Все пили, но редко у кого это выходило красиво.
      Нужен ли для этого особый талант природный, или можно этому научиться, если задаться подобной целью, но только у одного из целого полка это выходило так, что им любовались, - у капитана Баланчавадзе из третьей роты.
      Он пил только вино и пил его из дедовского турьего рога, оправленного в серебро с чернью, а в рог этот вмещалось чуть ли не четверть ведра.
      Потому ли, что детство его прошло среди телавских виноградников, он знал вино, и вино его знало, и, выпивши целый рог, он делался только неистощимо веселым, и неутомим был в лезгинке!.. Лет тридцати пяти, очень гибкий и ловкий, он носился между столами в собрании, подкрикивая и прищелкивая языком, с тарелкою вместо бубна, а со столов ему тонко подзванивали стаканы, блюдечки, бокалы, бокальчики, стаканчики, рюмки...
      И разве не любопытен идущий теперь впереди всего полка начальник команды разведчиков поручик Венцславович?.. Его зовут не иначе как полностью, потому что выходит в рифму: Юрий Львович Венцславович... Франтовато всегда одетый, в золотом пенсне, он лучший стрелок в полку и недурно читает "Энеиду" Котляревского. И даже больше того, - он читает книги, - да, он берет в полковой библиотеке книги и читает их тут же в собрании на глазах у всех, и когда его привычно насмешливо спрашивают:
      - Ты-ы что это такое?.. В Академию, что ли, готовишься?
      Он отвечает без тени смущения:
      - Ну да, - готовлюсь!.. А как же?.. Стал бы я иначе читать?
      А Середа-Сорокин, поручик, не так давно переведенный с севера!..
      Он длинный, с гусачьей шеей, и с ним неотлучно везде две борзых собаки пегие, длинные и тоже с гусачьими шеями... У этого страсть к охоте, но охотиться здесь на кого-же?.. Лесов поблизости нет, степь вся распахана, даже дрофы - и то далеко от города - попадаются очень редко... но к дрофам без воза соломы и без всяких хитростей степных невозможно подойти на выстрел... Кроме этих борзых, у него есть еще и пара гончаков, но те сидят дома.
      На жалованье поручика трудно прокормить столько собак, может быть потому так худ их хозяин... Он молчалив; он изысканно вежлив; но он никогда не откажется, если кто-нибудь в собрании вздумает его угостить. Он даже не враль, как большинство охотников, только вспоминает часто лесистую Костромскую губернию, где он служил:
      - Помилуйте - скажите, но ведь там же охо-та!..
      Когда выпал тут в ноябре снег, затравил он четырех зайцев в полях, но тем и кончилось его счастье. Снег растаял. В поле одни мерзлые кочки, и он грустит... Теперь шагает он, длинноногий, в первой роте и, как природный охотник, различает в ночи что-нибудь такое, чего не видят другие, и говорит, должно быть, своему ротному, капитану Жудину:
      - Посмотрите пристальней влево!.. Там что-то движется... Видите?.. Вон там!..
      Ивану Васильичу приятно представлять такого зрячего человека, потому что сам он ничего не видит по сторонам.
      Впереди обоза плотная масса двенадцатой роты, но она чуть чернее полей; ее больше слышно, чем видно, однако слышно только, как сплошной гул, как аккомпанемент для колесной арии, кругом добросовестно исполняемой.
      Какие основательные, прочные эти обозные колеса, рассчитанные на долгие походы, и как они катятся звонко!.. Кухни же тарахтят совершенно бесстрашно, так же, как могут тарахтеть они и у неприятеля с моря, так же, как тарахтят вообще все кухни на земле, какие бы секретные наступления ни делали люди.
      Обернулся с козел солдат; разглядел Иван Васильич, что голова у него пирогом и нос длинный.
      - Вашескобродь, дозвольте спросить, - это мы спроти кого же идем?
      - Не знаю, - удивился вопросу Иван Васильич.
      - Говорили, будто матросня, - понизил голос солдат.
      - Кто тебе говорил? - еще больше удивился Иван Васильич.
      - Я тоже думаю, - не должно быть... Болтают зря...
