Мазурка для двух покойников

      – Затем, что мне, жизнь моя, нравится слышать от тебя похабщину, вам, вдовам, это очень идет.
      Пиларин сделала кокетливый жест.
      – Боже, какой глупый!
      В округе много похорон, много горя; поскольку дела приняли такой оборот, почти во всех сосняках мастерят гробы.
      – Если покупать оптом, скидка будет?
      – Да, сеньор, очень существенная скидка, каждый раз все больше, под конец продадут почти даром.
      Когда дядя Родольфо Вентиладо узнал, что его кузен Камило, женившись на англичанке, заказал визитную карточку с английским текстом, он ничуть не возмутился.
      – У этого Камило всегда были фантазии, смотри-ка, женился на иностранке, когда столько наших!
      Дядя Клето весь день блюет, рядом с качалкой у него ведро, чтобы блевать с удобствами.
      – Знаешь что-нибудь о Сальвадоре?
      – Нет, не получали ни единой весточки, бедняжка все еще в зоне красных, Господь, сохрани ее среди стольких преступлений!
      Дядя Клето блюет обильно, консистенция и цвет рвоты не всегда одинаковы.
      – Именно в разнообразии прелесть, верно?
      – Ну, не знаю, вчера вечером слепой Гауденсио завел мазурку, и никто не мог его перевести на что-нибудь другое – значит, ему это нравилось.
      – Возможно.
      Останки моего предка святого Фернандеса и его собратьев-мучеников хранятся в Дамаске, в испанском монастыре Баб Тума, теперь называется ?glilse latine, rue Bab Tuoma, в хрустальной урне, где видны черепа, берцовые кости и т. д., разложенные в порядке и гармонии, францисканцы всегда выставляли реликвии с большим вкусом, в монастыре продаются столь впечатляющие французские открытки.
      – Вы знаете, что Конча да Кона поет как настоящий ангел?
      – Да, мне что-то говорили.
      Сейчас запрещено рекламировать Восточные пилюли – увеличивают, укрепляют и восстанавливают грудь, – вероятно, потому, что испанская женщина должна довольствоваться грудью, данной ей Господом, ни больше, ни меньше, Пахароло Гамусо любит большие груди, поэтому у него Пиларин.
      – Вынь грудь из корсажа.
      – Ах нет, Урбанито еще не заснул!
      Труп Сидрана Сегаде нашли у деревни Деррамада, примерно полчаса ходьбы от поворота к Канисес, глаза открыты, одна пуля в голову, другая в спину, ясно, та же повадка, труп не успел остыть, у Адеги после удара прикладом еще шла кровь из носа, из головы, изо рта, Адега закрыла своему покойнику глаза, обмыла лицо слюной и слезами, погрузила на телегу и привезла на кладбище, вырыли с Бенисьей могилу и похоронили, глубоко и завернув в новое покрывало, лучшее, что сберегла, Бог знал для чего, это было с сотворения мира записано. Пузырьки воздуха еще выходили из трупа сквозь складки покрывала, когда Адега и Бенисья, стоя на коленях, прочли «Отченаш».
      – Этот покойник перед тобой – твой отец, Бенисья, и я клянусь тебе, пусть Господь даст мне силы увидеть мертвым того, кто его убил.
      Отдаленный скрип тележной оси казался голосом Бога, говорящим, да, Бог даст силы увидеть мертвым убийцу Сидрана, она не хотела произносить имя, пока не увидит его мертвым, с потрохами в грязи.
      – Слышишь, Бенисья?
      – Слышу, мама.
      Сеферино Фурело, один из девяти братьев Бальдомеро Афуто, отслужил мессу по душе Сидрана Сегаде, мужа Адеги.
      – Но я не могу сказать по ком, Адега, те, из Оренсе, запрещают.
      – Неважно, Господь им не подчиняется.
      Раймундо, что из Касандульфов, считает, что все испанцы сошли с ума.
      – Теперь?
      – Не знаю, может быть, еще раньше.
      Раймундо, что из Касандульфов, хочет, чтобы отпуск уже кончился, по правде, осталось немного.
      – На фронте меньше преступлений, не могу сказать, что там не убивают, но меньше злобы, тоже есть, но не такая безудержная. Эта катастрофа идет от идей и фанатизма горожан, обрушившихся на деревню, пока люди не разойдутся по домам, все будет вверх дном, это кара Божья.
