Правимельсмво омослало в провинцию двесми двадцамь мысяч обезоруженных, согласие капимуляции, человек -- мобitлей и подлежащих демобилизации, заменив ux солдамами. из Луарской и Северной армий.
      Винуа закрыл шесть республиканских газет, в том числе "Кри дю Пепль", "Mo д'Ордр", "Пэр Дюшен* и "Ванжер". Тираж их достигал двухсот тысяч экземпляров.
      На заре в субботу 18 марта шел мелкий ледяной дождик. Охраняющих орудия Бельвиля в артиллерийском парке Бютт-Шомона было всего тридцать. Тридцать продрогших, сломленных усталостью, полусонных. И вдруг они увидели, что со всех сторон окружены солдатами с примкнутыми штыками, сотнями солдат. Капитан крикнул:
      -- Мне приказано стрелять в тех, кто окажет сопротивление!
      Среди них было шестеро стрелков Мильерского батальона, шестеро с улицы Пиа, шестеро с улицы Рампоно и лучшие люди из Дозорного: Янек, Фалль, Феррье, Чесно
      ков, Матирас, Бастико и еще несколько человек. Всего тридцать. И они подняли руки.
      Пушка "Братство" была первой из захваченных войсками генерала Винуа. A эти тридцатъ стояли, подняв руки, и смотрели.
      Я снова устроился в кресле мэрии XX округа. Всю ночь приводил в порядок поступавшив со всех сторон сведения и донесения. Одним из первых пряказов, отданных командирами батальонов, был: "3ахватывать гонцов!* С утра начались aресты конных вестовых. Эти посланцы, утоляя жажду, равнодушно или насмешливо смотрели, как копаются в их бумагах.
      Накануне Париж уснул мирным сном после, ложалуй, даже веселого дня. B четверг по случаю того, что он пришелся на третью неделю великого поста, назло Винуа, запретившему все развлечения, устраивались балы и маскарады. На Бульварах пели, в кафе не было ни одного свободного столика. Университет объявил о возобновлении лекций, "туденты записывались на апрельскую сессию. {Qтпкрыласъ Биржаtu ренма nднялаеь.) На суб6оту 18 марта не было назначено ни одного собрания.
      Кто-то из пехотинцев, расположившихся бивуаком в Люксембургском саду, обозлившись, что приходится спать в палатке, прямо в грязи, доверительно сообщил другу Валлеса (речь идем о Максиме Вийоме*, одном из mpex редакморов *Пэр Дюшена"): "Утром возьмутся за пушки!"
      Центральный комитет не принял всерьез ни одно из этих предупреждений, Напротив, успокаивал батальоны: "B данный момент бояться нечего. Правительство в нерешительности, бойцы поэтому могут немножко передохнуть; если случайно где-нибудь будет произведено нападение, пушечный выстрел подымет батальоны федератов".
      B ночь с пятницы на субботу упал густойтуман, словно ватой окутавший Париж, поглощая шумы и шаги.
      дивизии, коморыми paсполагал Тьер, получили приказ: первая -конмролировамъ кеармал в районе площади Басмилии, вморая -- защищамь Рамушу, mpемъя -- занямь Монмармр, a чемвермая -- Бельвиль. Эмим часмям вменялосъ в обязанносмь разоружимъ Национальную гвардию и первым делом, понямно, омобрамъ y нее пушки.
      Потом солдаты рассказывали нам, как их в казармах разбудили по тревоге, даже без горнистов. Им не дали
      положенной порции кофе. И вывели без провиантских мешков на "полицейскую акцию*.
      Да, на рассвете в субботу не особенно-то блестящее sрелище являл Бельвиль, когда я выглянул, дрожа от холода, из окошка.
      Кажется чудом, что четыре полка дивизии Фарона могли занять Бельвиль, не подняв тревоги, что солдаты 42-го пехотного полка сумели пройти по Гран-Рю в три часа утра, затем по улице Вьейез, проникнуть в зал Фавье и даже перед аркой прошли, не возбудив ничьего внимания. Поистине добрые наши бельвильцы спали без просыпу!
      Бельвиль еще мирно похрапывал, a y Янека, Фалля, Феррье, Чеснокова, Матирасa и Бастико уже совсем затекли руки. Не скоро они позабудут эти минуты.
