потому что очень больно, это история, рассказывать которую долго и мучительно, Раймундо, похоже, избегает многословия, он невесел; четверо стоящих Гамусо, то есть Танис Перельо, что может одной рукой свалить быка, жена его упала с лестницы и сломала ногу, скорее всего приняла слишком много анисовой; Рокиньо Крего де Комесанья со своим знаменитым каральо, сейчас он немного сдал, но на вид не хуже прежнего; Матиас Чуфретейро, что уже давно не танцует; Хулиан Пахароло, часы, карманные и наручные, будильники с кукушкой, настольные и стенные; Селестино Карочи и Сеферино Фурело, близнецов Гамусо, нет, потому что священники; Бенетиньо Лакрау и Салюстио Михирикейро освободили как инвалидов, старший Гамусо, Бальдомеро Афуто, как известно, убит. Три Марвиса из Бринидело, Сегундо, Эваристо и Камило, молодцы по природе и великолепно ездят на самых упрямых конях, не держась руками; отца их, Роке, нет, уже стареет, остался в Эсперело со своей португалкой; дон Камило и артиллерист Камило, у дона Камило болят уши, сильно болят, но он молчит, это и так всем известно; дон Балтасар и дон Эдуардо, братья дона Камило, адвокат и инженер; Лусио Сегаде и трое старших сыновей его – Лусио, Перфекто и Камило, нелегко было убедить их, сами хотели свершить правосудие, никого не слушая; дядя Клето, он не здоровается за руку, опасаясь микробов; безногий Маркос Альбите, который приехал, вихляя по коридору в тележке, ее толкала дурочка из Мартиньи; Гауденсио Бейра не должен быть из-за слепоты; у Поликарпо из Баганейры, дрессировщика зверей, в кармане ручной крысенок, он из уважения не вынимает его; Мончо Прегисас на деревяшке, открывший омбу, дерево с листьями, как раковины; достопочтенный дядя Эвелио, иначе Хабарин (Вепрь), и, ясное дело, Робин Лебосан; кое-кто прибыл издалека, все в шляпах, картузах или карлистских шапочках, одним тыкают, другим выкают, дон Камило в круглой шляпе, пальто с волчьим воротником; гостям прислуживают сеньорита Рамона, Адега, ее дочь Бенисья, дурочка из Мартиньи и кузины Мончо Прегисаса, Георгина и Адела, слуг сеньориты Рамоны считать нельзя, очень старые; мужчины ужинают горячим и копченой свининой или запеченным в тесте мясом, на выбор, едят сыр, на сладкое айву и засахаренную дыню, когда бьет двенадцать, дон Камило делает знак и все замолкают и закуривают, дон Камило привез сигар на всех, женщины подают кофе и водку, потом уходят на кухню, ни одна не остается подслушивать за дверью, потому что жизнью мужчин распоряжаются мужчины, женщины знают это и почитают, есть дела, о которых женщине можно говорить только в постели, с одним мужчиной, да и то не всегда.
      – Встанем все. «Отче наш…»
      – «Хлеб наш насущный…»
      Когда снова садятся – не все, не хватает стульев, дон Камило смотрит на Робина Лебосана.
      – Наш родич, Робин Лебосан Кастро де Села, который не солжет и не затемнит истины, сообщит нам.
      Робин громко и очень подробно рассказывает то, что все мы уже знаем, и под конец спрашивает:
      – Хотите, чтобы назвал вам имя того, кто убил Бальдомеро Афуто и Сидрана Сегаде?
      – Да:
      Робин опускает глаза.
      – Да простит мне Бог. Его зовут Фабиан Мингела Абраган Каррупо, прозвище Моучо, на лбу у него свиная кожа, имя названо, и с этого момента ни один из нас не должен произносить его.
      Молчание прервано дядей Эвелио, Хабарином:
      – Говори, Камило.
      Дон Камило, не произнося ни слова, с очень серьезным лицом тоже опускает глаза. От решения, хотя и ожидаемого, каждого пробрала дрожь.
      – Кому велишь?
      Дон Камило, так же молча, смотрит на Таниса Гамусо (Перельо), и тот поднимается и крестится.
      – Да помогут мне Всевышний, апостол Сантьяго и наш родич святой Фернандес. Аминь. Когда услышите взрыв ракеты, дело будет сделано.
