Нравоучительные сюжеты - Над Москвою небо чистое

– Второй, второй, напоминаю: взлетаем и садимся с прямой. Я первым, вы за мной. Через семь минут контролируйте себя по земле: внизу – изгиб реки. Через двенадцать минут – станция, через двадцать – город Гжатск, через тридцать – электрическое «Т».

– Вас понял, – коротко отозвался Стариков.

– Ну, двинулись, – произнес Демидов.

Притормаживая, он вырулил на старт. Оглянувшись, увидел за собой черный силуэт другого истребителя и вырывающиеся из-под капота языки пламени. Сдвинув брови, командир полка следил за секундной стрелкой, подгонял ее бег лаконичными отсчетами по радио – до взлета сорок секунд… тридцать… десять… пошли!

Ручка управления и педали послушно отозвались на его движения. Набирая скорость, истребитель устремился вперед, загудел сильнее и оторвался от земли. Стрелка высотомера задвигалась: сто, двести, пятьсот метров. Демидов и его ведомый не видели столпившихся у землянки летчиков, следивших за их взлетом. Когда на высотомере было уже семьсот метров, Демидов не без тревоги запросил:

– Стариков, как идете?

– По вашим огням, командир, – послышался в ответ взволнованный голос ведомого.

– Через три минуты изгиб реки. Сообщите, когда увидите.

– Есть.

– Набрать высоту восемьсот.

– Есть.

– Бодрее держись. Понял? – сердито прикрикнул Демидов, хорошо зная: ничто так не мобилизует в воздухе неопытного летчика, как энергичный, сердитый окрик. И он не ошибся. Ровно через три минуты в наушниках возник голос ведомого, но уже не сдавленный и тугой от волнения, каким он только что был, а твердый, хотя и возбужденный:

– Командир! Прошел изгиб реки!

– Молодец! – одобрил Демидов. – Вот и научился ночью летать!

И совсем обрадованно, даже со смехом ответил лейтенант:

– Ага… научился!

Эфир потрескивал в наушниках, слегка искажая голоса. В воздухе, особенно в боевом полете, разговаривать полагалось как можно меньше. Этого Демидов строго требовал от подчиненных. Но сейчас, когда их обволакивала тревожная фронтовая ночь, а Старикову эту плотную темень приходилось на самолете преодолевать первый раз в жизни, разговор только ободрял, и Демидов не прекращал его ни на минуту:

– Что проходим?

– Станцию, командир… на путях эшелоны.

– Правильно. А сейчас?

– Под плоскостями лес.

– Верно, – отзывался Демидов и сваливал свою машину в крен. – Как я иду?

– С правым креном.

– А сейчас?

– В горизонтальном полете.

Демидов лишь изредка взглядывал вниз на землю. Для него, проведшего за штурвалом сотни часов, простым и несложным был совершавшийся перелет, но каждую секунду беспокойно думалось о молодом лейтенанте. Такому неопытному юнцу стоило только на секунду ослабить осмотрительность, и могло произойти все. Потеряв пространственное положение, летчик мог с небольшим углом на огромной скорости мчаться вниз, оставаясь в твердой уверенности, что летит горизонтально, до той самой последней страшной секунды, когда машина, направленная его же собственной рукой, врежется в землю. Мог он и свалить машину в большой крен, думая, что летит по прямой, и сорваться в штопор. Много опасностей подстерегало его в этом полете, и, думая о них, Демидов волновался больше своего ведомого.

