебе не тридцать первое!
      "Вожаки" сходились со всех четырех сторон Парижа, "великие люди" квартала, которые даже не знают друг друга, они наспех знакомятся, потом рассказывают, "как это все произошло" в их "краю". Например, некий гражданин по фамилии Аллеман* проснулся от кошмара: он увидел во сне, что Тьер режет патриотов.
      -- Вскакиваю с постели, открываю окно... на набережных полно солдат. Пантеон занят! Наспех одеваюсь, хватаю ружье, скатываюсь с четвертого этажа!.. Бегу по улице Гран-Дегре будить лейтенанта Бофиса, по дороге ко мне присоединяются несколько национальных гвардейцев из 59-го... Оттуда мчусь к Журду* на улицу Сен-Виктор. Он спит... Граждане, все на Сен-Maрсель!
      Пикеты гвардейцев с горечью обсуждали расстрел двух генералов. Кош не одобрял эту расправу.
      -- Надо поскореe да погромче кричать, что Коммуна тут ни при чем, a то многие граждане Парижа, что сейчас с нами, будут против нас.
      -- Генералы сами первые убийцы,-- отрезал Шиньон.-- Тома и Леконт были из самых худших, пусть катятся ко всем чертям!
      -- Оба тела были сплошь изрешечены пулями: чуть ли не дрались, чтобы в них стрельнуть. Говорят даже, что жемцины мочились на них; что ж, по-твоему, это тоже к чести народа? -- гнул свое прудонист.
      -- Зато теперь эти рубаки в галунах да нашивках будут знать, что их ждет,-- проревел цирюльник.
      Разбуженный криком Матирас проворчал что-то и снова заснул на ступеньках широченной лестницы. Конные гонцы привозили вести, вселяющие ликование: Варлен во главе Монмартрских батальонов занял помещение генерального штаба на Вандомской площади. Дюваль с национальными гвардейцами XIII округа расположился в полицейской префектуре. Тьер со своими министрами дал тягу. Через южную заставу генерал Винуа увел остатки своих полков, артиллерию, обозы -- все это в беспорядке тянется по дороге на Версаль.
      Члены Центрального комитета один за другим прибывали в ту самую Ратушу, о которой столько мечталось, которая теперь была в их власти, и они недоверчиво и робко ощупывали панели стен.
      Набат стих. Словом, наступила самая спокойная ночь, какие давно уже не выпадали на долю Парижа.
      Марта сделала мне подарок, преподнесла револьвер последнего выпуска, системы "лефоше", с барабаном, заряжается сразу шестью пулями. Лучших не бывает.
      B это утро Марта трижды врывалась в слесарную и упрекала меня, что я зря теряю время "на корябанье*, слава богу, она еще не знает, что я допоздна разбирал и дополнял свои вчерашние записи.
      Весь день сияло солнце, настоящее республиканское. По-прежнему холодновато, но чувствуется, что весна рядом, в каких-нибудь двух шагах. B праздничном Париже, Париже без омнибусов расхаживали люди, посреди мостовой маршировали батальоны. Повсюду пели Maрсельезу, "Песнь отправления", и в эту самую минуту, .когда я пишу, в кабачке резервист Кош во весь голос выводит припев к "Typ де Франс".
      Бельвиль принарядился в лучшие свои одежды и пошел прогуляться по Елисейским Полям, по всем этим богатым кварталам, которые, как казалось бельвильцам, открылись для них по-настоящему только сегодня. Офицеры в красных поясах гарцевали среди мирной толпы этого такого семейного воскресенья. Каждый мог наслаждаться праздничным обедом: мораторий на квартирную плату будет продлен, тридцать cy выплачены... Было объявлено, что завтра снова откроются все магазины и восемь таатров.
      Все дружно признавали: несмомря на omcyмсмвие полиции, в Париже царил идеальный порядок.