      Сборище постепенно расходится, соблюдая порядок, три Марвиса из Бринидело уезжают тут же, путь далек; дон Валтасар и дон Эдуардо отправляются ночевать в Лалин, к своему дальнему родичу, священнику Фрейхидо, уезжают на автомобиле, ночь очень темная, тем лучше, меньше шансов, что полиция спросит пропуск; дон Камило уходит с дядей Эвелио Хабарином, артиллерист Камило ночует в доме Раймундо, что из Касандульфов, трое приезжих Гамусо проводят ночь со своим братом Танисом; все идет как надо, никто не говорит лишнего, в доме сеньориты Рамоны останется лишь Мончо Прегисас, у которого не хватает ноги, и Маркос Альбите, у которого не хватает обеих, ночь слишком глухая, чтобы безногим ходить по горам; Катуха Баинте спит, свернувшись, на крыльце, и над домом сеньориты Рамоны водворяется глубокий и безмолвный покой. Дон Камило, прежде чем уйти, велел передать попу Сеферино Гамусо, рыболову Фурело (святой Петр тоже ловил рыбу):
      – Пусть отслужит мессу за упокой души того, кого я знаю. И пусть не спрашивает о том, о чем сам должен догадаться, пусть молчит как труп.
      – Да, дон Камило.
      Над домом сеньориты Рамоны опускается туман, стирая все произнесенные слова, еще плавающие в воздухе, одно за другим, память не сопротивляется туману, так лучше.
      – Завтра поговорим?
      – Нет, послезавтра, мне утром нужно в Карбалиньо.
      Нельзя обвинять Дурную Козу за то, что спит с кем придется, вы знаете, кому Дурная Коза давала грудь, но не произносите его имени, каждый делает то, что ему остается делать, и никого это не касается, с кем она спит, важно только для нее самой, любая женщина вправе ложиться под кого хочет, если ей нравится. Ладно, допустим, выродков много, но этот – тот самый.
      – Думаешь, Дурная Коза решилась бы спариться с кабаном?
      – А тебе что до этого?
      Льет без остановки со дня святого Рамона Нонато, покровителя игорного дома в Карбалиньо, на дороге в Ривадавию: в день, когда меньше всего ждут, посетителей начнет хватать полиция и сажать в тюрьму.
      – Простите, дом на дороге в Ривадавию под покровительством не святого Рамона Нонато, а святого Макария, не надо путать.
      – Ладно, все равно, святые разберутся.
      Льет по-прежнему, неторопливо, на траву, крыши, стекла, льет, но не холодно, хочу сказать, не очень холодно, умел бы играть на скрипке, играл бы вечерами, умел на гармонике, играл бы и утром и днем, умел бы на аккордеоне, играл бы утром, днем и вечером, Гауденсио играет на аккордеоне лучше всех, раз уж не умею ни на скрипке, ни на гармонике, ни на аккордеоне, ни на чем, мне бы следовало умереть в детстве, чтобы не пришлось так много плакать обо мне, я провожу дни, пакостничая с кем могу, по утрам и вечерам я очень расстроен, иногда не могу пакостничать ни с кем, но все равно, у меня есть две руки для этого, мужчины должны утешаться тем, что дает судьба, все это уже записано до сотворения человека. Дон Самуэль Иглесиас Моуре – хозяин восковой мастерской на улице Падре Фейхо, дон Самуэль и его жена сами словно восковые, люди зовут его Селестиаль, иногда дон Селестиаль идет к Парроче утешиться и послушать аккордеон, но ему не везет с музыкальными пьесами, очень любит мазурку, которую Гауденсио очень редко играет.
      – Почему не сыграешь ее время от времени?
      – А вам что до этого?
      Селестиаль обычно берет Марту Португалку, он любит рассказывать ей небылицы.
      – У нее большая грудь, хорошо отдыхаешь и получаешь много удовольствия. Португалки очень внимательны.
      – Да, сеньор, все говорят. И очень почтительны.
      – Это уж точно.
      Дон Сервандо приходит раньше дона Самуэля, дону Сервандо не нужно соблюдать очередь, он депутат провинции, дон Сервандо дарит Марте Португалке фигурную свечу.