      Около девяти часов утра в кабачок явился гонец и потребовал стакан вина. Дядюшка Пунь кликнул клич, и со всего тупика сбежались женщины.
      -- B сущности, я вроде бы ваш пленник,-- заявил гонец.-- Значит, вы, как положено, обязаны меня кормить-поить.
      Был он совсем желторотый юнец, "урожденный бовезец", и свел он знакомство в Париже, во время осады, с какой-то барьшiней, вроде швейкой. Одного ему хочется -- к себе домой ee забрать. Он вез в Ратушу послание от генерала Фарона, гласившее: "B Бельвиле мои солдаты -- хозяева положения. Операция по захвату пушек на Бютт-Шомоне развивается успешно*.
      Кабачок углубился в изучение этого документа, как вдруг в низенькое зальце с криком ворвалась аптекарша, госпожа Диссанвье:
      -- Идите скореel Марта пушки останавливаетt Наша смуглянка казалась еще меньше ростом, чем всегда. Подбоченившись, твердо стоя на расставленных ногах посередине мостовой, она одна бесстрашно вышла на защиту нашего орудия. A оно, пушка "Братство", нацеленная жерлом на Марту, на всех нас, казалась несуразно огромной, победительной -- особенно сейчас, когда ee тащила четверка лошадей и сопровождал отряд всадников. Люди генерала Фарона растерянно переглядывались. И если вся эта сцена произошла как раз перед аркой, то получилось это отнюдь не случайно. Марта с расчетом выбрала именно этот плацдарм.
      Всю ночь она где-то носилась и меня вытащила из постели еще до зари. И с тех пор шныряла между солдатами, национальными гвардейцами и просто зеваками. Она видела, как впрягали в пушку четверку лошадей, видела, как вывозят ee из ларка Бютт-Шомон, и хоть бы слово сказала, хоть бы протестующе рукой махнула. A потом бегом опередила кортеж.
      Теперь женщины Дозорного тоже окружили солдат, обращаясь к ним то с угрозой, то с ласковыми уговорами. Торопыга, Пружинный Чуб, братья Родюки, Маворели, детворa из Жанделя и несколько литейщиков от братьев Фрюшан уже начали выворачивать булыжники из мостовой. С помощью самих пассажиров Барден перевернул омнибус, перегородив Гран-Рю. Когда сержант наконец спохватился, проезд уже перекрыли и развернуться было негде. Стоя под аркой, гонец, "урожденный бовезец", держа стакан красного вина в одной руке и кусок сыра в другой, ржал с набитым ртом.
      -- Здорово это y тебя получилось! -- сказал Пунь.-- A почему ты от них удрал?
      Желторотый уставился на деревянную ногу владельца кабачка и пробормотал одно только слово: "сев".
      Лошади фыркали, били копытами, пушка "Братство" по-прежнему торчала на месте, но положение ничуть не улучшалось -- наоборот. И никто даже представить себе не мог, чем все это кончится. Само собой, подоспел еще ломовик Пьеделу и привел с собой дюжину каменотесов с Американского рудника, a за ними -- рабочие лесопильни Cepрона во главе со старшим мастером и самим хозяином; но ведь это была всего горстка против войск, шедших на подмогу тем, кто похищал нашу пушку,-- a шла рота 3-го батальона 120-го линейного полка с улицы Тампль, две роты 35-го полка, явившиеся с бульвара ЛаВиллет с целью окружить нас со стороны улицы Ребваль, в конце которой ждали своей очереди пехотинцы 42-го полка, прошедшие через улицы Курон и Пиа, замкнув таким образом кольцо. Солдаты с примкнутыми штыками беспокойно поглядывали не только на баррикаду, но и на фасады домов, rде изо всех окон высовывались лица.
      -- Да деритесь вы, как дерутся в Сент-Антуанском предместье! -советовала матушка Канкуэн с пятого этажа, a сама наполовину высунула из окошка, как раз
      над рыбной лавочкой, старый 6уфет, державшийся в неустойчивом и весьма грозном положении: две его ножки уже нависли над головами собравшихся.
