Мазурка для двух покойников

      Лучшие чорисо в мире (это так говорится, наверно, бывают и не хуже) – чорисо Адеги.
      – Мой покойник был такой румяный, потому что ел чорисо целиком, снимал шкурку – и целиком. Бедный Сидран, да покоится он с миром, как он любил мои чорисо! Иногда скажет: они у меня все выходят через кончик каральо, это лучше для тебя, Адегинья, верно? Мертвяк, что убил моего покойника, никогда не ел таких чорисо, мертвяк, что убил моего покойника, подыхал с голоду!
      Адега делает чорисо по правилам и основательно, во-первых, свинья должна быть местная и вскормленная по-местному, кукуруза, варево из картошки, муки, черствого хлеба и всего, что можно сварить с умом, свинья также должна гулять, разминаться на горе, рыть землю, ища червяков и другую живность. Резать ее нужно мягким железом, не сталью и по обычаю, всем известному, если зарежешь предательски, со злобой в душе – сам на себя пеняй! Copсa (начинка) делается из хорошо размельченной свиной вырезки, также лопатки, грудинки, много сладкого перца, молотого перца – сколько можно, соль, хорошо растертый чеснок, вода; все это терпеливо перемешать и поставить на целый день. На следующее утро попробовать сорсу, слегка поджарив на сковороде, чтобы проверить вкус и прибавить то, чего не хватает, всегда не хватает чего-нибудь. На третий день снова перемешать, на четвертый набить кишки, перевязать чорисо ниткой, смотря какой размер нужен; коптить над огнем две или три недели, пока не затвердеет, твердость – признак хорошей готовности, и уже можно есть; лучший дым дают дубовые дрова, и он самый здоровый. Те чорисо, что нужно съесть быстро, развешивают, а те, которые хотят оставить надолго, очищают получше и хранят в сале.
      – Мой покойник был такой резвый потому, что ел чорисо целиком, срывал нитку, а иногда и не срывал, запрокидывал голову, раскрывал рот и заглатывал чорисо целиком, были дни, когда по пяти разом, не переводя дыхания.
      Льет над водами прудов, наиболее отдаленных от земель Катучи и Суальварисы, а в воздухе витает призрак ребенка, который только что умер, небесные ангелочки! Когда умирают дети, этого не замечаешь, умерли, и кончились хлопоты, со взрослыми – хуже, сколько шуму и трат на врачей, на лекарство, на попов, на гроб, на траур, на мессы и молитвы, а если открывается завещание и начинается борьба… Марухита Боделон из Понферрадо, что спуталась с архитектором Сельсо Варелой, женихом тети Эмилии, не актриса, но похожа на актрису, а также на возлюбленную ювелира, Марухита красится под блондинку и подводит глаза.
      – И красит губы сердечком?
      – Нет, зачем?
      – И курит при мужчинах?
      – Тоже нет.
      У Марухиты хорошая фигура, и держится она властно и уверенно, видна порода; Марухита немного грудаста, мужчинам нравятся грудастые, ноги у нее длинные, зад не висит, а вот голос некрасивый, говорит, как сорока. Марухита курит при мужчинах и красит губы сердечком, «Мишель, король губной помады». Сельсо Варела тратил больше, чем у него было, чтобы ублажить ее, вермут, коробка конфет, сумочка, висюльки, все больше и больше и кончил тем, что остался без гроша и в долгах, Марухита отвечала своей благосклонностью, кроме того, стригла ему ногти и мыла голову.
      – Кто тебя больше ублажит, чем эта краля? Рикардо Васкеса Вилариньо, жениха тети Хесусы, убили, когда он уже почти стал фармацевтом, двух подписей не хватало.
      – Могли бы убить кого другого, верно? В этом мне не повезло.
      – Милая, не знаю, что сказать, вашему жениху не повезло еще больше.
      – Да, это правда.
      Горечо Тундас идет по тропинке того света с удочкой на плече.
      – Куда идешь, Горечо?
      – В Иудею, выудить младенца Иисуса.
      – Боже, какая чушь!
      – Ладно, увидишь, когда рассветет.
      Льет, покуда рассветет, льет над Горечо Тундасом, что, сидя на речном камне, ловит очень внимательно, кажется мертвым.