По расчету времени впереди должен был показаться аэродром. Командир полка неустанно всматривался. Зоркие, острые его глаза все-таки отделяли землю от неба. Чуть освещенная месяцем, бежала она впереди, где-то совсем близко смыкаясь с падавшим на нее ночным небом и превращаясь в одно невообразимо черное месиво. Чуть-чуть светлели очертания дорог и озер. Пятнами обозначались лесные массивы. А дальше такая же темень, и невозможно ее пробить глазом. От напряженного ожидания начинали цепенеть руки и ноги. Демидов стал тревожиться, не сбились ли они с курса. Плохо, если сбились. Тогда ведомому нельзя уже следом за ним заходить «а посадку с прямой. Придется маневрировать, доворачивать, а это сопряжено с новыми сложностями в пилотировании… Бежала секундная стрелка, исчерпывая последнюю минуту. Вот добежит она до цифры 60, и баста. Надо будет кружиться, всматриваться в темень. Демидов в бессильной ярости закусил губу. И вдруг обрадованно свистнул и чуть приподнялся на сиденье. Впереди внизу приветливо замигали зеленые огоньки электрического «Т», вспыхнули два ряда более крупных красных огней, ограничивающих бетонированную посадочную полосу.

– Сынок, выше голову! – весело закричал он по радио. – Пришли!

– Вижу «Т».

Демидов короткими командами напомнил о самом необходимом при посадке. Он подавал эти команды и на всем протяжении посадки: и пока они снижались, и когда колеса его машины весело застучали по гладким плитам бетона, и даже потом, когда, зарулив на стоянку, остановился и откинул фонарь. Убрав обороты мотора, подполковник следил за ведомым. Самолет Старикова коснулся земли и тотчас взмыл с большим «козлом».

– Ручку на себя, правую ногу чуть-чуть! – кричал Демидов по радио. – Вот так. Молодец!

Самолет, хоть и сильно «скозлил», не выкатился за ограничители. Мягко подпрыгивая, он подрулил к командирской машине и стал справа от нее, будто птенец под крылышко. Демидов видел, как в кабине черным силуэтом поднялся летчик, как он отстегнул лямки, освобождаясь от парашюта, и на цепких руках легко и красиво, не прикасаясь ногами к плоскости, выбросил свое тело на землю. «Гимнастом хорошим может стать, чертенок, – добродушно подумал Демидов. – Эх, если бы не война, заставил бы в спортсекции заниматься». Лейтенант подошел к его истребителю, вскочил на крыло. Винт истребителя вращался на малых оборотах. Теплый воздух подул Старикову в лицо. Он ухватился рукой за борт кабины и радостно доложил:

– Лейтенант Стариков произвел посадку, товарищ командир.

– И благополучно, – стараясь перекрыть шум мотора, прибавил Демидов. – Вот видишь, а ты в ящик сыграть собирался.

– Так это я так просто сказал, товарищ командир. Для эффекта, – смутился лейтенант. – Но если говорить правду, то и страху хватить пришлось…

– А я, думаешь, за тебя страху не хватил? – засмеялся Демидов. – Однако твой страх уже кончился, а мой только начинается. Ну ладно, отойди в сторонку, я сейчас полк принимать буду.

Над аэродромом нарастал раскатистый бас моторов. Заходила очередная пара истребителей.

Стоя на жестком пилотском сиденье, Демидов придирчиво следил за поведением машин, будто руководил самыми что ни на есть обычными учебно-тренировочными полетами. Всем своим коренастым, крепко сколоченным телом он то и дело подавался то вперед, то влево, то вправо, повторяя односложные, но так хорошо знакомые молодому летчику команды: «Выравнивай… добавь газок… подтяни, подтяни… направление…» А потом, когда уже рулили на стоянку оба истребителя, весело и бодро раскатывался командирский басок: «Молодцы, орелики, право, молодцы».

И снова поворачивал Демидов голову на запад. Настроившись на волну, связывался с очередной подходившей к аэродрому парой и сопровождал ее посадку своими наводящими командами.

Одна за другой садились пары истребителей. Первые из них привели сюда опытные летчики, уже летавшие ночью, – Боркун, Султан-хан, Жернаков. А потом пошел сплошной молодняк: за неопытным летел еще более неопытный. Наблюдая посадку Воронова и Стрельцова, Демидов немало подивился их спокойной расчетливости. Нельзя сказать, чтобы тот или другой мастерски посадили свои машины. Наоборот, Стрельцову еле-еле хватило полосы, чтобы закончить пробег: еще сто метров – и он выкатился бы на кочковатое поле, а Воронов не обошелся без большого «козла». Но оба они проявили такое внимание к своим ведомым, так заботливо корректировали их полет на всем маршруте, что оба новичка из жернаковской группы, прикомандированные к ним, сели ничем не хуже своих ведущих.