      Этим воскресным утром Париж проснулся как в горячке. Расклейка новых прокламаций собирала повсюду веселые толпы. Марта чуяла, что где-то что-то происходит, ей не терпелось быть одновременно во всех концах города. A вот мне -- нет. И без того происходило слишком много всего, все шло слишком быстро. Мне просто необходимо было немножко перевести дух, присесть на корточки в углу y какой-нибудь стены, чтобы пощупать грязь мостовой, чтобы втянуть ноздрями воздух -- так крестьянин принюхивается к освобожденной от снега пашне. Я цепляюсь за вещи, оеобенно же за две, с которыми, по-моему, нигде и никогда не пропаду, и обе эти вещи краденые -- "План Парижа при Наполеоне 111" и револьвер системы "лефошеж
      Двадцать тысяч национальных гвардейцев-федератов расположились лагерем возле Fатуши, составили ружья в козлы, нацепили на острия штыков круглые буханки хлеба. Пушки и митральезы, пятьдесят огнедышащих пастей, выстроены вдоль всего фасада.
      Зоэ сшила себе широченные шаровары. Лармитон приделал лямки к бочонку, пожертвованному Пунем. Бывшая горничная, родом из Пэмполя, Зоэ не вьфажает ни малейшего желания возвратиться в услужение к адвокату, который небось уже теперь в Версале; она решила стать маркитанткой y стрелков Дозорного. Бастико вместо украденного y него кепи надел каскетку, как y апашей, к которой его супруга Элоиза пришила алую полоску. Фелиси Фаледони ужасно жалеет об отъезде моей мамы, которая, по ee словам, здорово ей помогала. У позументщицы сотни заказов, и все срочные, ee окошко в глубине тупика светится всю ночь. Дело в том, что наши стрелки стали "федератами"! И никто не желает показываться на люди без галунов, бахромы, петлиц, лент и кисточек; все они быотся за воинский шик, главное -- кто кого переплюнет; и скрипят себе коклюшки до утра.
      Мари Родюк заявляет во всеуслышание:
      -- Завтра, в понедельник, начинаю большую стирку!
      -- Я тоже,-- восклицает Селестина Толстуха.
      -- Значит, переменим дни? -- добавляет Бландина Пливар.
      -- Теперь мы небось люди свободные, разве не так! -- подхватывает Клеманс Фалль.
      Наши кумушки не перестают поздравлять друг друга со свободой.
      Koe-кто из солдат осел в предместье, кое-кто вернулся сюда. Их узнавали издали по светлым шинелям. Они не так уж рьяно старались разыскать свои разбредшиеся по дороге в Версаль части. B Вельвиле они прижились, a Революция их уже не пугает. Желторотый, "пленный" гонец, фактически не выходит из кабачка, точно так же как толстый весельчак капрал, которого зовут ПоленОгюст Ордоне. Оба они без церемоний садятся с нами за стол в "Пляши Нога". Bo время осады это как-то само собой вошло в привычку.
      -- Снабжение было до того хреновое, что жители кормили нас изжалости,-рассказывает Ордоне.-- Делились с вами последним куском хлеба...
      Даже простая похлебка и та приобрела теперь совсем иной вкус. Словно бы наступила весна трапез. Практически y нас в тупике никто дома больше не готовит: соседи ходят перекусить друг к другу или же в "Пляши Нога", каждый приносит с собой что найдется, кто незавидный кусок мяса, кто несколько картофелин, и все это бросается в общий котел рестораторa. A на дополнительные расходы устраивают сборы, обходят с кепи посетителей.
      Самое главное -- быть вместе.
      -- За ваше здоровье, братцы мои, проклятый сброд! Выпьем, голытьба! Чокнемся! Господин Тьер в штаны себе напустил в своем Версале. Hac он зовет "презренная толпа*. Говорит, что мы вечно всем недовольны, что, сколько нам ни дай, обязательно добавки попросим. И он, недоносок, прав! Мы, голодранцы, скверная, слабая и зловредная толпа, мы всегда хотим добавки, в первую очередь того хотим, что еще не существует на свете. A знаете, чего мы хотим, господин Тьер? Да так, пустячка -- лестница нам нужна. Да подлиннее, чтобы влезть прямо на небо, схватить господа бога за галстук и раз навсегда объясниться с ним с глазу на глаз, как мужчина с мужчиной!
      Молниеносно облетев весь Париж, высокие деяния Революции восхищают завсегдатаев кабачка.