      – Ты умер, Горечо?
      – Да, я уже более шести часов мертвый, и ни до кого мне нет дела. Младенца Иисуса увезли на осле в Египет, известно, эта страна ему не подошла.
      Считается, что Гухиндесы и Мораны одно и то же, но это не так, путают нас с предками, все мы от Адама и Евы (тетя Эмилита говорит – только не понферрадцы, те произошли от обезьян). Не все Гухиндесы – Мораны, хотя все Мораны – Гухиндесы, это не очень ясно, но что делать! Правда то, что почти ничего не ясно, нас, Моранов, меньше, чем Гухиндесов, могло бы быть больше, но нас меньше, мы, Мораны – Портомориски, Марвисы, Села и Фараминьяс, прочие тоже родня, но не Мораны, а Гухиндесы, и те и другие весьма известны, и все мы хорошо едим. На «Мануфактуре для всех», фабрике гробов, работал итальянец, никто не знал, откуда он, теперь уже умер, мои кузены залепили ему задницу сургучом, зашили бечевкой, а потом привязали к дереву возле деревни Карбальедина, за монастырем Осейра. Забыл, как его звали, но помню, как он метался, в сущности, неизвестно за что потерпел такую шутку. Скелет бедной тети Лоурдес нельзя будет восстановить до Судного дня, так как в Париже ее бросили в общую яму. Дядя Клето играет джаз по слуху, очень неплохо, каждое 11 февраля, день своей покойницы, оглушает мир всеми инструментами сразу: барабаном, цимбалами, треугольником, тарелками, может, еще чем-нибудь; по дону Хесусу Мансанедо, этому ученому мерзавцу с записной книжкой, что убивал людей, не заказывали музыку даже сыновья.
      – По-твоему, Дурная Коза решилась бы пакостничать с быком?
      – А то нет! И что здесь дурного? Переспать с Фабианом Моучо хуже, а видишь! Женщина, если умеет побороть отвращение, может резвиться долго, всю жизнь.
      Девятый признак выродка – жадность. Фабиан Мингела (Моучо) беден, но мог бы разбогатеть на том, что награбил.
      – А что же он сделал с награбленным?
      – Никто не знает, может, и не нахапал столько, сколько говорят.
      К слову, о музыке – дон Брегимо Фараминьяс Хосин, отец сеньориты Рамоны, был другом дона Фаустино Санталисеса Переса, уроженца Банда, и очень восхищался его умением и талантом в игре на ксилофоне и пении.
      – Действительно, замечательное искусство, не то что бренчать на банджо! Умел бы я играть, как друг Фаустино, швырнул бы банджо за окно!
      Дону Брегимо больше всего нравится романс дона Гайфероса.
      – Не знаю, как там было в средневековье, полном нищих монахов, чесоточных рыцарей, чахоточных трубадуров и пилигримов-разбойников, что переходили со стороны на сторону и не раскаивались, прошло много лет, но скорее всего тогда жилось лучше, чем в теперешнем государстве, хоть есть радио, самолеты и другие изобретения. Романс дона Санчо тоже очень хорош.
      Донья Пура Гарроте, Парроча, владелица борделя в Оренсе, заворачивается в манильскую мантилью во время грозы, когда сверкнут первые молнии и начинает громыхать, Парроча хватает мантилью; каждый пугается по-своему, она с головой укрывается в кровати, лучше в деревянной, чем в железной, лежит в потемках, тихая, как мертвец, закрыв глаза, и шепчет литанию Богоматери, пока опасность не минует; ее, всегда зоркую, в такой момент можно обокрасть, даже не заметит. Мантилья Паррочи знаменита; когда донья Пура была молодая, снималась голая, но с мантильей, раз двадцать: у вазы с цветами, одна грудь наружу; перед египетской пирамидой, обе груди наружу; растянувшись на канапе, ноги скрещены; у зеркала, где отражаются ягодицы; с обнаженными плечами на фоне Эйфелевой башни и т. д., фото делались в студии Мендеса, улица Ламас де Карвахаль, и Мендесу, хозяину, платили, боже, сколько времени прошло! Мантилья кремовая, бахрома широкая, по крайней мере триста китайчиков, вышитых всеми цветами радуги, у каждого свое личико из слоновой кости, – каноник дон Сильверио говорит, что целлулоид, неправда, слоновая кость! – одни гуляют, другие прыгают, третьи закрываются от солнца зонтиками и так далее.