Последними, завершая необычный перелет полка, садились старший лейтенант Красильников и лейтенант Бублейников, тот самый, что выступал на полковом собрании от имени молодых летчиков и ратовал не сжигать самолеты, а перегнать их на новую точку. Красильников лихо притер своего «ишачка» у самого «Т» и быстро освободил полосу. Заруливая на стоянку, он вдруг крикнул по радио Демидову:

– Командир, наблюдайте за Бублейниковым! – и смолк. Демидов недоуменно пожал плечами, вгляделся в насупившуюся ночь и тускло мерцавшие звезды. На их фоне замелькали, приближаясь, красный и зеленый крыльевые огни самолета.

– Бублейников, дружище, спокойнее, прибавьте газ, – медленно процеживая слова, заговорил подполковник, – учтите, садитесь с боковиком. Как меня слышите?

Внимательно наблюдая за вырастающим из мрака силуэтом истребителя, он ожидал обычных слов «вас слышу, вас понял» и удивился, что их не последовало. Машина лейтенанта, ревя мотором, снижалась с очень малым углом планирования.

– Газ… убирайте газ! – кричал Демидов, но Бублейников, будто не слыша, все так же полого подводил самолет к полосе. Он коснулся земли колесами далеко за «Т». На большой скорости промчалась машина за последний красный огонек ночного старта. Свет крыльевой фары рассек аэродром, и Демидов увидел уже не бетонку, а рыхлое неровное поле, куда нельзя было выкатываться ни одному самолету. Послышался треск, и мотор тотчас заглох. Демидов выскочил из кабины, спрыгнул на землю. Около его истребителя стоял потрепанный легковой «газик», присланный сюда предусмотрительным командиром батальона аэродромного обслуживания (БАО).

– Эй, кто там, машину! – рявкнул он. Послышались неуверенные голоса:

– С Бублейниковым, кажется, авария.

– На слова речист, да на посадку не чист! – язвительно заметил остроносый окающий Стариков.

«Газик» запрыгал по целине, выехал на рулежную дорожку и помчался плавно. Румянцев, успевший вскочить в машину, шепнул Демидову:

– Досадно, если самолет он разложил!

– Подожди, Борис, – недовольно остановил его командир полка.

Машина приблизилась к месту приземления последнего истребителя. Самолет Бублейникоза стоял, уткнувшись в землю правым крылом, осев на подломанное колесо. Из кабины никто не выходил.

– Лейтенант Бублейников! – окликнул Демидов летчика и, вскочив на плоскость, подошел к кабине.

Кто-то зажег электрический фонарик. Ровный луч нерешительно скользнул по фюзеляжу, вырвал из темноты остекленную часть самолета, и люди, обступившие кабину, увидели навалившееся на ручку управления неподвижное тело летчика.

– Бублейников!

Лейтенант слабо пошевелился, поднял голову, и на бледном угреватом лице мелькнула вялая улыбка:

– Я сел… дошел… товарищи, не ругайте за поломку, меня на взлете… осколком…

Летчики осторожно вытащили его из самолета, погрузили в подъехавшую «санитарку». Красильников, подбежавший к месту происшествия, жарко шептал над головой впадающего в забытье летчика:

– Ты, Вася, крепись, главное – крепись, оно с каждым может случиться… я о тебе всем расскажу.

– Командиру доложи, – простонал Бублейников. «Санитарка» уехала, Красильников, покачивая головой, смотрел ей вслед.

– Что случилось? – придвинулся к нему Демидов.

