То в одном, то в другом месте близ шоссе блестели железные рогатки, приготовленные для уличных боев. Тысячи спин сгибались и разгибались на откосе противотанкового рва, лопаты выбрасывали наверх коричневую суглинистую землю. «Зачем? Разве это спасает от танков? – грустно подумал Алеша. – Под Вязьмой такие рвы немцев ни на минуту не задержали».

Москва началась как-то внезапно. Линия маленьких некрасивых домишек барачного типа резко оборвалась, «эмка» выскочила на широкий железный мост, опрокинувшийся над светлой речушкой, прогрохотала по его горбатой спине, и показались большие многоэтажные дома. Широкой улицей машина въехала в столицу. Алеша увидел красивые светлые здания с лепными карнизами и барельефами. Ничем особенным они его не поразили. Москва здесь мало отличалась от любого другого города. Видел Алеша такие здания и в Новосибирске, и в Свердловске. Но его спутница с волнением приникла к окну и, встряхивая то и дело светлой головой, восклицала:

– Это Вторая Градская больница, а вот этот дом академик Щусев строил. А теперь мы по Калужской площади едем. Вон слева Институт цветных металлов.

– А где же Красная площадь?

– О! Это дальше, в самом центре, товарищ лейтенант.

Стрельцов увидел длинный забор, потом устремленные в небо тонкие столбы и высоченные фермы моста. Внизу блеснула река и маленький буксир, хлопавший плицами по мутноватой воде. Алеша вопросительно посмотрел на девушку.

– Парк культуры и отдыха, – пояснила она.

– Тот самый? – вырвалось у Стрельцова настолько разочарованно, что Варя не выдержала и засмеялась, и он впервые заметил, какие у нее белые зубы. Ровные и крепкие, похожие на зерна молодого початка.

Машина промчалась мимо станции метрополитена, облицованной серым мрамором, и остановилась.

– Тилько до сих пор могу довезть вас, товарищ лейтенант, – виновато улыбнулся сержант. – Мне сейчас на Пироговку, в Главный штаб ВВС.

Распростившись с сержантом, Алеша остановился на тротуаре, неловко прижимая к себе тяжелый пакет.

– Вот и в Москву-матушку прибыл, – растерянно посмотрел он на Варю. – Дальше-то теперь куда?

А Варя вдруг преобразилась. В ее движениях, в лице появилась хозяйская уверенность. С минуту она озабоченно думала, словно решая в уме какую-то трудную задачу. Потом порылась в своей санитарной сумке, достала оттуда простой железный ключ.

– Я живу здесь, в переулке. Нас только двое: мама и я. Пойдемте. Можете оставить сверток и погулять. А вечером я и сама с удовольствием повожу вас по центру.

Алеша шел за ней, размышляя, удобно ли им вместе появляться перед Вариной матерью. Варя без умолку говорила о каких-то пустяках, старалась придать своему голосу беззаботность, но Алеша понимал, что и она чувствовала себя вовсе не так уверенно, как хотела казаться. Они свернули во дворик, и Алеша увидел старенький дом с резными наличниками и подслеповатыми окошками, ничем не напоминающий столичную постройку. Варя распахнула обшарпанную дверь парадного. Следом за ней Стрельцов поднимался на второй этаж по узкой, с грязными, исцарапанными ступенями лестнице. Прямо перед собой он видел тонкие стройные ноги в грубых чулках. На верхней ступеньке одиноко мяукал котенок. Варя нагнулась, ладонью погладила его голову с белым пятнышком, мягко окликнула:

– Барсик, Барсик!

Над дверью висела табличка: «Плужниковым – один звонок, Колесовым – два звонка, Рыжовым – три, Стебелевым – четыре». Варя вздохнула, оправила складки на гимнастерке, словно ей предстояло появиться не перед матерью, а перед самым что ни на есть строгим генералом, и решительно трижды нажала кнопку. На звонок долго никто не выходил. Наконец громко щелкнула цепочка и дверь распахнулась.

