Обреченные на гибель (Преображение России - 1)

      - И что бы уж тебе тоже не взять было костыля... для полной гармонии?.. Эх, не догадался!..
      Парень оборачивал к нему немного удивленное лицо, однако широко улыбающееся, а он шептал:
      - А еще плотник называется!.. Взял бы да сделал... ради такого случая!.. Эх, ты!..
      И широкоскулый парень с узенькими просветами глаз совсем заплющивал эти просветы от затяжного беззвучного смеха.
      Иван был серьезен; но привыкший иметь дело только с землей, упорно уставил журавлиный нос в пол под собою; и Арина, все еще продолжая играть молодую жеманницу Дуньку, спесиво поглядывала на кудрявого дьякона, привычно возглашавшего, и на священника, имевшего тонкий бабий голос, тучного и сонного, и кругом, - даже на хорошенького ангела с лилией в руке на малых вратах иконостаса.
      Давно не бывавший на многолюдстве Павлик теперь отнюдь не терялся; напротив, все было для него любопытно до явной радости... И на полковника оглядывался он иногда и ему улыбался.
      На тех же двух извозчиках приехали из церкви, и начался свадебный пир у Увара.
      Иван, видимо, был доволен, хотя не совсем, нет: не зажгли в церкви люстры, как он просил.
      - И вот же жадные души!.. Давал же попу трояк, а он ладнает свое: "Двадцать пять!.." Ну, хiба ж там сгорит на двадцать пять? Там и на карбованец не сгорит!.. Ну, а ведь то же все ж таки был бы све-ет!.. На всю жизнь памьять!
      А полковник утешал его...
      - Не рробь, - одна дробь!..
      Подымался с места, раскачивался и кричал:
      - И за прекраснейших молодых наших подымаю я свой бокал!.. Урра!.. Урр-а-а!..
      Оглушительный рык львиный выходил у него вместо "Ура", и половину водки из рюмки в трясучей руке пролил он на голову Арины.
      А та ворчнула хозяйственно:
      - Эх, добро-то зря льет!
      Но даже не вытерла головы.
      Она захмелела сразу, с первых трех рюмок, и во хмелю оказалась очень буйна, бранчлива и певуча.
      И когда кричали: "Горько!" и заставляли молодых целоваться, Иван делал это сосредоточенно и с большим старанием, как всякую вообще работу, какую он делал, а Арина после этого долго и истово вытирала губы и жаловалась всем кругом:
      - Ишь, завистной какой старик!.. До чего завистной!.. Всю, как есть, обслюнявил!..
      И не прятала уж беззубую верхнюю челюсть: вчера еще была она только невеста, - сегодня жена. И на утином красном носу ее, проштреканном поперечными морщинами, выступал победный крупный пот, и глаза ее слезились завершенно от сытости и хмеля.
      Бодро, как хозяин, собравший вовремя урожай, как непромахнувшийся охотник, держался Увар, всем подливая кругом вина, всех угощая... И то сказать, как в другое время зашло бы к нему такое важное лицо, как полковник? (Слепая никуда из дому не выходила и даже на гулянье у Увара не была, но говорила угрожающе: "Я свое, голубчики, возьму!.. Постойте-ка, как завтра у Ивана гулять будете!") Зато Ундина Карловна угощалась безотказно. Она сидела густо-малиновая, и взмокли и развились на лбу ее волосы, закрученные было барашком. Она говорила мало, зато много смеялась своим низким густым голосом (сожитель ее немец-слесарь в это время как раз уехал на несколько дней чинить водопровод в одно из дальних имений).
      Шафер Ивана, парень-плотник, все перемигивался с Павликом, раз за разом опрокидывая в белозубую пасть водку, и однообразно, но очень твердо усвоенно приговаривал:
      - Потрудился в церкви над дядей Иваном, - ишшо потружусь: я человек рабочий!
      И Павлик видел, что он, молодой еще, но уже не сомневающийся в себе, выпить может чрезвычайно много.
      Устинья все только пригубливала, как хозяйка, однако весьма порозовела, и когда Арине вздумалось петь свои старые деревенские песни, очень протяжные и очень жалостные, она обняла ее, прижалась к ее плечу и тоже вступила в мотив - но на втору, в альтовых нотах, - а нутряными, точно из живота идущими, визгливыми бабьими верхами всецело завладела Арина.