      -- Эй, хоть предупредите заранее! -- громко фыркнув, крикнула Флоретта, но, вместо того чтобы скрыться в своей лавчонке, направилась к нашей пленной пушке.
      От души смеялась не одна только торговка рыбой, смеялись дружно и зычно, как раз в тот самый момент, когда в соответствии с простой логикой Бельвиль должен был вот-вот пасть, когда нас готовились задушить или поставить на колени.
      Средоточием драмы была пушка "Братство", заблокированная между нашим тупиком и улицей Туртиль. Чудище в кожаном чехле, окруженное кавалеристами, тащила четверка здоровенных першеронов, a перед ними по-прежнему стояла, вся трепеща, Марта. За ee спиной вздымалась баррикада, a позади баррикады сверкало целое море штыков, над которыми то там, то здесь возвышался торс офицерa на коне.
      За пушкой "Братство" еще одно неоглядное море штыков уходило куда-то далеко, в глубь Бельвиля. На перекрестках улиц Ребваль и Пиа тоже начали разбирать булыжную мостовую, но войска успели подойти и без труда преодолели это еще не грозное препятствие. Зажав приклады под мышкой правой руки, пехота, выставив дула, держала нас на мушке; казалось, что два дующих в двух противоположных направлениях ветра гонят стальную зыбь с северa и с юга на наш тупик.
      Солдаты не спешат. Пальцы их судорожно сжимают приклады. Острия штыков еле заметно колышутся. A тут еще набат, опять этот набат, звучащий всегда будто в первый раз... даже лошади и собаки никак не привыкнут к этому торопливому металлическому звону. Где-то далеко, a может быть, и не очень далеко, на перекрестках Менильмонтана, Шарона, на рудниках, в карьерax, на бойнях, y входа на кладбища бьют сбор барабаны -- человеческое yxo не может сжиться и с этими глухими непрерывными раскатами. Кто-то бежит по улицам ЖюльенЛакруа и Рампоно и через каждые десять шагов выкрикивает только одно слово: "Измена"!
      Какой-то человек вскакивает на отлитый y Фрюшанов ствол пушки и выпрямляется во весь рост, скрестив руки на груди, повернувшись к штыкам, глядящим с северa.
      Ветер ерошит его каштановые кудри и бакенбарды. Стоя в этом положении, он кричит:
      -- Не пойдете же вы на смерть из-за этой смертоносной махины!
      Мариаль!
      По команде капитана, гарцующего на коне, четверо жандармов хватают бывшего слесаря. По тротуарам и фасадам прокатился глухой ропот. Мариаль опустил голову. И дал себя увести. Когда женщины приблизились к его стражам, наш пацифист безнадежно пожал плечами. Он, он, желавший предотвратить резню, он сам лишь ускорил ee приближение... Солдаты отвели глаза от стальных своих штыков и с любопытством приглядывались к все растущей группе разгневанных женщин, наседавших на четверку жандармов. У солдат вытянулись и посерели лица. Их прошибла испарина. Среди них были совсем еще юнцы, почти дети, чьи силы и воля были на пределе.
      Капитан завопвл:
      -- Задержать остальных вожаков! -- Был он маленький, сухонький, уже немолодой -- под пятьдесят, с усами и козлиной бородкой a-ля Трошю.
      Лошадям надоедает стоять неподвижно, они тянут сначала вперед, потом снова отходят на полшага, и от этого пронзительно скрипят оси орудия. Унтер-офицеры сверлят глазами толпу женщин и детей. И не обнаруживают нигде революционных вожаков no той простой причине, что их здесь нет. Гифес и Ранвье, очевидно, на бульваре Серюрье, там, где, опомнившись после первой неожиданности, формируются наши батальоны. Где, какие вожаки? Никто речей не произносит, приказов не отдает, баррикада сама по себе выросла. Марта тоже к толпе с речами не обращалась. Да и что могла бы она сказать? "Это ваша собственная пушка, ee отлили из ваших бронзовых cy..." И без того любой бельвилец думает именно так. Марта -- вожак? Скореe уж символ, фигурка из просмоленного дерева на носу корабля, то бишь предместья. Женщинам, заглядывающим в наш тупик, соседки уж непременно покажут ee: "Это Марта". A если появится посетительница из далеких кварталов, к примеру из Сен-Мартена или Сент-Антуана, наши уточнят: "Ta, что собирала грошики на пушку*.