– Ой, Варечка! Живая, здоровая, с фронта? Заходи, заходи!

– Идемте, товарищ лейтенант, – сдержанно кивнула она Алеше.

В коридоре духота и синий от примусов воздух шибанул в лицо. Какая-то старушка, седая, в роговых очках и переднике с большой черной латкой, преградила им путь и что-то лопотала, беззастенчиво рассматривая Стрельцова.

– Ох, Варечка, – спохватилась она наконец, – самого важного-то тебе и не сказала. Нет твоей мамы1 Неделю назад в эвакуацию уехала… вместе с заводом.

Варя вздрогнула и молча прислонилась к дверному косяку. Но говорливая соседка и не собиралась униматься.

– Варюшенька, да ты не одна. Это ты с кем же? Никак, со своим командиром?

– Да, тетя Луша, да! – почти с раздражением ответила ей девушка и, открыв дверь, негромко позвала: – Идите, товарищ лейтенант.

Алеша очутился в небольшой, плотно заставленной комнате. Он никогда еще не видел тесных московских квартир, таких, где до сорок первого года обитала значительная часть жителей столицы, квартир, где у хозяев был на учете не только каждый квадратный метр жилплощади, но и каждый зазор между вещами. Комната была узкая, с одним окном, выходящим во двор. Посередине ее перегораживал двустворчатый фанерный шкаф, у самой двери громоздились кровать, старомодный, окованный железом сундук и над ним вешалка. Алеша нерешительно положил сверток с пайком на стол, застеленный клеенкой. Между этим столом и шкафом стояли две одинаковые этажерки, сколоченные из круглых жердочек, раскрашенных под бамбук. На полках лепились один к одному разноцветные книжные корешки, навалом лежали тетради, портфель, свертки чертежей.

Варя прошла во вторую, светлую, половину комнаты и, казалось, совсем забыла о присутствии лейтенанта.

Сняв с головы пилотку, она внимательно перечитывала лежавшую на столе записку, шевеля тонкими губами. Потом опустилась на стул и заплакала. Алеша шагнул к девушке.

Здесь, в душной комнате, остатки хмеля с новой силой ударили ему в голову. Он ощутил в себе какой-то бурный прилив энергии и смелости и, наклонившись, обнял Варю за вздрагивающие, хрупкие, как у подростка, плечи.

– Варюша, не надо, – забормотал он и потянулся губами к розовой мочке ее уха.

Несколько мгновений Алеша ощущал под своими ладонями ее упругое теплое тело, но вдруг Варино плечо стремительно поднялось, он увидел разгневанные глаза, и на него обрушилась звонкая пощечина. От неожиданности и обиды Алеша сразу вскипел. Схватив неверным движением фуражку, он глубоко, по самые брови, насадил ее себе на голову и бросил:

– Ну и хорошо, подумаешь, какая недотрога. Бывайте здоровы!

Еще секунда – и дверь этой московской комнаты навсегда бы, пожалуй, закрылась за ним.

– Постойте! – громко окликнула его девушка. – Постойте. Куда вы? – На ее припухшем от слез лице отразились одновременно испуг, и напряжение, и раскаяние. – Куда же вы? – Варя снова заплакала, ладонями закрыв лицо, как это делают обиженные дети.

Алеша обескураженно развел руками:

– Ничего не понимаю, то прогоняете, то плачете.

– Да что вы за невозможный человек? – быстро заговорила она, утирая слезы. – Я о вас, как ни о ком, хорошо подумала, а вы!

– А я что… какой-то особенный, не от мира сего, что ли? – смутившись, произнес Алеша.

Но Варя топнула сапожком и, успокаиваясь, возразила:

– Неправда. Зачем вы наговариваете на себя? Вы не такой, как другие, совсем-совсем не такой. Вы мне жизнь сегодня спасли, вы и представить себе не можете, как я в вас поверила. А вы? Увидели, что девка одна, и… Эх, товарищ лейтенант!