– Вы его не ругайте, товарищ командир, он не виноват, – быстро заговорил Красильников, – он же весь в крови. Я сам не знал сначала. Мы взлетали последними. Все автомашины отъехали, одна только оставалась – с капитаном Петельниковым и техником Кокоревым: они нас в полет выпускали. Все было хорошо, мы в кабинах сидели, моторы запустили. А когда выруливали, немцы уже начали на аэродром тяжелые мины класть. У меня на рулежке одна справа ухнула, потом оторвался – услышал сзади разрыв. Запросил Бублейникова по рации, он одно твердит: «Порядок, за хвостом была мина». И на маршруте что ни спрошу – в ответ одно и то же: «Вас понял, порядок». Только когда световое «Т» увидели, он успел мне радировать: «Командир, говорит, голова кружится, тошнит. Держусь из последних сил». Ранило его, товарищ подполковник. Здорово ранило. – Красильников опустил голову, неуверенно попросил: – В санчасть меня бы пустили. Повидать его.

– Поедете, – согласился Демидов.

Сняв шлем, стоял он на крепко расставленных ногах. Ветер шевелил жесткие седые волосы, плескался в изрезанное рябинками лицо. Летчики окружили подломанный самолет и Демидова. Он снова видел знакомые лица людей, бесконечно ему близких и дорогих, за судьбы которых отвечал своими сединами, своей совестью и умом, своим сердцем простого русского человека.

– Спасибо, друзья, – сказал он негромко. – Я сегодня доверился вам, а вы доверились мне. И, как видите, мы вывели полк из-под удара.

Сорок первый! Ты войдешь в нашу память, и войдешь навечно. Может, появится когда-нибудь писатель или историк, который скажет, что был ты годом сплошных страданий и мук, черным от дыма и несчастий годом. Но если, вспоминая тебя, увидит он только обожженные стремительным ветром войны города и села, матерей, выплакавших свои глаза над детьми, погибшими от фашистских авиабомб, скорбную пыль фронтовых дорог отступления от Бреста до пригородов Москвы, людей, с муками и боями пробивающихся из окружения, беспощадную поступь танковых колонн Гудериана и холодную жестокую расчетливость воздушных пиратов Рихтгофена, неудачи отдельных наших штабов и генералов – жестоко ошибется такой писатель. Лишь половину правды, горькую половину скажет он поколению.

Нет, не только таким был сорок первый!

Был он годом, разбудившим могучие народные силы, вызвавшим к жизни великое мужество и героизм. Да, из песни слова не выкинешь. Было все: и горькая пыль дорог отступления, и выход из окружения, и слезы матерей. Но кто мог не увидеть в том же сорок первом году, как бились на земле и в воздухе с численно превосходящим врагом еще не накопившие боевого опыта, не успевшие перевооружиться воины Красной Армии. И не выходцы из окружения, не страдальцы военнопленные были героями сорок первого. Нет, героями стали пограничники Бреста; пехотинцы и артиллеристы, бравшие Ельню в дни массового отступления; летчики с «чаек» да И-16, один против пяти дравшиеся с «мессершмиттами» и «хейнкелями»; панфиловцы, намертво ставшие под Дубосековом. Они гибли десятками и сотнями, эти порой безымянные герои, но место их в боевом строю немедленно заполнялось другими. Становились на их место те, кому суждено было потом бить врага под Москвой и на Волге, на Днепре и на Висле, штурмовать в Берлине рейхстаг.

Улыбаясь в подстриженные усы, вспоминал Демидов, как на седьмой день войны, получив приказание перебазироваться полком на восток, зашел он в казарму, где коротали беспокойные первые фронтовые ночи механики и техники. Ему навстречу в затемненном проходе поднялся Кокорев, смуглый, узколицый техник, обслуживавший самолет Саши Хатнянского:

– Стой, кто идет?

– Я, Демидов, – пробасил подполковник.

Глазок электрического фонарика тотчас же погас, и Кокорев попятился к стене, уступая дорогу в узком проходе. В полумраке Демидов оглядел казарму. На койках в сторожких, неспокойных позах нераздетые и неразутые спали техники и механики. Кто-то метался, бормотал неразборчивые слова, кто-то со свистом всхрапывал.