      И когда Устинья жаловалась грудью:
      Мил уехал, мине бросил... а-а-ах!
      Ще-й с малюткой на руках!..
      в неутешную высь взвивалась, закрывая глаза, Арина:
      А малютка та Анютка... го-о-о!
      Ще-й похожа на него-о-о!
      И щедрые слезы у нее лились.
      - Ишь! - показывал на нее пальцем Иван, оборачиваясь к Увару, удивленно и почти умиленно даже.
      - Вот те и "ишь!"... Прямо, можно сказать, не жена это тебе, а настоящий соловей курский!
      И взматывал лихо белобрысым вихром.
      Когда Павлик вышел от них, было к вечеру уже склонявшееся солнце, голубизна и общеземная звонкость, упругость, прозрачность и ширь...
      Горы стояли почти сквозные, до того отчетлив был на них каждый камень и каждый бук!..
      И хотя знал Павлик из книги, данной ему Максимом Михайлычем, отставным учителем гимназии, что и крепости, построенные то Юстинианом, то потом генуэзцами, на них были, не одни только белые монастыри, все же в монастыри охотно верилось душе, - в крепости нет.
      И долго сидел и смотрел Павлик, и везде он видел здешнего бога. Он был совершенно беспечный, этот бог... Он то отдыхал безмятежно там, на горизонте, на грудах мягких, как пух, кудрявых, всегда слегка позолоченных облаков, то пролетал тихо над морем, и по ним, стремясь ему навстречу, чуть-чуть подымалась глубина вод, миллионом морщин бороздя голубое; то он проходил где-то совсем около, совсем близко, и тогда приветнее, гуще и смолистее пахли порыжелые зимние кипарисы.
      Павлик уселся на косогоре, там, куда не долетали буйные звуки Ивановой свадьбы, и ему представлялась другая свадьба.
      Сидит за столом не пьяная красная визгливая Арина, а бледная глубокоглазая Наталья Львовна. Этот стол - голубое море, и она - одна... Тщательно отметала от нее Павликова мечта рыжеусого плотного Макухина с уверенным в себе золотистым тугим затылком.
      Это была невеста, еще ожидающая жениха, и хотя и видел Павлик мельком, как уезжала Наталья Львовна с Макухиным, как с женихом, теперь, именно вот в этот, радостный для него день, когда ни в крепости, ни в войны даже, вопреки всякой истории, не хотелось совершенно верить обрадованному будущностью телу, не хотелось верить и в это.
      И когда из дачки Носарева вышел, наконец, пьяненький, волочивший по земле николаевку, очень нетвердый на ногах полковник почему-то с раскрытым письмом (и конверт сиреневый) в руке, Павлик вскочил подброшенно и заработал костылями ему наперерез... Еще издали видел он, что в письме этом, неизвестно откуда взявшемся вдруг, было что-то важное, только не радостное, нет: не такое было лицо у полковника.
      - Что это?.. От кого?.. От них?.. От Натальи Львовны? - еще издали кричал Павлик, работая усиленно костылями.
      - Представь себе, братец ты мой!.. - почему-то так интимно, как никогда раньше, отозвался полковник. - Иван-то этот, Иван-дурак... - Вчера еще получил на почте, - вообрази!.. И все в кармане... в кармане своем... Платок вынимал, - и на пол... письмо... Увар поднял... Не дурак, а?.. Я... осерчал... и я... ушел.
      - Да уж и время!.. И хорошо сделали, что ушли, - одобрял Павлик, а сам все тянулся к раскрытому письму глазами.
      Осовелый, с глазами блуждающими и мутными, сказал вдруг полковник тихо:
      - Алексей-то Иваныч наш... Удрал-таки... Удрал!..
      - Куда удрал?..
      Ясно стало Павлику: если есть в письме об Алексее Иваныче, значит, есть и о ней...
      - Штуку... штуку, говорю, удрал! - бормотал полковник, наклоняясь к самому его лицу и обдавая его спиртным дыханием.
      - Какую?.. Да говорите же!..
      - Удрал штуку... и уже сидит!.. В тюрьме!
      - Убил, что ли, кого? - испугался вдруг страшно за Наталью Львовну Павлик.