      Унтер-офицеры, четверка жандармов, окруживших Мариаля, и ближайшие солдаты вопрошают глазами ка
      питана: ведь не было ни актов насилия, ни явного мятежа. Поначалу, правда, кое-кто чертыхнулся, но теперь просто идут разговоры. Женщины обхаживают солдат поодиночке. Втираются в шеренги, проскальзывают под штыками. Офицеры твердят; "He позволяйте им приближатьсяb A как не позволишь?! Капитан орет: "Оттесняйте их штыками!" Четверо или пятеро солдат, стоящих в первой шеренге, повинуются и чуть опускают вскинутые штыки. Бесконечно ласковым жестом Tpусеттка осторожно берет двумя пальцами штык, острие которого только что было как раз на уровне ee груди. Глядя прямо в глаза юному пехотинцу, она, улыбаясь, приподнимает штык, и солдатик багровеет. Ружье принимает первоначальное положение -- к плечу, Солдатик улыбается. Остальные ружья тоже поднимаются. Капитан поворачивает коня и отъезжает от своего пришедшего в расстройство воинства, в ряды которого просочились женщины и ребятишки.
      Два ветерана-пехотинца, ворча, приветствуют его уход.
      -- Говорят, его Лангр зовут. Никто никогда прежде этого самого капитана Лангра и в глаза не видывал...
      -- Да мы их тут никого не знаем,-- подхватывает его дружок.-- Тут офицеры со всех полков собраны...
      Селестина Толстуха распекает пяток рекрутов, a те совсем повесили носы:
      -- Берегитесь, сынки, хотят, чтобы вы по уши влезли в эту заварухуl Te, кто вас в спину тычет, желают Республике погибели, хотят сделать из нее подстилку для трона. Не дурите вы, мальчуганы, оденьте-ка лучше на ваши самопалы чепчики. Смотрите-ка сюда: эта пушечка, наша 6ронзовая мордашка, мы сами за нее заплатили; в кровь расшибались, последние свои гроши отдавали! И если мы хотим, чтобы она при нас осталась,-- это чтобы Республику охранять, как добрая гражданка охраняет колыбель своего младенчика.
      Вероника Диссанвье собрала особенно большую аудиторию:
      -- Мы стоим между вами и Национальной гвардией, так что не надо угроз! У Революции еще есть время, она уверена в своей победе. Значит, те, что затеют сражение, как раз и будут мятежниками, бунтарями, ведущими огонь по Республике...-- Прекрасная аптекарша добавляет: -- Взгляните на нас хорошенько! Hac оскорбляют, на нас направлены дула ваших ружей, нас хотят довести
      до отчаяния... Не отводите же глаз, ведь это нас вам велено убивать! Hac всегда и везде убивают, на улице Транснонен, в Ла-Гийотьере*,-- да что там! -- убивают и под Шампиньи, Бюзанвалем, под Монтрету! Вы храбрые люди! Честью клянусь, те, что уверяют вас, будто мы жаждем ненависти, грабежей, смерти, нагло вам лгутl Ненависть, боже ты мойl Да мы всегда идем к тем, кто страдает, потому что мучимся их муками, и, если их раны кровоточат, мы вместе с ними истекаем кровью...
      -- До чего же складно говоритl -- бормочет какой-то солдатик.
      -- Еще бы ей не говорить, y нее небось муж аптекарь! -- не подумав, бросает Мари Родюк.
      Фелиси Фаледони больно щиплет ee за бок и ворчит в свои усы:
      -- Лучше бы сказала о Гифесе, да гозорить об этом не следl
      Леокади Лармитон раздает ножи из сапожной мастерской. Женщины сразу же бросаются перерезать ремни упряжи. Работают они, скорчившись, ползая y солдатских сапог, a солдаты, даже не скрываясь, смотрят в другую сторону.
      Явился Торопыга, он принес весть от Ранвье: около двадцати тысяч национальных гвардейцев из Монмартра, Батиньоля, Ла-Виллета и Бельвиля собираются на Внешних бульварах. Ранвье -- Вледный -- беспокоится о нашей судьбе.