– Как настроение, Кокорев? – тихо спросил Демидов.

– Ничего настроение. Хорошее.

– С чего же это? – поинтересовался подполковник.

– Так ведь слух прошел, – улыбнулся Кокорев, – говорят, на минском направлении отступаем, а прибалтийцы Кенигсберг взяли… Это правда, товарищ командир?

– Правда, Кокорев, – не колеблясь, ответил Демидов. – Не только Кенигсберг, Берлин возьмем.

А минуту спустя Демидов, гулко впечатывая шаги в твердый асфальт аэродромной дорожки, под небом, освещенным зенитными трассами и прожекторами, думал о великой силе русского человека, который, и отступая к Москве, ни на минуту не терял веры в победу.

И много раз думал об этом Демидов.

Под Вязьмой, стоя у стартового «Т», он выпускал в полет очередную четверку истребителей, когда на запыленном «газике» подъехал к нему командир БАО с незнакомым капитаном, очень худым, небритым, в изодранной на локтях гимнастерке. Демидов с удивлением оглядел капитана и, обращаясь скорее не к нему, а к командиру БАО, гаркнул:

– В чем дело?

– Товарищ подполковник, капитан требует накормить его тридцать человек, а ни у кого нет аттестатов.

– Не кормить, – властно приказал Демидов, – у нас не заезжий двор. Где продаттестаты?

– Если бы вы побывали там, где я, их бы у вас тоже не было, – ледяным от бешенства голосом сказал незнакомый капитан.

– Где же это вы побывали? – иронически спросил подполковник. – И кто вы такой?

– Я капитан Бодров, – сдавленно выкрикнул незнакомец, – десять суток я выводил из окружения свой разбитый батальон. Мы не видели за это время ваших самолетов, травой питались, а вы распивали чаи с шоколадом. Мы… нам было в десять раз тяжелее.

– Капитан, вы считаете, что это дает вам право дерзить?

– Мои бойцы – это настоящие герои.

– Герои? – язвительно переспросил Демидов. – А что они сделали такого героического?

– Прорвались к своим.

– И только?

– Как! Разве этого мало! – вскричал Бодров, ошарашенный невозмутимостью этого властного рябоватого подполковника.

Демидов усмехнулся:

– Да, мало, – сказал он жестко. – Действительно, вы шли по лесам и болотам, но все это делали для того! чтобы занять свое место в строю… и только. За что же вас называть героями! Вы прятались эти десять дней от немцев, а мои летчики били их в открытых боях, причем били их основную силу. Ту, что вообще не считалась с вашей группой, оставшейся в окружении. Вели вы себя достойно – оружия не сложили, но выполнили лишь свой долг. А герои… герои – это те, кто вражескую силу сейчас молотит.

Капитан устало опустил плечи.

– Это верно, товарищ подполковник… Только и мы себя не посрамили.

– Достойный ответ, – согласился Демидов и приказал немедленно накормить, помыть в бане и обмундировать всю группу капитана Бодрова. Потом смотрел вслед подымавшему аэродромную пыль «газику» и думал: «Не ошибся ли? Может, слишком круто с ним обошелся? Нет, не ошибся. Видно, хороший ты человек, капитан Бодров. Вот встанешь в строй, набьешь со своими ребятами морду фашистам и будешь настоящим героем».

На новом аэродроме жизнь демидовского полка поначалу потекла гораздо спокойнее. Командующий авиацией фронта дал летчикам два свободных дня. За это время они успели разместиться в уютных землянках, обжитых экипажами дальних бомбардировщиков, ранее занимавших этот аэродром. Наведались в баню, сооруженную в небольшом лесочке, люто парились в тесной парилке, заменили вышедшее из строя обмундирование. Командир БАО майор Меньшиков сам разводил летчиков по землянкам, сам вместе с начальником вещевого отдела развез им пакеты с вещами.

Султан-хан старательно брился, когда в землянку пришел посыльный и объявил, что Демидов приказал всем явиться на совещание летного состава.