      Какие-то солдаты, которым надоело трястись на подводах, идут сзади. Но они говорят о том, что знают:
      - Корова, например, требушистая, а бы-ык, он, брат, кишков много не имеет, у него, брат, вес большой...
      - Или возьми свинью... До чего важка, стерва!.. У ней мяса плотная, страсть!
      Но вот кто-то растолкал их сзади.
      - А? Кто?.. Кашевары?.. А доктор где едет?
      И у повозки крепко сбитый подпоручик Самородов показал свое крупное круглое лицо с усеченным носом.
      - Вот где вы?.. Покойной вам ночи!.. К вам можно?.. Ногу натер, понимаете, сапог жмет...
      - Вы что, - догоняли, что ли?
      - Вона!.. Догонял!.. Я - ваше прикрытие - у меня сзади взвод... А мудрец какой-то сказал: лучше сидеть, чем ходить... Правильно!
      И вскочил на ходу.
      Где и когда успел выпить Самородов, но чуть только он уселся рядом, сильно запахло спиртным.
      Он еще молод, чтобы проявиться как следует, и пока пьет, впивается деловито, обдуманно, точно осенний крепкий огурец, вбирающий соляной раствор, чтобы достоять в бочонке до лета, чтобы хозяйка, вынув его в мае и подавая гостям, могла бы сказать с приятной улыбкой:
      - Вы посмотрите только: как свеженький!
      И гости чтобы ахнули и похвалили: "Вот это засол так засол!.."
      - Что это мы, а?.. Куда именно?.. И зачем? - сразу задал ему все свои вопросы Иван Васильич.
      - "Куда"!.. И что это значит "зачем"?.. - усиленно задышал огурец рассолом. - Их ведет, грызя очами... начальство, а они тут в обозе мыслями задаются!
      И даже по плечу его легонько похлопал.
      - Однако?.. Все-таки? - поежился Иван Васильич, отодвигаясь.
      Но огурец зевнул сладко и равнодушно:
      - Наше дело детское, - мы обоз!
      И так неожидан после этого сладкого зевка был орудийный выстрел спереди, верстах в пяти!.. И еще не успели опомниться и точно установить, что это выстрел из орудия, а не ружейный залп, - новый орудийный раскат.
      Самородов сказал:
      - Вот так штука! - и спрыгнул на дорогу.
      Кашевары почему-то поспешно уселись на свои места.
      Спереди длинная команда:
      - Стой-й-й!..
      И оборвался гул шагов.
      И сам затпрукал солдат его повозки, и лошадь стала.
      Колесная ария кругом оборвалась раньше чьей-то команды:
      - Обоз, сто-о-й-й!
      Подошел фельдшер из лазаретной линейки Перепелица, - полковой фельдшер со жгутами на погонах, и сказал почему-то:
      - Шпарят!
      Голова у него была круглая, лицо тоже, нос маленький, чуть заметный, а шинель сзади стояла птичьим горбом, и Иван Васильич подумал невольно: "Какие меткие бывают фамилии!" - и повторил зачем-то:
      - Шпарят?..
      И еще пушечный выстрел, а за ним тут же команда спереди:
      - ...рота ма-арш!
      И солдаты, - теперь их лучше рассмотрел Иван Васильич, последняя двенадцатая рота, - пошли влево по кочковатой земле.
      - Роты разводят! - объяснил Перепелица.
      - Зачем?
      - А как же?.. В колонну снаряд попадает или в развернутый фронт, большая разница!
      - Да скажите мне, наконец, что это?.. Откуда снаряды?.. Чьи снаряды?.. - нагнулся к нему с повозки Иван Васильич.
      - Кто же их знает!.. Люди боевые патроны получили... по три обоймы...
      - Дозоры усилить! - скомандовал влево кто-то верхом, и только по голосу узнал Худолей батальонного Кубарева.
      - До-зор-ных! - повернулась в испуге голова пирогом.
      - Патронные двуколки вперед! - откуда-то спереди, и потом голос Кубарева:
      - Вперед двуколки патронные!.. Жива-а!..
      И сразу затарахтели колеса двуколок, устремляясь вперед, в бой, а солдат на козлах протянул горестно:
      - Патронные!.. Э-эх!.. - и махнул левой рукой коротко, но совершенно безнадежно.