      – Сколько стоит мантилья Паррочи?
      – Не знаю, по мне – состояние; наверно, лучшая мантилья во всей провинции Оренсе…
      Пепино Хурело поразил менингит, и он никогда не поднимал головы, умереть не умер, правда, но остался малость чокнутый и сгорбленный.
      Пепино Хурело работает в мастерской фобов «Эль Репосо», он – помощник электрика, а также хороший упаковщик; говорят, Пепино Хурело педераст, ну, вроде того, он больше всего любит лапать мальчиков, пристает к ним и в тени и на солнце, легче всего управляется с глухонемыми, хвастаться нечем. Пепино Хурело был женат, жена, Конча да Кона, сбежала под конец – вполне разумно и естественно. Пепино Хурела выпустили из тюрьмы, когда позволил себя оскопить на благо науки. После операции Пепино Хурело не полегчало (врачи, адвокаты и судьи говорили «демаскулинизация»), он стал тоньше и пропорциональнее, кроме того, кости и голова болят.
      – Болят кости, Пепино?
      – Да, сеньор, немного.
      – И голова?
      – Да, сеньор, тоже.
      – Но тебе нужно только терпеть.
      – Да, сеньор, я вижу.
      Пепино Хурело ввели гормоны, чтобы стало лучше, но не помогло, пожалуй, ввели их ради опыта.
      – И страх не прошел?
      – Нет, очень боится, успокаивается, только если может подойти к мальчику и схватить его за задницу. Когда полицейский задержал его, он сказал сержанту: это Симончино показал мне пипку, чтобы я потрогал, сам я не хотел.
      Слух наполняется скрипом упряжки волов, когда ее уже не слыхать, все равно слышна, скрипу одной оси вторит другая, не ответит, зазвучит эхо, а если эхо спит, заговорят скрипки Господа. У Бенисьи соски словно каштаны, цветом и твердостью, Бенисья – дочь Адеги, племянница Гауденсио, слепого аккордеониста из заведения Паррочи.
      – Гауденсио, я тебе дам песету, сыграй мазурку.
      – Смотря какую.
      Бенисья не умеет читать-писать, ей не нужно; Бенисья весела и, где ни пройдет, вносит жизнь.
      – Хочешь, померимся силой? Выиграешь, дам тебе грудь, проиграешь – буду тебя дергать за каральо, пока не запросишь пощады, – идет?
      – Нет.
      Бенисья – машина, придуманная, чтобы наслаждаться самой и давать наслаждение. Бенисья, если добудет немного денег, покупает кому-нибудь подарок: кофейник, чашку, поясок – о мужчинах надо очень заботиться.
      – Хочешь, станцуем танго?
      – Нет, я устал, иди ко мне еще раз.
      Дважды в месяц, по вторникам, Бенисья принимает Сеферино Гамусо (Фурело), попа из церкви Санта-Мария де Карбальеда, – порядок никогда не нарушается.
      – Ах, дон Сеферино! Каждый раз от вас все больше удовольствия! Прости меня, Боже! Ну, давайте, не бойтесь!
      Бенисья любит стряпать голая.
      – И масло ее не забрызгает?
      – Нет, она осторожна.
      У Бенисьи дар и жарить форель, и тушить голубцы, начинка из говядины, ветчины, долька чесноку, петрушка, лук, специи и яйцо, блюдо тонкое и в то же время сытное.
      Поп Фурело – рыболов, с Бенисьей очень вежлив – рыболовы обычно вежливы. У Бенисьи глаза синие, она, как мельница, никогда не остановится.
      – Дашь местечко рядом с собой?
      – Да.
      По словам Бенисьи, святой Рольдан, когда скакал по Барко де Вальдеоррас, Петину и особенно по Рубиане, побивая сарацин, встретил двух красавиц мавританок, которых не мог догнать, хотя преследовал галопом так, что коня загнал; отчаявшись поймать красоток, святой Рольдан проклял их, и обе превратились в Сейхос Бранкос – две скалы белейшего кварца, стерегущие до сих пор с обеих сторон дорогу.
