Мазурка для двух покойников

      Аргентинские родичи Розиклер, которые называли радиолу витролой, уехали в Буэнос-Айрес, когда дон Хесус Мансанедо записал в блокноте об отце Розиклер, Иносенсио Сольейросе Нанде: № 37, 21 октября 36-го, служащий банка «Альто дель Фуриоло» умер, покаявшись (ложь!); они сказали, что уедут, и уехали, по-моему, поступили правильно.
      – Произойдет бойня, никому не известно, кто спасет шкуру, а кто нет, будет пожар Трои, мы здесь не останемся, это дело самих испанцев.
      Тетя Хесуса недавно заболела, заболела серьезно.
      – Ты звал врача?
      – Да.
      – Что он говорит?
      – Ну, что бедняжечка стара, очень одряхлела, ничего особенного нет, просто стареет, и сердце постепенно сдает.
      – Боже правый!
      Когда я отправился навестить ее, все нашел очень таинственным, собака Веспора уже не в силах столько возвещать смерть, дядя Клето играет только «Меня не убьешь помидором», раз за разом, сто, а то и сто пятьдесят раз на день, под конец сам не слышит, это как гул ветра в дубах. Тетя Эмилия и дядя Клето спорят из-за места на кладбище для тети Хесусы, она еще не труп, но может стать им в любой момент.
      – Фамильный склеп полон, а мы сейчас не можем тратиться, это не ко времени.
      – Да, но не хочешь же ты вышвырнуть останки наших предков в реку?
      – Я ничего не хочу, но скажи, как нам поступить. Тетя Эмилия верит в долг потустороннему миру, в уважение к безупречной добродетели.
      – Ты никогда не должен забывать, Клето, что Хесуса, как и я, одинока. Это еще хуже, чем оставить Лоурдес в Париже!
      Дядя Клето смотрит на Эмилию взглядом гипнотизера.
      – Ну и скотина ты, сестра, прямо ослица.
      Тетя Эмилия рыдает, а дядя Клето выходит, насвистывая, предварительно пукнув, как обычно.
      Известия, приходящие отовсюду, не очень утешают, вроде сообщений о чуме египетской, в головах помутилось, и люди стали сбиваться с толку.
      – Наши, националисты, взяли Бадахос.
      – Почему говоришь «наши»?
      – Не знаю, а как сказать по-твоему?
      Мисифу, что из Саморы, явился в Оренсе незваный и начал приказывать всем, видно, рожден начальником.
      – Он слегка косит, правда?
      Пожалуй, но мало кто решится смотреть на него. Мисифу, Усач, так его прозвали, а имя его – Бьенвенидо Гонсалес Росинос, был торговым экспертом. Мисифу низкоросл, но очень подтянут и шустр, если рядом никого, даже кажется высоким. Дон Брегимо Фараминьяс не любил низеньких, делил их на две большие и очень определенные группы: те, которых курица может клюнуть в зад, и те, кому на ходу нужно петь, чтобы на них не наступили.
      – Все плохи, и те, и эти, одни хуже других. Карликов нужно запретить.
      – Да, сеньор.
      Мисифу был организатором, вдохновителем и первым главарем «Отряда зари», который действовал по очень торжественному ритуалу, похожему на итальянский. Мисифу убили кинжалом на крыльце Паррочи. Гауденсио знал кто, но не хотел сказать и, как слепой, мог увильнуть.
      – Я играю на аккордеоне, откуда мне знать, что случилось, если я слепой. Вы не видите, что я слепой?
      – Да, старик, да, извини; ладно, поищем еще.
      Мисифу нанесли только два удара, в горло и в грудь, нападавший не был злым. Пура Гарроте, Парроча, никогда не любила драк.
      – Или люди успокоятся, или закрою двери на ночь и всех буду пускать только днем, это приличное заведение, и я не допущу свар, пусть будет порядок.
      Тело Мисифу оставили на улице, оттащили подальше и с перил крыльца смыли кровь. Пура Гарроте сказала ошарашенным кобелям:
      – И теперь всем молчать, ясно? Лучше всего забыть, что случилось.
      Анунсия Сабаделье (Нунча) сказала Гауденсио:
      – Прости меня, Господь, но я рада, что Мисифу убили.