Она говорила тихим, ровным голосом, и ее похорошевшее лицо, вся ее тонкая, чуть сутулящаяся фигурка выражали такую неподдельную горечь, что Алеше стало не по себе. Нагнув лобастую голову, он примирительно произнес:

– Ну ладно, Варя. Простите, и все тут… А почему вы расплакались?

Длинные ресницы взметнулись над Вариными глазами.

– Да как же не расплакаться? Рвалась, рвалась в Москву, с мамой мечтала повидаться, а она в Горький с заводом уехала, да еще больная. Воспаление легких. Они двое суток по колено в воде работали, трубы водопроводные укладывали в цехе. А для меня мама – это все. Отца я не помню. Шофером был, в катастрофе погиб.

– У меня тоже мама самый любимый человек, – признался Алеша.

– А папа? – пытливо спросила Варя.

– Отец! – сухо поправил Алеша, и складки взбороздили его широкий чистый лоб. – Отец от нас удрал с какой-то артисточкой. Ну и скатертью ему дорога. В дверь не пущу, если когда-нибудь вернется и ночлега попросит. Я ему за маму никогда не прощу.

– Еще пожалеете, – грустно сказала Варя, – придет старый, разбитый, усталый.

– Нет! – Алеша сдвинул брови. – Ни за что! Пусть ему отольются мамины слезы.

– И ваши тоже, товарищ лейтенант?

– Нас с сестренкой мама подняла. Я маме каждую мозоль готов целовать. Она всему меня научила. Людей любить, труд.

– А отец?

– Одному только. Ненавидеть тех, кто бросает своих детей. По-моему, это самое подлое в жизни, подлее не придумаешь.

– Я тоже так считаю, – согласилась Варя, и словно два маленьких костра зажглись в ее зрачках. Алеша почувствовал, что барьер, поставленный другой, строгой и нравоучительной Варей, только что отчитавшей его, разрушен.

– Да чего же вы стоите? – спохватилась она. – Садитесь, товарищ лейтенант. Давайте вашу фуражку. Знаете, какая у меня мысль, появилась? Раз мамы нет, я могу вам сейчас Москву показать. Только подождите, пока переоденусь. Сидите за столом и смотрите в окошко!

Алеша сел за стол, поставил локти на клеенку и сквозь окно смотрел на тесный дворик с редким частоколом, окружавшим большую кучу песка, в которой беззаботно возились ребятишки.

– Ну вот и посадили меня по команде «смирно», – сказал он.

– Затылочек, затылочек, – приказывала Варя. – И запомните, товарищ лейтенант, что в своей комнате начальник гарнизона – это я.

– Покоряюсь, – засмеялся Стрельцов.

Где-то за платяным шкафом, перегораживающим комнату надвое, она сбрасывала гимнастерку и юбку, с легким шелестом расчесывала светлые короткие волосы, и Алеша, краснея, старался представить, какая она сейчас перед зеркалом. «Да что я, люблю ее, что ли?» – остановил он самого себя. Но сейчас же вызывающий, незнакомый ему голос ответил: «Ну, а если?»

И внезапно Алеша почувствовал, что в его жизни может появиться человек, который станет ему всего дороже, человек, о котором он постоянно будет заботиться, чьи горести и радости будут и его горестями и радостями… Стало жутковато от мысли, что он, этот человек, может быть, сейчас совсем близко от него, спокойно расчесывает волосы, расстегивает пуговицу гимнастерки или надевает чулки.

– Товарищ лейтенант, вы что, окаменели? Поворачивайтесь сколько хотите. Теперь можно, – окликнула его Варя.

Алеша оторвал свои локти от клеенки, не спеша обернулся на ее голос и застыл. В тонком темно-красном платье, в лакированных лодочках Варя показалась ему и выше и стройнее. Открытые гибкие руки, отливающие легким загаром, были сложены на груди, длинные пальцы касались шеи там, где едва заметно пульсировала жилка. А глаза были и смелыми и властными.

Варя весело рассмеялась, наблюдая его замешательство.

– Вот я и готова к прогулке, товарищ лейтенант.