      – Хочешь, зажжем?
      – Нет, лучше сохранить до дня Санто-Кристо де ля Сангре, подожди, я разденусь и помоюсь, есть еще время.
      Дон Сервандо всегда норовит пнуть Эутело, он же Сиролас, плюнувшего в лицо Гауденсио, дон Самуэль, наоборот, очень любезен.
      Нетрудно увидеть разницу, дон Самуэль – кабальеро, немного потускнел, но кабальеро, и супруга его, донья Дорита, настоящая дама, донья Дорита распределяет одежду для бедных, оба очень хорошие люди, честные, надежные, верные обычаям.
      Дон Исаак – брат дона Самуэля, дон Исаак – фабрикант макарон, его изделия марки «Везувий» славятся по всей Галисии, дон Исаак – педераст, таким уродился, это могло случиться со всяким, со мной или с вами, к примеру, но он ведет себя достойно, никогда его не застукали ни с кем, дона Исаака Иглесиаса Моуре называют Фильтире, дон Исаак играет на фисгармонии в церкви Санта-Мария ля Мадре и в других местах, если его зовут на свадьбу, у себя дома дон Исаак играет на лире, извлекает из нее красивые и мелодичные арпеджио, в доме дона Исаака Фильтире главенствует бюст папы Пия X из гипса разных цветов – красного, золотого, синего, телесного и т. д., папа находится на столике в углу под испанским флагом.
      – Мой брат – настоящий артист, артист с головы до ног, очень одаренный музыкант, по-моему, он стал педерастом от избытка чувств.
      – Возможно, не скажу – нет, бывает иногда.
      Вернее всего мельника Лусио Моуро убил тот же, кто и тех двоих.
      – Кто?
      – Молчи, хрен! Не знаешь, что ли?
      – Извините, забыл.
      Лусио Моуро получил пулю в спину и другую в голову, на шапке у него был цветок, когда выстрелили; цветок, который зовется ботон де оро, лютик.
      – Помнишь, Катуха, какой он был хороший?
      – Мне ли не помнить?
      Розиклер было десять лет, может, еще не исполнилось, когда начала шалить с обезьянкой Иеремией.
      – Ну и что?
      – Не знаю, но следует все знать.
      – Да, это тоже верно.
      – И кроме того, мысли невольно приходят в голову. Розиклер, открыв, что у обезьян такая же, как и у мужчин, пипка, только маленькая, была очень довольна.
      – Я сказала об этом Монче, она наверняка уже знала. Однажды, когда восковик Селестиаль, или дон Самуэль Иглесиас Моуре, отправился в деревню по делам, его накрыли на чердаке дома Маркоса Альбите с дурочкой из Мартиньи.
      – Как ты допустила, Катуха, бессовестная?
      – Я пришла помыть сеньору Маркосу балки, и дон Самуэль дал мне песету и расстегнул штаны.
      – Вот так вот, ни больше ни меньше?
      – Да, сеньор, ни больше ни меньше. Я ему сказала, давай, давай, проклятье снято, святой Иуда Тадео, апостол преславный, ты в Вавилонии самый главный, сделай, чтоб все мои печали от этой молитвы радостью стали, и тогда он опрокинул меня на солому.
      Танис Перельо сказал Раймундо, что из Касандульфов:
      – Приказ дона Камило будет выполнен, как Бог свят! Я уже все обдумал, теперь нужно прочувствовать, глубоко прочувствовать, чтоб начало саднить душу, тогда все пойдет как по маслу, легко, потому что не будет сомнений; помогает также думать, что все уже кончено, раз и навсегда, пожалуй, лучше всего так думать и идти спокойно.
      Танис Перельо точит о камень свои ножи горца, у одного рукоятка коричневая, у другого – перуанского серебра, на обеих его инициалы, ножам Таниса Перельо уже несколько лет, но они в порядке, первоклассные ножи, всегда сухие и ухоженные.
      – Правда, мало крови видят, я редко ими пользуюсь, если нож не знает крови, под конец размякает.