      -- Выкрутимся,-- отвечает Марта.-- Тупик свою зверюгу не отдаст. Передай привет гражданину Ранвье и скажи ему: пусть ведет батальоны в те кварталы, где женщины слабее.
      На углу улицы Жюльен-Лакруа булочница при подходе войск быстренько отiсрывает ставни. И пока Жакмар и его подмастерья месят тесто и разжигают печь, она выставляет в витрине плакатик: "Храбрым солдатам Республики -бесплатно!"
      Среди пехотинцев начинается волнение, унтер-офицеры стараются их образумить:
      -- Приказа не былоl
      -- Рядов не покидать!
      -- Стоять на местах!
      Какой-то бывалый вояка спрашивает Желторотого, хорошо ли угощают в "Пляши Нога". Наш "пленный"
      затаскивает к Пуню целый изжаждавшийся отряд. B "Театральной таверне" не протолкнешься, и хозяйка выносит стаканы вина и кружки пива прямо на улицу. Флоретта тоже вышла на порог своей лавчонки с бутылью. Леокади Лармитон сбегала домой и принесла свои самый большой кофейник. К ней тянется не меньше двух десятков кружек. Ряды расстроились, роты разбредаются. To там, то здесь торчит еще солдат с ружьем на изготовку, он так и не сдвинулся с места и только испуганно озирается. У самых старых и y самых молодых глуповатоошалелый вид, и именно к ним женщины обращаются особенно ласково:
      -- Значит, ты, старый дуралей, думал, что тут тебе Ватерлоо?
      Дерновка наседает на деревенского верзилу:
      -- Пойдем ко мне, хорошенький блондинчик, я тут в двух шагах живу, потолкуем с тобой о Социальной республике!
      Ho Митральеза с негодованием отпихивает ee в еторону:
      -- Так, гражданка, политической работы не ведут!
      Сыр, колбасы и круглые буханки хлеба тащат с задних дворов и из каморок, где сами-то хозяева редко едят досыта.
      -- "Солдаты, сыны народа, объединимся ради спасения Республики. Короли и императоры причинили нам немало зла..." -- Это какой-то длинный капрал в очках читает вслух обступившим его, не знающим грамоты солдатам воззвание Центрального комитета Национальной гвардии, вывешенное неделю назад на воротах между фруктовой лавкой и лавчонкой, где торгуют требухой. Офицеры куда-то исчезли. Ординарец капитана рассказывает желающим его слушать:
      -- Капитан говорит, что просто голова идет кругом: y меня, говорит, приказ разгонять сборища, a тут вся улица -- сплошное сборище, в котором буквально растворилась моя рота! Прямо не знаю, удастся ли мне самому живым выбраться!
      Четверо жандармов куда-то исчезли и бросили беднягу Мариаля как он был, в наручниках.
      Набатные колокола гудят по всему Парижу.
      Вдруг в коьхце Гран-Рю, напротив баррикады, возникает какая-то странная процессия. Тройка верховых:
      полковник, рядом с ним капитан Лангр и трубач, за ними митральеза в упряжке, с прислугой и заряднъш ящиком. Полковник привстает в стременах и осматривается, выясняя ситуацию. Костлявый старик, затянутый в мундир, который, казалось, только что вытащили из гардероба, так и сверкал галунами и нашивками. Не опускаясь в седло, полковник бегло оглядывается на митральезу, потом снова устремляет взор на толпу женщин, детей и солдат, в беспорядке теснящихся вокруг пушки "Братство". Не только волнения, никаких чувств не выдавало это костистое лицо, застывшее, как маска, и оттого особенно заметным делался нервический тик, подергивавший подусники капитана Лангра.
      По знаку полковника трубач проиграл сбор. И тут же солдаты бросились по местам, расхватали ружья, построились в ряды по обе стороны баррикады. По первому зову трубы солдаты вываливались из кабачков, расталкивали обступивших их женщин, забыв о недопитой бутылке и неоконченной беседе. Унтер-офицеры проверяли равнение, они снова обрели и грубый тон, и несговорчивый вид. Солдаты ждали в позиции "ружье к ноге". Смолкли песни, крики, смех. Затих тяжелый топот грубых башмаков, затихло звяканье разбираемых ружей. Над ГранРю, над всем Бельвилем нависла тишина.