      - Ничего не понимаю!.. А пулеметная команда наша?.. - опять того же Перепелицу спросил Иван Васильич.
      - Пошла с первым батальоном...
      И вдруг добавил Перепелица:
      - Раз неприятель наступает, он по железной дороге должен наступать, а это ему зачем?.. Ему вокзал нужен.
      - Может быть, вокзал защищает кавалерия? - догадался Иван Васильич.
      - Сколько же той кавалерии!.. Кавалерии - ей бы здесь место, а нас бы туда...
      Но тут потянуло скверным запахом сзади, и Перепелица добавил:
      - Бочки, должно быть, со свалок едут.
      - Вот тебе на!.. А вдруг их остановят?
      - Удовольствия мало...
      Спереди еще грохнул пушечный выстрел...
      Минут через десять, хотя и странно было это слышать, но ясно стало и Ивану Васильичу, один за другим два орудийных выстрела раздались дальше, чем первые; потом двинулись снова вперед солдаты, а обоз стоял еще минут десять, пока не подъехал ординарец и не крикнул передним подводам:
      - Командир полка приказал медленно двигаться!
      - Как?.. Медленно или немедленно? - не дослышал Иван Васильич.
      - Это ведь все равно, - отозвался Перепелица и - шинель все-таки горбом - зашмурыгал к лазаретной линейке.
      Опять началась ария звонких колес на шоссе.
      - Поэтому, выходит, наши погнали его, вашескородь? - обернулась с козел мудреная голова в фуражке, растянутой спереди назад.
      - Столько же я знаю, сколько ты, - кротко ответил Иван Васильич, потому кротко, что с этим новым движением представилась ему вдруг Еля, то милое лицо, какое было за обедом вчера, когда она сказала важно: "Я хлопочу о Коле!.." Почему-то он не спросил ее тогда, у кого она хлопочет, - не успел спросить... Может быть, у губернатора?.. Может быть, она просто пошла к нему на квартиру?.. Добыла какое-нибудь письмо, чтобы войти в губернаторский дом, а там... сказала что-нибудь слишком резкое и арестована за это?.. Конечно, арестована при полиции, только для острастки, и будет выпущена утром... Плохо, конечно, но все-таки лучше, чем то, в чем обвиняет ее мать...
      Сначала это кажется нелепым Ивану Васильичу: арестована гимназистка, девочка, его дочь!.. Но он вспоминает губернатора, генерал-майора, лет сорока, с вензелем на погоне, с очень жестким лицом, высокого, коротко стриженного красивого брюнета, голова вполоборота и полуслова вместо слов: "Что?.. Худолей?.. Полковой врач?.. Вы - отец?.. Очень жаль!.. Как же вы могли... допустить?.. Послано министру... Нет, не могу... Ничего не могу..." Кивок, и дальше... Что же он, такой, может сказать ей?.. Может быть, накричал на нее, а она не сдержалась... Приказал задержать до утра при полиции... Придется идти объясняться... А что, если за это уволят из гимназии?.. Куда ее тогда?..
      Колеса стучат совершенно безучастно, но сзади подходит Самородов так же, как в первый раз, и уж не спрашивая, можно ли, - лезет на подножку, припрыгивая на одной ноге.
      - Лучше сидеть, чем ходить!.. Думал, пустяк, оказалось, трудно идти...
      И опять запахло рассолом...
      - Что это значит, что мы двинулись? - спросил Иван Васильич.
      - Что это значит?.. Это значит, что... "Еще напор, и враг бежит..."
      - Трудно понять...
      - Ночные бои, доктор... Мы его боимся, он нас боится... Но, конечно, силенки у него жидковаты... Трехдюймовки... две-три...
      - А если он вокзал атакует?
      - А здесь ложная диверсия?.. За это уж мы-то с вами не отвечаем...
      - А почему наших пулеметов не слышно?
      - Не видят противника... Зачем же себя обнаруживать?.. Не вошли в столкновение... А в белый свет стрелять не приказано.