      – У Сейхос мне показался призрак святого Рольдана, я пыталась убежать, но не могла, честно говоря, не хотела, так как он был спокойный и симпатичный. Святой Рольдан говорил немного странно, по-моему, у него не все дома.
      – А он говорил по-испански или по-галисийски?
      – По-моему, на латыни, но я его понимала.
      Адега, мать Бенисьи, знает много историй, много легенд, играет на аккордеоне чисто и со вкусом, лучше всего польку «Фанфинетта».
      – У вашего деда был один из громких, очень громких романов, что кончаются кроваво. Манеча Амиэйрос была девка что надо, ваш дед разбирался, хорошо сложена, ноги длинные, волосы – шелк, как говорится, любо посмотреть, ваш дед убил дубиной Хана Амиэйроса, брата Манечи, такое иногда бывает в драке, если некому разнять вовремя, он убил его у Клавилиньо, но с Манечей обошелся хорошо, девушка убежала в Мадрид, завела лавку и зажила. Ваш дед несколько лет бродил по Бразилии, невесте своей – той, что потом стала твоей бабкой, – сказал, прежде чем уехать: ты будешь ждать, Тереса? Она ответила: да, ладно, и он тогда уехал за океан. Четырнадцать лет шатался по Америке, а вернувшись, женился, никогда не писал невесте, но слово есть слово. Налить немного водочки?
      Мать Рокиньо Боррена, дурачка, что провел пять лет в жестяном ящике из-под красок, ультрамарин, золото, оранжевая, травяная, не очень добра. Мать Рокиньо Боррена полагает, что дурачки ближе к горным булыжникам, чем к людям и даже к зверям.
      – Но если Бог их создал, то для чего-то, верно? Если мать Рокиньо Боррена обожжется, или прольет масло, или порежется, чистя картошку, то, чтобы утешиться, дает дурачку тумака.
      – Чего глядишь, дурак? Хуже, чем дурак!
      Мать Рокиньо Боррена зовут Секундиной, черной желчи у нее больше, чем у кого-либо.
      – Ох, доченька, что за крест послал мне Господь с этим дураком за грехи мои? Смотри, Рокиньо, получишь у меня, увидишь!
      Мать Рокиньо курит, когда никто не видит, курит окурки, подбирает их в таверне Рауко, она дружит с хозяйкой, Ремедиос, стирает ей одежду, помогает по хозяйству, бегает по поручениям; курит также листья магнолии. У Секундины есть собака, поедающая окурки, всегда пьяная и еле ходит, животное тоже получает свое, когда Секундина не в духе. Говорят, Рокиньо такой потому, что его мать, когда он был младенцем, по ночам кормила грудью змею, и бедняжке не хватало пищи; не скажу «нет», но, по-моему, он уже родился дурачком, это видно по глазам.
      У Эутело, или Сироласа, тестя Таниса Гамусо, волосы как щетка, брови срослись, лоб узкий – по правде говоря, много неприятных признаков.
      – Эутело, говорят, Марта Португалка не хочет лечь с тобой, раз ты плюнул на Гауденсио.
      – Тот, кто это говорит, сукин сын, извините, дон Сервандо.
      Дон Сервандо сквернословия не терпит.
      – Извинись, Сиролас, говно, не то так заеду, что лопнешь!
      Эутело извинился, так как дон Сервандо был депутатом в провинции. Эутело знал дистанцию.
      – Эутело, пойди в киоск и принеси папиросной бумаги.
      – Бамбуковой?
      – Лучше Индио Роса.
      Фина предпочитает молодецкий наскок, это делает лучше всех священник средних лет, не молодой и не старый, Селестино Кароча, один из братьев Гамусо, поп прихода Сан-Мигель де Табоадела – настоящий искусник укрощать баб в постели; Антон Гунтимиль – покойный муж Фины, несчастный заика, которого сшиб товарняк на станции Оренсе, никогда не мог справиться с женой.
      – У францисканца из миссии был каральо вдвое больше твоего, рохля, рохля ты и есть!
      Фина очень хорошо готовит кролика, а Селестино Гамусо не обращает внимания на месячные.