      Полковник, не сгибая спины, опустился в седло. Этот безжизненный череп по-прежнему не выражал ничего, даже начальнического удовлетворения. Разве что блеснули глаза, да их и не было видно в глубоких орбитах, под козырьком кепи, обшитого галуном. Вдруг он протявкал:
      -- Разогнать толпу!
      И голос y него был какой-то сухой, словно постукивали костяшки скелета.
      Штыки с пугающей поспешностью нагнулись. Теперь можно был о отдать любой приказ. Опешив от этого чисто механического повиновения своих новых друзей, женщины и ребятишки отступили и сгрудились перед первой шеренгой рот, построенных по обе стороны баррикады, где красовалась во всей своей чудовищной спеси пушка "Братство", лишенная снарядов и прислуги.
      Капитан Лангр одернул мундир, поправил кепи. Затем с подобострастным восхищением оглянулся на своего начальника, скомандовавшего:
      -- Митральезу к боюl
      Артиллеристы растерянно переглядываются. Положенный маневр sдесь просто невозможно выполнить: как повернешь упряжку на этой узкой улице, идущей под уклон, да еще забитой народом, даже на тротуар заехать нельзя, потому что и там полно людей. Этот миг нерешительности дорогого стоит.
      -- Hy? -- нетерпеливо бросает полковник. Командир орудия разводит руками, устало встряхивает головой.
      -- Эй, гражданин, еще вина своего не допил!-- бросает Tpусеттка н подносит кружку долговязому капралу в очках, который всего пять минут назад читал вслух своим солдатам воззвание Центрального комитета.
      -- Не подпускайте ee! -- блеет полковник.
      Крупнотелая блондинка отвечает взрывом такого звонкого, варазительного хохота, что солдаты невольно улыбаются.
      A тут еще мелкий, но упорный дождичек вновь начинает кропить косынки и кепи, плечи штатских и военных. Шеренги снова чуть расстраиваются, солдаты глазеют на хмуроe небо. Бретонцы переглядываются с Зоэ.
      -- Hy, что там митральеза? -- орет полковник.
      Лошадей выпрягли, но орудие по-прежнему заклинено поперек мостовой. Впрочем, артиллеристы без особого усердия ваканчивают свои маневр, без злобы отвечают женщинам, приступающим к ним с разговорами. Очкастый капрал потягивает свое винцо, a подружка Гифеса, держа за руку какого-то сержанта, вполголоса беседует с ним. Бельвиль снова незаметно просочился в стройные шеренги солдат. Молчание нарушено, опять, хоть и не так громко, начинаются разговоры.
      Полковник привстает в стременах, переглядывается с капитаном Лангром, взгляд которого словно бы говорит: "Я же вас предупреждал..."
      И полковник орет:
      -- Оттеснить женщин! Обороняйтесь штыками!
      Солдаты даже бровью не ведут. Бывалый вояка и престарелая девица Орени смотрят прямо друг другу в глаза, да не только они, но и сержант и Вероника, очкастый капрал и Tpусеттка, сержант-каптенармус и Селестина Толстуха, ординарец капитана Лангра и Сидони Дюран, толстый капрал, который уже не балагурит,
      и Флоретта, бретонцы и Зоэ и еще многие-многие пехотинцы и многие-многие бельвильцы.
      Митральеза все еще не приведена в боевую готовность, никогда еще артиллеристы не действовали так нерасторопно. Дождь по-прежнему барабанит по спинам, и люди невольно сутулятся.
      Полковник выхватывает саблю, вздымает ee вверх, потом опускает и командует почти с рыданием в голосе:
      -- Стреляйте, стреляйте в воздух, только стреляйте! Хоть раз выстрелите, чтобы поддержать честь французской армии!
      Несколько ружей вздрагивают в солдатских руках.
      Высокий сержант успокоительно кладет ладонь на плечо Вероники Диссанвье и гремит на всю округу:
      -- Штыки в землю!
      Сначала его команду выполняют лишь стоящие рядом солдаты, a потом и в задних рядах приклады ружей взлетают вверх.
      -- Да здравствует пехота!
      -- Долой Винуа!
      -- Долой Тьерa!
