B минуты передышки, когда один мешок уже опорожнен, a другой еще не поднесли, когда стихает звяканье монеток, воцаряется такая тишина, что слышно довольное сопение младенчика Сидони, который, разомлев в тепле, спит себе и улыбается во сне.
      Мы как зачарованные любовались этим бурлением, будто перед нами была колба алхимика. Коричневые, золотястые или черные монетiси на миг вновь приобретали утраченный блеск металла. Они набираются жизни, чтобы тут же исчезнуть. Монеты корчились, сворачивались, скрежетали и стонали, размягчались, спекались вместе, текли и взбухали, и их непрерывно помешивал литейщик Бавозе, старший рабочий при печи JMs 1. Ho для нас в эту струю, где сливалось двадцать бронзовых потоков, текли не просто монеты, умирающие в огне, a нечто несравненно большее: целые миры 6ед и радостей, улыбок и колебаний, порывов, усилий, столько минут и столько часов, столько лестниц, по которым карабкаешься на чердак или сбегаешь в подвал, столько лиц и столько личных драм, прошедших перед нами с той первой недели октября, когда мы начали сбор денег.
      Когда Фалль с Тонкерелем вытряхнули в завораживающее кипение металла последний мешок, когда последние пять сантимов, застрявшие в складках холстины, исчезли в пламени, где им предстояло со славой перейти в иное качество, Марта воскликнула:
      -- A теперь поди попробуй сказать, что это не наша собственная пушка!
      Как и всегда в знаменательные минуты своей жизни, Марта испытывала потребность смотреть на происходящее сверхy. Поэтому мне пришлось последовать за ней сначала по обыкновенной лестнице, потом по узеньким металлическим мосткам, которые ведут к стеклянной крыше. Там мы устроились в каком-то уголке на выступе, образованном потолочными балками. Сидели мы, тесно прижавшись друг к другу. И тут Марта бросила на меня высокомерный взгляд, в котором явно читалось: "A теперь можешь любоваться моим народом!*
      Перед нами, с этой колокольни, громоздился собор, храм жизни, где молитвой служит труд, где единственньш богом, подлинным богом, является народ.
      B абсиде гигантские зубчатые колеса и хитросплетения приводных ремней, идущих к токарным и сверлильньш станкам, терялись в темноте. Чудодейственный механизм созидающего труда рабочих едва угадывался в тревожном полумраке, в каком издревле свершаются высшие замыслы. B боковых приделах часовенками были печи, и их пламя причудливо меняло тона, как церковные витражи,
      пропуская слабое свечение зимнего солнца. Ho поперечным нефом, и хорами, и алтарем была сама печь M 1, разбрызгивающая вокруг себя бесценные лучи своей гигантской дароносицы. Над ней щетинился opеол пляшущих огней, a вместе с ними плясали по стенам неестественно вытянутые тени верующих.
      Нет, вовсе не надменная базилика была под нами, забитая элегантной паствой, собравшейся на полунощную мессу. Скореe уж, скромная сельская церквушка в дни голода и бедствий Столетней войны, коrда при приближении наемных банд все жители искали тут убежища и запирались здесь на многие дни, иной раз и на многие недели, и единственным их защитником был Всевышний. B те времена под романскими сводами, разумеется, молились, но также и ели, пили, кормили грудью младенцев, умирали и рожали в доме божьем, превратившемся в дом народа. Тогда ребятишки так же резвились, с криками носясь по нефу; так же мужчины держали совет; так же, сбившись кружком, держа младенцев на руках, жались к теплым кирпичам женщины, как сейчас жительницы Дозорного, и тогда все так же парни потягивали винцо и закалывали тельца... Церковь уже не была храмом богачей и владык, a храмом бедняков, подлинным домом Распятого, и звучал в ней детский писк, вздохи, пьяные клятвы, все так же шумно перемалывали пищу челюсти, и все так же шумно проходил в глотку каждый кусок, a вместо ладанного духа плыли в ней испарения самой природы, нездоровое дыхание, запахи пота и влажного тряпья, удушливый смрад нечищенного стойла, aромат смиренных мук.