      – И я, Нунчинья, и я.
      – И знаю вдобавок кто.
      – Забудь его имя, даже не думай об этом.
      Мисифу забыли скоро, так как происшествия выталкивали друг друга, чтобы уместиться в сознании.
      – Дашь мне кофе, Нунча?
      – Да, уже несу…
      Сеньорита Рамона велела оседлать коня и поехала в горы, в Арентейро встретила двух полицейских.
      – Добрый день, сеньорита, куда вы едете?
      – Как это куда? Куда хочу! Нельзя разве ехать куда хочешь?
      – Можно, сеньорита, мы дурного не говорим, можно ехать куда хотите, верно, но все сейчас перепуталось.
      – А кто перепутал?
      – Ах, не знаю, сеньорита! Похоже, все запуталось само. Когда сеньорита Рамона вернулась домой, ее ожидали Раймундо, что из Касандульфов, и Робин Лебосан, ее кузены. Раймундо улыбнулся и сказал:
      – Меня вызывают к губернатору.
      – Зачем?
      – Не знаю, вызывают к новому губернатору, подполковнику Кироге.
      – Ты пойдешь?
      – Тоже не знаю, об этом и хотел спросить тебя, как ты думаешь?
      – Не знаю, что сказать, нужно спокойно поразмыслить.
      В такой момент никогда не знаешь, как поступить. Раймундо считал, что нужно пойти, но Робин – нет. Робин пытался отговорить его.
      – Броситься в Португалию будет ошибкой, там пограничники, но отсюда выбраться легко, можешь записаться в легион «Знамя Галисии», фронт, по-моему, всегда лучше, чем это.
      Подполковник дон Мануэль Кирога Масиа, гражданский губернатор провинции, уполномоченный по общему порядку, вызвал Раймундо, чтобы назначить его алькальдом Пиньор де Села.
      – Большая честь, подполковник, но я решил записаться в «Знамя Галисии», готовлюсь выехать в Ля-Корунью.
      – Ладно, ваш поступок похвален, но не назовете ли вы лицо, которому можно доверить этот пост?
      – Нет, сеньор, так сразу никого не припомню.
      Радио объявило, что победа восстания неминуема, в Мадриде уже нет правительства, последнее сборище шутов и комедиантов бежало на самолете в Тулузу. Они фактически передали власть коммунистам, и последний подвиг – пожар и гибель музея Прадо.
      – Черт возьми, если это так, не останется камня на камне.
      Мария Ауксильядора Поррас, невеста или вроде того первого мужа Георгины, Адольфито Чокейро, бросившая его, целую неделю провела в постели с Мисифу.
      – И не было противно?
      – Противно? С чего это? Бьенвенуто был настоящий мужчина, не очень рослый, но очень мужчина, танцевать с ним не буду, но то, что говорят здесь, – болтовня, люди завистливы и сплетен не сосчитать…
      Тетя Эмилия не хочет говорить с дядей Клето.
      – Я дама, мне незачем обращаться к беспринципной скотине, прости меня, Боже, мне мое достоинство не позволяет. Бедная Хесуса, ее прах заслужил большего уважения.
      Тело тети Хесусы еще не вынесли, а дядя Клето под собственный аккомпанемент произносил речи: гражданин Галисии, взошел новый день, день спасения и независимости Испании!
      – Я не знал, что дядя Клето такой патриот.
      – Он не патриот.
      Возвращаясь с кладбища (мы с Рамоной впереди), дядя Клето сказал тете Эмилии:
      – Я бы хотел поговорить с тобой, Эмилия, и просить прощения за обиды, которые мог причинить. Прощаешь меня?
      – Конечно, Клетиньо, разве Господь не простил иудеям, которые его распяли?
      – Спасибо, Эмилия, и теперь слушай. Незачем чрезмерно драматизировать, понимаешь?
      – Нет.
      – Ладно, все равно незачем чрезмерно драматизировать, в семье лучше признать поражение, чем продолжать борьбу; ты признаешь, что побеждена и уступаешь?
      Тетя Эмилия сперва покраснела, затем побледнела, потом упала в обморок – удар был сокрушительным. Покуда мы с кузиной Рамоной хлопотали над ней, дядя Клето поднялся к себе и стал играть, перед этим по обычаю пукнул – сухо, резко и продолжительно.
