птицы, птицы с больной душой и памятью, возможно, дрозд постарел и разочаровался, в воздухе нечто новое, ясно, некоторые люди уже не дышат, по нашим горам катились головы и подлость, но также слезы, много слез, земля того же цвета, что небо, из той же благородной и грустной материи, край горы стерся за молчаливым дождем, нежно-зеленый и пепельно-серый оттенки служат прикрытием волку и лисе, война не удушила волка, не прикончила волка, не убила волка, воевал человек против человека, против веселья на лице, теперь человек печален, вроде как пристыжен, не все вижу ясно, но, по-моему, война погубила человека, эту страдающую несчастную тварь, эту горемычную тварь, что не исправляется. Если кто-нибудь попросит мира, жалости и прощения, никто не обратит внимания, победа опьяняет, а также отравляет, победа под конец сбивает победителя с толку и усыпляет его, Раймундо, что из Касандульфов, чувствует себя плохо из-за раны, сеньорита Рамона говорит:
      – Скоро опять будешь сильным и здоровым, не сомневайся, главное, что дожил до конца.
      Когда наступает молчание, испанцы говорят «тихий ангел пролетел», а англичане, что дурак родился. Раймундо, что из Касандульфов, отвечает не сразу.
      – Ты очень добра ко мне, Монча, думаешь, стану живым, как раньше, живым во всем?
      – Да, Раймундо, во всем, живым во всем, увидишь, через несколько дней.
      Робин Лебосан дарит Раймундо, что из Касандульфов, бутылку виски.
      – Пожалуй, единственная во всей Галисии, только что ее мне привез старший Венсеас из Португалии, береги ее.
      Было ошибкой поручить сведение счетов, суд и расправу юристам, лучше бы пехоте, было бы быстрее и милосердней, отдельные ошибки не имеют значения. В «Энеиде» прочтем, что и боги ошибаются, даже какой-нибудь перегиб не был бы важен, жестокость не в беспорядочном насилье доблестного рубаки и выпивохи, который живет с оглядкой и расчетом, а в трусливом администраторе, трусливом бюрократе, что умеет сохранять жизнь только осторожной скупостью, это тип отвратительный, слюнявый, зло – холодное, размеренное насилие посредственности, удушающей бумагами ростки жизни, это – не творцы справедливости, а маски карнавала немых; моль бюрократии хуже, чем горный зверь, мстительнее и разрушительнее, человек теряется, развинчивается и падает, не злится, не убегает, не кончает с собой – нет, только пугается, съеживается и размякает, становится угрюмым, неуклюжим, поддерживает глупость и порядок, обо всем узнает только из газет, и это несправедливо и трусливо; справедливость – еще несозревшая мечта, а мужество осталось в грустном цветке, истрепавшемся в букете: вчера в шесть утра во исполнение семидесяти трех смертных приговоров, вынесенных трибуналом в четверг, и так далее…
      – Это, Монча, было как лихорадка, все словно в тумане, пожалуй, не скоро буду ясно видеть.
      – Не думай об этом. Не открывай бутылку с виски, береги, выпьешь один; я сделаю тебе коктейль и тебе, Робин.
      Раймундо, что из Касандульфов, нравится коктейль; красный вермут и можжевельник поровну, несколько капель горькой, листик мяты и перец.
      – Чего нет, это льда.
      – Не беспокойся, как-нибудь охладим.
      Раймундо, что из Касандульфов, забыл с коктейлем свои черные думы.
      – В Ля-Корунье, в кафе «Америка» и «Наутило» подавали коктейли, «Америка» находится на Королевской улице, по левую руку, хозяином был дон Оскар, я туда ходил с кузенами, иногда с Ампарито, какая хорошая девочка Ампарито! нужно вернуться в Ля-Корунью и увидеть ее, пожалуй, у нее уже есть жених, скорее всего есть.
      Бенисья, дочка Адеги, не умеет ни читать, ни писать, ей это ни к чему, я не очень уверен, что грамота может для чего-нибудь пригодиться, у Бенисьи соски точно каштаны, и постепенно, мало-помалу улыбка возвращается на ее лицо.
      – Бенисья.
      – Слушаю, дон Раймундо.