      – Ладно уж, знаешь ведь, я не очень смотрю. Мануэлиньо Ремисейро Домингес вынашивал под мышкой воронье яйцо, вся штука в том, чтобы не дергаться и не раздавить, Мануэлиньо Ремисейро Домингес сидел за убийство в драке на празднике.
      Когда вороненок вылупился, Мануэлиньо Ремисейро Домингес очень заботился о нем, теперь они дружат.
      – Как зовут ворона?
      – Мончо, как моего кузена, что умер от коклюша. Нравится?
      – Да, имя красивое, не знаю только, подходит ли.
      – Ну! А почему нет?
      По утрам Мончо влезает на оконную решетку и улетает.
      – Приятно смотреть, как он хлопает крыльями; похож на черта, очень уж бойкий.
      Вечером, перед заходом солнца, Мончо возвращается, никогда не ошибется и садится на плечо или на голову Мануэлиньо.
      – Всегда возвращается?
      – Да, сеньор, думаю, никакого другого места и не знает, и потом, всегда приносит какой-нибудь подарок, стекляшку, раковину, каштан…
      Мануэлиньо обучает Мончо свистеть, тот уже знает несколько тактов «Малютки Марианны», мазурки, которую слепой Гауденсио играет только в очень торжественных случаях.
      – Хочешь сыграть эту мазурку, Гауденсио?
      – Заткнись, бездельник!
      Мончо, кроме того, говорит уже несколько слов, Мануэлиньо захотел научить его здороваться: добрый день, дон Кристобаль, добрый вечер, донья Рита, доброй ночи, Кастора, всего вам хорошего. У Мамерто Пайхона, приятеля Мануэлиньо, есть ворон, который может перечислить районы области по алфавиту: Альярис, Банде, Карбалиньо, Селанова и т. д. Научить ворона болтать куда легче, чем выучиться по-вороньему, вороны предсказывают погоду, болезнь и смерть, у них есть семьдесят с лишним различных карканий, каждое для определенного ощущения.
      – Теперь я бы хотел вырастить щегла, поет очень хорошо, но где я возьму щеглиное яйцо?
      Адриан Эстевес, уроженец Феррейравельи, округ Фос, знаменитый водолаз, нашел на дне реки Фос немецкую субмарину с мертвым экипажем. Адриана Эстевеса зовут Табейроном за храбрость, которая у него есть, и доброту, которой нет. Табейрон – друг Бальдомеро Афуто, старшего из девяти братьев Гамусо, его предательски убили позднее. Табейрон хочет, чтобы тот сопровождал его в лагуну Антела.
      – Ладно, мой родич в Сандине точно знает, где потонул город Антиохия, я пойду с тобой, в воду не полезу, но пойду, одно условие – не убивай лягушек, это моя родня, смейся, мне все равно, но лягушки лагуны Антела – моя родня, могу поклясться.
      У Бальдомеро Афуто на руке вытатуирована голая женщина, вокруг которой обвилась змея; женщина – удача, а змея – три качества души.
      – Не понимаю.
      Табейрон хотел исследовать лагуну Антела, не задевая пятен крови, пролитой римлянами Деция Галисийского и галлами короля Артура, и похитить антиохийские колокола.
      – Знаю, что они трижды прокляты, но дело стоящее: колокола Антиохии – целое состояние.
      Однажды ночью, под трели соловья, плач совы и мерцание звезд, Табейрон бросился в воду, совершенно голый, с намалеванным на груди крестом Караваки.
      – Не смоется?
      – Нет, не думаю, краска стойкая.
      Афуто с ружьем остался на берегу, никого больше не было. Каждую минуту-полторы Табейрон выплывал глотнуть воздуха и снова погружался.
      – Терпишь?
      – Покамест да, еще не замерз.
      После сотого погружения Табейрону стало холодно, пришлось вылезать.
      – Колокола неглубоко, но закреплены хорошо, и на самом большом языке – утонувший волк, гляди, какая штука! рыбы уже съели его наполовину. Никому не говори, куда мы ходили.