      Поликарпо из Баганейры, дрессировщик зверей, теряет интерес к автобусу из Сантьяго, подпрыгивающему на дороге и кашляющему, как португалец-астматик, Поликарпо из Баганейры очень хорошо свертывает папиросы, хотя на руке не хватает трех пальцев, теперь в табаке полно палок, следует разложить его на газете и вытащить палочки, сожжешь их в пепельнице – приятный запах, насыщает воздух своим ароматом, в автобусе из Сантьяго всегда двое-трое попов, едят сушеные финики и дыни, попам пристало сладкое, актеры тоже сладкоежки, Поликарпо из Баганейры говорит, что может выучить лягушку, но я сомневаюсь, лягушек очень трудно выучить, они глупые и ленивые, что хуже всего; женщины могут выучить их, напоив уксусом, трудность в том, что теперь они нахальны и строптивы, Поликарпо из Баганейры втихомолку посмеивается над своими бедами, ему очень нравится Сладкая Чонина, супруга кондитера Мендеса, но она и не смотрит на него, Антон Гунтимиль, муж Фины Рамонде, умер, распластанный товарняком на вокзале Оренсе, ну, не распластанный, а разрезанный пополам, Антон Гунтимиль был заика и почти дурак, так всегда говорила жена.
      – У семинариста-вечерника штука, какая тебе не снилась, какая Господь велел, вдвое больше твоей, дурак, дурак и есть, и не стыдно тебе?
      – Нет, жена, что я могу поделать?
      Когда французы заразили оспой тетю Лоурдес, новобрачную дяди Клето, они ее бросили умирать, что там ни говори, да еще швырнули тело в общую яму, с поляками, цыганами, маврами и индокитайцами, в таких делах французы действуют по-своему и не очень это скрывают.
      Сеньорите Рамоне не везет с мужчинами, ну, с возможными мужьями, ясно, метила чересчур высоко и, конечно, промахнулась, в таких делах надо быть скромнее, время противостоит желаниям и своеволию, сеньорита Рамона всегда считала, что может выйти за кого захочет, может выбирать и приказывать, но ошиблась и идет к смерти одинокой.
      – Одинокой, да, но не девой, разумеется, больше всего мне было бы обидно не потерять девственность вовремя, ужасно дожить девушкой до двадцати пяти, но, правда, ни с кем этого не случается.
      Робин Лебосан пишет стихи по-галисийски, но не хочет показывать.
      – Нет, по-моему, это бесстыдство – читать другим свои стихи, кому это может быть интересно?
      Раймундо, что из Касандульфов, все еще ходит с поникшей головой, по-прежнему молчалив и необщителен, его спасает хорошее воспитание.
      – Хочу услышать взрыв ракеты, завтра пойду к дяде Эвелио, чтобы оживил меня, какой позор – старик утешает молодого! Приказ дяди Камило должен быть исполнен, я знаю, приказ есть приказ, но я хочу услышать звук ракеты, смерть можно уравновесить только смертью, и это не зависит ни от чьих вкусов, все мы должны воткнуть в шляпы лютик или цветок дрока, Норьега Варела все воскресенья и праздники приносила цветы дрока на кладбище.
      – Для кого?
      Ни для кого особо, цветы дрока дона Антонио были для покойников, а все покойники – Божьи, мертвецы очень любят цветы, заметь, на кладбище всегда самые красивые цветы, души мертвецов исходят через цветы, рождающиеся на могилах, если сверху поставить камень, душа задохнется.
      Раймундо, что из Касандульфов, идет по скорбным тропам, полон горечи.
      – Здесь проходили с пением мертвецы, в жилах которых бежала та же кровь, что у меня, они были как я, пожалуй, они – это я сам, хотя не знаю этого, когда их кровь пролилась на землю, когда земля тонула в крови, волки убежали, жалобно воя; есть люди, которым не следовало бы родиться, я хочу слышать звук ракеты. Танис Гамусо очень уважает дона Камило, кто достоин, тот приказывает, все мы уважаем дона Камило; когда Танис выпустит ракету, начну дышать, да защитит нас Господь, один и тот же закон правит в наших горах много лет, и все мертвецы рода требуют исполнить закон, одни люди рождаются с одной кровью, другие – с другой, и это не случайно.
      Раймундо, что из Касандульфов, играет в шахматы с Робином Лебосаном и всегда выигрывает.
      – Ты рассеян.