      - Убил все-таки... того... или ранил... Своего-то убил... или, может быть, ранил...
      Очень растерянно почему-то, растерянно даже для пьяного, бормотал полковник и совал в самое лицо Павлика дрожащее письмо.
      - Да кто же это пишет наконец? Он сам?
      Не хотелось брать Павлику письма Алексея Иваныча...
      - Как "кто"?.. На-та-ша!.. Странное дело... Разумеется, она... Наташа!..
      И Павлик тут же взял и взволнованно вобрал в расширенные глаза каждое слово, написанное беглым красивым не женским совсем почерком Натальи Львовны.
      Она коротко писала о том, что Алексей Иваныч на вокзале встретил своего Илью и стрелял в него, за что теперь арестован и сидит в тюрьме. Ни о Макухине, ни о близкой свадьбе не было в письме ни слова.
      - Ну, хорошо!.. А свадьба?.. А как же их свадьба? - почему-то весело спросил Павлик.
      - Свадьба?.. Видишь... вот... Ни гу-гу про свадьбу!..
      - То-то и есть! - торжествующе выдохнул Павлик.
      - Что ты... "то-то и есть"?..
      - Я знал!.. Я это знал!.. - загадочно ответил Павлик, очень изумив этим даже пьяного полковника.
      Проводив до самой калитки дачи Шмидта грузно шедшего Добычина и даже подобрав и подправив ему на ходу сползавшую николаевку, Павлик прощался потом с вонзавшимся в горы солнцем, и с морем темнеющим, и с горами, надевающими лиловое передночное, не так, как он прощался с ними ежедневно до этого дня. Теперь он отлично знал, что завтрашний день будет вновь чудесный теплый солнечный день и что так это и пойдет дальше.
      Когда он вошел снова к молодым, там уже было накурено - сизо, совершенно пьяно и очень крикливо. Даже Максимку напоили, и от водки он, сидя на полу, болтал головою и плакал, но скоро, забившись в угол и зажавши руки между колен, свернулся клубком, как собачка, и крепко заснул. Другой спал на коленях у Устиньи, нисколько не мешая ей пригубливать и петь жалостные песни...
      - Друг! - обратился к Павлику парень-шафер. - Кабы тут где гармоньи разжиться!.. Эх!
      И, страшно оскаливая белые зубы, сплошные и частые, все стучал новыми каблуками в пол, из чего заключил Павлик, что и плясать он мог бы так же сколько угодно, как пить.
      Арина была уже бескостой: ее все клонило, то влево, то вправо, то назад, то вперед, и если бы не было вправо Ивана, влево Устиньи, впереди стола, а сзади спинки стула, она давно бы упала, но при такой поддержке со всех сторон еще брала заливистые верха и лила блаженные слезы.
      Иван кивал на нее удивленно Увару, а Увар говорил, видимо, в сотый раз:
      - Не жана ето тебе, - а истинный соловей!..
      На другой день Павлик послал своему отцу в Белев открытку, в которой было два подчеркнутых радостных слова: "Я поправляюсь".
      ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
      БРАК НЕЗАКОННЫЙ
      Судебная палата не задержала дела, и когда было написано, просмотрено и подшито с десяток нужных бумаг, Алексей Иваныч Дивеев, пришедший в себя в больнице и выпущенный из тюрьмы на поруки, стараниями Макухина и Натальи Львовны очутился в лечебнице Худолея.
      Память к нему вернулась, острый припадок болезни прошел, осталась только сосредоточенность, точно всматривался и вслушивался он во все издалека, заметные усилия делал, чтобы вглядеться и вслушаться, не сразу и не со всяким вступал в беседу, зато быстрей и неожиданней стала его речь.
      Занявши койку Иртышова, он подозрительно рассматривал всех в нижнем этаже, даже Прасковью Павловну, сам никогда ни о чем не спрашивал, а когда спрашивали его, отвечал осторожно, односложно; но уже на второй день удивил о. Леонида вопросом быстрым и отчетливым:
      - Батюшка, вы верите в то, что вы - батюшка?
      - То есть... как это именно?.. - и о. Леонид замигал на него длинными ресницами обеспокоенно и участливо.