      Падре Сантистебан, что посещает моих теток, произнес несколько героических проповедей, торжественных и бесцветных, очень хорошо принятых дамами, что опасно, падре Сантистебан верит в эффективность очистительного огня, что тоже очень опасно. Фортунато Рамона Рея, которого его отец, мой предок святой Фернандес заточил, начали называть Рамон Иглесиас, и он потерял миллион реалов отцовского наследства, в таких вопросах нужно быть побойчее.
      – И куда же делись монеты?
      – Поди узнай! Скорее всего их разделили те, кому удалось, всем жить надо, люди хватают, где могут.
      У дяди Клето вызывает досаду происходящее, плохие нервы – не что иное, как плохое воспитание, прежде всего это относится к падре Сантистебану, простите, сестры, но падре Сантистебан – заурядная личность, мужлан, кучер в сутане, в голове у него ветер и перхоть – поровну! Дай ему волю, он готов нас всех исповедать, отпустил бы грехи и, когда достаточно созреем и угодим Богу, отправил бы нас на тот свет, играть на арфе. Падре Сантистебан – тупица, только и умеет, что жрать каскарилью.
      – Если не хотите его слушать, закройте голову подушкой. Сеньорита Рамона ласкает затылок Робина Лебосана, оба сидят на каменной скамье, и когда нисходит вечер, жук летает в своих черных латах, щегол поет в гортензиях, а сороконожки бегут по стеблям роз – это мир посреди войны.
      – Мне очень грустно, Робин, хочу, чтобы ты о чем-нибудь спросил, а я бы не отвечала.
      Робин улыбнулся с некоторой горечью.
      – Поцеловать тебя?
      И сеньорита Рамона тоже улыбнулась и замолчала, но дала себя поцеловать.
      – Мне так же грустно, как тебе, Мончинья, и очень страшно. Это ужасно, но если националисты выиграют войну, будет еще хуже, не спрашивай почему, не знаю, как объяснить, ну, не хочу объяснять.
      Робин Лебосан и сеньорита Рамона долго целовались и ласкали друг друга нежно, бережно, но не пылко и не очень торопясь.
      – Иди, сегодня ночью ты не останешься у меня.
      – Как хочешь…
      С этого момента никто никогда не назовет его по имени. Моучо Каррупо смеется и смеется, но смех притворный, Моучо Каррупо не терзает совесть, вернее, все же терзает, но он этого не ведает, лишь испытывает страх, тройной страх – греха, одиночества и неизвестности, поэтому всегда ходит с оружием, Розалия Трасульфе, Дурная Коза, обмывает ему член водой с лекарственными травами и страдает от двух вещей, может, их и больше, но две наверняка: она спит при зажженном свете и с партнером в портупее.
      – Да, он не снимает портупеи, и пистолет за поясом, а иногда ложится в сапогах.
      Моучо Каррупо улыбается кому-то, сам не знает кому, и всем завидует, почти всем, так жить невозможно, когда испытываешь страх, врешь сам себе безо всякого стыда и зеленеешь, как ящерица, то кончаешь преступлением, сперва молчишь, потом рождается злоба, растет, как зелень на медной кастрюле, и под конец вытаскиваешь людей на улицу и усеиваешь ночь трупами: один выстрел в спину, другой в голову – знакомая повадка.
      Когда шлюха сочиняет стихи о Деве Марии, это значит, что ей хотелось бы быть Девой Марией, почти никто не является тем, кем хотел быть.
      – Парроча, можно переспать с кем-нибудь в долг?
      – Да, сынок, проходи. И не говори мне о Бальдомеро Афуто, я уже знаю.
      Бальдомеро Гамусо, Афуто, был храбр, как сингапурский тигр или волк Сакумейры, его пришлось убить в спину, и руки были связаны, лицом к лицу и по-честному не посмели бы; его брат, Танис Перельо, силен, как бык с острова Сан-Баландрон, сметлив, как ящерица королевы Лупы, что знала таблицу умножения, а также столицы Европы; Танис Перельо, соверши он паломничество, мог бы ударом в лоб оглушить священного вола у ворот Вифлеема – а также мула, если б подвернулся, – Танис Перельо растит волкодавов, Кайзера пришлось убить, так как волк тяжело изранил его. Танис Перельо – солдат второго батальона 12-го пехотного полка – направлен в рекрутское управление.