      – Нет, я всегда такой, не гожусь для шахмат, ты знаешь. Пепиньо Поусада Койрес, Пепиньо Хурело – электрик, вернее, помощник электрика в «Эль Репосо», мастерской гробов, у нас много мастерских, делающих гробы, есть черно-белые, для ангелочков-младенцев, есть роскошные из дуба или имитации красного дерева, каких нет – это красных, зеленых или желтых; у Пепиньо Хурело всегда раскрыт рот, Пепиньо Хурело нравится лапать малышей-ангелочков, Пепиньо Хурело женился на Конче да Коне, подталкиваемый обычаем, родились две девочки-дурочки, вскоре умерли, Конча да Кона убежала, ясно – надоело, Конча да Кона очень веселая, щелкает кастаньетами, также поет куплеты; Пепиньо Хурело однажды нашли с глухонемым Симончино, или Пучо, шести лет от роду, худеньким и дебильным, испуг был написан на лице, стоило лишь взглянуть, Пепиньо Хурело надавал ему по заднице и схватил за горло, чуть не задушил, Пепиньо сперва отправили в тюрьму, а потом в сумасшедший дом.
      – В сумасшедшем доме бьют больше, чем в тюрьме, им, видно, нравится бить сумасшедших.
      – Да, вполне возможно.
      Пепиньо Хурело выпустили, так как дал себя оскопить, по правде, улучшений не было когда началась война, Пепиньо Хурело начал ходить к мессе каждое утро, вступаться за ближнего в горести, молить о милосердии, доброте, прощении и прочих забытых ценностях, пусть живут скорпионы и жабы, пусть спасутся, но и люди – тоже, и домашние животные, и ласки, крысы, улитки, шмели и храбрые зверушки, мускусные крысы, рыси, рысь иначе называют оленьим волком, она сидит на стволе над рекой – у границы со смертью, и отогнать ее можно только святой водой, а не выстрелами.
      – Почему человек такая беспокойная и нервная тварь? Дьявол, что ли, у него за спиной?
      Робин Лебосан очень обрадовался, найдя морскую раковину, подарок матери, она была за книгами, он ее больше десяти лет не видел, приложишь к уху, и слышно шум моря, слышатся также отрывки из мазурки слепого Гауденсио, тот почти никогда не хочет играть ее, запрещенная мазурка, если не запрещенная, то вроде этого.
      – Сыграем еще партию?
      – Как хочешь.
      Робин Лебосан уже некоторое время плохо спит, иногда просыпается в два-три утра и долго не засыпает, подчас видит рассвет.
      – Почему не выпьешь чашку липового чая перед сном?
      – Да, что-то надо делать, хуже нет бессонницы. Робин Лебосан, просыпаясь ночью, зажигает керосиновую лампу, электрический свет кажется чахоточным и бессильным, ничего не дает, Робин Лебосан читает написанное, исправляет неблагозвучия, повторения, неясные и неточные слова, меняет какие-нибудь знаки, здесь запятая лучше двоеточия, там не подходят скобки и так далее. Робин Лебосан думает, что все идет уже под гору, писать все равно что жить, внезапно останавливаешься, чувствуешь толчок, от которого вот-вот сердце выскочит, ты гибнешь, жизнь уходит через глаза, через рот, через рот тоже, все истории кончаются в одной точке, там, где выродок уже убит, вспомни еще раз Эдгара По, наши мысли бессильны и вялы, наши воспоминания – вялы и неверны, хорошо бы жить без мыслей и без воспоминаний, но не могу, быть бы как розы и жимолость, у которых только ощущения; возможно, и у крошечных, слабых зверьков, улиток, стрекоз, душа пуста и безутешна, как у роз и жимолости.
      – Спишь?
      – Нет, дремлю только.
      Дядя Клаудио велел донье Архентине Видуэйре, вдове Сомосы, молчать, потом обратился к своему шурину Кривому Вагамьяну (этого обычно не величают доном) и сказал:
      – Представляешь средневекового короля, которого собственный шут убил при всем дворе, когда праздновали годовщину какой-то победы? Именно так случилось с Дино V, герцогом Беттега, у которого были парик, стеклянный глаз, железная рука и деревянная нога. Его семь сыновей, забив шута палками и четвертовав, чтобы коршунам было удобнее, смеялись до упаду и ознаменовали свое желанное сиротство тем, что покрыли всех монашек обители, всех, ни одной не пропустили; «Хроника Аристида Прокаженного» рассказывает об этом, дает имена и целую россыпь деталей, я бы не смог запомнить всех приключений этой семьи.