      - Видите ли... вот что... Я хотел сказать только это вот... Тайна, загадка, недоступное науке... то, - во что верят... то, чего не знают и во что верят... Вы верите?
      О. Леонид знал его историю и видел перед собой зоркие и прячущиеся глаза на очень усталом лице, глаза ожидающие, чересчур серьезные... и потому он ответил серьезно и просто, охватив бессильную бороду слабой рукой:
      - В общем я верю.
      - В то верите, что мы - совсем не мы... не всегда, то есть, мы... а другое в нас, и оно живет, а мы его только носим?..
      Это сказано было скороговоркой, хотя и четкой, но таинственно тихой, и о. Леонид не понял и переспросил:
      - У каждого есть вчера и завтра и сто человек... Вчера, завтра и сто... пусть меньше, чем сто, - но иногда гораздо больше... - поспешно стал объяснять Алексей Иваныч. - Тогда что же такое грех?.. Я даже не в церковном стиле, нет! Но ведь грех есть преступление!.. Чье же оно?..
      - Среда? - улыбнулся, наконец, о. Леонид и стал разрешенно намазывать хлеб маслом (они сидели в столовой).
      - Нет!.. Что вы!.. Не среда, нет!.. Среда! - замотал головой Алексей Иваныч. - Среда - это адвокаты!.. Что вы!..
      - Тогда я вряд ли пойму, что это такое...
      И Алексей Иваныч, наклонясь к нему ближе, начал объяснять отчетливо:
      - Свое - это только когда сердце твое бьется правильно: тик-так пауза, тик-так - пауза... Тогда о нем не думаешь... О чем не думаешь, что оно твое, - то именно и твое... Но если тик-так непра-виль-но-о, конец!.. Это уж не твое, это - чужое... Что-нибудь чужое в тебя вошло, - и бунт!.. Как же человек смеет говорить ежеминутно "я"?.. Только улитка смеет, а не человек!
      - Вот вы ка-ак! - отозвался о. Леонид грустно. - Вы показались мне человеком верующим, а такое уничижение, оно противно вере... В таком случае, что же можно и спросить с человека?.. Ничего?..
      - Нет, я верующий... бесспорно!.. - поднял Алексей Иваныч руки для защиты. - Я во что-то верю... Я верую, конечно... Вот в это, что "я" наше кисея, сетка, пронизано в тысяче местах... Только для связи... Чтобы чужому со всех сторон можно в тебя войти и держаться... Для связи чужого с чужим в тебе сетка такая... ажурная... Это и есть "я".
      - Не понимаю! - грустно улыбнулся о. Леонид.
      - Например, небо, - старался пояснить Алексей Иваныч. - Это пространство, в котором звезды ночью... Оптический обман!.. Что-то пронизано звездами, чего нет на самом деле!.. Это - "я"!
      - Вы когда-нибудь на бирже играли? - беспечно спросил Алексея Иваныча Синеоков, бывший тоже в столовой, но занятый около дальнего окна газетой.
      - Я?.. - очень удивился Алексей Иваныч. - На бирже?.. Я?.. Что вы!.. Никогда и не думал!..
      - Да я ведь только так себе спрашиваю, - успокоил его Синеоков. - Не играли, - и бог с вами.
      Дня через два Алексей Иваныч уже освоился со всеми в нижнем этаже дома Вани.
      Карасек познакомил его с идеей панславизма, Дейнека - с катастрофами в шахтах, Хаджи - со своими поэмами, и к вечеру третьего дня Алексей Иваныч спросил у Прасковьи Павловны тихо и таинственно:
      - Это тут, должно быть, маленький сумасшедший дом, - а?
      Прасковья Павловна сделала вид, что донельзя удивилась такому вопросу, и Алексей Иваныч сделал свой прежний привычный хватающий жест и сказал:
      - Простите!
      А утром на четвертый день, на извозчике Худолея и вместе с ним приехала навестить Алексея Иваныча Наталья Львовна.
      Дня за два перед тем она была в больнице - в который уже раз! - и там ей сказали, что Илья Лепетов поправляется и его можно видеть; но когда она с билетиком от дежурного врача, разрешившего свиданье с больным, вошла в отделение для хирургических, сиделка не пропустила ее в палату.
      - Подождите, - сказала, - здесь в коридоре: я сейчас спрошу больного.