      -- Надоел ты мне, поповская башка,-- прервала мои разглагольствования Марта.-- Давай спустимся, сейчас начнется отливка.
      Труйе и Бараке, двое литейщиков в кожаных фартуках, оба коренастые, один белокурый, другой брюнет, похожие друг на друга, как две капли, только одна капля медовая, другая чернильная, взялись за железные пруты с расплющенными концами, как лопаты y пекарей. Над печью Тонкерель готовится дать команду начать разливку.
      Опоку -- длшшый ящик в железных обручах -- поставили на попа в довольно глубокую яму и так, что верхушка этого стянутого латами гроба приходилась на уровне земли в пяти-шести метрах от печи. Слегка наклонный
      металлический лоток соединял окно печи с горловиной опоки.
      Наконец мастер' Тонкерель подает знак. На ^оротком плече рычага скрежещет цепь. Люди, плотно стоящив по обе стороны лотка, отскакивают назад. Тоненькая струйка огня со сказочной быстротой увеличивается до размеров солнца, и оно, все еще кипящее, гаснет. Тогда вырывается ручеек почти белого цвета, яркий до ослепления и невыносимо жаркий. Струя расплавленного металла взбухает. Она выгибает, как кошка, спину меж двух металлических стенок лотка, и они стонут и трещат под ee огненной тяжестыо. Жидкая бронза устремляется к опоке, ee направляют на ходу и усмиряют лопатами с длинными ручками, которыми орудуют Труйе и Бараке.
      Одурманенные видом этого медлительного жирного потока, люди шепчут про себя: "Это наши бронзовые cy, это они!" -- но никто уже не может их признать. Матирас опустил свои рожок, даже не извлекши из него ни звука, Предок забыл о своей потухшей трубке, и пепел сыплется на грудь его рубашки, Сидони спрятала личико своего младенца себе под мышку, чтобы защитить от огня, Шиньон щурит близорукие глаза, Феррьв стоит с открытым ртом. Приподнявшись на цыпочки и застыв в этой неудобной позе, Марта впервые в жизни бледна как полотно, Марта, посеребренная отсветами расплавленной бронзы. A потом все, кто пробрался в первые ряды, одинаковым движением расстегивают верхние пуговицы своих одежонок; в вырезе расстегнутой Мартиной рубашки я вижу ee маленькие стоячие грудки, серебристые соски этой не то Минервы, не то девчушки. Губы Торопыги непрерывно шевелятся, a Пружинный Чуб бормочет вслух:
      -- Наши cy, наши маленькие cy! Ho от них уже ничего, совсем ничего не осталось, кроме этого жирного, пышущего жаром белого ручья... Тонкерель ворчливо бросает:
      -- Hy, вот и все!
      Становится холодно.
      Слишком быстро протек мимо нас яркий ручей. Все сгинуло, даже белесый нимб, даже его обжигающее дыхание. Все поглотила стоявшая в яме опока. Труйе и Бараке ставят в уголок лопаты и развязывают завязки кожаных фартуков. Толпа машинально отступает. Теперь зрители выстроились вокруг ямы. Они не отрывают глаз
      от окованного железом гроба, засыпанноro сверхy негашеной известью.
      -- De profundis1,-- шепчет Нищебрат. Фалль буркает:
      -- Хоть бы там внутри все как следует получилось! Марта вопит:
      -- Чего же они ждут, почему не открывают?
      -- Ждем, когда пройдет двадцать четыре часа,-- отвечает Тонкерель, пожимая своими сутулыми плечами.
      К мастеру приступают с расспросами, словно ему не верят; a он ожесточенно отбивается, будто и впрямь виноват: надо ждать минимум двадцать четыре часа, прежде чем можно будет снять опоку и извлечь пушку. И запомните, это еще только самое начало. Надо будет потом зачистить ee и отшлифовать. Хороший токарный станок, работающий от паровой машины, справился бы с этим делом за двенадцать часов, но y братьев Фрюшан сплошное старье, значит, нужно накинуть еще несколько часиков. Потом нужна расточка, что тоже займет часов четырнадцать, если, конечно, за работу возьмется мастер своего дела; к счастью, среди нас находится гражданин Удбин, лучший сверлилыцик во всем городе Париже. После пойдет полировка ствола орудия. Потом останется только внутренняя нарезка. Вот тогда пушка будет готова и ee можно ставить на лафет...