– Варя! – с трудом подыскивая слова, вымолвил Стрельцов. – Просто как из сказки… Лицо Вари так и полыхнуло румянцем.

– Да уж какая там сказка, – усмехнулась она, вздохнув. – Куда ни пойдешь – противотанковые ежи да мешки с песком. – Она качнулась на высоких каблучках. – Ой, подождите, товарищ лейтенант, в левом гвоздик оказался.

– Давайте молоток, я посапожничаю, – предложил Алеша, – я и маме, и сестренке Наташе сам всегда обувку подбивал.

– Нет, зачем же. Схожу на кухню газеткой его заложу.

Каблуки ее туфель простучали по полу. Минуту спустя Варя возвратилась, неся в руках свежий номер «Правды», восторженно крикнула:

– Товарищ лейтенант! Посмотрите, здесь же про ваш полк напечатано.

– Где? Покажите!

– А вот.

Варя протянула ему газету, острым ногтем отчеркнув заголовок: «Слава крылатых». Под крупными черными буквами Алеша увидел ленточку фотоснимков. Лица были искажены, нечетки, но он мгновенно узнал и командира полка Демидова, и комиссара Румянцева, и Султан-хана, и Боркуна, и Колю Воронова, а в последнем маленьком квадратике самого себя. Глаза жадно вчитывались в газетные строчки. Варя, шевеля губами, читала полушепотом и первая воскликнула:

– Смотрите, про вас, товарищ лейтенант: «Суворовская заповедь: сам погибай, а товарища выручай – прочно вошла в быт летчиков этого героического полка».

Дальше со всеми подробностями описывался воздушный бой, в котором Алеша сбил «мессершмитт», собиравшийся зажечь на посадке самолет Султан-хана.

Варя прочитала заметку до конца.

– Ну как? Правильно? – спросила она.

Алеша отер влажный от волнения лоб, кивнул.

– Все правильно. Только откуда они это взяли? Со мной ни один корреспондент не говорил. – Он посмотрел на подпись под статьей: красноармеец Челноков. – Так это же наш моторист! – вскричал Алеша, и перед ним всплыло лицо застенчивого юноши, его нескладная фигура в плохо пригнанном обмундировании. – Наш полковой поэт!

Девушка посмотрела на свои маленькие ручные часики.

– Пойдемте, товарищ лейтенант. – На улице он решительно сказал:

– Послушайте, Варя, ну что вы все время «товарищ лейтенант» да «товарищ лейтенант»? Давайте бросим эти военные церемонии.

Серые глаза девушки серьезно посмотрели на Алешу, будто Варя хотела увидеть его в каком-то новом для себя качестве.

– Давайте. Я уж и сама об этом подумала, товарищ лейтенант.

– Опять!

– Фу! – засмеялась Варя. – Нет, вовсе не товарищ лейтенант, а Алеша, хороший, добрый Алеша, который сегодня спас мне жизнь.

– Ой, как вы торжественно, – замахал руками Стрельцов. – Я же вам сказал, что просто прикрывал транспортный самолет, и только. Я бы дрался за него и в том случае, если бы вез он одну картошку.

Варя обиженно поджала губы.

– Вот, значит, как. Стало быть, для вас что я, что картошка – одно и то же? – беспощадно рассмеялась она.

– Не разыгрывайте, – заговорил Алеша, притрагиваясь к ее теплому локтю, – это я просто так. Все ведь совсем наоборот. За вас бы я… еще раз готов подраться с «мессерами».

– Вот как! – Варя против своей воли сильнее прижала к себе горячие пальцы лейтенанта, державшие ее под локоть. И оба зашагали быстрее.

Серые большие дома показались Алеше нахохлившимися, выжидающе притихшими. У обоих выходов станции метрополитена Алешу и Варю останавливали милиционеры, лаконично предупреждали: метро не работает. Девушка забеспокоилась больше Алеши:

– Вот беда, самое интересное не удастся вам показать.

– Ничего. Переживем! – успокаивал ее лейтенант, которому на самом деле до смерти хотелось побывать внутри хотя бы одной станции, проехать хотя бы кусочек пути.