      Очень беспокойно было Наталье Львовне, и трудно дышать.
      Сидя на простом деревянном белом диване, она все ждала: вот выйдет из двери Илья (она знала, что он уже ходит).
      Но вышла снова та же сиделка или сестра милосердия, в белой наколке и с красным крестом на белом халате, молодая еще, кудряво завитая, и сказала почему-то с большим презрением в голосе и любопытством в глазах:
      - Больной не желает вас видеть!
      И протянула обратно билетик.
      - Что-о?.. Кто не желает?.. Как?..
      Почувствовала, что побледнела вдруг, и оперлась на ручку дивана.
      - Больной Лепетов так и сказал: "Этой особы я не желаю видеть!.." - и швырнул разрешение.
      Синие глаза с поволокой были явно насмешливы теперь, и Наталья Львовна крикнула вдруг:
      - Вы врете!.. Вы нагло врете!
      И пошла было к палате Ильи.
      Но сиделка стала около дверей и уже не равнодушно, а с поднятой головой закричала куда-то в глубь длинного коридора служанке с ведром:
      - Маша!.. Позови надзирателя!.. Посетительница скандалит!
      И Наталья Львовна поняла, наконец, и поверила, что Илья действительно не хотел ее видеть и бросил бумажку, которой она добивалась так долго.
      Надзирателя она не дожидалась. Путаной походкой - путаной и в то же время какою-то легкой - пошла к выходной двери, зарыдала было на лестнице, но все-таки нашла возможность удержаться, когда мимо нее пробежали, бойко прыгая через две-три ступени, один за другим два фельдшерских ученика в черной форме.
      Все дрожало в ней, но довольно уверенно по желтым ракушкам дорожек дошла до ворот больницы и, только усевшись в свой фаэтон, плакала всю дорогу до самой гостиницы.
      Даже извозчик, старичок очень сонного вида, оборачивал иногда к ней голову и потом покручивал ею и стегал лошадей, а когда получал деньги, спросил участливо:
      - Или, стало быть, умер у вас кто, барыня, - в больнице-то?
      - Умер, - отозвалась Наталья Львовна, еле его разглядев сквозь запухшие веки.
      И старичок снял картуз, перекрестился, сказал:
      - Дай, боже, царства небесного!
      И только потом уже попросил прибавки.
      Теперь, приехавши с Худолеем, встреченным на улице, Наталья Львовна смотрела на Алексея Иваныча как на очень родного, как на самого почему-то родного ей в этом городе: ведь Илья был у них общий Илья.
      Ей приятно было видеть, что Алексей Иваныч ей улыбался застенчиво, почему-то глядя при этом на нее вбок: поглядит очень светло и тепло, отведет глаза, улыбнется и гладит одну руку свою другой рукой.
      Их оставили одних, когда Худолей поднялся к Ване наверх, и Наталья Львовна, говоря вполголоса, спрашивала его, как своего, чем его лечат здесь, как его кормят?
      Теперь Алексей Иваныч не говорил уже как прежде: "Я не болен, - нет!" - теперь он конфузливо отвечал:
      - Четыре раза в день... что-то я должен пить такое... очень противное... по столовой ложке... И еще порошки на ночь.
      - Вы пейте, родной... Это все нужно, - внушала она.
      - Я пью, - как же... Я ведь не сопротивляюсь, - отвечал он, упирая глаза в недавно выкрашенный пол.
      - А Илья поправляется... Илья уже ходит... Вы знаете?
      - Вот ка-ак!.. - очень как бы удивясь, тянул Алексей Иваныч. Хо-дит?.. Скажи-ите!
      - Ходит, да... Вы его не хотите видеть?
      - Я-я?..
      Алексей Иваныч отшатнулся даже, но, видя, как лукаво улыбается Наталья Львовна, улыбнулся почему-то и сам.
      - Илье конец! - сказал твердо. - В себе я Илью убил... А там, где-нибудь еще, - на что он мне?.. Там, где-нибудь, пусть живет... Я стрелял... бесспорно... на вокзале... Очень помню... Но я ведь не в него даже... Я - в то место в себе, где был он, Илья Лепетов, у которого сын от моей жены... на Волыни, у свояченицы... Лепетюк... В то место, где был он, а совсем не в него... Понимаете?..