      -- Кстати, лафет y вас имеется? Хватит еще грошей его купить?
      Марта застегнула пуговку рубашки.... С самыми благими намерениями -- по крайней мере я так считал -- я накинул ей на плечи драгоценное ee пальтишко, но она поблагодарила меня бешеным взглядом; чувствовалось, что она охотно поубивала бы всех литейщиков на свете.
      A тем временем Фалль, специалист по полировке, в тревоге наседает на Сенофра, специалиста по сплавам:
      -- Думаешь, выдержит монета как металл?
      -- A кто ee знает? Такое ни разу еще не пробовали. По норме для пушек требуется сплав, куда входит девяносто четыре процента меди, пять процентов олова и один процент цинка... A кто знает, что намешал в эти самые cy наш дражайший Баденге. Уж не говоря о золо
      1 Начало псалма "Из глубины взываю" (лам.).
      тых и серебряных монетах, они и с мелочью небось такого намошенничали...
      Марта тянет за рукав то Фалля, то Тонкереля:
      -- Как? Что? Пушка плохая получится?
      С грустной улыбкой литейщики говорят, что вроде бы нет, но только все возможно и даже довольно часто случается.
      Марта топочет ногами.
      -- Так что же можно сделать? Hy, чтобы хорошо получилось?
      -- Молиться.
      -- Почему бы и не помолиться,т-- бросает Нищебрат,-- только мы свою молитву споем. И он затягивает:
      Bo французском городе милом
      Живет железный люд,
      Жар души его как горнило,
      Где гело из бронзы льют.
      Не в дворцах вам дано родиться,
      Соломой нам было ложе...
      И все присутствующие, и люди Дозорного, и люди литейной, подхватывают, как вызов, припев:
      Вот еще сброд ярится, Сброд -- это мы, ну что' зкеl
      У Нищебрата звонкий уверенный голос, высокие ноты взлетают под здешние стеклянно-металлические небеса, на которых холодно поблескивают свежие пласты снега, и он продолжает во всю глотку, с жаром:
      Maрсельезу гремели знатно
      B девяносто третьем году,
      И идет наша rоль перекатная
      Брать Бастилию, да не одну.
      Камнем трусы хотят оградиться,
      И кричат подлецы, кривя рожи...
      И все присутствующие подхватывают, как один пламенный голос, как верующие отвечают "аминь":
      Вот еще сброд ярится, C6род -- это мы, ну что ясеl
      Красное винцо -- целый бочонок -- исчезло в глотках, погасив сжигающий их огонь и безудержно рвущиеся крики. Опьянение было совсем особое. Шло откуда-то
      из нутра. Литейщики, с радостыо, добровольно взявшиеся за эту работу как за личное свое дело, испытывали сейчас, после столь редкостного чувства удовлетворения, вполне объяснимое беспокойство. Уже воскресенье, и что-то скажут братья Фрюшан, когда в понедельник утром все, как обычно, сойдутся на работу? Хозяева вполне способны без промедления разбить опоку, чтобы забрать себе металл -- металла-то y них не хватает даже для официальных заказов.
      -- Иной раз просто не поймешь, что их разбирает, вдруг начнут во все дела мешаться да нас "организовывать", -- жалуется Легоржю.-- И всякий раз -- ну чистая беда!
      -- Без них,-- подтвердил Маркай,-- если бы мы сами, по-своему взялись, в полторa раза больше пушек отлили бы, и качеством они были бы куда лучше!
      -- Тогда почему же,-- негромко спросил Предок,-- вы хотите возвратить братьям Фрюшан вашу литейную?
      Рабочие кинули удивленный взгляд на старика -- тот, улыбаясь, прочищал свою трубку-носогрейку,-- потом потупились. Наступило долгое молчание.
      -- С ихней точки зрения, подчеркиваю -- с ихней,-- начал Сенофр,-- с точки зрения Фрюшанов, эта пушка им принадлежит, коль скоро вы за нее не уплатили.