      Сеньорита Рамона не верит историям дяди Клаудио.
      – По-моему, он шут, половина его рассказов – выдумки.
      Дядя Клето приходит навестить сеньориту Рамону, он кажется капризным и разбитым, как никогда, ходит зигзагами, чтобы не наступить на кресты и линии плиток, дядя Клето поет «Мадлон», заключая каждый куплет, пукает; дядя Клето смеется, морщит нос и вращает глазами, становясь похожим на китайца, дядя Клето грязнее и чище, чем когда-либо, непонятно, но это так, лицо у него озабоченное, дядя Клето предан гигиене и очень бережется, все знают, наводит чистоту и профилактику, тратит много спирта на дезинфекцию, но в то же время живет в дерьме, никогда не меняет белье, когда разлезется от грязи и ветхости, выбрасывает. Этот визит дяди Клето к сеньорите Рамоне был уже давно, вскоре после начала войны, когда умерла тетя Хесуса.
      – Мончина, момент ужасный, и на нас свалились огромные проблемы, которые надо решать, – где похоронить Хесусу? Все наши уже в гробницах, каждый в своей, в пантеон иголки не просунешь, не так плохо, что я оставил бедную Лоурдес в Париже! Представляешь, что бы мы делали, если бы бедняжка Лоурдес не осталась в Париже? Вторая проблема – я уже говорил, везде проблемы, – как выносить тело Хесусы? Эмилита хочет через парадные комнаты, ты знаешь, какая она, Эмилита, всегда один ветер в голове, в этом случае придется все чистить, потому что невероятно грязно, противно думать, но лет пятнадцать уже никто туда не входил, не мыли ни стен, ни полов, ничего, по мебели бегают крысы и сороконожки, за картинами уютно сидят мокрицы, в сырости за картинами, в Альбароне очень сыро.
      – Никому нельзя поручить?
      – Можно, можно, конечно, я этим займусь, скажу, и придет человек, вытащит все из вестибюля, ящики, бумаги, самое громоздкое, все нужно сжечь, потом придешь ты и посмотришь.
      – Ладно.
      Смерть – ординарная глупость, которая уже теряет престиж. Старые племена презирают смерть, смерть – обычай; замечено, что женщины наслаждаются похоронами, дают советы, распоряжаются, женщинам на похоронах уютно. Падре Сантистебан говорит о смерти очень уверенно, пожалуй, это его профессия, в Библии сказано, что живая собака лучше мертвого льва, это наверняка правда, живой червь лучше мертвой красавицы; что тебе власть над миром, если потеряешь душу? Эти слова тоже справедливы, дядя Клето играет джаз, стуча палочкой по столу, вазе, бутылке, тазу, подоконнику, у каждой вещи свой звук, суть в том, чтобы заставить их звучать в свое время, ни раньше, ни позже, тетя Хесуса уже не может услышать ритмы дяди Клето, неблагородные звуки не достигают небес, тетя Эмилия осталась совсем одна. Она бормочет:
      – До дна лагуны Антела никто никогда не доставал, кто пересечет лагуну Антела, теряет память и осуждает сам себя на вечные муки, беспамятные не могут спастись, потому что Бог и святые очень ценят память, память лелеет страдания, но и душу тоже.
      Дон Клаудио Бланко Респино недобрым взглядом смотрит на донью Архентину Видуэйру, вдову Сомосы, женщину, говорящую больше, чем нужно, болтовня – отвратительный порок, принес много вреда обществу, к дьяволу болтунов! Болтовня может даже вызвать войны, эпидемии и другие бедствия, дон Клаудио, шурин Кривого Вагамьяна, раздумывает в молчании, можно было бы услышать, как муха пролетит, в лагуне Антела полно москитов, лягушек, водяных змей, мертвецы Антелы просят прощения, звоня в колокола в Иванову ночь, но колокола под водой и слышны очень редко. Дядя Клаудио говорит сам себе:
      – Ну и мысли! Ясно, что меня грызет совесть.