      И так старательно вглядывался в ее глаза своими белыми, что ответила Наталья Львовна поспешно:
      - Да, я понимаю... Я думаю, и другие поймут... должны будут понять... И хорошо, что вы забыли... И не вспоминайте о нем больше, - не вспоминайте совсем!.. Не стоит он!
      - Не стоит, да... И я, конечно, забыл.
      Они около окна сидели в столовой, и Наталье Львовне отчетливо видно было, как то подходил совсем близко к ней, то, в глубь своих глаз опуская веки, прятался от нее Алексей Иваныч.
      - Ну вот, - сказала она, - вас на суде оправдают, конечно...
      - Оправдают?.. Значит, будет все-таки суд? - подошел он к ней близко.
      - Суд... будет, должно быть... - не знала, как ответить, она.
      - Бесспорно... бесспорно, да... Должен быть суд... Человек - не муха... То есть он, конечно, муха, пока он не ранен... А если ранен, его куда-то увозят, и потом суд...
      - Но вас оправдают, конечно, - это пустяки... И вы опять будете строить дома...
      - Дома?.. Да, конечно... И в них будут жить женщины... И к женщинам будут приходить студенты... Строят дома мужчины, но принадлежат они почему-то женщинам... большей частью так бывает... Вы заметили?.. А дом Макухина будет принадлежать вам, а сам Макухин погибнет...
      - Алексей Иваныч! - удивлялась она.
      - Простите! - протянул он к ней руку, и очень жалостное стало у него лицо. - Я что-то такое сказал не то!.. Простите!.. Макухин... Федор Петрович... Он так много для меня сделал!.. Вы, конечно... Все вы... Но и он тоже... Я понимаю это... Там, - не в тюрьме, а там... тоже решетки в окнах... когда вы явились ко мне там, - это как молния было!.. Да!.. Да!.. И я все вспомнил... Там очень кричали кругом, и я не мог вспомнить... Я хотел определить себя, хотел отделиться и не мог... Я помню... И вдруг вы!.. Вдруг... вы!..
      - И вы сказали: "На-таль-я!" - улыбнулась она.
      - Нет!.. Как можно? - испугался он. - Я сказал: "Наталья... Львовна..." Это я ясно помню...
      И он вдруг поднялся и поцеловал ее руку.
      Когда лысеющая высокая голова Алексея Иваныча наклонилась к ее руке, Наталье Львовне до боли в сердце жаль стало этого совершенно одинокого. Почувствовалось именно это в нем: одинокого и заблудившегося среди людей, как в лесу.
      И когда Алексей Иваныч опять уселся около нее на стуле, растроганное было у него лицо, и, неизвестно почему, совсем тихо заговорил он:
      - Я не помню, кто это рассказывал мне... Совсем не помню, кто это... странно!.. Может быть, это там, когда море, дорога... и сады?.. Продал урожай сада - груши зимние - какой-то садовник, старик уже, семейный: старуха, две дочери... А сад в глухом месте, в лесу... Получил деньги... Урожай увезли. А ночью пришли его грабить... Зарезали всех четверых ножами... Женщины тут же умерли... Старик прожил немного, дня три... На другой день к нему в больницу привели одного убийцу... Спрашивают: "Этот был? Узнаешь?" А он его узнал: этот самый - один из троих... Узнал и отвернулся к стене... "Этот! Говори же!" - "А старуха моя жива?" - "Бог прибрал". - "А дочери?" - "Бог прибрал". - "Я тоже, говорит, скоро кончусь". - "Ты еще поживешь!.." - "Какой я жилец?" Все знали, конечно, что он вот-вот умрет, но это уж так, - обман был... обман... и он понял. И глаза закрыл. "Уведите его", - говорит. "Этот или не этот?.. Посмотри!" "Старуху бог прибрал, обеих дочек, меня скоро... какой же этот? Известно, не этот!.." - "Не узнаешь?" - "Нет, совсем не этот!.." Так и увели того... Потом уж, когда умер старик, тот сам сознался... И спрашивается, почему же старик не сказал: "Этот самый"?
      Алексей Иваныч спросил это, глядя до того белыми глазами, что испугалась и чуть не отшатнулась Наталья Львовна, но все-таки сказала скороговоркой:
      - Да, в самом деле... Почему же он так?