      – Сбегай в лавочку, принеси мне спичек и писчей бумаги.
      – И марки?
      – Да, и марки, три или четыре.
      – Хотите с Изабеллой Католической или с каудильо? Раймундо, что из Касандульфов, улыбнулся.
      – Какие есть, плутовка, какие есть.
      В этом году немногие пошли паломниками к Корпиньонской Богоматери в Санта-Байа, за Лалином, это год неопознанных мертвецов и неожиданных арестов, в этом году меньше бесноватых и больше полицейских, ясно, обычаи изменяются, меньше также торговцев и музыкантов.
      – Можно играть на гаите?
      – Только днем.
      Под развесистым дубом знахарка колотит четками парня-идиота, чтобы он изрыгнул демона.
      – Свинья, что ж ты, хочешь остаться с чертом внутри? Вон отсюда! Сатана, подлый демон, изыди из тела этого человека!
      Раймундо, что из Касандульфов, устал, все, что видит, немного странно и искусственно, ясное дело, он устал.
      – Едем, Монча? По-моему, Галисия выродилась вплоть до колдовства, почему мы не родились на сто лет раньше или позже?
      По дороге домой Раймундо, что из Касандульфов, почти все время угрюм и молчалив, едут они в старом «эссексе», купленном сеньоритой Рамоной у одного португальца, черный торжественный «паккард» и белую изящную «изотту-фраскини» реквизировали в начале войны, и их никогда больше не видели, кому-то послужат.
      – О чем думаешь?
      – Ни о чем, видишь ли, в голове вертится одна мысль, которая мне не нравится…
      Льет учтиво, любовно, кротко на зеленое пустынное поле, на хлеб и кукурузу, пожалуй, льет без галантной учтивости, без покорной любви, без кроткого и радушного спокойствия, льет, пожалуй, порывами, внезапными ударами, потому что у дождя тоже отнята его стихия, Раймундо, что из Касандульфов, сидя рядом с сеньоритой Рамоной, снова говорит словно с неохотой:
      – Испания – труп, Монча, не хочется верить в это, но очень боюсь, что труп. Неизвестно только, сколько будем тянуть с похоронами. Как бы хотелось ошибиться! Чтобы она не умерла, а только обмерла и могла очнуться! Как прекрасна Испания, и как ей не повезло, знаю, что этого нельзя говорить, но сама видишь – у испанцев почти не осталось энергии жить, мы должны чудовищно напрягаться и тратить все силы на то, чтобы нас не убили другие испанцы.
      Сеньорита Рамона и Раймундо, что из Касандульфов, прибыли в деревню перед заходом солнца.
      – Я останусь у тебя, Монча, я устал и лягу без ужина.
      – Как хочешь.
      Жизнь продолжается рядом со смертью, известно, закон Бога, другие называют это инерцией, а третьи даже не видят, как проходят и жизнь, и смерть.
      – Ты немного бледна, Нунчинья, плохой цвет лица.
      – Да, три или четыре дня плохо сплю, не знаю, что со мной, возможно, непорядок с месячными.
      Гауденсио играет на аккордеоне без энтузиазма, голоса чужаков не могут вдохновить сердца, Марта Португалка из заведения Паррочи, женщина почтенная и любезная, хорошо знает службу.
      – Я делаю то, что знаю, и тружусь с охотой, мне платят за удовольствие, сама я денег не спрашиваю.
      Гауденсио играет вальс Штрауса «Сказки Венского леса», очень романтичный и изящный, очень элегантный; сержанту Клементе Паломаресу, от интендантства, нравится терзать женщин, нравится избивать их, по правде, это всем нам нравится, лишь бы найти такую, которая позволит, и деньги, чтобы хорошо заплатить. Марта Португалка говорит ему:
      – Мне платят за удовольствие, пока платишь, все идет, понял? Но если доведешь меня до крови, я прокляну мать, что тебя родила, а если заставишь плакать, убью, клянусь Богом!
      – Я тебе подарю рубин и жемчужину, Марта, рубин, как капля крови, а жемчуг – слеза.
      – Ладно.