Они пошли по Садовому кольцу к площади Маяковского. На пути им попадалось все больше и больше москвичей. В этом потоке, который Алеша сначала принял за обычное ежедневное движение, он постепенно стал улавливать что-то неспокойное, тревожное, мятущееся. Московские улицы гудели, как потревоженный улей. До слуха долетали обрывки чужих разговоров, взволнованные восклицания, ругательства, всхлипывания. Немцы под Москвой, фашистские танки, артиллерия и пехота угрожают столице. Об этом говорили мужчины и женщины, старики, старухи, дети. Алеша и Варя вслушивались в этот разноречивый людской гомон и проникались все большей тревогой… На крыше восьмиэтажного дома, где помещался один из наркоматов, стояла малокалиберная зенитная установка. Красноармейцы-зенитчики, свесив ноги на карниз, руками держась за тонкие железные перила, которыми была обнесена крыша, курили, грызли пайковые сухари.

Неподалеку от площади Восстания на тротуаре стояла группа людей. Стрельцов и Варя протиснулись, привстали на цыпочки и увидели в центре женщину с мясистым лицом.

Ее крепко держали за руки пожилой усатый человек в спецовке и рабочий парень, к ним подходили два милиционера.

– В чем дело, граждане?

Пожилой рабочий коротко объяснил:

– Где-то самолет немецкий заурчал, так она идет по Садовой и радуется: драпаете, людишки… далеко не убежите…

Милиционеры посуровели, и один из них потребовал:

– Ну-ка, пройдемте в отделение, гражданка, там все выясним.

Варя посмотрела на Стрельцова грустными доверчивыми глазами:

– Вы видели, Алеша?

– Видел, – не сразу отозвался Стрельцов и гневно подумал о том, что вот жила в столице эта женщина, жила при нашей власти, и все эти годы притворялась советским человеком. И за наших кандидатов в Верховный Совет голосовала, и на октябрьские демонстрации выходила, и на собраниях выступала. Но все годы она была чужим человеком, нашим недругом, припрятавшим на дне своей мелкой душонки злость. Какой же черной была ее злость, если одного пролетевшего над центром столицы фашистского самолета оказалось достаточным, чтобы выплеснулась она с такой силой. Да, по-разному раскрывались люди в эти трудные дни.

Толпы людей на улицах и площадях так и бурлили смятением. Груженые полуторки и трехтонки непрерывными колоннами мчались по Садовому кольцу. У здания одного из наркоматов Стрельцов и Варя собственными глазами увидели, как грузятся машины. Алеша, не выдержав, спросил старика, торопившего рабочих:

– Это куда же вы?

Старик посмотрел на него грустно и ласково.

– С фронта, что ли, сынок?

– С фронта.

– У меня там трое собственных дерутся. Смута в Москве сегодня. В Куйбышев кое-какое начальство переезжает. А паникеры слух пустили, будто уже все правительство Москву покинуло. Вот и заварилась каша. На вокзалах такое творится! – махнул он рукой. – Малодушные на вагонные крыши с узлами лезут… Запомнится нам это шестнадцатое октября.

Подавленные, отошли они от здания наркомата. И совсем поблекла, потеряла для Алеши интерес эта прогулка. Больше не обращал он внимания ни на исторические особняки, ни на мемориальные доски. Не экскурсантом, любующимся столицей, был сейчас Алеша. Был он затерявшимся в сумбурном людском потоке пареньком, придавленным тяжестью всего увиденного. Они с Варей шагали понуро, отдалившись друг от друга, ловя чужие беспокойные голоса.