      И в громыханье колес наклонился со своим рассказом ближе к нему и пониженным голосом:
      - Понимаете, какая штука!.. Познакомился на днях в частном доме с одною дамой, не то чтоб с какой-нибудь, а вполне приличной, и вот... благодарю, не ожидал!.. Ходить почти невозможно, - еле терплю... На сапог это я из приличия свалил...
      - Ну вот, и пьете еще!.. Зачем же вы пьете?
      - Досада, понимаете!.. Никак не думал!.. Молодая дама, приличная... Если уж такой не верить, какой же верить?.. Вы только представьте...
      Но не удалось Самородову рассказать о знакомой даме полностью: слева где-то по линии обоза, может быть даже несколько сзади, явно ружейный, безбожно сорванный залп...
      - Что такое?.. Обошли?.. - и вскочил подпоручик.
      - Может быть, наши?
      - А в кого же наши?.. Сзади полковник Елец с четвертым батальоном.
      Новый залп, жидкий, но также сорванный.
      - Далеко где-то... Может быть, дозоры наши?..
      И стал на подножку.
      Но те, кто стреляли скверными, жидкими залпами, точно загадали: соскочит ли подпоручик Самородов, если они сделают еще залп?
      Сделали еще, и он соскочил и затерялся среди повозок, а спереди опять повернулась странная голова и проговорила скорбно:
      - Что же это?.. Неужто милости к своей крови не будет?
      И до самого рассвета то медленно двигались, то зачем-то стояли в сонливой неизвестности, пока не перестали уж доноситься орудийные выстрелы спереди и жиденькие залпы слева.
      Рассвет этот, которого он так ждал, показался Ивану Васильичу необыкновенным, чудодейственным... Очень отчетлив в нем был момент, когда он увидел, - или угадал скорее, но близко к истине, что затылок его кучера под засаленным околышем не темноволосый, как он думал ночью, а русый; что у лошади, везущей аптечную двуколку рядом, подвязанный белый хвост...
      Иван Васильич и не хотел верить в то, что, может быть, действительно приведут или принесут раненых, и боялся, - а вдруг?.. И, наконец, утро, едва наступившее, разъяснило ночную "фантасмагорию", как называл это Целованьев.
      Никто ни в обозе, ни в главных силах, ни даже в первом батальоне не видал этого, - это передавал потом Венцславович: когда рассвело так, чтобы хоть что-нибудь видеть впереди, он наткнулся с тремя разведчиками из своей команды на машину "лимузин", стоящую под тополем, а над нею на тополе висел белый платок, знак конца военных действий и возможности мира и покоя, и из автомобиля вышел начальник дивизии генерал-лейтенант Горбацкий, тучный, седобородый старец, доедающий бутерброд с сардинкой и теперь широко открывающий масляный рот, как рыбы в аквариуме, а за ним с серебряным стаканчиком вина, из которого он пил мелкими глотками, и тоже с недоеденным бутербродом в другой руке, вылез начальник штаба дивизии полковник Корн, высокий блондин с красиво подстриженной бородкой; и, протирая на ходу запотевшее пенсне, чтобы разглядеть лучше это видение, замедляя шаг, подошел к машине Юрий Львович, вздернул руку к козырьку и застыл, и за ним застыли разведчики.
      - Здравствуйте, э, поручик! - сипло, не спеша, сквозь хвостик сардинки.
      - Здравия желаю, ваше превосходительство!
      - Вы... это... что такое?.. Цепь?..
      - Начальник команды разведчиков, ваше превосходительство.
      Генерал дожевал хвостик, сонными глазами, на каждом верхнем веке которых было по бородавке, обвел всего Венцславовича, потянул носом и сказал, морщась, Корну:
      - Что это так... завоняло, а?..
      - От ног, - пригляделся Корн.
      - Ваше превосходительство... попали случайно на свалки, - объяснил Юрий Львович.
      - На свал-ки?.. Прочь, прочь!.. Идите!.. Назад!.. - замахал на него генерал толстыми жирными пальцами обеих рук. - И все чтобы назад!.. В казармы!.. Своей местности не знают!.. "На свалки"!.. Пф, пф, на-во-ня-ли как, а?..