      Пура Парроча пахнет чесноком, не то что любит его, а по нужде, у Пуры Паррочи повышенное давление, чтобы сбить его, она завтракает с чесночным маслом, чеснок – хорошее средство от чумы, также годится от вампиров и от глистов, плохо, что запах остается в дыхании. Дон Анхель Алегрия, ортопед, протезист, коллекционирует эмблемы: Социальная защита, Мигель де Сервантес Сааведра, первый среди испанских гениев, Испанская пехота, стрелок XVIII века, Мальорка, сверкающая жемчужина смеющегося архипелага, дон Анхель страдает орхитисом и шар у него вздулся, как цветная капуста, девушки Паррочи бегут от него, как от чумного.
      – Нет, нет, пусть спит со своей женой, а если не нравится, пусть терпит, все мы терпим в этой жизни, у дона Анхеля яйца сгнили, не хочу стать несчастной навсегда, я живу, чтобы быть здоровой.
      Мамеде Педрейру приговорили к смерти, так как его поймали в горах с оружием, это очень серьезное преступление, его мать стала на углу, где должен был пройти Франко, и бросила ему бумагу с просьбой о помиловании, конвой подумал, что бомба, и ее застрелили, генерал Франко, прочтя бумагу, помиловал Мамеде Педрейру, заменив гарроту на 30 лет принудительных работ, Мамеде Педрейра убежал при пересылке и сейчас прячется в доме Хурхо Ламейро, никто не знает, но жена-то знает, жена его очень решительна и надежна, Мамеде Педрейра живет на дне сухого колодца, у него подушка и одеяло, пищу получает, когда тянет веревку блока, каждые 2–3 суток поднимается по ночам, выходит поразмять ноги и немного помыться.
      – По мне, можешь быть здесь сколько хочешь, и Кармен тоже так думает, это не будет продолжаться всю жизнь.
      – Не знаю, что сказать, может длиться дольше, чем все мы думаем.
      В горах бродил, много лет назад, парень, Ласаро Кодесаль, волосы рыжие, как перец, взгляд чистый, как вода в источнике, Ласаро Кодесаля убили мавры, и уже никто о нем не помнит.
      – Даже ни одна из девушек, которых он брюхатил?
      – Ни одна.
      Люди молчат, но все всегда меняется, теперь тем более, и никто никогда не спорит об одном и том же, некоторые кобельки из дома Паррочи уже не дышат, не наслаждаются, не ходят, потому что мертвы и похоронены, дон Теодосио, муж доньи Хеммы, умер от сердца, из шлюх дону Теодосио больше всего нравилась Виси, всегда такая ласковая и любезная, гиена с записной книжкой – дон Хесус Мансанедо умер смердя и разлагаясь, девки Паррочи избегали его, и этот, что обычно давал им на чай восемь или десять реалов, шакал Мисифу, тоже был дерьмо, его убили на крыльце двумя ударами, один в горло, другой – в грудь, а Ресуррексион Пенидо, которую звали Лодолой, потому что, казалось, она вот-вот полетит, задрожала, увидев труп, Лодола была первой, увидевшей труп Мисифу, никто в доме Паррочи не оплакал его смерть, он был враг рода человеческого, это было видно по лицу, Марта Португалка умеет читать по лицам мертвецов, Марта Португалка достаточно известна как добрая, распутная и ядреная; согласно осведомленным лицам, задница у нее хрустит, как арбуз, замечу, что не у нее единственной, говорят и о других; Гауденсио исполняет веселый пасодобль Тореро «Марсиаль, ты лучше всех»; Рикардо Васкес Вилариньо, жених моей тети Хесусы (так все говорят, хотя неправда) тоже иногда посещал Паррочу, но не часто, только из медицинских соображений, чтоб не бросало в жар, подчас даже ходить невозможно; Рикардо Васкес Вилариньо брал любую женщину, он был толстокож, просил только, чтоб его удовлетворили, Лусио Моуро, в тех редких случаях, когда бывал в Оренсе, ходил к Парроче, Лусио Моуро нравились грудастые женщины, сладкая анисовая и танго.
      – Этот Гауденсио очень здорово играет на аккордеоне, клянусь, лучше всех в мире!