      Леонсио Коутело, республиканца, что научил ворона насвистывать «Марсельезу», оренклодили в наказание. Слепого Эулалио – тоже, за родство и непочтительность, он был братом Леонсио; Этельвино служит вместе с Танисом Перельо в рекрутском управлении, он – помощник подполковника Сото Родригеса.
      – Сейчас главное – переждать грозу, а там – что Бог скажет.
      За собаками Таниса смотрит Поликарпо из Баганейры, дрессировщик зверей, он совсем не годен для армии и умеет обращаться с животными. Он также выводит поразмяться жеребца Карузо, которого война разлучила с Этельвино.
      Список парней, освобожденных полностью от воинской службы: Рамон Рекейхо Касболадо (Мончо Прегисас), ампутирована правая нога; Хосе Поусада Койре (Пепино Хурело), тяжелые мозговые изменения; Гауденсио Бейра, слепой; Роке Боррен Понтельяс, врожденное слабоумие; Мамерто Пайхон Вердуседо, изобретатель летающей машины, парализован из-за повреждения позвоночника; Маркос Альбите, ампутированы обе ноги; Бенито Гамусо (Лакрау), глухонемой; Салюстио Гамусо, врожденное слабоумие, – это те, кого еще помню, может быть, есть еще; Робин Лебосан Кастро де Села, мой кузен, определен годным к нестроевой, но его не вызывали.
      – Лучше для него, верно?
      Это как кара Божья, мы наверняка оскорбили Бога своими грехами, потому что раньше земля была ярмаркой небес, а теперь, с этой варварской возней, горестной и слепой, превращается в первый круг ада.
      – Или в преддверие чистилища?
      – Может, и так, не ищите выхода, нам, по правде, осталось только гнить.
      Рикардо Васкес Вилариньо, жених тети Хесусы, надо полагать, ему влепили пулю в сердце, кто ответит, сколько уже убито, красных и националистов вместе? Плюнувший в слепого аккордеониста Гауденсио Эутело, или Сиролас, тесть Таниса Гамусо, – дерьмо, не стоит даже здороваться.
      – Эутело.
      – Слушаю.
      – Иди в задницу.
      – Да, сеньор.
      Эутело очень запуган и ищет утешения у шлюх Паррочи, но они ему этого не позволяют.
      – Почему не плюешь своему зятю в лицо, мерзавец? Марта Португалка видеть не может Эутело, испытывает к нему африканскую злобу.
      – В слепого плюнуть легко, правда? Почему не пристанешь к мужчине, который может защищаться? Боишься получить пару оплеух?..
      Несмотря на слова сеньориты Рамоны, Робин Лебосан остался у нее.
      – Обещаю не докучать тебе, Монча, но меня с каждым днем все больше страшит одиночество.
      – И меня. Этот дом слишком велик для одинокой женщины.
      Сеньорита Рамона, возможно, похудела немного.
      – Это закон края, Робин, и некий негодяй нарушил его, ты знаешь, о ком говорю, в наших горах убийство не проходит даром, здесь тот, кто убил, умрет, иногда не сразу, но умрет, видит Бог, умрет! Еще остались мужчины, способные вершить закон, в нашей семье, Робин, почитают закон и обычай, да, и обычай, и если все мужчины погибнут, останутся Лолинья Москосо и Адега Бейра, чтобы отомстить за своих мертвецов, обе отважны и достойны. А если и они умрут, останусь я, клянусь тебе; прости меня Господь, говорю не хвастаясь.
      Катуха Баинте не умеет плавать, чудом не тонет, когда купается в мельничном пруду Лусио Моуро в чем мать родила, помирая со смеху.
      – Я тебе, проклятая, приклею пиявок к заду и еще больше спереди!
      – Нет, не дамся!
      – А вот получишь!
      Мельник Лусио Моуро, дикий цветок гулянок, в утро святого Мартина оказался мертвым на дороге в Касмониньо, пуля в голову и другая в спину, ясно, чья повадка, и на козырьке цветок дрока. Катуха Баинте схоронила его без больших церемоний.