      И когда пошел назад Венцславович, движением рук и кивками головы осаживая своих разведчиков и наступающие цепи, он заметил косвенным взглядом, как шофер и механик снимали с тополя белый платок...
      Горнист первой роты затрубил отбой... Игра кончилась.
      А минут через двадцать Иван Васильич видел, как проезжал мимо в город, трубя, чтобы сторонились повозки, лимузин с генералом Горбацким, начальником штаба дивизии и Черепановым.
      Когда часам к девяти утра Иван Васильич все в том же обозе и теперь уже впереди третьего батальона подъезжал к воротам казарм, гимназист какой-то высокий и тонкий зачем-то стоял поодаль от часового и глядел на обоз.
      От беспокойной этой ночи, полной колесного грохота и темноты, холостых залпов и мозглого холода, Ивану Васильичу нехорошо было: в ушах неразборчиво стучало, глаза устали видеть общесолдатское серое тесто, полная ненужность этой поездки ночной огорчала, почти оскорбляла так, что хоть бы пожаловаться своему кучеру, как жаловался он городовому в два часа ночи.
      Но солдат, голова пирогом, теперь ретиво, как ни в чем не бывало, натягивал вожжи, чтобы не напирала слишком на передние повозки его лошадь, почуявшая близкие конюшни и кормушки с сеном из имения Нуджевского.
      И когда перед казармой своротил с дороги на свое постоянное место обоз и ступил, наконец, твердо на знакомую, туго убитую солдатскими сапогами землю Иван Васильич, он заметил - идет в его сторону длинный гимназист, идет, и не верится, однако ясно, что это - Володя.
      И еще только старался догадаться Иван Васильич, какой сегодня праздник, - почему не в гимназии Володя, - как он подошел бледный, с красными глазами, очень взволнованный и срыву крикнул почему-то визгливо:
      - А папа и не знает, что...
      - Что такое?.. Володя!.. - испугался Иван Васильич и за локоть его ухватил крепко.
      Володя глянул на лошадей, на солдат рядом и докончил тихо, но очень брезгливо:
      - Елька дрянь, грязь... метреской стала... полковника Ревашова!..
      До того взволнованное, что даже почти плачущее стало его длинное лицо.
      - Еля?.. Как?.. Что ты говоришь?..
      И пошел вдруг отец торопливо вперед, а сын за ним.
      - Елька, да!.. Метреской!..
      Еще вдумывался отец в это слово, - что оно значит такое, а сын уже частил и сыпал наболевшими словами.
      - Скандал на целый город!.. Девчонка!.. Дрянь!.. Повесилась на шею!.. Старику!.. Продалась!.. Папа!.. Нужно туда ехать сейчас же!.. К нему!.. К Ревашову!..
      - Но ведь постой!.. Что ты!.. Откуда?.. Ревашов... он ведь защищал вокзал этой ночью!.. Ты не то!.. Вокзал!.. По тревоге!..
      - Где тревога?.. Какая?.. Драгуны на ученье!.. Я там был сейчас!.. Письмо от нее!.. Письмо с денщиком. Дрянь она! Гнусную записку прислала!.. "А про Верцетрикса пусть отвечает Лия Каплан"!.. Вот мерзавка!..
      Возмущенные глаза Володи сверкали, мигали, и от этого поморщился болезненно Иван Васильич и простонал почти:
      - Ах, ничего я не понимаю!.. Ничего!.. Пойдем отсюда, пойдем!..
      Они было двинулись оба стремительно от фыркающих законченно лошадей, от зеленых колес прочнейших, становящихся снова на долгий отдых, но нельзя было уйти далеко: тот, кто потревожил почти две тысячи человек ночью, он был еще здесь, в казарме, - он и явился только затем, чтобы сегодня никто от него не смел уйти.
      И едва отошел Иван Васильич шагов на двадцать, взволнованно слушая бессвязную речь Володи о "подлеце Ревашове" и "мерзавке, которую стыдно назвать сестрой", - как сзади бежал уже, звонко, как лошадь, топая, солдат и кричал на бегу:
      - Ваше благородия!..
      А шагов через пять поправился:
      - Ваше сокбродь!