      Кларита осталась без отца, выродка дона Хесуса Мансанедо с записной книжкой, но также и без жениха, что не мог стерпеть отвращения и на войне подставил себя под пули, дал себя убить, выродки распоряжаются жизнью ближнего и убивают его с отвратительной радостью, несчастные умирают и с тоской дают себя убить, со скрытой смущенной тоской; несостоявшийся зять дона Хесуса и жених Клариты тоже захаживал к Парроче, человеку нужен отдых, и он его ищет, кто, по-моему, никогда не был в доме Паррочи – это артиллерист Камило, не знаю, почему говорю это, он-то живой, он далеко отсюда и почти никогда не бывает в Оренсе.
      – Он больше ездит в Понтеведре?
      – Да, и в Сантьяго, больше всего в Сантьяго, жители Падрона наполовину из Сантьяго.
      Прочие упомянутые уже мертвы и похоронены, да простит их Господь. Больше не скажу, пора кончать, и не все мертвые были клиентами Паррочи, были исключения, в Оренсе есть другие бордели, падре Сантистебан в гневных проповедях именует их лупанарами, домами терпимости, публичными домами, борделями.
      – Есть еще, по крайней мере, сто названий, но этот осел не знает.
      У большинства людей внутри сидит предатель, в этом нет ничего особенного, давно известное человеческое свойство, достаточно иметь его в виду, и все; когда у дона Касто Боррего Санчес-Пуэнте понизилась кислотность в моче, у него понизилась и агрессивность, раньше никакой ангел его бы не вытерпел, девки Паррочи были в настоящей панике, и сама Парроча, хотя спуску никому не даст, не решалась с ним спорить, лучше пусть уйдет не заплатив, на дона Касто однажды вечером наехал автомобиль, не убил, но отрезало ноги, к тому же водитель не помог, по словам дона Касто, он был итальянец, все в машине были итальянцами, – поди знай! – его подобрал ночной сторож и дотащил до пункта помощи; понятно, что от потрясения дон Касто наделал в штаны.
      – Слушайте, донья Пура, вы помните лейтенанта с усами, по имени Фермин Пендон Пас, из Малаги? Ну да, тот, который, вместо того чтоб заниматься делом, торчал в салоне, экономя деньги.
      – А, вспомнила! Что с ним?
      – Да ничего, его убили вчера бутылкой, огрели большой бутылкой газировки и бросили.
      – Бедняга! И где это было?
      – Посреди улицы, когда он выходил из дома Кривой Кобылы, там поднялась большая суматоха, и сразу вмешались военные.
      – Господи Боже!..
      Раймундо, что из Касандульфов, сказал Робину Лебосану Кастро де Селе:
      – Тебе надо собрать родню от имени дяди Камило, по-моему, следует позвать обе ветви: всех Моранов и всех Гухиндесов, нас тогда будет больше, – вопрос важный, все должны высказаться, но, пока не сойдемся, все должны молчать, Монча предоставит нам свой дом, там лучшие условия.
      Дон Брегимо, отец сеньориты Рамоны, дружил со знаменитыми летчиками-акробатами Ведринесом, Гарнье, Лефорестье и Лакомбом, что делали пируэты в пространстве, обозначая вечерами силуэты своих аэропланов цветными фонариками, места стоили от 25 до 50 сантимов, в зависимости от расстояния, дамы приходили в элегантных туалетах, в больших шляпах с вуалями, это было давно, сеньорита Рамона еще не родилась.
      У нас, у Моранов, лошадиные физиономии и редкие зубы, этого подчас достаточно, чтоб ни с кем не спутать, сказал как-то артиллерист Камило, говорят также, что мы пахнем табаком и любим драться на праздниках и на свадьбах, но это неправда; Гухиндесы менее заметны, потому что больше примесей, возможно, и так, не скажу нет, порода не теряется от примесей, только выигрывает, но при этом признаки путаются, но не беда, помни, что говорят: смешивай часто, чем больше контраста, тем прочнее каста; не все Мораны происходят от маршала Пардо де Селы, хотя большинство; в то время маршал был командующим не всей армией, а только кавалерией. Дядя Эвелио – из хорошей ветви Моранов, дядю Эвелио прозвали Хабарином, так как он дюжий и неотесанный, Хабарин не любит спускаться с гор, чужаков не жалует, во время войны у Хабарина были трудности, но он удачно справлялся с ними. Хабарин любит есть, пить, курить, блудить и гулять, Хабарин – кабальеро старого покроя, традиционного и благородного, он говорит:
      – Вы хотите защищать эту манию стрельбы друг в друга? Очень хорошо, защищайте, но стреляйте сами, не приказывайте другим стрелять для вас, поднимитесь в горы с ружьем, вот тогда и посмотрим. Когда приходится стать лицом к лицу, у людей оказывается кишка тонка, они сразу хватаются за пупок и начинают извиняться и спрашивать, который час.