      – Будь спокоен…
      Немую и безымянную служанку моих родичей Венсеасов умертвили собаки, вот горе! Немая безымянная служанка Венсеасов была, судя по цвету лица, португалкой, готовила кофейный ликер лучше всех, вкладывая в это столько же любви, сколько искусства. Доринда, мать Венсеасов, очень ощущала смерть служанки, в сто три года нужно, чтобы кто-нибудь тебе помогал.
      В годы правления марагатца дона Мануэля Гарсиа Прието, зятя дона Эухенио Монтейро Риоса из Сантьяго (ну, не марагатца, так асторганца!), немая и безымянная служанка Венсеасов родила сына от сержанта полиции, Доротео по имени, носившего корсет.
      – Откуда он был родом?
      – Не знаю; говорил, что из Селановы или Рамиранеса, но, по-моему, был из Астурии, но скрывал, знаете, у людей свои причуды. Доротео занимался шведской гимнастикой и декламировал очень зычно «Песни пирата» Эспронседы: «Десять пушек на каждом борту, и развернуты все паруса…» Доротео не любил ни таверн, ни паломничеств.
      Свободный от службы, оставался в казарме, читал стихи Эспронседы, Нуньеса де Арсе, Кампоамора и Антонио Грито. Сержанту Доротео также нравилось блудить, он избрал служанку Венсеасов за скрытность и немоту, ну, скрытная, потому что немая, но все равно. Усы у Доротео были как у кайзера, он носил их очень гордо и холил, женщин они очень привлекали. Глухонемая служанка Венсеасов была очень восприимчива, хочу сказать восприимчива в отношении Доротео, и, когда чувствовала его на себе и в себе, издавала довольные и радостные звуки.
      – Как крыса?
      – Нет, нет, скорее как овца.
      Сын немой и Доротео сейчас таксист в Альярисе, живет хорошо, жена его акушерка, трое детей учатся в Сантьяго: дочь на фармацевта, один сын – на учителя, другой – на врача.
      Сержант Доротео не только читает стихи, но и играет на арфе, лучше всего выходят вальсы. Мануэля Бланко Ромасанту, оборотня, что в облике волка загрызал людей, спас от виселицы китайский врач, в сущности, не китаец и не врач, а англичанин м-р Филипс, профессор электробиологии в Археле, китайский врач написал письмо, которое очень взволновало министра юстиции, и королева Изабелла II, узнав о достижениях науки, помиловала осужденного. Волки плохо переносят неволю, Мануэль Бланко Ромасанта в тот же год умер от тоски по свободе, некоторые очень чувствительны к заточению и даже умирают от этого, с воробьями тоже так. В приходе Сан-Верисимо де Эспинейрос в Альярисе каждое 29 февраля, то есть каждый високосный год служили мессу по душе оборотня, но в гражданскую войну этот обычай исчез. Колокол Сан-Верисимо де Эспинейрос так благороден и радостен, что звенит от солнечных лучей, кто не знает, теряется.
      Дом дяди Клето и теток Хесусы и Эмилии в Альбароне весь покрыт плющом, большой и красивый, хотя почти развалился.
      – Дядя Клето.
      – Что тебе, Камилито?
      – Дашь мне десять реалов?
      – Нет.
      – А шесть?
      – Тоже нет.
      – Помнишь дрозда, что воровал еду у слепого из Сендериса? Это был худший слепец в мире, и Господь покарал его, наслав птицу, которая воровала у него еду, чуть не помер с голоду.
      Дон Клаудио Допико Лабунейро – школьный учитель и, видимо, путается с доньей Эльвирой, хозяйкой, и одновременно с ее служанкой Касторой.
      – Кастора – шлюха, я знаю, но на тридцать лет моложе меня, и это требует больших усилий, я не вышвырну ее на улицу, потому что из-за нее ты остаешься. Будешь всегда меня любить?
      – Милая, всегда, всегда; говорится «всегда», но кто знает?
      Донья Эльвира и дон Клаудио на «ты» лишь в постели, лучше соблюдать приличия. Дону Клаудио нелегко встречаться с Касторой, донья Эльвира наблюдает за обоими, ему удается только ухватить Кастору за грудь или за задницу, когда столкнутся в коридоре.
      – Успокойтесь, дон Клаудио, зачем вам это? Все получите в воскресенье.
      По воскресеньям дон Клаудио и Кастора идут в колониальную лавку, что у дороги в Раиро, владелец, друг дона Клаудио, дает ему ключ, есть даже канапе и умывальник.