      Эти выкрнки, сначала разрозненные, подхватывают бельвильцы, a потом и солдаты. По всему предместью ружья повернуты теперь штыками к земле. И вместо штыков вверх торчат приклады.
      Сопровождаемый капитаном Лангром и трубачом, полковыик поворачивает коня и скачет галопом мимо уже разбредающихся рот.
      После поспешного отъезда командиров кое-кто из солдат смутился духом, зато остальные свободно вздохнули. Их снова потащили в кабачки и в лавчонки. A им одного хочется: обсохнуть, согреться...
      -- С самой полуночи нас с места на место перегоняли, велели чего-то ждать, да еще под таким дождем...
      -- Здесь ждали, пока войска подтянутся, a там, на холмах, упряжек ждали...
      -- Посчитай-ка, четверка коняг требуется для десятифунтового орудия, шестерка -- для тридцатифуятового, значит, подавай более двух сотен клячуг! Да на что начальство, в сущности, рассчитывало? Увезти сна
      чала одну пушку, потом другую, a предместье так ничего и не заметит?
      Ради очистки совести солдаты то и дело ссылаются на нерадивых генералов, твердят:
      -- Вечно нет того, что надо, где надо и когда надо; так и под Шампиньи было, и под Бурже...
      -- Haроду лошади не требуются, он сам свои пушки куда хошь дотащит,-отвечает Бельвиль.
      Дождь перестал. Чувствуется, что вот-вот проглянет солнышко. Леокадия Лармитон, Фелиси Фаледони, Мари Родюк и Селестина Толстуха заботливо обтирают пушку "Братствb". На опустевшей Гран-Рю поблескивает булыжник. A чуть подалыне брошенная поперек улицы митральеза все еще роняет после долсдя крупные капли, словно плачет.
      На перекрестке улицы Пуэбла каменотесы остановили гонца, посланного генеральным штабом, и отвели его в "Пляши Нога". Вот какиа сообщения вез он правительству от генерала Фарона:
      "Ыаше продвижение в сторону Ла-Виллет остановлено*.
      "B Менильмонтане воздвигнуты баррикады*.
      "Войска в Бельвиле братаются с народом".
      "Около десятка намих собственных орудий попало в руки мятежников*.
      "Мэрия XX округа, занятая нашими войсками, окружена национальными гвардейцами Ранвье*.
      "B одиннадцать часов генерал Фарон решил покинуть Бельвиль*.
      Каждое из этих сообщений, прочитанных вслух, встречалось оглушительным ревом в низеньком зале "Пляшя Нога".
      Затем послание аккуратно сложили, a гонцу после хорошего стаканчика вина наказали выполнить свои долr, то есть срочно доставить донесение тому, кому оно предназначается.
      Вокруг митралъезы шли горячие споры. Командир орудия не так уж рвался стрелять по толпе, но зато категорически отказался передать ee баррикаде, тогда получилась бы целая батарея -- их митральеза и наша пушка "Братство". B этом его поддержали и артиллеристы. Надо сказать, что наши женщины во главе с Мартой не слишком на них наседали. Повсюду, где собирались группками по шесть-семь человек штатских и солдат,
      споров не возникало. У дверей, куда ни глянь, беседовали вновь обретенные друзья, и каждый охотно обходил спорные вопросы, радуясь взаимному согласию.
      -- Мы все патриоты!
      -- Тьер и Бисмарк заодно действуют!
      -- Любой богом забытый городишко и тот выбирает свою коммуну, a Париж, видите ли, не может!
      -- Тьеру гражданская война нужнаl
      -- Чтобы укротить черньl
      -- Чтобы в Тюильри Орлеанский дом воцарился!
      -- Чтобы задушить Республику!
      -- Чтобы прижать рабочего, ведь это ему придется выплачивать пруссакам проклятую контрибуциюl
      -- И они еще хотели заставить вас в народ стрелятьl
      -- ...Да, да... нас... B народ! У-y, сволочи!
      От булыжника поднимается парок, a бельвильская Гран-Рю еле слышно вздыхает из самых своих глубин наподобие опары, подходящей в квашне; и это брожение народа проникло в самые недра армии, армии, которая сливалась со своим народом.