      – Он тебе родня?
      – Да, он хозяин воды.
      В каждой расщелине горы есть пятно крови, вполне достаточно, чтобы вырос цветок, и есть слезинка, люди ее не видят, потому что похожа на росу, подземные черви чуют ее, кроты тоже, светлячки уже погасили свои фонарики до нового года, в этом году рождество будет очень печальным.
      – Когда придет новый год?
      – Не знаю, думаю, когда следует, как обычно.
      У Лусио Моуро как раз зажила язва на ноге, вылечила ее Катуха Баинте сажей и обычным присловием: уходи, проклятый гной, а не то отец святой смажет сажею печной! жаль, что убили Лусио Моуро теперь, когда вылечился.
      Мончо Прегисас на деревяшке сомневается, все ли в уме.
      – Что ни говори, такая неразбериха, и, пожалуй, станет еще хуже, люди загордились, для страны это не может быть хорошо, я молчу, не хочу связываться.
      – Правильно делаешь: нынче только зазевайся, найдут причину сцапать, стольких хватают, мне самому не по себе, остается только терпеть.
      Мончо Прегисас очень смахивает на восторженного поэта, элегического барда.
      – Как изящна моя кузина Георгина! Когда ее муж удавился и судья распоряжался, как быть с трупом, Кармело Мендес, стражник, стал лапать – не судью, конечно, зачем? – вдову! Ты помнишь Кармело Мендеса – как играл на бильярде и какие кольца дыма пускал, куря сигары? Ну, так его убили возле Овиедо, я позавчера узнал, пуля угодила прямо в висок.
      Прошлым летом в источнике Миангейро завелись лягушки, никто не знает, откуда взялись, в кладбищенских источниках лягушек не бывает, так заведено, москиты – да, москиты везде, дон Брегимо, мир его праху, отец сеньориты Рамоны, исполняя фокстроты и чарльстоны, залезал на стену кладбища, какое кощунство! – дон Брегимо играл на банджо мастерски, он часто повторял:
      – Люди хотят, чтобы покойники скучали, но я говорю вот что – зачем мертвым скучать? Разве мало того, что они мертвые? Есть два рода покойников, скучные и веселые, не надо путать, верно?
      Дон Брегимо, отец сеньориты Рамоны, велел в завещании, чтобы по нем отслужили только одну мессу, без пения, и чтобы выпустили двадцать ракет в ночь перед погребением, пусть народ веселится, когда он уснет вечным сном меж четырех восковых свечей.
      – Как красив он в мундире!
      – Да, всех покойников надо бы обряжать в мундир.
      – Не знаю, по-моему, это привело бы к путанице, покойники в монашеском или крестьянском платье тоже выглядят неплохо, зато обряженные галисийцами или ара-гонцами просто смешны, кроме того, сейчас скорее всего это запрещено, да и вообще есть покойники, что хорошо смотрятся в любом виде, а другие – наоборот, одна беда, прямо дерьмо.
      – Извинись, Соутульо!
      Флориан Соутульо Дурейхас был полицейским в Барко де Вальдеоррасе, хорошо играл на гаите и очень развлекал чумных, чахоточных, прокаженных, агонизирующих, умирающих, мертвецов и призраков, также смыслил в знахарстве, магии и мог изобразить различные звуки: как воркует голубка, мяукает кошка, кричит осел, пукает дама, блеет овца и т. д., Флориана Соутульо убили на фронте под Теруэлем, его видели, а потом он исчез, пришел на фронт, получил пулю меж бровей и сразу умер, душу, пожалуй, не спас, не было времени покаяться, осталось от него полпачки сигарет, ее раскурил патер – палентинский попик, которому нравилось курить табак мертвецов.
      Поликарпо из Баганейры, дрессировщик всякой живности, часто теперь приходит к сеньорите Рамоне, выводит гулять жеребца Карузо и выполняет поручения.
      – Пойдешь в Оренсе?
      – Если прикажете.
      – Нет, приказать не прикажу, но если случится пойти, скажи мне, я, может быть, дам поручение.
      – Ладно.
      Однажды в заведении Паррочи Нунчинья Сабаделье легла с убийцей-мертвяком Мисифу, и когда завершилось, она задала ему очень подлый вопрос:
      – Ты закончил?