      Раймундо, что из Касандульфов, записался в «Знамя Галисии», Ля-Корунья была охвачена национальным подъемом: малыш X. Т., козленок и пять банок кальмара в собственном соку, расстрелян гражданский губернатор дон Франсиско Перес Карбальо; сеньора Т., мама предыдущего и поклонница славной испанской армии, сосиски, ветчина и дюжина чорисо, расстрелян командир атакующих сил дон Мануэль Кесада; дон X. Т., муж второй и отец первого, четыре курицы, шесть дюжин яиц, четыре порции трески, расстрелян капитан атакующих сил дон Гонсало Техеро; И. А., коробка сладостей из Пуэнте-Хениль, расстрелян алькальд Ля-Коруньи, дон Альфредо Суарес Феррин, сеньора – сторонница мира, пять бутылок красной риохи и пять банок масла, расстрелян адмирал дон Антонио Асарола Гросильон; А. С, три кролика, коробка сладостей из Асторги, расстрелян генерал дон Энрике Сальседо Молинуэво. Раймундо, что из Касандульфов, опечален.
      – Здесь будет еще много преступлений, уже их достаточно, и много глупости, но хуже всего то, что идем вспять, вся страна, бедная Испания! Хуже всего торжество вульгарности, есть моменты, когда человек гордится своей вульгарностью и предпочитает быть невежественным тупицей, плохие времена, а также и самые трагические, кровавые; посредственность безжалостна и искажает образ и подобие Божье, наряжает его клоуном или клакером, мы можем быть отброшены на столетие назад; но приходится молчать, не стоит пытаться противопоставить что-то приливу и отливу, никто никогда не сумеет их измерить. Да будет воля Божия.
      Настала хорошая погода, крестьяне ходят ошеломленные, солнце вернуло воздух для дыхания и насытило атмосферу чем-то жирным и не очень здоровым, сеньорита Рамона тревожится об ушедшем Раймундино, но еще больше о нас, оставшихся.
      – Хочешь, чтоб вас перестреляли? Здесь мужчинам будет невозможно жить, помнишь, кто-то – не знаю кто – сказал, что человек человеку волк? Похоже, что все запреты на охоту на мужчин отменены, мы, женщины, лучше защищаемся. Почему бы и тебе не уйти?
      – Нет, Монча, время еще есть, посмотрим, может, переждем, Моучо – выродок, ты знаешь так же, как я, но тронуть меня не осмелится.
      – Не будь столь уверен, такие типы растут как грибы вместе с беспорядком, все одинаковы и поддерживают друг друга.
      – Ладно, защититься я сумею.
      В таверне Рауко люди молча пьют вино, горько видеть, что никто никому не доверяет.
      – Думаешь, Дурной Козе нравится Фабиан Мингела, Моучо?
      – Ничего я не думаю, это их дело.
      Сеньорита Рамона прекрасна как никогда, глубокие черные глаза и распущенные волосы, известно, печаль придает очарование, но одета скромно.
      – Что будешь делать, Робин?
      – Не знаю, не один я сомневаюсь, все колеблются и не знают, что делать, уж слишком затянулось это.
      Сеньорита Рамона достала бутылку «Опорто» и глубокую коробку с печеньем.
      – Хочешь рюмку?
      – Да, спасибо.
      – Прости, что не поставила тарелку для печенья, бери из коробки, тут есть очень вкусное, из какао.
      Сеньорита Рамона села за пианино.
      – Что тебе сыграть?
      – Что хочешь, мне приятно смотреть на тебя. Сеньорита Рамона улыбнулась с кокетливой гримаской, редко она бывала столь красивой, заметь, я ее хорошо знаю!
      – Ты просишь моей руки?
      – Нет, Монча, что ты! Я не хочу никого делать несчастным, тем более тебя, я не гожусь в мужья, пожалуй, даже в женихи, скорее всего ни для чего не гожусь.
      – Не говори глупостей. Ты уверен, что сделаешь меня несчастной?
      Сеньорита Рамона играет «Вальс волн».
      – Немного вульгарно, но мило, правда?
      – Да, очень мило.
      Где-то за глазами, то есть в мозгу, кольнула на миг грустная и слегка отрешенная мысль.