      Хабарин прожил семьдесят долгих лет, и он носит очки.
      – Это – возрастное, молодой был, видел лучше и дальше всех, но так не может продолжаться всю жизнь, плохо не в старости носить очки, а в молодости; в молодости кто в очках – или семинарист, или педераст.
      – Но, дядя Эвелио! Каждый?
      – Ну, почти каждый, могут быть исключения, не отрицаю. У Хабарина много лет назад умерла жена, более полувека прошло, жена Хабарина была очень красива, утонченна, всегда очень хорошо одевалась, не снимала жемчужного ожерелья, Хабарин не женился снова, хотя возможности были, и всю жизнь порхал мотыльком, эту люблю, этой не люблю, этой делаю сына и плачу, чтобы стал священником, этой делаю дочь и даю ей харчевню, и так одно за другим, Хабарин воздвиг на могиле жены доску белого мрамора, где велел выгравировать эпитафию: «Поскольку ты звалась Марией, именем Матери Божьей, буду всегда жалеть, что не сделал твоей фотографии».
      – Это не стихи.
      – Пусть, но Хабарин этого никогда не знал.
      Хабарин классифицировал свое отвращение и пренебрежение по степеням, от большего к меньшему, вот они: военные, итальянцы, сборщики налогов, могильщики, низкорослые и заики.
      – И португальцы?
      – Нет, эти нет.
      Сабиниано Саграмон Роидис не только заика, но и плюется при разговоре, Сабиниано – отвратительный тип, что идет по нашей долине слез, оплевывая весь мир, топя его в слюне, его жена, Хустинита Серейхаль Ройбос, всю жизнь наставляла ему рога, пока в один прекрасный день не заперла его в сумасшедший дом и не прилепилась к кастильцу по имени Фелипе Альбиоль Форнер, кастильцу из Алькала де Чиверт, у которого была фабрика засахаренного миндаля.
      – А также орехов, семечек и арахиса?
      – Да, и это, Альбиоль не очень-то церемонился и засахаривал все, что попадется.
      Хустинита никогда не обманывала любовника, хотя ей предлагали златые горы, Альбиоль никогда не носил рогов, ясное дело, все эти украшения достались Сабиниано.
      Хустинита была племянницей покойной жены Хабарина (Вепря) и поэтому вроде родственницы, Хустинита одевалась по-городскому, носила красные туфли на высоких каблуках, завязывающиеся у щиколотки.
      – Важно одно – нужно пустить корни; все равно, будь ты китаец или родом из Сьюдад-Реаля, надеть туфли шлюхи – самое мизерное, нужно еще зацепиться за какое-нибудь место, прочее неважно.
      Хабарин велел позвать Раймундо, что из Касандульфов.
      – Кажется, души уже успокаиваются; что думаешь делать с этим ублюдком? Ты знаешь, о ком говорю.
      – Я знаю, что у вас на уме, дядя Эвелио, но нужно выслушать всех, я велел Робину собрать всех.
      – Хорошо, спешить некуда, времени хватит! Марухита Боделон Альварес, что ушла с Сельсо Варелой, хранит объявление о смерти дона Хесуса Мансанедо, убийцы с записной книжкой: «Почтеннейший сеньор, дон Хесус Мансанедо Мунис, благочестивый прихожанин, смиренный раб Господа нашего Иисуса Христа, адвокат и уполномоченный по особо важным делам при трибунале, опочил, утешенный перед смертью отпущением грехов и благословением его Святейшества ПР. Действительно на получение килограмма хлеба, который можно приобрести в течение семи дней в пекарне Сан-Косме. Милостыня раздается на помин души усопшего».
      – Есть извещения, от которых одно удовольствие, правда?
      – Да, доченька, одно удовольствие.