У входа в знаменитый Московский планетарий – его купол был знаком Алеше по рисункам в учебниках и киножурналам – у самой бровки тротуара стоял серый танк с цифрой «212» и большой вмятиной на борту. Прислонившись спиной к широкой железной ограде, обожженный, с забинтованным лицом младший лейтенант неторопливо разъяснял окружившим его плотной стеной москвичам:

– Все это вздор, товарищи. Говорю вам авторитетно. Какое там Можайское шоссе и Фили, немцам их как своих ушей не видать. За городом Можайском бой идет. Вот где. Сам с ними дерусь, потому и знаю. Круто нам приходится, но выстоим…

…Алеша и Варя в полупустом троллейбусе доехали по улице Горького до Охотного ряда. Запрокинув голову, Алеша смотрел на камуфлированный фасад Большого театра… Строго темнело массивное здание гостиницы «Москва». В эти горькие дни гостиница была переполнена военными, приезжавшими оформить назначение с фронта на фронт, добиться недостающих боеприпасов или людских резервов. К ее подъезду то и дело подкатывали «газики», бронетранспортеры и даже подъехала зеленая тридцатьчетверка. Из танка вышел полковник и быстро скрылся в вестибюле.

На Дзержинском площади движение транспорта было оживленнее. Трамвайные звонки сливались с троллейбусными гудками. Промчалась целая кавалькада легковых автомобилей: три впереди, один, с занавешенными оконцами, в середине и три сзади. Варя вдруг схватила Алешу за руку.

– Смотрите, смотрите, это правительственные машины! Значит, ничего не стоит болтовня о том, что Москву сдадут. Раз правительство в Москве, Москва выстоит.

– Я бы к стенке всех паникеров. Без них воевать легче, – убежденно заявил Алеша.

По узкой улице Куйбышева вышли они на Красную площадь.

– Это она и есть, – торжественно сказала Варя.

Красная площадь поначалу разочаровала Алешу. Он ожидал увидеть ее огромной, широченной, какой видел в киножурналах, посвященных парадам и демонстрациям. На самом деле это было не такое уж большое пространство, ограниченное с одной стороны зубчатой кремлевской стеной, а с другой – ровной линией красивых зданий, среди которых выделялся фасад ГУМа. Но когда над площадью поплыл мелодичный, переливчатый перезвон Кремлевских курантов – они отбивали пять часов, – Алеша весь подтянулся и просветлел от волнения и гордости. Бой курантов был таким же величественным, полным глубокого значения, каким он всегда воспринимал его – ив далеком сибирском городе, и во фронтовой землянке.

А когда Алеша взглянул на мраморный Мавзолей и застывших у его входа часовых, он вдруг показался себе бесконечно маленьким по сравнению со веем, что видел теперь собственными глазами. Маленьким и полновластным в одно и то же время. Ему казалось теперь, что судьба всего, что предстало его глазам в неяркий осенний день сорок первого года, зависит от его мужества и упорства, от исхода каждого воздушного боя, который, может, уже с завтрашнего дня будет вести над полями, перелесками, лесами и городами Подмосковья их девяносто пятый истребительный полк.

– Красиво, Варюша, – прошептал он, – честное слово, красиво!

На Дзержинской площади их настигла воздушная тревога.

Сирены жестким воем разорвали хрупкий вечерний воздух, голос диктора настойчиво повторял:

– Граждане, объявлена воздушная тревога! Граждане, объявлена воздушная тревога!

Алеша видел, как жались к подъездам люди, как долгой цепочкой тянулись они к серой раковине метро. Он вопросительно посмотрел на Варю, но получил в ответ такой доверчивый взгляд, что смущенно опустил голову.

– С вами я ничего не боюсь! – воскликнула она горячо. – Решительно ничего!

И они продолжали путь. Над крышами высоких зданий забухали зенитки. Сначала разрозненно и нестройно, но вскоре стрельба слилась, приблизилась к центру. Сухие непрерывные «пах-пах» наполняли воздух, на мостовые со свистом шлепались горячие осколки. Потом зенитная стрельба ослабла, и над центральной частью Москвы со звоном промчались четыре звена «Яковлевых». Встречный мужчина в фетровой шляпе и роговых очках брюзгливо сказал:

– Вот они, пошли, благодетели. Немцы улетели, так теперь они храбрые.

Алеша, побагровев, сделал движение к прохожему; Варя удержала его.

– Не надо. Зачем? – сказала она тихо.