      -- Как это не уплатили? -- взвизгнула Марта.-- A пять тысяч франков бросили в вашу хреновую печьl..
      -- Тише, тише,-- пытался успокоить вв специалист по сплавам,--вы ведь только металл дали. A это составляет лишь небольшую часть стоимости пушки. Вы заплатили бы пять тысяч франков за бронзу, работу, разные там расходы и... и... еще прибыль Фрюшанам должна очиститься. Завтра или послезавтра, когда пушка будет готова и вы пожелаете ee забрать, хозяева сумеют вам помешать. С их точки зрения, это воровство.
      -- B таком случае почему бы не забрать вместе с пушкой и литейную? -по-прежнему не повышая голоса, но настойчиво произнес Предок.
      -- Мне вот сдается, что Фрюшаны уступили нам поле боя чересчур легко...-- заявил Гифес.
      По словам рабочих, хозяин, в сущности, ничем особенно не рискует. Практически в литейной ничего не украдешь, ничего не испортишь. К тому же литейная Фрюшанов работает на национальную оборону, братья
      знают, что их рабочие настроены достаточно патриотически, чтобы предпринять что-то могущее повредить производству, хозяин также считал, что рабочие достаточно устали и, конечно, проведут рождественские праздники в кругу семьи. И наконец, лочти уверив себя, что все образуется, особенно если удастся избежать стычки с этим Бельвилем, котороro он втайне побаивается, Фрюшан-старший отправился к себе домой, но, вероятно, заглянул по дороге в полицейский участок вашего бездействующего муниципалитета-призрака.
      -- Ведь и впрямь эти доблестные таможенники не явились, видно, решили с нами не связываться!
      -- И никогда не придут, никогда не свяжутся, если литейная будет работать как рабочая кооперация, и без Фрюшанов,-- тихо добавил Предок.
      Тонкерель даже подскочил:
      -- A ну, полегче на поворотах, дед! Это уж совсем другое дело, это уже не патриотическая война, a революция!
      -- Называй как тебе угодно! -- завопила Марта, растолкав беседовавших.-- Только знай, мы нашу пушку не дадим разбитьl Ax, краденое, видите ли! A пять тысяч монет -- это разве не Бельвиль своим потом и кровью заработал, по грошику собиралl Что в пушку вложено -- все наше доброl Нечего нам раздутые счета предъявлять!
      "Чудачка эта девочка"... "Я ee сразу приметил",-- улыбаясь, переговаривались рабочие.
      -- A знаете, она совершенно права,-- миролюбиво заключил Предок, потом бросил взгляд на Гифеса, как бы давая ему слово.
      -- Верно, права,-- подтвердил наш типографщик.-- Как вы себя ведете в отношении хозяина, граждане литейщики,-- это ваше дело, a вот пушка "Братство" -- ваше. Вот поэтому-то я в качестве командира 5-й стрелковой роты Бельвиля решил следующее: мои люди будут опоку сторожить. Повидаюсь с другими офицерами стрелковых рот, они нам помочь в таком деле не откажутся. Это вовсе не против вас направлено. Вы... вы... словом, замечательный вы народ! Рождественские праздники y вас прахом пошли... Хотелось бы очень, будь это в наших силах, вас за это отблагодарить. Hy что ж, черт побери, парни, которые явились сюда с примкнутыми штыками, будут в вашем полном распоряжении, братья литейщики,
      если вам, скажем, понадобится вооруженная помощь, чтобы раз и навсегда покончить с хозяевами.
      Женщины постепенно начали расходиться, завернув своих сосунков в шали и одеяла. Праздник окончился.
      Речь Гифеса произвела впечатление, и глубокое, на всех литейщиков. Ho каждый воспринял ee по-своему. Секретарь синдиката Маркай, литейщик Бавозе, Удбин и Легоржю, переодевшись перед уходом домой, потирали руки, весело хлопали друг друга по плечу, зато Тонкерель хмурился. Шашуан отвел в сторону Предка с Гифесом: да это же безумие говорить о революции, когда пруссаки топчут землю Франции. Фигаре, Сенофр, Бараке и Барбере дружной стайкой направились к выходу, искоса поглядывая на Коша, Фалля, Феррье и Шиньона с ружьями на ремне, уже занявших сторожевые посты y четырех концов опоки!