      – Ты что, не заметила?
      – Прости, я задумалась.
      Мисифу наполовину цыган, он был тщеславен и не очень популярен среди девок Паррочи, когда нашли его труп, никто не заплакал.
      Граждане Галисии, уже родился новый день единства и величия Испании!
      – Ты что это?
      – Ничего, я вспомнил, как дядя Клето играл джаз. Когда отпуск Раймундо, что из Касандульфов, окончился, его послали на фронт в Уэску, сеньорита Рамона приготовила всю одежду.
      – Пойдешь на курсы офицеров?
      – Нет, зачем? Если в меня попадут, умру офицером так же, как солдатом, на фронте говорят, что пули мечены, твоя тебя найдет, хоть спрячься под камень.
      – Да, это тоже верно.
      Дон Хесус Мансанедо, аккуратист с записной книжкой, умер гниющим и смердящим, то, что хуже всего, и кроме прочего, ужасно страшась загробной жизни.
      – Ему еще здорово повезло, этому убийце и негодяю.
      – Ну, это другое дело.
      Раймундо, что из Касандульфов, подстрелили в день святого Андрея, к счастью, попали в ногу и не задели большую берцовую, в тот день стреляли мало, очень мало, но достаточно одной пули, вылетевшей из огненного зева винтовки какого-то негодяя – угодит тебе в голову, и хватит, в неосторожности главная опасность; так как в этот день все было спокойно, Раймундо, что из Касандульфов, осмелел, и его подстрелили, правда, осмелели все, но подстрелили его.
      – И могли убить?
      – Конечно, попади они чуть повыше.
      Слепой Гауденсио играет свою мазурку не чаще, чем раньше, здесь, на фронте, меньше злодейства, и при удаче всегда можно уцелеть.
      Раймундо, что из Касандульфов, переменил два или три полевых госпиталя, маленьких и плохих, снабженных лишь марлей и йодом, потом его привезли в Миранду на Эбро, где извлекли пулю, там было полно итальянцев, а потом в Логроньо, в Школу искусств и ремесел, там хорошо ухаживали, он нашел себе друзей, простыни в пятнах крови, но это неважно, нечего привередничать.
      – Ты откуда?
      – Из Элорриа, предместье Витории, мой отец телеграфист.
      Мончо Прегисасу отхватили одну ногу в земле мавров, правда и то, что не только там происходят такие вещи.
      – Как тебе мавры?
      – Что тебе сказать? Они не очень хороши были со мной, но и не показались хуже христиан.
      Мончо Прегисас всегда был хладнокровен, несколько фантазер, но хладнокровен.
      – Но где же ты, несчастный, оставил свою лапу, живую и здоровую?
      – В Меллилье, ты знаешь не хуже меня, сто раз тебе говорил, но повторяю, важно, что я вернулся, здесь тоже стреляют, а здешние душегубы с дурной кровью, что убивают людей, – не мавры.
      Раймундо, что из Касандульфов, был в пятой палате, двадцать четыре койки и свет не гасят ни днем, ни ночью, в Логроньо хуже было – зимой там очень холодно. В пятой палате о раненых заботились две монашки и две сестры милосердия, четверо юных девушек, под руководством сестры Каталины из Риохи, предприимчивой и отважной женщины.
      – Потому что, когда я говорю «молитесь», нужно молиться, ясно?
      – Да, сестра…
      Мамерто Пайхон не был на войне, но изобрел летающую машину и чуть не разбился насмерть.
      – По-моему, виновата трансмиссия, хочу поправиться, попробовать еще раз.
      Через несколько дней Раймундо, что из Касандульфов, неожиданно встретил своего кузена, артиллериста Камило.
      – И ты?
      – Как видишь, и меня достали.
      – Куда?
      – В грудь.
      – Господи Боже!
      Донья Мария Ауксильядора Моуренсе, вдова Порраса, возглавила подписной лист на покупку оружия за границей, дала десять песет.
      – Если каждый испанец отдаст два дуро, будет настоящее состояние!