      – Наконец-то почил с миром.
      Лучшее доказательство существования Бога то, что дон Хесус Мансанедо почил с миром.
      Марухита Боделон вышла замуж за мавра из эскорта Франко, по имени Дрисс бен Гаусафат.
      – Мавр добр ко мне и в постели ведет себя словно христианин, штука у моего Дрисса похожа на ту, что у осла святого Факундо, который, когда облегчается, обгаживает весь мир…
      – Марухита!
      – Извините, нечаянно выскочило.
      Придется немало поработать, чтобы все стало на свои места, людям понравилось ничего не делать и слоняться из угла в угол, так страну не поднимешь, скоро станем голодать, если только не вмешаются немцы и англичане.
      Дона Клементе Бариса, покончившего самоубийством мужа доньи Риты, звали Рог Изобилия, так как у него были в изобилии зерно, деньги, рога, злоба, то, что называется все; донья Рита хотела, чтобы дон Росендо Вилар, священник, с которым они сошлись и под конец освятили свою любовь, дал посмертное отпущение грехов дону Клементе.
      – Не могу, женщина, когда опасность смерти не происходит от болезни, соборование запрещено.
      – О какой опасности говоришь, если он умер?
      – А, правильно!
      Тогда донья Рита приготовила стол, белое чистое покрывало, поднос с марлей, пришлось взять из компрессов, так как не хватило, другой поднос – с кусочками хлеба и ломтиками лимона, освященной водой и так далее, и дон Росендо прочел молитвы.
      – Benedicat te, omnipotens Deus.
      – Аминь.
      Георгина и Адела – кузины Мончо Рекейхо Касболадо, Прегисаса, что вернулся из Марокко на деревяшке. Георгина убила своего первого мужа, Адольфито Аугалевада, Чокейро, который, может, и удавился, но считается, что она дала ему цветок сан-диего, и приручила другого, Кармело Мендеса, давая ему каждую неделю оливильи (его убили в районе Овиедо); Адела, ее сестра, жует волшебные травы и идет по жизни почти как сомнамбула; Мончо Прегисас очень благодарен тете Микаэле, матери Георгины и Аделы, за то, что баловалась с ним, когда был маленьким, есть вещи, которые никогда не забыть.
      – Помнишь вечер, когда вы пошли погреться к Парроче?
      – Еще бы мне не помнить! Есть вещи, что не забываются. Бедняга Агирре умер в госпитале, блюя кровью, и его обобрал Исидро Гомес Мендес, нет, кажется, Исидро Суарес Мендес. Он обирал всех мертвых, никого не пропускал, его-то убили на фронте у Буррианы, когда купался, не знаю, отчего вспоминаются сцены госпиталя и войны, ладно, суть в том, что я помню все.
      – И это хорошо?
      – Не уверен.
      Сеньорита Рамона тоже идет в гости к Хабарину, тот вроде патриарха, которого не так легко увидеть, у Хабарина под лопаткой вытатуирована сирена, он показывает ее только в день своего святого, одиннадцатого мая, святые Антимо, Эвелио, Максимо, Бассо, Фабио, Сисинио, Диоклесио, Флоренсио, Анастасио, Гангульфо, Мамерто, Майоло, Илюминадо и Франсиско де Херонимо. Одиннадцатого мая родился артиллерист Камило; у Хабарина достойная внешность и кудрявая шевелюра.
      – Слушай, Мончина, жизнь для всех нелегка, жизнь отталкивает смерть, как смерть удушает жизнь, под конец смерть побеждает, так как меньше торопится и меньше стыдится.
      – Да, дядя!
      – Еще бы нет! Слушай, Мончина, война кончилась, и много несчастных осталось в горах и канавах с кишками и мозгами наружу, но мы, мужчины рода, почти все на своих местах, и нам незачем учиться другому языку и другим обычаям, они обязывают человека меняться, а это дурно и терзает душу.
      – Да, дядя.
      – Еще бы нет! Слушай, Мончина, итальянцы, греки и турки мне мало нравятся; предпочитаю англичан, голландцев и норвежцев, менее забавны, но больше достойны доверия и не кричат так.
      – Да, дядя.
      – Еще бы нет! Хочешь рюмочку?
      – Да, дядя.