Алеше Стрельцову после ночного перелета хотелось скорее повидаться с Вороновым, и он обрадовался этому известию.

– Скоро побреетесь, командир? – окликнул он Султан-хана.

– Вай, – не отнимая от щеки тонкого лезвия бритвы, отозвался горец, – какой нетерпеливый! Самому брить нечего – на командира не кричи, как на ишака. – Султан-хан снял со своей щеки последнюю дорожку смолисто-черных волосков, посмотрел в зеркало: – Ай молодец, Султанка, совсем помолодел. Какой жених!

И тотчас же погасли черные глаза, тенью легла на лицо печаль. Маленькая ранка – снова встала она перед ним. Задумчиво и скорбно смотрел Султан-хан на свое отражение в зеркале. Тоска, дремавшая на самом дне души, пока он ходил, летал, что-то делал, не погружаясь в сокровенные свои мысли, вдруг всплыла и заслонила перед ним все окружающее, болью перекосила губы. Снова думал Султан о неотвратимых признаках своей болезни. На лопатке, уже третье по счету, росло круглое, с багровыми краями пятнышко. А на руке, под лайковой перчаткой, то, самое первое, теперь не просто шелушилось, а стало покрываться по утрам липким, влажным налетом. Тяжелая испарина выступила на щеках у горца. «Ой, дедушка Расул, сколько же еще мучиться твоему бесприютному Султанке?»

Султан-хан оттолкнулся ладонями от острого края стола, вскочил. Смахнул с лица своего угрюмость. Даже улыбнулся, повстречавшись глазами со взглядом Алеши:

– Ну что, ведомый, дождался? Пошли.

Новый аэродром выгодно отличался от старого. Здесь все было сделано прочно, капитально. От широкой бетонированной полосы расходились в разные стороны гладкие рулежные дорожки. В авиагородке после бомбежек уцелели многие здания. На асфальтированных дорожках авиагородка еще сохранились транспаранты с довоенными лозунгами. Идя в штаб полка на совещание, Алеша с любопытством прочитывал их: «Летчик! Помни, что высокая дисциплина – залог безаварийности полетов», «Будем образцово проводить предварительную и предполетную подготовку», «Женсовет – будь шефом зеленых насаждений».

Он с печальной улыбкой посмотрел вокруг. Сейчас эти зеленые насаждения – тоненькие березки и неокрепшие липы – выглядели более чем жалко. Осень сорвала с них листья, осколки от фугасных бомб оставили зазубрины на их телах, и стволы кровоточили смолой. В груде опавших желтых листьев там и тут виднелись обгорелые, срезанные осколками ветки.

В центре авиагородка глядели пустыми впадинами окон трехэтажные кирпичные здания. Стены их были выпачканы черными полосами пожарищ, острый запах гари – его трудно было спутать с каким-либо еще – пропитывал воздух. Алеша с грустью подумал, как жутко и беспощадно перечеркнули всю прежнюю жизнь – с призывами к женсовету беречь зеленые насаждения, а к командирам изучать строевой устав – намалеванные на стенах буквы; «Бомбоубежище».

Султан-хан шагал впереди в своих щегольских, по-кавказски сшитых сапожках неслышной, кошачьей походкой, помахивал прутиком.

По ровным асфальтированным дорожкам дошли они до противоположного конца аэродрома. Там, на опушке редкого сосняка, основал осторожный Демидов штабной КП. Он был удален и от старта, и от жилых землянок, и от самолетных стоянок, так что ни одна самая яростная бомбежка не могла вывести из строя все управление полка одновременно.

– Мудрый старик наш «батя», – пробасил вместо приветствия возникший откуда-то из-за кустов орешника Боркун, – всех по разным углам разбросал. Жернаковских ребят я еле-еле отыскал, а куда твою эскадрилью упрятали, так и не смог определить.

– Мы в тридевятом царстве, в тридесятом государстве, – улыбнулся Султан-хан, – а ты откуда, Вася?