      Мончо Прегисас, вернувшийся из Марокко на деревяшке, большой враль, колченогие обычно лгуны, не все, но это общее правило, чего только Мончо Прегисас не наплетет.
      – Моя кузина Георгина еще при жизни первого мужа, Адольфито, купалась в мельничном пруду Лусио Моуро нагишом, как Катуха Баинте, и одна форель замерла, глядя на ее грудь, не двигалась с места, пока кузина не ушла; на грудь кузины всегда было приятно посмотреть, удивительно то, что форель загляделась, как новобранец.
      Мончо Прегисас наблюдал, взобравшись на камень на берегу, как куница и заяц восхищались, созерцая грудь его кузины.
      – Надо было видеть зверьков, какой инстинкт у них! Адольфито Пенута Аугалевада, или Чокейро, был женихом Марии Ауксильядоры Поррас, она его бросила, считая, что он близок к смерти, и обосновала свое решение вескими доводами:
      – Этот скоро помрет, что бы ни говорили, стоит только взять его за руку. Он скоро умрет, достаточно взглянуть на тусклую кожу, оставляю его Георгине, пусть она носит траур, не желаю, чтоб меня лишил девственности мертвец, все равно какой мертвец.
      – Но, Мария Ауксильядора, разве ты еще девушка?
      – Заткнись, дурак! Какое тебе дело?
      – Извинись, Мария Ауксильядора! Не кричи на меня! Адольфито Чокейро женился на Георгине и долго не протянул, волей Божьею держался бы больше, но плохо переносил рога и повесился на перекладине в шкафу, кое-кто говорил, что его отравила супруга отваром из трав, кто знает; когда судья открыл дверцу шкафа и увидел над собой труп, не на шутку испугался.
      – Твою мать! Ну и сволочь мертвец! Так принимать гостей!
      Кармело Мендес сопровождал Георгину при расследовании и незаметно для судьи пускал в ход руки.
      – Успокойся, Мендес, дурачиться будем, когда все кончится.
      – Как хочешь, любовь моя, ты знаешь, я всегда тебе подчиняюсь, знаешь, что твоя воля – моя воля.
      Мончо Прегисас с большой любовью говорил о кузинах Георгине и Аделе и об их матери, Микаэле:
      – Она мне была как мать, тетя Микаэла всегда хорошо относилась ко мне, очень радушно. Когда был маленьким, подарила мне «Приключения Дика Тюрпена» и баловалась со мной, если были одни. У меня сердце прыгало в груди, когда она говорила: «Тебе нравится, поросенок?»
      На похоронах Адольфито было много народу; он часто встревал в чужие дела, и его любили. В траурной процессии слуги болтали о молодой вдове, красивой и аппетитной.
      – Не хуже сестры!
      – Незачем сравнивать, но обе сделаны как надо. Мончо Прегисас стал хромым в стране мавров, вернулся из Мелильи на деревяшке, но помирал со смеху.
      – Чего смеешься, несчастный?
      – Смеюсь, потому что хуже было бы, если б душу заменили деревяшкой…
      В доме дяди и теток в Альбароне многие годы валялись три белых карлистских берета с золотыми галунами, принадлежавших дону Северино Лосаде, дяде моей матери, который был карлистским полковником и сражался в районах Орденес и Арсуа, по обе стороны реки Тамбре, меж долиной Дубра и землей Мелиде, там, где после гражданской войны восстали партизаны – Мануэль Понте и Бениньо Гарсиа Андраде (Фусельяс); есть места, которым очень пристал запах пороха и цвет крови. Три берета дона Северино дядя Клето таскал на карнавалах, потом их съела моль; в нашей семье скука и небрежность культивируются как изящные искусства.
      – Хесуса.
      – Да, Эмилита.
      – Помнишь серебряные четки, благословленные папой Львом XIII, которые наша святая мать привезла из Рима?
      – Ну, хватилась! Я уже век их не видала, затерялись, наверно.
      – Ясно.
      Тетки Хесуса и Эмилита бессмысленно молятся, неустанно шепчутся и беспорядочно мочатся, поэтому надежда им ни к чему, любви они не знают, но вера их утешает.