      – Монча.
      – Да?
      – Ты думаешь, меня расстреляют?..
      У Марухи Боделон, любовницы Сельсо Варелы, бывшего жениха тети Эмилии, нюх что надо, удлинила рукава и перестала красить волосы.
      – Не хочу провоцировать, власти правы, мы, испанцы, должны чем-то отличаться от англичан и французов, чтобы не идти далеко, хотя бы благопристойностью.
      Сельсо Варела не понял, но молчал, раны в душе мужчины взывают к молчанию.
      – Здесь лучше всего помалкивать, когда Господь захочет, души успокоятся.
      – Да, а если не успокоятся?
      – Не знаю, тогда подумаем – эмигрировать или покончить с собой. Как больно видеть, что лучшая страна в мире, ну, одна из лучших, истекает кровью!
      Фину из Понтеведро зовут Порка Мартинья, прозвища идут по весьма неожиданным путям, прозвища изобретаются и рождаются как поганки; Порка Мартинья изящна и всегда весела.
      – Это правда, что тебе больше всего по вкусу попы?
      – Ах да, сеньор, они чудесны, как с ними хорошо! Вы меня вынуждаете говорить гадости.
      Порка Мартинья спит с попом Селестино Карочей, а также готовит ему кролика тушеного, кролика жареного, кролика по-охотничьи.
      – Мужчину надо кормить, чтобы сила была.
      Антон Гунтимиль, покойный муж Фины Порки Мартиньи, всегда был слабосильным, родился с одышкой и умер, истаяв, как вздох.
      – В бедняге было мало проку, по правде, почти ничего, от любого другого я получила бы больше.
      Ресуррексион Пенидо зовут Лодолой, потому что она как птенчик. Лодола – шлюха грустная, ее спасают молодость и покорность.
      – И твердая грудь?
      – Говорят.
      Лодолу очень потрясла смерть Мисифу, это она обнаружила труп.
      – И не слышала крика?
      – Нет, сеньор, ничего не слышала, по-моему, бедняга умер, рта не раскрыв.
      Лодола пришла из деревни Репорисело, приход Санта-Марина де Рубиана, в Эль Барко, пришла босая, продрогшая, ни слова не знала по-испански, Марта Португалка взяла ее под крыло, она очень добрая и чувствительная.
      – Думаете, женщина становится блядью для удовольствия? А не потому ли, что ей идти некуда, гонят отовсюду, как прокаженную? Думаете, хлеб падает с деревьев и для каждого?
      Дон Хесус Мансанедо и Мисифу обрезали нить жизни, эту таинственную проволоку, наполненную кровью, многим несчастным, к которым Господь повернулся спиной, Господь не вмешивается в дела этого мира, сразу видно, потому и говорят, что Бог отвел от человека руку свою здесь, в Оренсе и Понтеведре, и, может быть, в других городах, тех, кого убивают без суда, походя, называют ренклодом.
      – Ренклодом?
      – Да.
      – Сливой ренклодом?
      – Ну, по правде, не знаю.
      Максимино Сеган, из Амоэйро, вступил в разговор.
      – Я-то знаю, мертвяки говорят друг другу: нынче ночью пойдем за ренклодом. И уже известно – этой ночью будут искать людей, чтобы убить их.
      Приговоренных к смерти военным судом расстреливали в Кампо де Арагон, на краю кладбища святого Франциска.