– У Бублейникова был. В санчасти.

– Ну и как он?

– Дышит. Залатали его хирурги. Рана не такая уж серьезная, но крови много потерял. «Батя» его к ордену представил.

– Я бы свой ему за такое дело отдал, – сказал Султан-хан.

– Смотри ты, экий Суворов Александр Васильевич, – засмеялся безобидно Боркун.

– Ладно, Вася, нэ шуткуй, – нахмурился горец. – Скажи лучше, для чего нас собирают?

– Совещание какое-то. Говорят, новый командующий ВВС фронта прилетит.

– А где же старый?

– На повышение пошел.

Султан-хан прищурился, сверкнул черными глазами.

– Что бы нам такое сделать, чтоб в гору пойти, а? Эх, не та нам планида. Хоть бы в могилу зарыли после смерти, как майора Хатнянского, – зло закончил он. – Могилу да столб на ней с красным пропеллером. Был Султанка и нет Султанки, а земля по-прежнему вокруг солнца вертится.

Боркун сердито свел лохматые брови, нагнул голову с таким решительным видом, словно боднуть хотел Султан-хана:

– Ты мне эти загробные речи брось.

– Хорошо, Вася, нэ буду! – согласился Султан-хан. – А то еще узнают и в бой меня не станут пускать. А за фрицами у меня должок. Двадцать хочу срубить.

У штабной землянки они остановились. К ним торопливой озабоченной походкой подошел Демидов, небрежным кивком поздоровался. За Демидовым, в застегнутом на все пуговицы реглане, шел комиссар и, чуть приотстав, с ракетницей в руке Петельников. Боркун сочувственно поглядел на его запыленные сапоги и брюки:

– Вырвались из-под Вязьмы, товарищ капитан?

– Ох, и не говори, Боркун, – вздохнул Петельников, – еле ноги унесли. Мы на своей чахлой «эмке» по московскому шоссе гнали, а за железнодорожной насыпью их мотоциклисты мчались. Пока до разъезда не доехали, друг друга не видели и не трогали. Спасибо, на разъезде танк наш в засаде стоял – дал им жару.

Летчики подошли к высокому гребню штабной землянки, старательно выложенному свежим дерном. На покатой его спине сидело несколько человек: в центре – Воронов, в лихо сбитой на глаза пилотке, с гитарой в руках, и рядом – сияющий моторист Челноков. Все вскочили при появлении командиров эскадрилий.

– Сидайте, сидайте, хлопцы, – добродушно остановил их Боркун. – Чем тут занимаетесь?

– Песни слушаем, – ответил за всех явно приободрившийся после ночного перелета Стариков, – лейтенант Воронов соло дает на слова нашего полкового поэта Челнокова.

– Ну и спивайте ваше соло. – Боркун тяжело опустился на дери, глазами показал Султан-хану место рядом с собой.

Алеша улыбнулся, глядя на своего друга. А тот убрал под пилотку рыжие вихры, кончиком языка облизал губы. Струны гитары брякнули с задором, и на манер лихих саратовских частушек Коля смело запел:

Самолеты шлет к нам Геринг,

Шлет и удивляется:

Самолеты улетают,

Но не возвращаются.

Носок сапога так и буравил землю, словно Воронов хотел ринуться в отчаянный пляс.

Отвечают ему асы: —

Мы бомбили много стран,

Но ни разу не слыхали,

Что за штука есть таран.

И снова медные струны гитары задрожали под его пальцами.

От удара от такого

Вниз летим мы с высоты.

Догорают в Подмосковье

Наши крылья и хвосты. И-и-х!

Всей пятерней Воронов ударил по струнам, заглушая себя заключительным аккордом.

– Колька, да ты артист! – весело выкрикнул Стрельцов.

Воронов осадил его строгим взглядом и, не отвечая, обратился к Боркуну:

– Товарищ капитан, в заключение нашего концерта разрешите исполнить небольшую песенку о жизни и смерти.

– Слова, чьи слова? – спросил кто-то.