      Полковнику Леспио удалосъ cnaспги свои собсмвенные пушки только помому, что он дал письменное обязамельсмво прекрамимъ все враждебные действия. 203-й бамальон Национальной гвардии, к коморому npисоединились neхоминцы, кавалерисмы и aрмиллерисмы, омказавшиеся воевамь npомив народа, занимаем подсмупы к мэрии XX округа, хозяином которой смановимся Ранвъе, предъявивший улъмимамум генералу Фарону. Ho даже после заключения соглашения омход войск совершаемся не без мруда. Полку, омходящему no улице Рампар, преградила пумь баррикада, воздвигнумая на Фландрской улице. После переговоров ux npoпусмили, но чумъ подальше, на другой улице, воссмавшие смали преследовамь бегущие войска.
      У нас теперь есть собственные гонцы, их рассылает Центральный комитет Национальной гвардии.
      -- На улице Бафруа,-- рассказывает, задыхаясь, подмастерье краснодеревца,-- вот крику, вот opyl Члены Центрального комитета заперлись вдесятером в самой задней комнате, чтобы им не мешали работатьl
      Делегаты обратились с призывом ко всем гражданам
      доброй воли, желающим пойти в гонцы и на разведывательную службу.
      Подмастерье, выпучив глаза, любуется нашим замечательным укреплением. Центральный комитет поручил ему подбивать граждан на постройку баррикад, a также выяснить расположение наших батальонов.
      Монмармр был в руках Националъной гвардии. Варлен собирал вооруженные силы Баминъоля. Восмочные бамальоны амаковали казармы на Рейи и Шамо-д'O под командованием Брюнеля и Лисбонна*. Повсюду бамалъоны ждали приказов Ценмрального комимемa.
      Другой гонец, мальчишка-разносчик, сообщает нам:
      -- Центральный комитет окружает правительство с правого и с левого берега. Всякое сопротивление невозыожно. Бельвильцам идти к Ратуше!
      x x x
      -- На сей раз, кажется, удалось!
      Стрелки Дозорного по улице Тампль направляются к Ратуше.
      B конце улицы нас останавливает Ранвье, и мы сразу же начинаем выворачивать булыжники. Впереди -- площадь, пустынная, безмолвная.
      Тем временем Брюнель собирает своих солдат на улице Риволи.
      -- Весь этот район в наших руках,-- заявляет он.-- К префектуре идет Дюваль со стрелками V и XIII округов...
      Бледному поручено держать всю ночь улицу Тампль на военном положении.
      Этот приказ привез не более и не менее как сам Жюль Валлес:
      -- Брюнель мне сказал: я был солдатом и я за то, чтобы казарменной дисциплине противостояла дисциплина мятежа. Подите-ка разыщите Ранвье, ведь он ваш лучший друг, и передайте ему по-дружески эти мои соображения. Сам я никак не могу это сделать, иначе получится, будто я желаю разыгрывать роль начальника.
      Журналист чуточку обижен: он сбрил бороду и бдительные пикетчики в таком виде не сразу признают его.
      -- Здесь Валлес!
      Со всех концов баррикады сбегаются федераты. Редактор "Кри дю Пепль* на седьмом небе.
      -- Я был присужден к тюремному заключению именно как человек Ла-Виллета и Бельвиля!
      Он носится вокруг баррикады, подпрыгивая на своих коротеньких ножках, кого-то хлопает по плечу, пожимает чьи-то руки.(Так Валлес мысленно набрасывал черновики своих статей): "Бельвиль... это многажды оклеветанное првдместье, -- неизменно хранил спокойствие и великолепную выдержку! Совершила ли Революция в этих проклятых кварталах я не говорю преступление, ошибку, a хотя бы даже одно насильственное действие? Граждане 141-го и 204-го батальонов, я взываю к вам как к людям чести! И пусть это знает весь Париж, пусть вся Франция знает! Этот самый Бельвиль, на который они обрушивали всю злобу, всю ненависть, даже желали в душе, чтобы его смели с лица земли прусские пушки,-- Бельвиль -- такой край, где не любят расставаться с ружьем, но это честный край, где трудятся не щадя сил, когда есть работа, и где справедливо гневаются, когда работы нет или когда переполняется чаша бесчестия..."