      Ренклод остается где возможно, не всех довозят до Альто дель Фурриоло в Оренсе, о других городах говорить не стану, вся страна усеяна крестами. Раймундо мало кого знал в Ля-Корунье, но скоро завел друзей. «Галисийское знамя» выступило в день святого Августина и вернулось, менее десятой части состава, после Дня почивших в бозе, остальным не повезло, остались на дороге, на войне плохо то, что умираешь, не успев созреть, это противоречит Божьему закону. В некоторых уголках Галисии воздушных змеев зовут папавенто, иначе ветропожиратель, папар – значит поглощать, пожирать, в Португалии их зовут попугаями, не пускали ли ребятишки Ля-Коруньи двести лет назад змеев с холма, который теперь зовется улицей Попугаев? Раймундо, что из Касандульфов, какая-то родня дону Хуану Найе, одному из лучших знатоков истории Ля-Коруньи, мог бы спросить его, в Галисии все мы – родня, или около того, или хоть родня родни. Возможно также, что здесь в древности рос бессмертник, который по-португальски и древнегалисийски тоже будет «попугай». Нынче улица Попугаев – квартал борделей, где можно не опасаться, Раймундо захаживает туда вечером поболтать немного. Из заведения Медиатеты в свое время вытолкали кузена Раймундо, артиллериста 16-го полка, он вместе с пятью-шестью однополчанами (в том числе сержантом) вытащил на балкон пианино и сбросил вниз, – скотина! – слава Богу, никто не проходил по улице! Генерал Себриан отменил всем отпуска и отправил на фронт. Знала бы Медиатета, что Раймундо – брат артиллериста Камило, а эти хозяйки всегда полоумные, она бы его выгнала тоже.
      В заведении Апачи (языковые пуристы говорят «Апачии») на положении ученицы младшая из семьи Алонтра, Долоринья Монтесело Трасмиль, 21 год, еще не оправилась после операции аппендицита, но теперь ей лучше. Сестер Алонтра – семеро: Инесинья – смирение против гордости, заросла волосиками до пупка, похоже на муравейник, Росинья – щедрость против скупости – грудастая и задастая, у нее всего в избытке, Марикинья – против похоти целомудрие – чуть косит, но это ей идет, Карминья – против гнева, терпение, никогда не откажет, но не из распутства, а из уважения, Ритинья – умеренность против обжорства – всегда помирает со смеху и подпрыгивает, не выносит щекотки, Ампариньо – против зависти, доброта, робкая, как цветок, но если загорится – палкой не успокоишь, Долоринья – против лени, прилежание, умеет читать и писать, знает четыре правила; две сестры живут в Батансе, две в Камбре, три в Ля-Корунье, и все семеро – в жизни. На улице Попугаев также упражняются в своем благотворном искусстве шлюхи и потаскухи из борделей Ферреньи – попросите Фатиму Мавританку, из Кампанелас – попросите Пилар Хитрюгу, из Тоналейры – попросите Басилису Дурочку, которая всем шлюхам шлюха; все печальные лупанары, все услаждающие тело бордели обеспечивают покой, здоровье и радость, для полиции – бесплатно, потому что порядок есть порядок. Раймундо, что из Касандульфов, подружился с Долориньей Алонтрой, которой вырезали аппендицит, и так как он образованный и воспитанный, ему позволено входить через кухню.
      Сеньорита Рамона велит позвать Робина Лебосана.
      – Получила письмо от Раймундо, говорит, что ему дадут отпуск.
      – Хорошо.
      У Робина вид озабоченный.
      – Монча.
      – Ну.
      – Я сам не запишусь. Пусть призовут мой год. И кроме того, хочу открыть тебе тайну.
      – Мне?
      – Да. И никому больше. Если Фабиан Мингела придет в деревню, я его убью. То, что о нем говорят, – правда.
      Сеньорита Рамона помедлила с ответом.
      – Успокойся, Робин, посмотрим, что скажет Раймундо, когда приедет. Ты говорил с Сидраном Сегаде, мужем Адеги?
      – Да.
      – И с Бальдомеро Афуто?
      – Тоже.
      – И что они думают?
      – Что Моучо – ничтожество, но может стать опасным, он – предатель, и кроме того, не один.
      – Сколько с ним?
      – Не знаю и не знаю, кто они и откуда, никогда их не видел.
      – А полиции известно?
      – Говорят, что не хотят ничего знать, это не их дело.
      – Нет? А чье же тогда?
      – Знал бы я!
      Хлеб священен, есть священные вещи, которые в мире, где все навыворот, не уважают – сон, хлеб, уединение, жизнь; хлеб нельзя ни жечь, ни швырять, хлеб следует есть; если зачерствел, брось в воду, пусть куры едят; если упал на землю, поцелуй и положи там, где на него не наступят; если подаешь нищему, тоже поцелуй; хлеб священен, он как Бог, а человек – наоборот, смехотворный пискун с плохо переваренными претензиями, ощипанный и бестолковый…
      Сеньорита Рамона закрыла ставни.