И Алеша остыл. В самом деле, ну что он мог сказать этому брюзгливому москвичу? Что, сражаясь с превосходящими вчетверо и впятеро группами противника, гибнут его друзья? Что дерутся они храбрее и лучше фашистов, но те задавили их численностью? Изменит ли это настроение человека, видящего, что господствует в небе фашистская авиация, вынужденного ежедневно прятаться в бомбоубежищах?

Вскоре тот же самый диктор произнес:

– Воздушная тревога миновала. Отбой!

Улицы быстро оживились. Но часть налетевших самолетов все же сумела пробиться к окраинам столицы и сбросить бомбы. На узкую Пушкинскую улицу вырвались три ярко-красные пожарные машины, с пронзительными гудками и звоном медных колоколов стремглав помчались вверх.

…Возвратились домой они, когда фронтовая Москва была погружена в сумерки и на ее окраинах почти вертикально вонзились в низкое небо острые столбы прожекторов.

– Чаю хотите? – рассеянно спросила Варя, продолжая думать о том, что она видела.

Алеша кивнул головой:

– Безусловно. – И спохватился: – Постойте, Варюша, нам же на дорогу гостеприимный капитан Лебедев целый пакет вручил. Посмотрим, что там. – Алеша быстро разорвал добротную оберточную бумагу. – Чудеса! – объявил он весело. – Целый продовольственный склад. Банка сгущенного молока, мясные консервы и печенье. Давайте, Варенька, какой-нибудь нож, и мы с вами сразу эти боеприпасы откроем.

Варя оживилась. Стуча каблуками, она сновала по комнате, накрывала на стол, мыла запыленные чашки и блюдца, распоряжалась.

– Вы, тюлень, Алеша, – напускалась она на него. – Да кто же так вскрывает консервную банку? А колбасу кто режет такими толстыми кусками?

Потом с потускневшим от времени чайником в руке выбежала в коридор. Алеша слышал, как она быстро и сноровисто накачивала примус. Зашумела вода, хлестнувшая из крана в пустой чайник. И он тотчас представил, как Варя в своем дорогом, вероятно самом лучшем, платье держит чайник, стараясь, чтобы брызги не попали на нее.

Хрипловатый старушечий голос вдруг заглушил шум воды:

– И чтой-то ты, Варюшенька, так стараешься? И кто ж он такой, этот твой гость? Совсем перед ним как перед женихом каким.

– Да вам-то что за дело, тетя Луша? – спокойно ответила Варя. – Пусть хоть и жених!

– Ой, что ты, Варя! – так и всплеснула руками старуха. – Виданное ли дело, чтобы о таком в эти дни думать. Война!

– А что война, – печально возразила девушка. – На войне надо и жить и умирать с достоинством.

Она появилась в комнате с чайником в руке. Алеша услужливо пододвинул железную подставку. Варя вскочила на подоконник и опустила тяжелую непроницаемую штору, щелкнула выключателем. Лампочка накалялась медленно и неуверенно – целую минуту тлела красной нитью, потом осветила комнату слабым серым светом.

Когда они поужинали, было уже около одиннадцати. Алеша с тоской подумал: для того чтобы выбраться из города до наступления комендантского часа, он должен немедленно уходить отсюда, прыгая с трамвая на трамвай, добираться до окраины и там голосовать на шоссе.

И вдруг почудилось, что, если он возьмет и так вот уйдет, не сказав Варе каких-то больших и значительных слов, коротенькая ясная стежка, протянувшаяся между ними, мгновенно прервется. А этого он теперь боялся. Он и сам не ожидал, что так быстро войдет в его жизнь эта девчонка, повстречавшаяся при нелепых и случайных обстоятельствах.

Подняв лобастую голову, он сбивчиво проговорил:

– Я, разумеется, могу только просить… но если это не покажется вам неудобным, то разрешите мне остаться… Если вы, конечно, не опасаетесь, что соседки начнут болтать, и все такое прочее.

Варя встрепенулась.