      Басилиса Дурочка из Тоналейры, «военная покровительница» бедняги Паскуалиньо Антемиля Качисо, сержанта 8-го пехотного полка Саморы, пишет ему каждую неделю, посылает шоколад и табак, сержанта Антемиля убили, но Басилиса Дурочка не знает и продолжает посылать шоколад и табак, как-то послала также чорисо, кто-то попользовался, здесь ничего не пропадает. В пятой палате Раймундо, что из Касандульфов, и его кузен Камило – единственные, у кого есть личные зубные щетки.
      – И зубная паста?
      – Да, тюбик «Пербороля» на двоих.
      Как-то утром сестра Каталина вошла с зубной щеткой в руке и обратилась к испуганной ораве:
      – Посмотрим, поймете ли, что вы – дикари, дай мне, Господи, терпение! Гигиена очень важна, все должны быть чистыми, чтобы микробы подохли, понимаете? А зубные щетки есть только у этих двух галисийцев, стыдитесь, у двух галисийцев! Я попросила у полковника щетку для этой палаты, и он дал мне ее, вот она.
      Сестра Каталина всем показала щетку цвета карамели.
      – Хорошо видите?
      – Да, сестра.
      – Ладно, с этого вечера, после окончания молитвы, все будете чистить зубы этой щеткой.
      Собака Веспора умерла от болей в желудке, ясно, что дядя Клето накануне блевал непереваренной и пропитанной алкоголем пищей, и животное не могло выдержать. Царевич, русская борзая сеньориты Рамоны, наоборот, элегантен, шерсть блестит, приятно посмотреть.
      – Ты уверен, что не следует переменить ему имя?
      – Не знаю… ну, старайся не окликать его. Алифонсо Мартинес спас свою шкуру, потому что поп из церкви Сан-Мигель де Бусиньос (Мерехильдо) спрятал его, никто не знал, кроме Долорес, конечно, старой служанки дона Мерехильдо; Моучо (Фабиан Мингела) тоже не решился бы пойти против священника.
      – Не появлялся здесь?
      – Нет, я уже век его не видал.
      У Раймундо, что из Касандульфов, и его кузена Камило койки рядом, разделенные ночным столиком, таз для умывания на двоих; умер некто Агирре, стал блевать кровью и умер, и они попросили сестру Каталину поменять места.
      – А кто украл зажигалку Агирре?
      – Не я, сестра, могу поклясться.
      Наверно, Исидро Суарес Мендес, тот всегда крал у мертвецов деньги, портсигары, часы, фото, но мне незачем было обвинять его, сестра Каталина могла бы вышвырнуть его на улицу.
      – Я тебе верю, галисиец, не очень, но верю.
      Сестра Каталина более женственна, чем бедняжка Ангустия Соньян Корвасин, новобрачная, которую муж бросил через полтора часа после бракосочетания, и, ясное дело, она ушла в монахини.
      – И что с ней сталось?
      – Не знаю, никогда не знал, пожалуй, умерла от анемии.
      – Да, это скорее всего.
      – А может быть, ее ужалил овод, и она стала хромой.
      – И это возможно.
      В госпиталь приходят барышни из «Фронта и госпиталя», чтобы помочь нам, их называют маргаритками в честь супруги Карла VII (маркиз де Брадомин посетил королевскую чету в Эстелье, как рассказывает Валье-Инклан в «Зимней сонате»), маргаритки раздают раненым четки и сигареты, а также шерстяные кальсоны, фуфайки, свитера и прочее барахло и бутылочки коньяка «Три ноля», «Три чарки», «Три лозы», пристают, как смола, обращаются с нами как с нищими, подопечными общества Святого Висента де Поля. На маргаритках хаки и красные шапочки, так как они – карлистки, понятное дело, чаще всего их так и зовут, их шеф, донья Мария Роза Уррака Пастор (а может быть, Роза Мария, не знаю) несколько велика ростом, но очень нравится артиллеристу Камило.
      – Очень хороша и напоминает мне генерала Сильвестре, дона Мануэля Фернандеса Сильвестре, того, что потерпел поражение при Аннуале.
      – Если б еще усы.
      – Да, но осанка и походка!
      Касиано Ареаль, служащий бисквитной фабрики «Испанский бисквит» (прежде – «Английский бисквит»), – единственный, кто мог утихомирить донью Риту, когда та взбесится.
      – Слушайте, Касиано, прости меня Боже, но если мой муж снова будет давать осечку после стольких денег, что я на него потратила, клянусь вам, что убью его, Богом клянусь!