      -- Вот здесь-то стрелки Флуранса сумеют себя показать, -- буркнул Сенофр. И на этот намек его дружки ответили одобрительным, но приглушенным хмыканьем.
      Каждый ввернул свое ехидное замечание: "У бочонка они, конечно, храбрее, чем при Шамшшьи", или еще: "Им -- пусть мы войну проиграем, тогда легче нам гражданскую войну навязать!*
      -- И это рабочиеl -- обозлилась Марта.
      -- Помолчи-ка ты лучше,-- вздохнул Фалль,-- рабочие, и еще какие хорошие.
      -- Допустим даже, что они признают ваше право на пушку,-- все наседал на Гифеса с Предком Шашуан.-- Все равно они не допустят, чтобы вы увезли ee в свои знаменитый тупик... Они ee в распоряжение Ратуши передадут, a Ратуша пристроит ee на какую-нибудь батарею по своему выбору, отдаст в руки опытных артиллеристов, возможно, даже моряков...
      -- Значит, правильно мы сделали, что поставили стрелков охранять пушкуl -- прервал его Гифес.
      -- Главное, не допускать сюда братцев Фрюшан,-- заключил Предок.
      -- Черта с два,--возмутился Шашуан,-- это же их литейная. Она от Фрюшана к Фрюшану переходит, от деда к отцу.
      -- Все принадлежит всем, a эксплуататорам -- ничего,-- наставительно заметил Предок.
      Рассвет принес похмелье, холодноватый воздух отдавал какой-то кислотой. Я так устал телом и духом, что предложил Марте отправиться в тупик.
      -- Да ни за что на свете! Здесь будем спать. Вон там, смотри, y печи M 1. Осталось же в ней хоть немножко тепла.
      Так она и заснула, привалившись ко мне. A я старался разглядеть высоко над головой сквозь стеклянный потолок, почти весь покрытый снегом, хоть какой-то знак рождественского утра, ведь должно же оно заняться когда-нибудь и где-нибудь. A моя смугляночка по своему обыкновению ворчала во сне:
      -- Всегда так, во всем так...-- A через пять минут опять, тяжело вздохнув, пробормотала: -- Сначала праздник празднуют, a потом... потом...
      На бельвильской колокольне Иоанна Крестителя вразлет загудели колокола, встречая чудесный день, a там, в стороне Сен-Дени, пушкари, плюнув на доброго бородатого боженьку как на детскую забаву, уже начали палить, и, видать, по-серьезному.
      Понедельник, 26 декабря.
      Мороз не сдается. B рапорте генерала Шмитца, начальника генерального штаба, упоминаются многочисленные случаи обморожения среди солдат, которых не отпускают с позиций на ночлег. Хорошо, что y нас есть повод занять литейную. Тут я и пишу, невдалеке от печей, которые вынче утром снова разожгли.
      Вчерa, в воскресенье, ничего нового не произошло. Бельвильские стрелки по очереди сменяли друг друга y таинственной пушки, еще дремавшей в своей опоке, как куколка бабочки в коконе. Мы до того успокоились, что я взял да расположился за письменным столом самого господина Фрюшана-старшего, решив записать то, что произошло в рождественскую ночь. Примерно в полдень явился мой кузен Жюль со своим дружком Пассаласом. По их словам, узурпаторы, засевшие в мзрии, не собираются применять против нас силу, однако это не псмешает им попытаться взять вас иным манером. Жюль в этот рождественский день обежал весь Париж: в мясных дают свежую конину -- очевидно, на северном направлении произошли кровопролитные бои. Люди состоятельные не
      пожелали отказаться от традиционного ужина в сочельник. Кролик идет за сорок франков, индейка -- за сотню, кошка -- за двадцать, a буасо картофеля стоит тридцать франков.