      -- Винуа до того задницу припекло, что он совсем о своем воинстве позабыл, забыл и о канонерках, стояв
      ших на якоре y Пуэн-дю-Жур, и о бригаде, расположившейся в Люксембургском саду. Hy вот гражданин Аллеман и решил шяи заняться! A уж к концу дня сумел сыграть неплохую штуку: три батальона буржуа из VI округа, вооруженные пушкой, удерживали авеню Обсерватуар и Горное училище. Bo главе 59-го наш Аллеман идет и предлагает свои услугй правительству. Когда его парни окончательно смешались со всеми этими членами церковных советов прихода VI округа, он вежливенько попросил их дурня командира отдать ему свою шпагу, буржуев вместе с их пушкой отвели в Пантеон. A оттуда отправили наших папаш к их мамашам, ну a пушки, конечно, себе оставили!
      -- Hy a как с бриrадой в Люксембургском саду?
      -- И тут без Аллемана не обошлось! Когда взяли Горное училище, то захватили одни ворота и узнали пароль! Вот тогда наш лис из V округа берет с полдюжины головорезов и прется в сад, где их на каждом шагу останавливают часовые; с независимым видом проходит между пехотным полком и батальоном пеiпих стредков, перелезает через решетку, отделяющую сад от Люксембургского дворца, нарывается на какого-то полусонного лакея, велит указать ему залу, где находится штаб бригады, и... вперед! A там пять штабных офицеров переставляют флажки на карте Парижа. Командующий бригадой полковник Перье спрашивает: "Вам, в сущности, что угодно? Каковы ваши намерения?" -- "Увести вас с собой в мэрию V округа*. Золотопогонники до того обомлели, что последовали за парнями Аллемана. Так прошли они под эскортом своих похитителей через весь Люксембургский сад и даже тревоги не подняли, хотя войско все было тут и даже честь им отдавало!
      -- Должно быть, в мэрии им знатный прием оказали!
      Все теперь идет гладко да мирно. Завзятые курильщики и те не сквернословят, когда в пачке табака попадется щепочка.
      -- Надо бы всерьез заняться Политехническим училищем,-- мрачно бросает Жюль.
      Мой кузен со своим неразлучным дружком Пассаласоы теперь официально зачислены в бывшую префектуру полиции, которую отныне возглавляют Риго и Теофиль Ферpe*.
      Тупик, страстно выслушивающий все подобные исто
      рии, осведомляется, как произошел захват полицейской префектуры на Иерусалимской улице.
      -- Этот хитрец Риго уже давно к прыжку готовился,-- напоминает Пассалас, подмигивая правым глазом, подтянутым к виску длинным шрамом.
      Дюваль во главе батальона XIII округа обложил полицейскую префектуру с площади Дофины. Высланный вперед патруль, продвигаясь, буквально жался к стенам. B конце этой неболыной площади -- портик с железной дверью. Налево каморка старшего привратника, и тут же отдел префектуры, где ведутся записи актов гражданского состояния. Справа канцелярия, выдающая удостоверения личности, на верхнем этаже канцелярии второго отдела. Стучат в дверь прикладом. Ихний привратник вылезает с каскеткой в руке. "Никого нет. Все разъехались. Будьте как дома". Дюваль освобождает бойцов, aрестованных этим утром, потом занимает казарму в Ситэ. A там оказалось великое множество оружия.
      -- Чисто сработано,-- бормочет Пливар и даже сглатывает слюну.
      -- A что ты про Политехническое училище говорил?
      -- По полученным нами сведениям, генерал Рифо, началышк училища, собрал всех учеников, a сам был уже... в штатском!
      -- Откуда же Риго обо всем узнал?
      -- Сорока на хвосте принесла! Генерал в штатском прямо так и брякнул своим ученикам, что он сам не знает, что предпринять, и оставляет, мол, на них "управление училищем". Проголосовали, только четырнадцать голосов было подано за Центральный комитет Национальной гвардии. A все остальные разбежались по Парижу и вербуют сейчас сторонников Тьерa.
      -- Следите за ними хорошенько, граждане! -- вдруг выкрикивает Марта и, так как все взгляды обращаются к ней, бормочет: -- A то как же, ведь эти мальчкшки учатся, как вести войну! Мечтают только об убийствах да нашивках! И к тому же все они маменькины сынки, аристократишки, и женятся-то на банкирских дочках, и венчают их разные там aрхиепископы, и все такое прочее...