      – Все это очень странно, совершенно не понимаю, что происходит, наверно, большинство испанцев не понимают, зачем столько крови?
      Сеньорита Рамона говорит, прерывая речь паузами:
      – Возможно, война с чужеземцами, что врываются в дом, благородна – к примеру, с французами в прошлом веке; не знаю, я не мужчина, женщины всегда думают иначе, возможно, благородно воевать с другими народами за территорию, но воевать за идею, которая, чего доброго, окажется ложью, и воевать между собой! Это настоящее безумие!
      – Да, я думаю так же, но молчу, и ты молчи.
      – Да, да, зачем говорить. Я молчу, как мертвая, хочу лишь одного, чтоб это окончилось поскорее. Люди, слепо верующие, очень опасны, есть и те, что не веруют, но притворяются, эти еще хуже, слепая вера – штопор, которым вытаскивают совесть, или консервный нож для совести… хочу только, чтобы мы скорее увидели конец этого безумия.
      – Но до конца еще далеко.
      – Ты думаешь?
      – Уверен! Весь мир взбудоражен, и никто не хочет слушать голос разума.
      Сеньорита Рамона придвигает Робину Лебосану пепельницу.
      – Не бросай пепел на пол.
      – Извини.
      Сеньорита Рамона не может скрыть беспокойства.
      – Да, правда в том, что эти ослепленные борцы тупоголовы и становятся предателями, быстро заражаются бешенством, к тому же сбиты с толку, ты понимаешь хоть что-нибудь из того, что творится? Они нервничают, злятся, а озлобленный и нервный человек хуже скорпиона.
      – В конце концов, да хранит нас Господь!
      Сейчас как в древности, когда шли пешком в Святую Землю и мужчины отправлялись в путь ради цвета глаз возлюбленной и цвета облаков, ради вкуса придорожных плодов, ради любого цветка с пчелой в нем, ради запаха пустынь и лугов, идем на север, идем на юг, идем быстро, еле двигаемся, гибнем и никогда не находим свой дом и так далее. Людей Мартиньо Фруиме несколько раз задерживали, когда они шли косить в Белинчон, провинция Куэнка. Помнишь те стихи Росалии де Кастро «Кастильянцы из Кастилии»? Шли косить девять мужчин и шесть женщин, одна родила по дороге, кроме того, трое детей шести-семи лет. Мартиньо Фруиме сказал своим людям:
      – Вы видите, что делается, думаю, лучше вернуться домой, здесь всех убьют, ни одного не останется.
      – Ладно, но говорят, что в Гальейре командуют фашисты.
      – А нам что? Дом есть дом, земля есть земля, кто командир, тот и командует.
      – Да, это верно.
      Они находились далеко за Тахо, шли обратно ночью, ориентируясь по Полярной звезде, при свете луны, днем спали, пересекли две линии фронта и добрались до деревни Несперейра, приход Карбальейра, в Ногейра де Рамуин, там живут точильщики и такие же косари, как они сами, уходили цветущие, как розы, возвращались черные, как негры. Боже правый!
      – Ты всегда верил, что дойдем живыми?
      – Да…
      Первый кобелек, занявшийся Долориньей Алонтрой после операции аппендицита, был дон Лесмес Кабесон Ортигейра, врач-практикант, специалист по несложной хирургии и один из шефов гражданской милиции «Рыцари Ля-Коруньи» – нечто вроде политической и патриотической стражи.
      – У тебя болит это место?
      – Да, сеньор.
      – Потерпи, за это тебе плачу.
      – Да, сеньор.
      По слухам, имя дона Лесмеса связано с операциями лагеря Раты и нападением на масонские ложи «Возрождение» и «Мысль и Дело», так и бывает: тебя вовлекает во все это смерть ближних твоих, и внезапно ты оказываешься среди трупов, понимаешь, что и сам убит и лежишь на земле.
      Дон Лесмес скрывает, что посещает дом Апачи, положение обязывает соблюдать форму, он сказал Долоринье, что зовут его дон Висенте и он – священник.
      – Никому не говори, дочь моя, плоть слаба и грешна, сама знаешь.
      – Да, сеньор.
      Однажды ночью дон Лесмес поднял шум, потому что взорвалась консервная банка, как раз когда он трудился, и, ясное дело, испугался.