      Остановился Иван Васильич, и белесый солдатик, с каплями пота на светло-свекольном носу, доложил, вздевши руку:
      - Просют до командира полка вашу честь!
      Так и сказал "вашу честь"... Это был солдатик из обоза, конечно, из новобранцев, и не твердо еще знал, как называть полкового врача.
      Сказал и задышал облегченно разинутым ртом и голову сбочил, как птица, только что перелетевшая через море.
      - Ну что же, Володя... Говорят, вон куда идти надо!.. А ты уж в гимназию пока, голубчик!..
      - В гимназию?.. Чтобы меня на смех там подняли?.. Ни за что не пойду в гимназию! - и дернулся Володя всем телом.
      - Ну как же быть... Ну, домой пойди... Я сейчас... Ведь и мальчик этот... скарлатина... заехать бы надо, и нельзя... И Еля еще!.. Ах, Еля, Еля!.. Вот не думал!.. Вот не ждал этого! Иди же домой, Володичка, - я сейчас!
      И нетвердой походкой пошел к воротам казармы, а белесый солдатик вразвалку, но усердно глядя ему в ноги, чтобы взять шаг, за ним неотступно, точно гнал его.
      На двор казармы между тем прошел уже 3-й батальон, и теперь вздвоенными рядами, гудя вливались роты 2-го, и команды звонкие слышались:
      - В помещение!.. Ря-яды стройся!.. К но-ге-п!
      Иван Васильич долго сквозь рыжее месиво солдат на дворе искал глазами высокого Черепанова, пока не вспомнил, что он не может быть один, что он теперь второе здесь лицо, даже третье, а первые два - генерал Горбацкий и начальник штаба полковник Корн.
      И когда подошел, наконец, к дверям околотка, нашел всех троих, и генерал говорил почему-то громко:
      - Это не относится, нет!.. Это не относится к его службе!..
      И указательным пальцем махал около своего носа.
      Внутри же сеней околотка, куда уже настежь была открыта дверь с качающимся блоком, виднелся великолепный, прямо и смирно лежащий светлый ус фельдшера Грабовского.
      Когда подошел Иван Васильич и, остановясь зачем-то, совершенно непроизвольно щелкнул каблук о каблук, беря под козырек, Черепанов сказал густо:
      - А-а, вот... Старший врач Худолей!
      Генерал протянул в сторону Ивана Васильича тот самый указательный палец, поглядел, остро прищурясь, и прогнусавил длинно:
      - Мм... та-ак-с!.. Старший врач Худолей... - что уже само по себе ничего хорошего не предвещало.
      Потом бородавки на его верхних веках задвигались, и под ними выпуклые черные глаза поглядели очень вопросительно, точно ожидали, что он придумает в оправдание того, что он - старший врач.
      Иван Васильич стоял руки по швам, а Горбацкий глядел, пока не вздохнул, наконец, почему-то и не сказал уныло:
      - Ну, покажите мне ваш околоток.
      Черепанов мигнул ему на дверь, и он понял, сказал: "Слушаю!" - первый вошел мимо Грабовского в свою полковую больничку и тем четырем солдатам, которые находились там и стояли и без того вытянувшись у топчанов, скомандовал, как в таких случаях полагалось:
      - Встать!.. Смирно! - и, глаза к двери, взял под козырек.
      Больные солдаты, поворотом голов напружинив шеи, глядели в дверь, как дикие кони, выкатив белки.
      Генерал поздоровался. Они гаркнули не в лад. Генерал оглядел кругом стены, потолок, где-то в углу заметил паутину и протянул туда перст.
      - Это... что, а?.. Должно это быть?.. Нет-с!.. Грязно!.. Да-с!.. Грязно!.. И... и воздух тут...
      - Открыть окно! - густо пустил Черепанов.
      Фельдшер Грабовский бросился открывать форточку.
      - Чем больны? - кивнул на солдат генерал.
      - Лихорадка... Прострел... Чирей на ноге... - поочередно показывал на своих больных Иван Васильич, а больные эти впились в генерала глазами диких коней, особенно черный болгарин Апазов, немного даже страшный излишним усердием.