      – Не волнуйтесь, сеньора, будьте немного спокойнее, подкормите дона Росендо, это очень важно для дела, приготовьте ему желтки, сбитые с хересом…
      Три маргаритки посетили пятую палату, принесли корзину подарков.
      – Солдатик, хочу тебе преподнести ладанку со Святым Сердцем, предохраняет от всего дурного, смотри, что написано: «Остановись, пуля, со мною Христово сердце».
      Артиллерист Камило побледнел, с лица исчезла вся краска.
      – Нет, нет, спасибо, преподнесите другому, прошу вас, пожалуйста, у меня была в куртке брошь с булавкой, и месяца не прошло, как ее вытащили из плеча, говорю вам со всем почтением, сеньорита, но для меня Святое Сердце – гибель.
      Маргаритка разозлилась, казалось, в нее воткнули огненные бандерильи.
      – Святотатец, презирающий Святое Сердце! Красный! Сестра Каталина вмешалась и защитила артиллериста Камило, не допуская, чтобы трогали ее солдат.
      – Вон отсюда, чахоточная, бесстыдница! Вон! Никто пусть не лезет к моим ребятам! Поняли? Вон! И не возвращайтесь в палату без разрешения!
      Сестра Каталина – женщина смелая, с ней тягаться трудно, для нее раненые, во-первых, священны, во-вторых, ее собственность; это касается лишь испанцев, сестра Каталина не принимает ни итальянцев, ни мавров.
      – Нет, нет, об этих пусть заботятся их монахини, здесь я не хочу мешанины.
      Когда Раймундо, что из Касандульфов, и его кузен артиллерист Камило начали поправляться и смогли двигаться, то стали вечером выходить в кафе «Два льва» на улице генерала Молы, прежде Порталес. Сестра Каталина давала каждому талончик на кофе, рюмочку и сигару, иногда они брали с собой Чомина Гальбарра Ларраону, карлиста из гражданской гвардии Лакара, у которого не было ни рук, ни глаз, одна граната взорвалась не вовремя, оторвала руки, опустошила глазницы, и он не мог ни пить, ни курить без помощи; в кафе захаживал кубинский легионер, похоже что мулат, и тоже слепой, он убивал время, напевая сквозь зубы: родом я из Вуэльтабахо, ремесло мое – наваха! Чомин – хороший парень, и больно за него, Раймундо, что из Касандульфов, читает ему газету «Новая Риоха», худо, когда вечером он захотел к шлюхам (ясно, стал блудить в мыслях!), заведение на той стороне реки, между бойней и электростанцией, заведение Леоноры, там всего две девки, Урбана и Модеста, ее дочери, очень худые и грустные, их отца расстреляли, как члена СТГ, в доме Леоноры принимают на кухне, там только один альков и много эстампов, наводящих ужас – «Вечное спасение», «Святой Иосиф с палочкой нарда», «Пражский младенец Иисус», «Святое сердце Иисуса», есть и железная кровать, два ночных столика, стул, банкетка, будильник, горшок, таз для умывания, портативное биде, таблетки перманганата, хранящиеся в супной кастрюле; Урбана и Модеста расплакались и не хотели заниматься Чомином.
      – Нет, нет, не знаю как, бедняге нечем ухватиться. Леонора сказала Раймундо:
      – Они молодые и еще не научились терпеть, но ты не волнуйся, это божье создание не уйдет так, я займусь им, слепой, винить его нельзя, увидишь, подожди, я немного помоюсь и надушусь.
      Сельсо Масильде, Чапон, солдат двадцать четвертого пехотного полка Байлена, лежал с нами в госпитале Логроньо, потом Чапон партизанил, сперва ушел с Байларином, а после с Бениньо Гарсиа Андраде, Фусельясом, многие считали его убитым в горах в 1950-м или 1951-м, в стычке с жандармерией, но это неправда, я был с ним в Тукупите (территория Дельта Амакуро, Венесуэла) в пятьдесят третьем году; Чапон женился на богатой толстухе Флор де Перла Арагуапиче и занялся классификацией рыб Ориноко.