      Дон Брегимо Фараминьяс, отец сеньориты Рамоны, играл на банджо очень свободно, плохо, что он умер; Рокиньо, дурачка, что провел пять лет в ящике из весело разрисованной зигзагами и углами жести, избивает его мать, Секундина, она курит, когда не видят, моет окурки в уксусе и делает очень хороший табак, вестибюль дяди Клето очистил не кто иной, как Секундина, ее рекомендовала Ремедиос, хозяйка харчевни Рауко.
      – Ослица, но работает хорошо, и дурачок не мешает, забьется в угол и сидит тихохонько все время, иногда и не дышит.
      Сеньорита Рамона сказала дяде Клето:
      – Ремедиос говорит, что мужчины нет, но Секундина сумеет хорошо вычистить, она сможет прийти завтра рано утром.
      – Ладно, пусть придет к двенадцати, не раньше. Мать сеньориты Рамоны утопилась в реке Аснейрос, некоторые топятся в пруду, мать сеньориты Рамоны была женщиной достойной и утонченной, одной из тех, что всегда хотят умереть.
      – Помню, ей очень нравились стихи Беккера.
      – Неудивительно.
      В доме дяди Клето все запущено, все идет через пень-колоду, водопровод разбит, стекла вылетели почти все, вместо них фанера и жесть, сиденья у одного стула тоже нет, нет света, телефон обрезан, паутина раз от разу все гуще, собака Веспора сдохла, подвывая, собака Веспора выла, чуя две смерти, тети Хесусы и собственную, Секундина сложила целую гору из ящиков и бумаг, а также курток и туфель и по крайней мере десяти метров клеенки, и подожгла, когда велели, не прежде, кто суеверен, кто нет, это дело вкуса, кто верит в чудеса и чудодейственные источники, кто нет, возможно, зависит от образования, есть божества красивые и образованные, бородатый Суселлус, рогатый Сернунно, есть невежественные и грубые, даже называя их, навлечешь беду, волна дикости захлестнула всех нас, и мы не можем избежать ее; Робин Лебосан заметил вчера вечером сеньорите Рамоне:
      – Этот туман невежества повлечет очень печальную реакцию, Монча, и я не знаю противоядия.
      – Я тоже, Робин, будем надеяться, что все пройдет, не затронув нас.
      Раймундо, что из Касандульфов, когда бреется, напевает «Святое сердце»: «Святое сердце, идут года, но ты чаруешь нас всегда».
      – Других песен не знаешь?
      – А тебе что?
      – Да так просто.
      Раймундо, что из Касандульфов, также цедит сквозь зубы «Лицом к солнцу» и «Мой конь»; «Ориаменди» он насвистывает, так как не знает слов, то же с Гимном Риего, но тут нужно быть осторожным, можно кого-нибудь задеть. Раймундо, что из Касандульфов, не забывает о белой камелии для сеньориты Рамоны, ясно, что печаль не отшибла у него память.
      Бальдомеро Марвис Касарес, Трипейро, отец девяти братьев Гамусо, всегда говорил, что выигравшему так же трудно, как и проигравшему; идя по жизни, ступай твердо, это так, но не слишком тревожь ближнего, тем более не обижай его, может обернуться плохо, бывает, сверкают кинжалы, не у всех раны быстро заживают, у некоторых – медленно; Нунчинья Сабаделье хотела повидать мир и не пошла дальше Бургаса, думаешь проглотить все, что тебе бросает судьба, потом видишь, что нет, и крошки не можешь съесть, и приходится склонять голову, чтобы ее не лишиться, нет и нет, лягушкам графства Типперэри нечего завидовать антельским.
      История бежит, как конь без узды, как гончая за зайцем, как сороконожка, белые и желтые листки календаря падают, как зеленые и золотистые листья смоковниц, в конце концов их не остается ни одного, люди изобрели способ оплодотворять коров зимой и без быка, не так, как заведено с тех пор, как Бог изобрел коров и быков, история бежит, обгоняя время, иногда события как бы выпадают из своего времени по вине истории, к примеру, почему слоны Ганнибала не вышли из Ноева ковчега?
      – Ничего не могу делать, хочу услышать взрыв ракеты, пока не услышу, не смогу ничего делать, чувствую себя не в своей тарелке, дашь мне коньяку?
      – Да.