      Дядя Клето, когда ему невмоготу от скуки, блюет в таз или за комодик – и так весь день.
      – Как полегчало!
      Собаку дяди Клето зовут Веспора, она питается тем, что хозяин конвульсивно изрыгнул или дал плавно вытечь изо рта – дядя Клето владеет обеими формами. Подчас Веспора в ужасе шатается, как пьяная, видно, что блевотина дяди Клето бывает ей не по нутру. У дяди Клето большие способности к джазовым инструментам, как у нефа, не хватает только черной кожи, играет по слуху то на них, то на бандуре, то на флейте. Хорошо быть вдовцом, обостряет интерес к интерпретации.
      – Не понимаю.
      – Ну! А зачем нужно понимать? Есть много непонятного, друг мой, и приходится только терпеть.
      – Буду знать.
      Останки моего предка святого Фернандеса и его товарищей-мучеников (незачем называть их, пусть это делает их родня) покоятся в Святой Земле, в Дамаске, в христианском квартале Баб Тума, в испанском монастыре. Почти все сведения в энциклопедиях неверны, тем более эти, так как святой не из важных, но в нашей семье нет другого. Моих теток Хесусу и Эмилию навещает падре Сантистебан – провинциал, который нюхает табак и закусывает его каскарильями.
      – Еще чашечку, падре? Это всегда утешает.
      – Для вас, дорогие мои, для вас… Падре Сантистебан не знает милосердия.
      – В день Суда мы, праведники, получим воздаяние, глядя со смехом и улыбкой, как грешников бросят в ужасный котел – гореть в страшных муках до скончания веков, передадите мне печенье, милая Хесуса? Господь да воздаст вам. И мы скажем умникам: вы хотели вкушать веселье развращенного мира, наслаждаться грешной плотью? Вот вам теперь за это! Горите, проклятые, и страдайте, а мы возрадуемся вечному блаженству, будьте добры, милая Эмилита, немного каскарильи, да воздаст вам Господь.
      Падре Сантистебан не очень смахивает на иезуита, скорее на проповедника, к тому же пахнет от него неважно, как, скажем, от армейского козла.
      – Дело в том, Хесуса, что живет он как настоящий святой и презирает личную гигиену, ему чуждо то, что ценят люди.
      – Конечно, Эмилита, это вероятней всего.
      – И насколько вероятней, милая моя, насколько вероятней! Ибо, скажи мне, к чему умащать благовониями смертную плоть, обрызгивать бренные одежды миррой и мускусом, если ты потеряешь душу?
      – Истинная правда, сестра!
      – Еще бы! Займемся великим делом спасения души и отложим в сторону суету и помпу низменного мира.
      – Господь мой Иисус, Бог и человек…
      За шесть лет ИВЛС (Испанская Воздушная Линия Связи) проделала путь, равный ста двадцати шести полетам вокруг земли. В 1935 году не произошло ни одного инцидента. Мамерто Пайхон, частый гость моих теток, изобрел летательную машину, назвал ее «Андуриньей», хотя походила она на нетопыря с педалями и рулем.
      – Я так назвал ее потому, что эта птичка летает лучше всех, любо поглядеть, как планирует, понимаете ли, сеньорита Хесуса, если Бог захочет, вы полетите по воздуху, как «Андуринья». Лучше всего мне влезть на колокольню Сан-Хуан де Барран, чтобы был импульс.
      – Не делай этого, Мамертиньо, ты себя погубишь!
      – Нет, сеньорита, увидите, что нет.
      В пасхальное воскресенье 1935 года после главной мессы Мамерто появился на колокольне Сан-Хуана, пристегнул себе крылья своей машины и – рраз! – бросился в пустоту, но не взмыл вверх, а упал на святую землю свинцом. Посмотреть сошлось много народу, пришли даже из Карбалиньо, Чантады и Лалина, отовсюду, и когда Мамерто грохнулся, началась паника, все метались без толку.
      – Спокойно, спокойно! – взывал священник, дон Ромуальдо. – Он недавно исповедовался и причастился, прямиком пойдет в рай, положите ему камень под голову и дайте умереть с миром и Божьим благословением. Никогда в жизни не будет он так подготовлен!