      - Не поняли, никто не понял, - почти торжествуя, объяснил Алексей Иваныч, - что ему уж не нужно было это: он или не он?.. Для следствия важно было, для полиции интересно, а для него... зачем?.. А для него уж все равно было, он или не он, он или муха, или - черная точка перед глазом мелькает... Для него все - безразлично уж было... Это если по-вашему ответить: "Да, он!.. Бесспорно, он!.. Кто-то другой еще и этот..." Но вашей правды я теперь не признаю... У меня - своя теперь правда... И по этой, по моей правде, - не он!..
      - А кто же?
      - Умирает, например, человек от чахотки... Разве будет кто-нибудь судить коховскую бациллу?.. И вы представьте только, если за день, за час до смерти покажут ее умирающему, под микроскопом покажут: "Она?.." Или даже так: "Вот она! Эта самая тебя убила!.." - Он не станет смотреть... Он отвернется... Поверьте мне, - он должен отвернуться!
      - Будто вам случалось умирать от чахотки! - улыбнулась тому, что так связно он рассказал все это, Наталья Львовна.
      Но с такою же беспорядочностью в мыслях, которая отличала его и раньше, Алексей Иваныч, вдруг поднявшись немного и севши опять, сказал:
      - На это нужны деньги, - я понимаю... Вы тратите на меня свои деньги... У меня очень мало... У меня почти нет... Но у меня ведь есть дом... Есть дом... в Харькове... за одиннадцать тысяч... Я купил за одиннадцать. Теперь он больше стоит... Тогда хотела Валя, чтобы купить дом... Теперь я не знаю, как... Его можно продать, - я уплачу... Или я теперь не могу уж продать?..
      - Алексей Иваныч! - укоризненно поглядела Наталья Львовна тем неподвижным взглядом своим, который знал за нею и которого он боялся раньше.
      И так же, как раньше, он привстал и наклонил к ней голову.
      А в это время открылась наружная дверь в столовую, и вошли Худолей и Ваня, и у обоих были почти обрадованные чем-то, торжественные, нашедшие лица, и оба смотрели именно на них двоих, у окна сидевших, и направились к ним, и Худолей говорил, лучась глазами:
      - На-таль-я Львовна! Вы представьте только, какая случайность!.. Молодой хозяин этого дома, - позвольте вам его представить, - оказалось, отлично знает... Лепетова... - Тут он бросил встревоженный взгляд на Алексея Иваныча и добавил: - о котором наш больной, надеюсь, благоразумно забыл!..
      - Как?.. Лепетова?.. Илью?.. - не сразу поняла Наталья Львовна.
      - Илья... Галактионыч он, кажется? - пробасил Ваня.
      - Неужели знаете?.. Откуда же вы его знаете?.. Он теперь поправляется... К нему можно...
      Наталья Львовна даже поднялась, и теперь у окна столовой уже не сидели двое, а стояли четверо, и Ваня рокотал, улыбаясь:
      - Да мы с ним просто сели пассажирами на один пароход, когда я сюда ехал... В Неаполе... на итальянский... Он сюда ехал за хлебом... Было удобно... И стоянки долгие... В Пирее двое суток, например... В Константинополе целых три дня... И вот мы с ним все это время... Он очень был мил...
      - Мил?.. Он?..
      Очень искренне вырвалось у Алексея Иваныча, очень изумленные стали у него глаза, но все трое поглядели на него не менее изумленно, и он почтительно поклонился всем трем.
      - Вот как!.. Вы его знаете!.. Из-за границы вместе... Да, он был за границей... Илья Галактионыч... Да, - совершенно растерянно и вместе радостно говорила Наталья Львовна, и покраснела вдруг, и на большого Ваню глядела почти восторженно, а Ване, видимо, приятно было вспомнить Илью. Ваня рокотал:
      - Как же можно!.. Мы с ним большие друзья сделались за это время...
      Алексей Иваныч пожал своим косым плечом и отвернулся к окну.
      Худолей, извинившись, пошел обходить своих больных, а Наталья Львовна, дотронувшись до локтя Вани, спросила:
      - Вы не хотите его видеть, - скажите?
      - Лю-бо-пыт-но бы было о-чень!.. - оттрубил Ваня. - Вы сказали, можно к нему?