      – Саботаж, саботаж! – ревел дон Лесмес, застегивая штаны. – Это – покушение! Попытка напасть! Это – гнездо красных!
      Апача его остановила:
      – Слушайте, вы, дон Лесмес, со всем моим почтением – нет здесь никаких красных, поняли? Здесь все – такие националисты, что дальше некуда, и я – первая, ни малейшего сомнения насчет моего дома не допущу, слышите? Ни малейшего! И если не извинитесь, позвоню дону Оскару, он мой хороший друг, и вы объяснитесь с ним – здесь, у меня, люди развлекаются, а не занимаются конспирацией, поняли?
      Дон Лесмес поджал хвост:
      – Извините, я подумал, что это бомба, поймите. Раймундо, что из Касандульфов, не знает, кто такой дон Оскар, но не спрашивает. Зачем? Разве важно то, что происходит в борделях? Мы, националисты, взяли Толедо (почему «мы»?) и освободили Алькасар; Раймундо, что из Касандульфов, замечает, что у него пульсирует в висках, наверно, температура. Франко объявлен генералиссимусом сухопутных, морских и воздушных сил, Робин Лебосан говорит, что не запишется, пусть призовут его год, каждый идет своим путем и будет идти, сеньорита Рамона ездит верхом, ест печенье и думает, думает все время; мы, националисты, у ворот Мадрида, почему, собственно, «мы»? Когда Раймундо, что из Касандульфов, приехал в отпуск в деревню, нашел сеньориту Рамону странной.
      – Что с тобой?
      – Ничего, а что?
      – Так, подумал, что-то произошло.
      Пуринью Коррего, самую старую из служанок сеньориты Рамоны, нашли утром мертвой.
      – Как это случилось?
      – Должно быть, умерла от старости, всех это постигает раньше или позже, некоторые до старости и не доживают.
      У сеньориты Рамоны со времен отца теперь остались только Антонио Вегадекабо и Сабела Соулесин.
      – И попугай.
      – Ладно, и попугай, ясное дело.
      Фабиан Мингела не вошел в дом Сидрана Сегаде, мужа Адеги, в дом Афуто Гамусо он тоже не входил, не решился, в обоих случаях он спрятался поблизости и подстерег момент, когда хозяева пришли домой. Фабиан Мингела (Моучо) послал десять человек схватить Сидрана и Афуто и доставить связанными. Сидран Сегаде встретил тех выстрелами, сдался, когда подожгли дом, никто не прибежал ни на звуки пальбы, ни на пламя пожара, сеньорита Рамона удержала Раймундо, что из Касандульфов, и Робина Лебосана, которые находились у нее, Адегу ударили прикладом в лицо и оставили без сознания, привязанной к дереву, Бальдомеро Афуто тоже отстреливался, и более метко, одного убил, сдался, когда схватили его жену, Лолинью, и шестерых детей, им пришлось заткнуть рты, чтобы не кусались.
      – Боже, что за люди!
      Фабиан Мингела, мертвяк, что убил Афуто, когда собирался убить Афуто, улыбался, как кролик, своим пленникам, у обоих руки связаны за спиной, у обоих глаза налиты кровью, и оба хранят молчание.
      – Пошли!
      У Фабиана Мингелы блестит свиная кожа на лбу. Попугай сеньориты Рамоны, существо других пространств и других пейзажей, кажется здесь грустным и озабоченным. У Фабиана Мингелы редкие волосы, при лунном свете мертвяк, убивший Афуто, похож на покойника.
      – Никогда не думал, что так обернется?
      Ни Сидран Сегаде, ни Бальдомеро Афуто не раскрывают рта. У Фабиана Мингелы лоб, как панцирь черепахи, может, еще хуже, с тех пор как все это началось, не слышно скрипа тележной оси, как ни старайся.
      – Ты понимаешь, что в моей власти? Пришел мой час! У Афуто гаснет звездочка, которая загоралась на лбу – иногда была красная, как рубин, другой раз – синяя, как сапфир, или фиолетовая, как аметист, или белая, как бриллиант, – и сатана исхитрился убить его предательски, осталась только пара сотен шагов.