      Клиенты кабачка новыми глазами смотрят на почерневшую фреску "Грабь голытьбу!", где разбойничью операцию совершают чудища в шанокляках, в кепи с кокардами в виде лавровых листьев и в остроконечных касках.
      -- A вдруг пруссаки тоже решат вмешаться и наводить порядок? -бормочет себе под HOC Кош.
      -- Если они сами до этого не додумаются, то не кто иной, как господин Тьер, будет y них в ноrax валяться: подсобите, мол,-- бросает Шиньон.
      Пливар схватил свое ружьецо:
      -- Что ж, пусть не стесняются, одним ударом двух зайцев убьем!
      -- За двумя зайцами погонишься...-- шепчет Лармитон, с опаской косясь на этого бесноватого, который -- вот несчастье! -- только что получил новенькое ружье, "шаспо" последнего образца.
      -- Вы небось думаете, что вам по-прежнему будут платить по тридцать cy в день? -- кричит из кухни жена Нищебрата: она помогает Терезе и Леону мыть посуду.
      -- Если бы хоть Кель снова принял на работу медников,-- ворчит Бастико.
      -- Заткнись! -- кричит Матирас.-- У нас есть дела поважнее, чем целый божий день стучать no жестянкам! Мы свои тридцать кругляшек получим, да еще с процентами! Эти трусливые недоноски не успели вывезти Французский банк. A там золота полно, хоть задавись! Так что всем славным парням Социальной республики сполна заплатят, надолго хватит, шампаньей еще будем упиваться.
      Слушатели заранее облизываются, поглаживают себе брюшко...
      -- Эй, потише, граждане1 -- вмешивается Гифес, озабоченно морща лоб.-Значит, вы хотите, чтобы нас обвинили в воровстве, в грабеже? Наши враги только этого и ждут.
      Слова его встречают одобрительным ворчанием -- удивительный поворот на целых сто восемьдесят градусов. Они -- победители, они -- власть, они сами говорят об этом, твердят, a на деле остались тем, кем были,-- простым людом, бедным людом.
      Деньги --слово непомерно большее. Оно пугает их. Только издали, в чужих руках видели они крупные купюры и до сих пор об этом помнят. Все находящиеся в банке деньги -- достояние Франции. Бельвильцы боятся Денег, они любят родину, ояи давным-давно привыкли ради нее трястись над каждой копейкой. Они не могут себе даже представить, что произойдет, если они запустят
      свою мозолистую лапу в государственные сейфы, во всяком случае, им думалось, произойдет нечто страшное...
      -- И это говорит революционер!
      Вся зала погрузилась в раздумье о деньгах, и было в этих думах что-то от смутной тоски с ee горькой нежностью. Голос Предка подействовал, как удар хлыста. Люди гордо распрямляют спины, затронуто их самолюбие.
      -- Гифес совершенно прав,-- говорит Кош.-- Революционеры обязаны подавать пример честности!
      -- Бедняки -- народ благородный!
      -- Это уже не благородство, a юродство,-- отрезает старик.
      -- Послушайте-ка, дядюшка Бенуа,-- начинает типографщик.-- Здесь все вас уважают за ваше прошлое, за ваши страдания, ваш опыт, и, если кто-нибудь посмеет нроявить непочтительность к вам, я первый...-- Дядя Бенуа покачивает головой и даже тихонько урчит.-- Ho,-- продолжает Гифес,-- сейчас возникла совсем новая ситуация. To, что было хорошо в давние времена...
      Интернационалист смущенно замолкает. Присутствующие понимают, почему он вдруг осекся, никто из них не потерпел бы, чтобы Предку хотя бы намекнули на то, что он безнадежно устарел; ему, старому карбонарию, участнику "заговорa Пятнадцати" и "дела Пороховых складов", борцу 48 года, знавшему казематы МонСен-Мишеля, Белль-Иля и Корсики, бежавшему из Кайены,-- ведь все рано или поздно становится известно...
      -- Это не воровство и не может быть воровством,-- заявляет Предок.
      -- Почему же?