      -- A чтобы "еще сильнее разжечь вашу социальную ненависть", как выражается наш друг Риго, так вот, любезные мои оборванцы, послушайте-ка, какое в сочельник было меню в ресторане "Вуазен": "Весенние овощи -консервированные. Рыба из Сены -- редкость. Котлеты из волчьего мяса с горошком-- огромная редкость. Кошка с гарниром из шести крыс. Жареная верблюжатина. Побеги спаржи -- консервированные. Бисквитный пудинг из морских водорослей. Груши. Яблоки. Виноград*. (Волк и верблюд -- это из зоалогического сада. Кошка смала одним из самых изысканных мясных блюд, так что в течение нескольких недель это домашнее живомное полностью иечезло.)
      Нынче утром, в понедельник, литейщики вышли на работу. Маркай, Бавозе, Удбии и Легоржю первым делом подошли пожать руку Матирасу и Бастико, Пливару и Нищебрату, которые при оружии несли караул y опоки. A Фигаре, Сенофр, Бараке и Барбере сделали вид, будто не замечают наших стрелков. Шашуан прямо нас спросил, к чему это мы уперлись как дураки, только зря навредим и тупику, и литейщикам. Тонкерель -- он явился последним -- сразу оценил ситуацию. Поклонился нам издали с вымученной улыбкой, потом заговорил о чем-то с Маркайем. Мне не удалоеь удержать Марту, и она, подскочив к ним, стала дергать их за рукав:
      -- Hy как, будем вынимать нашу пушку или нет?
      -- Ox, отстань ты ради бога, сейчас не время.
      -- Вы же сами говорили, двадцать четыре часа, a уже больше тридцати прошло...
      -- Слушай, дочка, тебе сказали: не меньше двадцати четырех часов. Если продержим больше, вреда не будет. Хоть в этом-то, кажется, можешь нам поверить?!
      Явился господин Фрюшан, элегантный, манерный, словом, такой, каким ему и полагается быть. Поднявшись по металлической лестнице, хозяин литейной остановился на минутку возле своего наблюдательного пункта и оглядел свои владения. Потом привычным жестом подозвал к себе мастеров. A еще через четверть часа на трех ломовых дрогах, запряженных каждая шестеркой лоша
      дей, привезли бронзу для официальных заказов. Рабочие деловито хлопотали y опок и печей, где, гудя, разгорался огонь.
      Четверка часовых переглядывалась, переглядывались в мы; нам стало не по себе. Среди этой деловой суеты мы, бездействующие, были на редкость неуместны. Наше оружие и наша стража явио стесняли именно самих рабочих, и так как мы отлично понимали это, то тоже испытывали неловкость. Там, наверхy, в своей стеклянной будке господин Фрюшан, посасывая сигару, разбирал корреспонденцию. Литейщики, формовщики и старшие мастерa десятки раз проходили мимо нашей пушки, но даже искоса на нее не глянули.
      За печью JJ° 3 Барбаре и Бараке оживленно беседовали с пятью литейщиками; этих пятерых не было здесь в рождественскую ночь. A теперь эта пятерка бросала сумрачные взгляды в нашем направлении.
      -- Недостает только, чтобы Бельвиль всем свои законы навязывал! -резко произнес один из них.
      Маркай доспешил вмешаться, желая успокоить Сенофра и Фигаре, и только с помощыо подошедшего Тонкереля удалось их утихомирить.
      Господин Фрюшан, наблюдавший за этой перепалкой со своей вышки, явно разочарованный удалился к себе в кабинет.
      -- Вот видите,-- прошептал старший мастер, взяв под руки Гифеса и меня,-- из-за вас, чего доброго, может драка начаться. Есть y нас два-три молодчика, которые только этого и ждут. Попробуем добром уладить. Мы тут потолковали с Маркайем. Можете ему полностью доверять, он член Интернационала.
      После такого представления секретарь синдиката литейщиков Маркай, круглоголовый мужчина с болышши черньши глазами, с висячими усами и узенькой бородкой, изложил нам принятое ими решение: пушку "Братство" окончательно доделают рабочие, они останутся добровольно в литейной после конца смены. Ho с господином Фрюшаном можно будет договориться лишь на следующих условиях: стрелки немедленно покидают не только литейную, но и вообще территорию завода.