      – Других слов не знаешь, кроме «да, дядя»? Хабарин налил две рюмки тростниковой водки.
      – Эта – очень надежная, никогда никому не вредила, ее пьют моряки, чтобы бороться с морем, она хороша также и для женщин. Ты знаешь дона Анхеля Алегрия, ортопеда?
      – Нет, а что?
      – Ничего, просто интересуюсь…
      Семь сестер Алонтра справились с бурей более или менее, события обычно треплют мужчин яростнее, чем женщин, не скажу, что это неукоснительное правило, но близко к нему, для мужчины, самое плохое, что может случиться, – это знать, где его остановит смерть, я не говорю о душе, вечном спасении или вечных муках, а только о плоти, о том, что с ней происходит, мавры не позволяют ампутировать себе и пальца, так как должны целыми войти в рай, есть разница, похоронен ли труп в земле и съеден червями, или погрузился на дно морское, став пищей для сардин, или разорван на куски и пожран собаками, или испепелен, развеян по ветру и расклеван воробьями, кто-нибудь всегда съест труп мужчины, с женщинами не случается таких перепадов, семь Алонтра живут по-прежнему и без больших хлопот, и к тому же красивы и здоровы.
      – А Долоринья выздоровела после аппендицита?
      – Когда еще! Она сейчас как роза, посмотреть приятно. Робин Лебосан и Раймундо, что из Касандульфов, углубились в очень приятное и многословное философствование, сеньорита Рамона угощает их, больше говорит Робин, Раймундо немного устал, уже несколько дней он выглядит уставшим.
      – Можно жить и можно притворяться, Раймундо, я не очень силен, я слаб, иду по жизни притворяясь, признаться, живу в стороне от того, чем живешь ты, мне бы, к примеру, хотелось жить полнее, но должен утешать себя – терпи! – по-моему, то, что далеко от нас, не существует, не живет, ты меня понимаешь, ось мира – наше собственное сердце и дом Мончи; того, что вдали, пожалуй, и нет: перуанского индейца, дующего в тростниковую флейту, эскимоса, свежующего тюленя, китайца, что курит опиум, – ты меня понимаешь? – негра, играющего на саксофоне, мавра, который зачаровывает змей, неаполитанца с его спагетти, мир очень тесен, жизнь коротка, Мончо Прегисас объехал земной шар, это правда, у Мончо Прегисаса была в Гуаякиле любовь, но прочие покидали наши горы лишь для войны, я и этого не делал, но никто не может доказать, что надо колесить по свету; хорошо, когда девушка играет на лютне, сидя на скамеечке у горящего камина, эти старинные обычаи давно канули в вечность, затерялись в хаосе, теперь все стало хуже, одна эпоха умирает, другая рождается, Раймундо; колос рождается и умирает каждый год, но дуб долговечнее человека, необязательно тонуть в дерьме, Раймундо, ты меня понимаешь, лучше пустить пулю в висок.
      У Раймундо, что из Касандульфов, печальный вид.
      – Ты говоришь о хаосе, Робин, это верно, многое никогда не восстановить, сколько ни проживем, обычаи, сметенные хаосом… не знаю; понимаешь, я вырван с корнем или вроде этого, может быть, я зря не умер молодым? Хочу сказать, более молодым, чем сейчас. Прошу вас обоих простить меня, дашь мне коньяку, Монча?
      – Да, Раймундо, хочешь, поиграю?
      Льет над водами Арнего, что текут, вращая жернова, разгоняя зобатых и жертв ядовитой саламандры или жабы, а также пугая умирающих; Катуха Баинте, дурочка из Мартиньи, голая, свистит на холме Эсбаррадо, с грудей каплет, волосы – как ветви плакучей ивы, и в руке зажат воробьишко.
      – Простудишься, Катуха, воспаление легких схватишь.
      – Нет, сеньор, холод по мне скользит.
      Кажется, то же, что и было всегда, но здесь уже прошел ураган, оставивший в памяти боль.
      – А что делать с мертвыми?
      – Три обычных вещи, милая; три вещи, что делают всегда: омыть лица и похоронить, прочесть молитву и отомстить за них, нельзя убивать безнаказанно!
      – Ваша правда!