      Генерал поглядел на Апазова очень внимательно и спросил вдруг:
      - А младший врач где?.. Есть младший врач?
      - Еще не вернулся, ваше превосходительство.
      - От-ку-да не вернулся? - строго спросил генерал. - В от-пус-ку?
      - С первым батальоном пошел, - ответил Иван Васильич.
      - Ка-ак с первым?.. Как же вы это... вперли его туда?
      - Полковник Елец приказал, ваше превосходительство...
      И почувствовал Иван Васильич, что безымянный палец его в руке у козырька слабо вдруг задрожал.
      - Ка-ак это полковник Елец? Где полковник Елец?
      Все оглянулись на дверь, в которую протискивался откуда-то подошедший Елец. Он был чугунно-багровый, но сказал твердо:
      - Такого приказания, ваше превосходительство, я не мог сделать и не делал! Врачи должны были быть при обозе...
      - Как же так не делали? - очень изумился Иван Васильич и только что хотел сослаться на Грабовского, как генерал крикнул вдруг:
      - Извольте слушать, а не... не... не толочь черта в ступе! Какие приказания вам?.. Сами должны знать без приказаний, где ваши места!.. В авангарде, - там ротные фельдшера и санитары... А вы извольте служить и зна-ать службу, а не так!.. Не посторонние дела, а чтобы служба-с!.. Я знаю!
      Лицо у генерала стало очень ненавидящим вдруг и лупоглазым, и мешки под глазами вздулись.
      "Донос какой-то нелепый?" - думал Иван Васильич, глядя прямо в эти мешки, и вслед за безымянным пальцем начали дрожать средний и мизинец.
      - И волосы не угодно ль либеральные эти... подстричь! - неожиданно закончил генерал и двинулся к выходу, отдуваясь и поправляя орден на шее, который только теперь блеснул из-под серой бороды между красных отворотов шинели.
      За деревянной перегородкой, где была аптечка и стояла койка Перепелицы, Иван Васильич устало сел, не на табурет, а на эту самую койку, застланную шерстяным тигровым одеялом, и слушал, глядя в пол, как горячо говорил Грабовский:
      - Нет, как вы хотите, а это уж я и не знаю что!.. Ведь при мне же говорил полковник Елец: "Младшего врача - с первым батальоном..." Я даже удивился!..
      - Удивились?.. Отчего же мне не сказали?
      - Да, знаете, ведь все думаешь: начальство!.. Оно, думаешь, лучше нас знает.
      - Я пойду домой, - кротко сказал Иван Васильич и поднялся.
      Но Грабовский удивился очень:
      - Что вы, - домой! Разве теперь можно?.. Вдруг еще что-нибудь...
      - Еще вздумает на меня кричать?.. - и улыбнулся горько Иван Васильич. - Сколько лет служу, - это в первый раз на меня так кричали!.. - Вспомнил про Елю и добавил: - И нужно же, чтобы теперь это, когда... в такой день!..
      В это время вошел круглоликий с куриным носиком Перепелица и сказал, усмехаясь:
      - В музыкантскую команду пошел, а там как раз к сверхсрочному Пинчуку жена из деревни приехала: зайти зашла, а выйти боится... Под топчаны спрятали!.. Если увидит, - вот будет каша!.. Съест Буздырханова!
      И только Грабовский поглядел на него осуждающе и с тоской, Иван же Васильич разминал левой рукою пальцы на своей правой руке и упорно думал при этом: почему они у него так по-мальчишески вздумали вести себя только что при генерале?
      Офицерский народ, наполнивший зал собрания после осмотра казарм генералом, был голоден, и к буфету ломились.
      Хозяин собрания, поручик Ильин, едва успевал записывать, кто на сколько напил у стойки.
      Иван Васильич вошел в собрание вместе со всеми и так же, как все, выпил одну за другой две рюмки, но потом сел не за общий длинный стол, а подальше от генерала, за небольшой в углу, где уж сидело трое: капитан Сутормин из второй роты, капитан Караманов из пятнадцатой и поручик Шорохов.
      Неловко, как и всегда бывало с ним в собрании, придвинулся он боком, поклонился очень церемонно и спросил:
      - С вами, господа, можно?