      Фина Понтеведреска – как кофейная мельница, Фине Понтеведреске нравится плясать кубинский танец «Шевелись, Ирена», ее муж умер, так как был бесхарактерным, поэтому поезд его раздавил.
      Люди Фабиана Мингелы оставили своего убитого товарища в канаве, перед этим взяли бумажник с документами, ночью были тысячи звуков и тысячи безмолвий, сокрушавших души путников и отдававшихся эхом в их сердцах. Фабиан Мингела бледен, но не больше, чем обычно, он всегда такой. Он спрашивает:
      – Ну что, боишься?
      Пепиньо Хурело каждое утро идет к мессе просить о милосердии.
      – Правда ли, что одно из дел милосердия – погребать мертвых?
      – Да, сын мой.
      Пепиньо Хурело очень напуган, еле угадывает слабый лучик, дающий ему разум.
      У Фабиана Мингелы борода растет кустиками, четыре волоска здесь, четыре там.
      – Думаю, тебе не придется подлавливать меня в картах. Не хочешь говорить?
      Руки Фабиана Мингелы похожи на улиток, влажные, холодные, бледные, как у больных на пороге смерти, почти покойничков, – дайте воздуха, у вас его много.
      – Хочешь помолиться Господу Иисусу Христу? Фабиан Мингела смотрит всегда вбок, как жабы Сан-Модесто, их там три, а кажется – сотня.
      – Наклал в штаны?
      У Фабиана Мингелы голосок тонкий, как у семи девственниц из Священного Писания.
      – Проси у меня прощения.
      – Развяжи мне руки.
      – Нет.
      Фабиан Мингела, мертвяк, что убил Афуто, щупает себе срамные части, иногда долго их не находит.
      – Говорю тебе, проси прощения.
      – Развяжи мне руки.
      – Нет.
      Эутело, или Сиролас, тесть Таниса Гамусо, брата Афуто, притих, когда началась заваруха, есть люди, которые стреляют, и есть примирившиеся с этим; Фабиан Мингела, мертвяк, что убил также Сидрана Сегаде, мужа Адеги, и, наверно, еще дюжину, не хочет пачкать сапог, он отступает на два шага назад и стреляет Бальдомеро Афуто в спину, уже лежащему на земле стреляет в голову. Бальдомеро Марвис Вентела, он же Афуто Гамусо, напрягается и умирает без единого стона, умирает не сразу, но достойно, не успокоив, не утешив и не обрадовав убийцу. Фабиан Мингела сказал Сидрану Сегаде:
      – Ты следующий, у тебя еще полчаса.
      Труп Бальдомеро Афуто остался у поворота на Канисес, первым увидел его со своего дуба дрозд в неверном свете утра; птицы, когда начинается день, стрекочут как безумные, через несколько минут смолкают, ясно, занимаются своим делом, Бальдомеро Афуто лежит мертвый, кровь на спине и на голове, кровь и во рту, кровь и земля, кровь закрыла татуировку, черви быстро начнут пожирать женщину и змею, куница, что сосет кровь мертвых, внезапно убегает, словно спугнутая кем-то. Новости мчатся, как ящерицы.
      – Как пыль на ветру?
      – Пожалуй, или еще быстрее.
      К вечеру, когда в дом Паррочи пришло известие, слепой Гауденсио играл на аккордеоне мазурку «Малютка Марианна». Гауденсио не открыл рта, играл одно и то же до утра.
      – Почему не сыграешь что-нибудь другое?
      – Потому что не сыграю, мазурка эта – для мертвеца, который еще не остыл.
      Жизнь продолжается, но по-иному, жизнь всегда изменчива и тем более, если чувствуешь боль.
      – Уже восемь?
      – Нет, еще нет, нынче время тянется как никогда.
      В мазурке «Малютка Марианна» есть такты очень прилипчивые, очень красивые, не устаешь ее слушать.
      – Почему не сыграешь что-нибудь другое?
      – Потому что не хочу, ты понимаешь, что это – мазурка траура.
      Пахароло Гамусо, брату покойного Бальдомеро, больше всего по вкусу грудь Пиларин, его жены, есть браки очень счастливые, как и полагается.
      – Правда, ты дашь мне грудь, любовь моя?
      – Ты знаешь, что я вся принадлежу тебе, зачем спрашиваешь?