Воронов широким жестом указал на Челнокова.

– Опять же его, маэстро Челнокова. Только он щедро питает музой мой скромный репертуар. Слушайте все.

Медленный голос Воронова, уже не озорной, а чуть грустный и усмешливый, взлетел над землянкой, в сыром утреннем осеннем воздухе.

Скажу я вам заранее,

Скажу я, не тая,

Что ждет давно в Германии

Старуха, смерть моя.

Грозит косой отточенной,

Зенитками грозит:

Мол, я уполномочена

Тебя похоронить.

Ох, милая старушечка,

Не к спеху умирать.

Прошу тебя, старушечка,

Лет сорок обождать.

– Браво, Коля! Ай да солист! – закричали со всех сторон летчики, покрывая припев дружными аплодисментами. – Давай еще!

– Постойте, – остановил их Боркун.

Тонкий, пронзительный свист раздался в стороне от аэродрома. Несколько человек шарахнулись поближе к щели, узнав по этому свисту работающие на больших оборотах моторы «Мессершмиттов-109», но Воронов, вскочивший на гребень землянки, остановил всех выкриком:

– Товарищи, два «мессера» бьют «ишака»!

Приложив к глазам ладони, летчики вглядывались в высокое голубое небо, освещенное уже не греющими лучами осеннего солнца. В разводах редких крупных облаков промчались два остроносых истребителя. Их тонкие тела хищно сверкнули на солнце. Мелькнули черные кресты на крыльях.

Трассы, отрывистые и внезапные, вспороли тишину над аэродромом и повторились эхом где-то в ближайшем леске. И тотчас все увидели, как маленький туполобый истребитель И-16, в который была направлена пушечная очередь ведущего «мессершмитта», проворно нырнул в кудлатое облако.

– Ловок, чертенок! – восхищенно воскликнул Султан-хан.

«Мессершмитты» следом за «ишачком» вскочили в то же самое облако. Секунды показались долгими. Взгляды людей, наблюдающих с земли за неравным боем, перенеслись в голубое пространство, отделявшее одно облако от другого. Маленький «ишачок» внезапно взмыл вверх, ввинчиваясь в небо немыслимой отвесной свечой. В самой верхней точке он сделал неожиданный переворот, лег на спину, выбросив в небо свое короткое металлическое брюшко.

В то мгновение, когда ведущий «мессершмитт» поднял нос, чтобы скользнуть под углом вверх и дать по своему противнику очередь, маленький «ишачок» в перевернутом положении ринулся ему навстречу. Летчик, его пилотировавший, висел головой вниз, когда направлял капот своей машины прямо на «мессершмитта». Это был прием, по сложности пилотирования доступный очень немногим. Все, кто с земли наблюдал за молниеносной атакой, замерли от удивления. Один Боркун разжал тяжелые челюсти и охнул, не успев ничего сказать.

Громкий стук прервал тишину над аэродромом почти одновременно с треском «мессершмиттовской» пушки. Но трассы немца ушли в пустое одинокое небо, а две струи огненного пунктира, протянувшиеся от перевернутого вверх фюзеляжем И-16, оборвались у самой кабины фашистской машины. Темной молнией скользнул по небу зеленый «ишачок», набирая высоту, и где-то вверху стремительно выровнялся.

– Влепил! Честное слово, влепил! – азартно выкрикнул Алеша.

– Я бы так нэ смог, – вместо похвалы выговорил Султан-хан.

Атакованный «мессершмитт» несколько секунд продолжал по инерции набирать высоту. Он попал в каскад солнечных лучей и заблестел горбатой остекленной кабиной. Но в следующее мгновение солнце почернело. Огромный пушистый хвост вырос у вражеской машины, она опрокинулась на спину и ринулась к земле. От правого крыла отрывались пылающие куски дюраля. Где-то гораздо выше сражавшихся самолетов скользнула вторая тень. Это ведомый «мессершмитт», не рискуя вступать в бой один на один, поспешил покинуть опасную зону.