      Раймундо, что из Касандульфов, и его кузен Камило каким-то образом оказались как-то впутанными в историю с пропажей более сорока сыров с продуктового склада; полковник взбесился:
      – Эту шайку надо проучить, выписать всех, кто может двигаться, пусть лечатся амбулаторным путем, твою мать!
      Раймундо, что из Касандульфов, и кузен Камило оказались на улице несолоно хлебавши.
      – Это несправедливо, – сказали они сестре Каталине. – Мы никакого отношения не имеем к этим сырам, а нас теперь выгоняют, как воров, а мы еще не выздоровели, плохо, что полковник говорить с нами не хочет.
      – Терпение, мальчики, в беде нужно терпеть и ждать. Жениха Клариты, дочери дона Хесуса Мансанедо, что аккуратно вел счет убитым, звали Игнасио Араухо Сид, он служил в банке Пастор, секция личных кредитов; когда дон Хесус начал отмечать в своем блокноте, Игнасио помрачнел и ушел добровольцем, его убили вскоре после прибытия на фронт.
      Раймундо, что из Касандульфов, и его кузен пошли в кафе «Два льва».
      – Пока лучше всего найти крышу, потом что Бог даст, у меня осталось немного денег, дадим знать Монче, чтоб немного подкинула; ладно, увидим, хватит денег или нет.
      Тревожиться было не из чего, спустя два или три часа они уже поместились в харчевне «Эстельеса», собственность доньи Паулы Рамирес, улица Эррериас, как раз рядом с похоронным заведением Пастраны, полный пансион, 2,75 песеты со стиркой белья.
      – Здесь будет хорошо, увидишь.
      Робин Лебосан проводит вечера в доме сеньориты Рамоны, оба чувствуют себя без вины виноватыми, это бывает, единственное лекарство – убивать время.
      – Пожалуй, я совершаю ошибку, Монча, я слишком многое осуждаю и презираю, так жить невозможно, жизнь идет куда-то под откос, я очень боюсь, Монча, больше, чем ты; думаю, что через пятьдесят лет люди все еще не избавятся от этого безумия, все происходящее – безумие, со всеми этими шарлатанами, героями, политиками и монахами нужно быть начеку, так как они… сегодня мне, правда, хочется, чтобы ты поставила пластинку Шопена или сыграла сама, пожалуй, лучше сама, сколько дней не знаем ничего о Раймундо, каково ему там? Он и не представляет, как мы скучаем по нему… сегодня не откажусь от рюмочки… как все странно, Монча! Недавно ты меня обрадовала, посмотрим, надолго ли… Почему бы тебе не поднять немного юбку?
      Сеньорита Рамона сидит в качалке и молча улыбается, приподнимая постепенно юбку.
      – Как скажешь.
      Супруг доньи Паулы Рамирес зовется дон Косме, он писарь в финансовом управлении, дон Косме – человечек хрупкий, но продувной, причесывается с волосодержателем «Гомина Аргентина» и по воскресеньям, чтобы поразвлечься и честно заработать несколько реалов, играет в муниципальном оркестре «Легенду поцелуя», «Свадьбу Луиса Алонсо», хоту «Долорес»; донья Паула грудастая и ядреная, держит дона Косме на побегушках и с бесконечным презрением величает «Бетховеном».
      – Иди, Бетховен, за шпинатом! И не задерживайся! Принеси также дубовый уголь и зайди в мастерскую узнать, для кого тот шикарный фоб, что вынесли утром.
      – Сейчас пойду, Паулита, дай дочитать газету.
      – Никаких газет! Сперва долг, потом развлечение.
      – Ладно, жена.
      У доньи Паулы пять нахлебников: священник дон Сенен Убис Техада, бронхитик; отставной пехотный бригадир дон Доминго Бергаса Арнедильо, астматик; протезист дон Мартин Бесарес Леон, воспаление мошонки, и мы двое, раненые.
      – Было б хуже, если б мы еще были глупые и старые, верно?
      Второй артикул уложения 1852 г. о благотворительности подразумевает, что больше всего нуждаются во внимании сумасшедшие, глухонемые, слепые, паралитики и увечные, пожалуй, правильно. У хозяев-супругов только одна дочь, Паулита, бедняжка отвратительна, похожа на крысу, вдобавок усы, бакенбарды, очки, что называется, ужас, да и только.