      -- Потому что эти деньги ваши. У вас их отобрали. Не вы воры, a другие! Богатые не раскошеливаются, Золото, накопленное в сейфах Французского банка,-- это же ваши cy. Оно ваше, даже больше ваше, чем пушка "Братство", которую как-то ночью украла y вас армия Винуа.
      -- Видите ли, Бенуа, если мы воспользуемся этими деньгами, они такого порасскажут!
      -- Они все равно будут говорить это, бедный мой Гифес. Самое важное, самое неотложное -- это выдать нашим славным федератам по тридцать cy и по пятнадцать cy их женам. Без них Революция погибнет.
      -- Шампаньи нам подавай! -- вопит Матирас.
      -- Э, нет! -- кричит Предок, потом совсем тихо обращается к типографщику: -- Видел? Если ты не выдашь полагающихся им тридцати cy, негодяи могут этим воспользоваться. Они сколотят шайку и пойдут грабить склады и дома.
      -- Да что там! -- заявляет батальонный горнист и снова опускается на скамью.-- Если казна наша, так давайте же, черт побери, используем ee получше.
      -- Нет, Матирас! Именно потому, что золото наше! Короли, императоры, их генералы, их священники и их банкиры транжирили эти деньги, ведь они ни пота, ни крови за них не проливали. A теперь казна Франции стала казной Революции, a Революция будет бережливо относиться к своим деньгам: она-то отлично знает, что все это золото создано вашими жалкими cy!
      Матирас со вздохом поворачивается к старику:
      -- Выходит, лучше стянуть потуже пояс ради Социальной республики, чем ради императорa!
      -- A какого мнения на этот счет они, в Ратуше? -- спрашивает Феррье.
      -- Кто это "они"?
      -- Hy... они.
      Предмесмье имело весьма муманное предсмавление о новой власми: Федерации Инмернационаяа, Ценмральный комимем Националъной гвардии, комимемы бдимелъносми... Kmo же командовал? Омчасми людей успокаивало то, цмо мам былit Флуранс, Ранвье, Валлес, Тренке, Дюмон -- белъеильцы, все неподкупные, которые, хомь купай ux в золоме, не переменямся и, что бы ни случилосъ, вернумся в свои родные месма.
      -- Кто же "они"? Большинства из них мы и не знаем! -- орет весь кабачок.-- Откудова они взялись, эти революционеры? Ветром их принесло, что ли?
      Гифес, как всегда, основательно объясняет, что там такие же, как сапожник Тренке, как рабочие Дюмон и Ранвье, уважаемые и всем известные борцы в своих кварталах, где в свою очередь не знают ни Тренке, ни Дюмона, ни Ранвье. Это новые люди -- достойные люди, они надежда и будущее Революции.
      -- Что верно, то верно,-- соглашается гравер,-- не могут же все быть такими знаменитыми, как Флуранс или, скажем, Бланки.
      -- Будем надеяться, что они знают, что делают, a там знаменитые, не заменитые...-- ворчит Пунь.
      -- B том-то и дело, что не знают,-- шепчет Предок себе в бороду.
      -- Ведут ли и они такие дискуссии, как мы? Неужели Центральный комитет так же быстро меняет свои мнения, как вот мы здесь, в "Пляши Нога"?
      -- Еще быстрее, чем мы, сынок. Bo-первых, люди там гораздо больше отличаются друг от друга, чем жители тупика. Bo-вторых, когда говорит Матирас или Феррье, когда говорит кто-нибудь из наших стрелков, он говорит только за себя. A в Ратуше за тем, кто говорит, стоит весь квартал, батальоны, пушки, апорой и партия, ифилософия.
      Все это Предок объяснил мне на yxo, и голос y него был грустный.
      -- Что ж тогда делать?
      -- Не знаю.
      -- A если так, то чья же это вина?
      -- Власти.
      -- Ho ведь власть-то теперь наша!
      -- Власть -- она всегда власть и есть!
      Замемки без дамы, сделанные в следующие дни на разрозненных лисмках.
      Часть баррикады разобрали, чтобы было где проезжать повозкам. По обеим сторонам прохода нагромоздили булыжник и какой ни попало подсобный материал. Теперь в случае тревоги можно сразу же перегородить Гран-Рю.