      - Можно, можно!.. Он уже ходит!.. Можно сегодня... сейчас... Вы хотите?
      Очень просящие глаза были у Натальи Львовны, и нельзя было Ване, глядя на нее, не захотеть сейчас же ехать к Илье.
      Он тут же пошел одеваться, и пока не было его, Алексей Иваныч смотрел на нее подозрительными, новыми для нее, насторожившимися глазами, и на торопливые, скачущие ее вопросы отвечал совершенно невпопад.
      - Ну, хорошо... Я - другое дело, конечно, но вы... вы?.. Я-то давно уж знаю Илью, но вы что нашли в нем? Надутый, чванный... и не талантливый, в конце-то концов... И неумный, - да... Вы знаете, - он совсем неумный!..
      Сидя на извозчике рядом с широким Ваней, Наталья Львовна силилась найти еще что-нибудь, совершенно уничтожающее Илью: вдруг он опять, как два дня назад, не захочет ее видеть?
      А Ваня усмехнулся на ее слова:
      - Вы думаете так о нем?.. Как на кого, конечно... А по-моему, он интересен... Я, конечно, еще менее умен... и талантлив... но мне казалось, что Илья... Извините, я его без батюшки называл, а он меня и того проще...
      - Вы - сила, - это видно, - вы атлет, - я знаю, - торопливо перебила Наталья Львовна, - ну, а Илья... Илья, - что такое?.. Тоже сила?..
      - Увлекательный человек!.. Илья - человек больших планов и... я бы сказал... большого спокойствия.
      - Спокойствия и... планов?.. Ничего не поняла!.. Спокойствия больше всего в камне лежачем, под который и вода не течет!..
      - Однако же вот в нас с вами его нет, - улыбнулся Ваня. - И в вашем знакомом, который стрелял в Илью, тоже...
      - В нем-то меньше всего!.. Так спокойствие?.. А вы знаете, из-за чего стрелял в Илью этот... мой знакомый?
      - Романтическое что-то... Это мне неинтересно, как царство небесное, - рокотнул Ваня.
      - Вам-то да-а, а вот Алексей Иваныч погиб!.. Почему же, скажите?.. Потому что он маленький человечек?.. Покушался маленький на большого, а у большого своя судьба: в огне не горит, в воде не тонет... и вся история эта - только деталь лишняя в его биографии... Алексей Дивеев без биографии, а у него, у Ильи Лепетова - био-гра-фия!.. И что же ему какие-то Дивеевы и Добычины?
      - Вы им обижены, Ильей? - повернулся к ней Ваня.
      - Я - я?
      Наталья Львовна задержала слезы и вздернула плечи.
      - Вот еще глупости: оби-жена!..
      А так как в это время размокшая от мелкого дождя оборванная афиша мелькнула в стороне на углу, она добавила:
      - Мы - люди афиш с ним были... иногда позволяли себе театральные жесты...
      - Да, и через это увлеченье он прошел, - он говорил мне... Хорошо, что не задержался!
      - Хорошо? - удивилась Наталья Львовна. - А вы знаете, мы, его товарищи, видели в нем талант!
      - Это разве большая редкость?..
      - Ну да... я забыла... вы цените больше спокойствие и... что еще?.. Да, большие планы!..
      Ветер, полевой и вольный, но стесненный улицами, налетал то справа, то слева, и был кругом неприятный шум, свист, лязг и дребезг, обычный в городе зимой, и говорить было трудно, но Наталья Львовна, сидя с тем, кто если не лучше ее, зато  п о з ж е  ее знал Илью, как будто соприкасалась с самим Ильей.
      Скверные лошади были у извозчика... Они бежали ли, или это только хитрый отвод глаз - бег на месте?.. Менялись размеры и цвет оборванных афиш по сторонам, видных из-под верха экипажа, значит, бежали все-таки, но, может быть, не к больнице?..
      И хотя знала она, что еще очень рано для посетителей, и придется дожидаться в больнице часа два, и то и дело говорить этому грузному художнику: "Теперь уж совсем скоро, - минут пять еще, не больше... Пройдемся вот сюда, посмотрим... Не волнуйтесь..." - хотя знала, все-таки нетерпеливо слушала стук восьми подков о скользкий булыжник.