      -- Об этом и речи быть не может,-- отрезал Гифес. Тонкерель обиженно отошел прочь, a Маркай на прощание бросил типографщику:
      -- Ты неправ, гражданин.
      B полдень, когда литейщики, примостившись y печей, подкрепляли свои силы скудным завтраком, принесенным из дому, Пальятти, Янек, Шиньон и Феррье сменили стоявших на карауле y нашей пушки, по-прежнему зажатой опокой, Матирасa, Бастико, Пливара и Нищебрата.
      Ho вот для Марты пересменки нет, она даже на минутку не желает сбегать в тупик. Она, Марта, всегда живет только одной- единственной целью. И она не отходит от нашей все еще не родившейся пушки. Марта вроде лука, который достигает полного своего совершенства лишь в тот миг, когда вылетает стрела. На память мне приходят ee слова, сказанные в полусне: "Сначала празднуют..." Hy a если нам с боями все-таки удастся вырвать пушку? Что ж, после одержанной победы эта пламенная душа понесется искать новый праздник. И ей потребуются новые стрелы, чтобы напряглась тетива.
      -- A какой для тебя, Марта, самый-самый большой, самый прекрасный праздник?
      -- Революция.
      Ух, черт, до чего же хорошо в литейной братьев Фрюшанl Кожа Марты на шее, за ушами, на спине, смуглая ee кожа, теплая и тонкая,-- точно новый клинок, согретый в ладони, она вбирает в себя и удерживает запахи и как-то удивительно тонко примешивает их к собственному aромату. Никогда от Марты не может пахнуть плохо, потому что пахнет от нее одновременно и Мартой, и жильем Марты. Мы говорим: "У Марианны смуглая кожа", ну a наша Марта -- она цвета всех революций.
      -- О чем думаешь, Марта?
      -- О лафете. Знаешь, Кош с Барденом могут его нам смастерить.
      -- Hy a колеса?
      -- Украдем.
      Все еще в литейной. К вечеру.
      Мы теперь одни, Марта, я и наша орава, но не в полном сборе. Литейщики то и дело поглядывают на нас, кто лукаво, кто печально, a двое-трое -злобно.
      Рота Гифеса получила категорический приказ незамедлительно отправиться в сторожевое охранение. Тут и сомне
      ния быть не может, приказ состряпалrи марионетки из мэрии. A устроил это наш торговец скоропостижными смертями, он же аптекарь Диссанвье, который из кожи лезет вон, лишь бы угодить братьям Фрюшан. И понятно, что после клеветнических слухов насчет сражения под Шампиньи стрелки Бельвиля никак не могут ответить отказом на приказ отправиться на огневые позиции, дажв сославшись на пушку "Братство".
      Вот и оставил нас одних командир Гифес, он был в полном отчаянии, не так из-за брошенной без присмотра пушки "Братство", как из-за нас.
      -- Тут уж увиливать невозможно... Я обсудил это с Предком, и оба мы на сей счет согласны. Кстати, он скоро сюда пожалует.
      -- A тупик в курсe дела? -- спросила Марта.
      -- Да я только молодого Феррье видел.
      -- Торопыгу? Hy, значит, все в порядке. Сынок граверa примчался сразу же после ухода стрелков. Он хлопнул меня по плечу и шепнул:
      -- A ну, живо, спрячь-ка под куртку.
      -- Что это такое?
      -- Револьвер. Системы "лефоше", последняя модель, с барабаном. Заряжен. Шестизарядный.
      Вслед за Торопыгой явились братья Родюк, потом команды из Жанделя и Менильмонтана. Ho и теперь нас было всего пятнадцать душ.
      Рабочие зашумели, когда господин Фрюшан старший перегнулся через перила своей галереи и крикнул им:
      -- Чего же вы ждете, почему не разбили до сих пор опоку и не вынули пушку?
      -- На вашем месте я не стал бы такими вещами шутить, сударь! -- бросил ему Маркай.
      Как раз в эту минуту подоспели Жюль и его дружок Пассалас. Они стали рядом с нами, окружив Марту. За спиной каждый прятал мячик, но мячик черный, перевязанный ленточкой.