– А наплевать мне на соседок, Алеша! – выпалила она решительно и покраснела, – Оставайтесь!

– Варюша! – обрадовался летчик. – Вот это здорово!

Алексей бегло взглянул на часы:

– Включите, пожалуйста, радио. Сейчас последние известия.

Варя потянулась к черному конусу громкоговорителя, повернула регулятор. Сильный мужской голос ворвался в комнату. Алеше представилось, что у этого диктора, должно быть, простое, по-солдатски суровое лицо с резкими морщинами, сведенные над переносьем жесткие брови. Громкие трудные слова падали одно за другим. И даже Алеше, привыкшему к традиционному однообразию выражений в сводках, стало холодно и жутко, когда диктор сообщил:

– В течение шестнадцатого октября шли бои на всем фронте, особенно ожесточенные на Западном направлении фронта. В ходе боев на Западном направлении обе стороны несут тяжелые потери.

Потом пошли сообщения о боевых потерях и действиях партизан, и Варя решительно выключила репродуктор.

– Не надо, Алеша, так лучше, – она медленно опустилась на стул, поставила на клеенку острые локти. – Алеша, – она с надеждой заглянула ему в глаза и перешла на доверчивый шепот, – вот вы скажите… только не как командир рядовому, а просто как комсомолец комсомольцу, как самому себе: Москву немцы взять могут?

Стрельцов порывисто вскинул голову.

– Ни за что! Ни за что не могут, Варя! Потому что тогда…

– Что тогда? – спросила она с усилием.

– Тогда, по-моему, все… Как же можно жить после этого?!

Он закрыл ладонями лицо и несколько мгновений молчал.

Девушка видела, как вздрагивают его плечи, плотно обтянутые простенькой синей футболкой. Варя глядела на него с лаской и сожалением, и сейчас ей хотелось обхватить руками эту лобастую бесхитростную голову, по-матерински прижать к себе.

Где-то близко возник лопающийся звук зенитных выстрелов, по коридору зашаркали шаги – это жильцы уходили в бомбоубежище. Надрывно застонали сирены, В хаотической толчее звуков Алеша разобрал один, знакомый до боли в ушах, с протяжными переливами и уханьями. Этот звук он не мог спутать ни с каким другим. Отняв от лица ладони, он сказал:

– «Юнкерс» прорвался, Варя. Сейчас сбросит.

– Знаете что? Давайте погасим свет и откроем окно, – предложила она и сама удивилась этой сумасбродной выходке.

Но Алеша согласился.

– А чего же? Я от бомб и «мессеров» заколдован. Значит, и вам со мной никакая опасность не страшна.

– И отлично. – Варя погасила свет, дернула белый витой шнурок.

Маскировочная штора неохотно, со скрипом поползла вверх, и Алеша увидел в широком прямоугольнике окна небо Москвы. Оно было очень высоким в эту полночь и горело мелкими холодными огоньками звезд. Стылый месяц ненужно ярко светил на землю. При частых залпах зенитных батарей зарницы прорезывали сумрак ночи, и тогда становились отчетливо видны насупившиеся здания, покатые, ровные и островерхие крыши, с прильнувшими к ним черными призрачными фигурками дружинников МПВО. Огромные столбы прожекторов упирались в небо и причудливо колыхались. Свет падал на пустынные улицы, на ровные чистые площади. Московское небо, в лучах прожекторов, с пунктирами красных зенитных трасс и темнеющими аэростатами, могло бы показаться небом карнавальной ночи. Но сирены гудели все надрывнее и надрывнее, зенитки хлопали все чаще и чаще, с угрюмым воем катили по городу пожарные и санитарные машины, и тревога заползала в каждый подъезд, каждую комнату, каждый дом.

Свет прожекторов то падал на крыши, то взметывался над ними. То наклоняясь, то выпрямляясь, гуляли по небу огромные столбы. Два из них внезапно скрестились. К ним тотчас скользнул на помощь третий, потом четвертый, пятый. Светлая поляна возникла на небе, и Алеша увидел голубоватую мерцающую точку.