      Тети Хесуса и Эмилия всегда много плакали, полжизни провели в рыданьях, дядю Клето это никогда не трогало, но он не очень заслуживает осуждения, им нравится плакать? пусть плачут, плач никому не мешает, иногда, правда, мешает, но все равно тетя Хесуса, пожалуй, плачет и в чистилище.
      – Или в раю.
      – Нет, в раю не плачут.
      Льет над грешниками и праведниками, над мудрыми, глупыми и обыкновенными, над нами, леонезцами и португальцами, над мужчинами и женщинами, животными, деревьями, травами и камнями, на кожу, на сердца и души, даже на души, льет на три качества души.
      – Помнишь, как молния убила двух девочек в Мараньисе, за горой Формигейрос?
      Сеньорита Рамона, Раймундо, что из Касандульфов, и Робин Лебосан, каждый под зонтиком, медленно идут под дождем; им, пожалуй, нравится мокнуть.
      – Ты мог бы жить в стране, где нет дождя?
      – Да, почему нет? ко всему привыкаешь, посмотри на англичан и голландцев, в странах, где нет дождя, тоже живут и чувствуют, трудно вообразить, но это так, уверен, что так.
      Робин Лебосан говорит об одиночестве, его слушают сеньорита Рамона и Раймундо, что из Касандульфов, все трое промокшие и жалкие, но кроме того, возможно, и счастливые, Робин Лебосан, доморощенный философ, время от времени дает себе волю и говорит:
      – Одиночество не беда, Господь одинок, но в обществе не нуждается; человек, ясное дело, не Бог, это я знаю, Священное Писание говорит, что одиночество плохо, но я не верю, одиночество очищает душу, общество – загрязняет, не всегда, но часто, дьявол гнездится в сердце одинокого, это правда, но прогнать его, отпугнуть нетрудно, в безмолвии больше радости, чем в веселье, и спокойствие всегда сопутствует одинокому, разве не чувствуешь себя более всего одиноким в присутствии нежеланных людей? Человек бежит одиночества, когда боится себя самого, когда ему скучно с собой, у онаниста (прости, Монча) не может быть ни угрызений совести, ни даже скуки, онанист должен гордиться своим независимым и славным одиночеством. Мачадо говорит, что одинокое сердце – не сердце, сказано красиво, благородно, остроумно – но и только, ибо это неправда; сейчас нельзя говорить о Мачадо (об Антонио Мачадо, о других можно), так или иначе, секрет в том, чтобы жить спиной ко всему, достичь этого трудно, но это, должно быть, почти блаженство, есть только две возможности – ты хочешь одиночества и ищешь его или ты боишься одиночества, и оно находит тебя против твоей воли; в первом случае это награда, во втором – цена независимости; самое драгоценное, чем боги могут благословить человека – независимость, простите меня за мое занудство.
      Дорогу пересекает Танис Гамусо с четырьмя суками: Флорой, Перлой, Мейгой и Вольворетой, вытащил их погулять, поразмять мускулы, на волков он их не пускает, очень дороги, целое состояние; кобели дешевле, Султан, Морито, Леон, Маринейро, у Царя нога сломана, они не только дешевле, но и крепче, кобелей нельзя выпустить на дорогу – передерутся, кобели сплачиваются лишь перед лицом врага, они благородны и спокойны, но иногда скучают, дерутся и грызутся, а подчас становятся опасны, так как невероятно сильны, псы Таниса весят по восемьдесят кило, Маринейро, пожалуй, потянет и на все сто, самки легче, но разница не столь велика.
      – Когда услышим ракету? Танис Перельо улыбается.
      – Уже скоро, женщина, уже скоро.
      Танис очень заботится о собаках, кормит, как требуется, чистит когти, делает прививки, все время выводит поразмять лапы, псами Таниса вся округа восхищается, гордится и одновременно завидует, намного миль вокруг нет таких собак, даже похожих нет.
      – Сколько стоят твои псы, Танис?
      – А зачем тебе, если не продаю?..
      Адега вырыла из могилы мертвяка, убившего ее мужа, ей помогала дочь Бенисья, но это случилось позже, сейчас мертвяк еще жив, хотя и умрет, спешить незачем, ракета может взорваться, когда меньше всего ждешь.