      Льет над водами Бермуна, ручья, который плачет, как тонущий ребенок, льет над водами пяти рек: Виньяо, что бежит с равнины Вальдо Варнейро, Аснейрос, рожденной в скалах Двух Святых Отцов, Осейры, освежающей горячую кожу монахов, Комесо, бегущую на север по дороге из Рапосы Рангада, и Бураля, где девушки Агросантиньо стирают тряпье; льет над вязами и каштанами, ивами и вишнями, мужчинами и женщинами, над дроком, и папоротником, и омелой, над живыми и мертвыми, льет над страной.
      – Это единственное, что никто не может изменить.
      – Слава Богу.
      На похоронах дяди дона Клаудио Монтенегро мы все встретились, были напряженные минуты, когда появился гражданский губернатор, к счастью, люди вскоре успокоились, мой дядя, Клаудио Монтенегро, никому не позволял одурачить себя, ничтожного Венсеслао Кальдрагу поймал в волчий капкан, не давал ему ни есть, ни пить, ни хлеба, ни воды, тот три дня выл, когда освободили, был кротким, как кролик.
      – И убежал?
      – Да, сеньор, хромая, но убежал.
      Мертвяк, убивший старшего из девяти Гамусо – Афуто и Сидрана Сегаде, мужа Адеги, еще жив, но долго это не продлится, между святой Мартой и святым Луисом исполнится три года, как он убил десять или двенадцать человек, а может, и больше, и сейчас от него уже несет мертвечиной, люди шарахаются, завидев его.
      – Чувствуешь запах приговоренного?
      Как-то утром слепой Гауденсио, возвращаясь с мессы, упал без сознания на улице, казалось, дух испустил.
      – Это аккордеонист из дома Паррочи, от голода, наверно. Слепому Гауденсио дали кофе в полицейском участке, и он сразу очнулся.
      – Вы ушиблись?
      – Нет, сеньор, я почувствовал, что теряю сознание, и сел. Когда он вернулся в дом Паррочи, никто не знал об этом, все девки спали, его привел полицейский, который сильно кашлял.
      – Пришли уже.
      – Да воздаст вам Господь.
      Слепой Гауденсио лег в постель и укрылся с головой, чтобы пропотеть.
      – Это мне поможет, скорее всего, мне не хватило воздуха из-за неудобной позы в недобрую минуту.
      К вечеру Гауденсио играл, как всегда.
      – Гауденсио.
      – Слушаю, дон Самуэль.
      – Сыграй ту мазурку, такую красивую, ты знаешь.
      – Да, сеньор, но извините, сегодня сыграть не смогу, по правде, не знаю, когда смогу.
      Басилиса Дурочка из заведения Тоналейры в Ля-Корунье, говорят, что в целом мире не сыскать такой шлюхи, но это ложь, никто этого не может знать, Басилиса Дурочка посылала шоколад и табак сержанту Антемилю, пока не надоело, Басилиса Дурочка так и не узнала, что сержант Антемиль умер, думала, что непостоянен, как все мужчины, кроме Хавьерито Пертеги, но он педераст и выполняет нетрудные поручения, годится и для того, чтобы получать пинки в зад.
      – Тебе не стыдно, что у тебя яйца висят?
      Дон Лесмес Кабесон Ортигейра, медик, практикующий мелкую хирургию, один из шефов «Рыцарей Ля-Коруньи», упал в море в порту, там, где однажды видели кита, и утонул, возможно, его толкнули, Долоринья Алонтра смеялась, когда ей рассказали.
      – Это был слюнтяй, мучитель женщин, хорошо, что утонул.
      День поминовения надлежит провести мирно, раньше был обычай играть на гаите и есть на кладбище бублики, мертвым сейчас очень тяжко, и никто не должен веселиться.
      – Мертвые могут иногда беседовать?
      – Никогда; говорят, что мертвые со временем еще больше мертвы, но я сомневаюсь.
      В День поминовения 1939 года началась уже вторая мировая война, день святого Карлоса немного позже Дня поминовения, в день святого Карлоса в том году в доме сеньориты Рамоны собираются созванные Робином Лебосаном мужчины, двадцать два кровных родича: Раймундо, что из Касандульфов, никто никогда не называет его фамилии,