      Пушка "Братство" в боевой готовности, и при ней зарядный ящик. Охраняют ee наши стрелки. Кучерa с улицы Рампоно, что в двух шагах отсюда, взяли на себя заботу бесплатно поставить лошадей. Чтобы преодолеть эту узкую горловину между аркой и улицей Ренар, всем экипажам, даже новенькой коляске, запряженной тремя белыми рысаками цугом, приходится замедлять ход; за коляской, с боков и позади нее, следуют двенадцать всадников с саблями наголо, весь этот почетный эскорт одет в красные рубахи, на каждом всаднике -- шляпа с пером.
      -- Эй, Флоран, садись!
      Это Флуранс. Вот он и стал генералом.
      -- И ты, Марта, тоже! Я прямо из мэрии, собираюсь кое-что предпринять... может получиться даже забавно.
      Мы торжественно движемся к сердцу Парижа... Еще недавно наша роскошная коляска вызвала бы в народе ропот, хотя вряд ли ee владельцы рискнули бы сунуться в пригород Тампль. A нынче простой народ знает, что в таких экипажах разъезжают вернувшиеся с каторги люди, объявленные Империей вне закона, те, кто возглавляет их мятеж,-- так что, чем роскошнее экипаж, тем больше ему почета, тем радостнее его приветствуют.
      Мы подъезжаем к Дворцу Правосудия и следуем за Флурансом в нескончаемо длинный Зал потерянных шагов, где гулкие своды и стены прибавляют звону огромным испанским шпорам нашего Флуранса.
      -- Гражданин судебный пристав! Прошу вас вернуть мне мое оружие! Оно мне как раз нужно.
      -- Я лицо должностное и не вправе выдавать сданное мне на хранение имущество без соответствующего предписания.
      -- A я генерал, командующий XX легионом, предлагаю вам выполнить мое приказание незамедлительно.
      Надо признать, в своем генеральском мундире Гюстав Флуранс, такой статный, был поистине великолепен. Марта лукаво скосила глаз в мою сторону, a приставдрожащими руками протянул Флурансу расписку за M 25 с описью, составленной в следующих выражениях: "...один револьвер в кобуре искусной работы, патронташ с патронами, офицерская шашка и ремень...*
      -- Читайте, читайте!
      Чиновник, запинаясь, продолжал:
      -- "Предметы эти были изъяты y господина Флуранса 6 декабря 1870 года и на следующий день переданы из управления крепости в канцелярию суда..."
      -- A теперь ты, Флоран, садись и пиши: "Приставу 3-й судебной палаты, невзирая на все его возражения..."-- Тут Флуранс прервал диктовку и бросил обомлевшему приставу: -- Так что, если дела для нас обернутся плохо, тебе отвечать не придется. "Приказываю незамедлительно возвратить мне оружие, изъятое y меня 6 декабря, в подтверждение чего выдана мною настоящая бумага. Генерал, командующий XX легионом*.
      Он поставил подпись, прицепил к поясу весь свои бесценный aрсенал, и мы тронулись в путь.
      Из Ратуши Флуранс и Ранвье направились прямо в Бельвиль. Добрались они до нас вконец измученные, обратно же yехали веселые. B мэрии XX округа задерживаться не стали, ограничившись кратким отчетом о последних совещаниях командирам батальонов и делегатам комитетов бдительности; затем оба наших руководителя поспешили каждый в свои кабачок, где уже собрался народ, и отвечали на вопросы, в сущности продолжая дискуссию по спорным проблемам, волновавшим Центральный комитет Национальной гвардии. Временами их сопровождал Жюль Валлес. Предместье прежде всего с тревогой расспрашивало о Гарибальди. Люди желали знать, прибыл ли наконец в Париж легендарный герой и возглавит ли он Национальную гвардию федератов в соответствии с пожеланием, высказанным на собрании Федерации Национальной гвардии в Воксале 13 марта.
      Феррье: -- Гарибальди -- молодчина! Показал себя как солдат, a главное -- показал себя как революционер! Где бы он ни был, он всегда защищал любую республику, боролся против всех тиранов. Не колебался, когда надо было спешить на помощь разгромленной Франции, a ведь y него имелись веские основания быть недругом страны, пославшей войска против его родины...