      -- Бомбы,-- шепнул мой кузен, но тут вошел Барден с Пробочкой на плече.
      Работа остановилась. Марта стояла впереди меня. От ee волос пахнет металлом и плавкой, но от этого ee собственный aромат становится еще гуще. Слышно только, как потрескивает в печах огонь...
      Господин Фрюшан снова крикнул со своего насеста:
      -- Тонкерель, вы что, не слышите меня?
      Ho в голосе уже не звучали повелительные нотки, скореe, чувствовалось, что хозяин узке не прочь попросить совета. Недаром обратился он к одному из самых норовистых своих мастеров.
      Тонкерель вместо ответа корчит гримасу, означающую: если вам угодно навязать себе на шею еще одну грязную историю...
      Тем временем приходят Предок, Tpусеттка, Митральеза, Дерновка и Шарле-горбун, этот приволок целую орду с улицы Сен-Венсан, и каждый вновь прибывший во всеуслышание объявляет, что скоро, мол, сюда явятся их брательники, соседи, родичи, дружки-приятели и все такое прочее... Оказывается, кликнули клич в Шароне, в Ла-Виллете и в Тампле.
      Громовые раскаты смеха заполняют все помещение мастерской, где постанывают только печи.
      Возможно, господин Фрюшан не такой уж знаток по части сплавов и литья, но зато он умеет следить за температурой своего заведения. И потому спокойно заявляет:
      -- После работы, Тонкерель, подымитесь ко мне. Постараемся уладить дело. A теперь -- к печам, и пускай вся эта... пускай все эти дамы и господа соблаговолят очистить помещение...
      Ночью.
      Тонкерель потребовал, чтобы к хозяину вместе с ним отправилась делегация "главных заинтересованных лиц". Таким образом, идут Предок, Марта и я.
      Наши переговоры вкратце можно изложить примерно так:
      -- Вся работа, выполЕяемая в моей мастерской, является моей собственностыо.
      -- Позвольте, господин Фрюшан, ведь малыши притащили свои монетки. Так что бронза, находящаяся в форме,-- их собственность.
      -- Разрешите! Bo-первых, не вся бронза. Как мне стало известно, вы использовали часть металла, находившегося на моих складах. Bo-вторых, плавку и отливку
      производили рабочие, который плачу я,-- под вашим личным руководством, Тонкерель, a вам тоже плачу я, и сколько еще плачу!
      -- Прошу прощения, господин Фрюшан, но мы трудились после окончания рабочего дня, за который вы нам платите. A мы имеем полное право работать, не требуя оплаты, особенно для Франции!
      -- Работайте, сколько вашей душе угодно, работайте для кого вам угодно, Тонкерель, но только не на моем сырье, только не на моем древесном угле...
      -- Hy-ну, господин Фрюшан, ведь и вам бы тоже не мешало принести хотя бы маленькую жертву нашей матери-родине,-- с утонченной вежливоетыо вмешивается Предок,-- особенно,-- добавляет он, деликатно плюнув в чашечку своей носогрейки,--особенно потому, что вы и ваши братцы отхватили немалый кусок от пирога, я имею в виду -- от военного бюджета.
      -- To есть как это, господин... господин... простите, не расслышал вашей фамилии... Не могли бы вы выразиться поточнее?..
      -- Имя мое ничего вам не скажет, так что неважно!.. A насчет уточнений, господин Фрюшан-старший, сколько угодно: когда по приказу министра Дориана все парижские заводы были переведены на военные рельсы, к этому времени ваша жалкая литейня, выпускавшая газовые краны, совсем захирела, вы были накануне полного крахa...
      -- Позвольте, позвольте, сударь, ваши необоснованные утверждения...
      -- Необоснованные? Hy, как для кого! Разве ваш братец Адальбер, известный гомосексуалист, тот, что чуть за решетку не угодил, правда за мошенничество,-- разве вам не удалось его из беды вытащить только потому, что начался сбор пожертвований на пушки?! A костюмчик, который на вас, вы заказали y Беломбра, как раз на следующий день после декрета Дориана...
      -- Сударь, сударь, мы ушли от темы вашего разговорa.