      И капитан Караманов с сильной проседью в черном ежике волос, очень смуглый и с длинным кривым носом, сказал:
      - Говорят наши балаклавские греки: доктору честь и трон! - и тронул рукою стул, взметнув на Ивана Васильича жирным, как маслина, глазом.
      А капитан Сутормин, стройный и бравый человек, лет сорока, но со странной наклонностью всех подозревать в плутовстве, подмигнул ему хитро, потер руки и рассыпал добродушный горох:
      - Ррракальство, - а?.. Доктор в собррании завтрракать решился!.. И уже... пропустил киндеррбальзаму!
      Шорохов же, поручик, поднял на него от стола один (правый) ус, блеклый по цвету, но стоящий лихо под прямым углом, и не то пожаловался, не то похвастал ни с того, ни с сего:
      - А мне сегодня в городской караул рундом!
      - Ты посмотри-ка там на главной гауптвахте, - говорят, штабс-ротмистр Зеленецкий деньги арестованных пропил, - ей-богу! - ввернул Караманов весело.
      А Сутормин опять потер руки, опять подмигнул хитро и горох рассыпал:
      - Рракальство!.. Протопи поди, порручик Шоррох, дабы не пропиться тебе!..
      - Господа! - обвел всех трех усталыми глазами Иван Васильич. - А как вы думаете, если бы, например... горячего борщу... или супа?
      Он совсем не о том хотел сказать: он хотел как-нибудь намеком, обходом каким-нибудь осторожным спросить о своем, - об Еле и о полковнике Ревашове, - как бы кто из них поступил на его месте, но не нашел для этого таких отдаленных слов. Он и этим вопросом своим очень удивил Караманова.
      - Бо-орщу!.. - совсем закривил нос Караманов. - В десять часов утра какой это вам борщ?
      А бравый Сутормин положил свою руку на его плечо и протянул очень умиленно:
      - Давайте, цвибельклопсик закажем, а?.. Идет? - и, не дожидаясь, что он скажет, застучал ножом по тарелке.
      В это время шумно было кругом, несмотря на то, что под люстрой, посередине стола пышно сидел начальник дивизии. Со всех сторон стучали ножами по тарелкам, и всюду метались солдаты с подносами, было уж накурено до синего тумана, а из тумана этого выхватывал глаз то крутую лысину, то блеск погона на крутом плече, то крутую щеку, щедро красную от водки и прогулки по ночным полям.
      Около генерала розеткой расселось штаб-офицерство полка, и сияющ был лик полковника Корна, так что нет-нет да и взглядывал на него Иван Васильич: приятно было, что он очень спокоен, ко всем кругом благожелателен, молод еще и так на диво выхолен и так вынослив, что совершенно свеж после бессонной ночи.
      Он заметил, что и в околотке, когда кричал генерал, то смотрел на него, на своего начальника, несколько удивленно и непонимающе полковник Корн.
      А генерал огрузнел, и еще больше, чем в околотке, набрякло у него подглазье: снизу мешки, сверху бородавки, и между ними тускло что-то чернело... Челюсти же работали больше насчет передних зубов, отчего серые усы все целовались с нахлобученным носом, и серая борода вела себя очень беспорядочно.
      Громко говорили все кругом, однако яснее и отчетливей все-таки было то, что капитан Сутормин, подмигивая, пытался втолковать Караманову:
      - По полевому уставу, брратец ты мой, - да не по старому, какой ты в юнкерском учил, а по новому, от прошлого года, никакого прикрытия к обозу первого разряда не полагается, а Кубарев взял у меня взвод на прикрытие!.. Понял?!
      - Разве не полагается? - спрашивал Караманов.
      - Ага!.. Я, бррат, знал ведь, что ты не знаешь!
      - А на черта мне это знать?.. Обоз полковой, а не ротный...
      Поручик отозвался тоже:
      - Не полагается днем, - это так, согласен... А ночное движение... в уставе не сказано...
      Подскочивший к столику солдат-буфетный помешал Сутормину установить точно насчет ночных движений и прикрытия: нужно было заказать цвибельклопс на четверых, - и поручик добавил, небрежно утюжа усы: