«ТАКАЯ СТРАНА ПОГИБНЕТ»

С генерал-майором Охманом меня свел случай. Я приехал на учения 19-й танковой дивизии в венгерский заштатный городишко Капошвар. Первым делом представился командиру дивизии. Массивный мужчина, как говорят «сам себя шире», перетянутый по-походному ремнями, протянул огромную, как тюлений ласт ладонь:

— Охман, — и тут же спросил. — Где саперная лопатка? — Увидев в моих глазах непонимание, раскрыл мысль точнее. — Чем наши недостатки раскапывать будешь?

Подумалось, что газетчики уже не раз досаждали генералу мелкими уколами.

— А их копать обязательно? — спросил я.

— Добре, — миролюбиво сказал генерал, — будем считать: на войну ты приехал с мирными, гарными намерениями.

Генерал, говоривший по-русски прекрасно, часто употреблял украинизмы, что делало его речь колоритной и неподражаемой.

В тот же вечер дивизия по тревоге оставила гарнизоны и заняла исходные позиции в лесах для броска на Хаймашкерский полигон.

В штабной палатке генерал собрал командиров полков. На большом столе была расстелена топографическая карта с нанесенной на нее тактической обстановкой. Вокруг стола стояли офицеры.

— Слухайте приказ, — сказал Охман и откашлялся. Потом правой рукой, подняв ее над картой, обозначил нечто вроде полудуги. — Ты, Деркач, идешь ос сюды. (Деркач — командир одного из полков вытянулся и щелкнул каблуками). — А ты, Семенюк, пидешь так. — Теперь над картой качнулась левая полусогнутая рука генерала, образовав вместе с правой ясно видимые клещи. — А уси остальны — у сэрэдину. И шоб у мэня там усэ кипило!

Задача была обозначена предельно четко и ясно, хотя в такой форме ее постановка заставила бы рухнуть в обморок любого преподавателя тактики.

— Пытання е? — спросил Охман. — Вопросы? Нэма? Тоди ты, Зварцев, изложи приказ в письменном виде и по науке.

Полковник Зварцев (позже он стал генералом и служил в Генштабе) был начальником штаба дивизии, и в его обязанности входило ведение всей оперативной документации. Прямое и четкое задание командира дивизии на бой на бумаге должно было обрасти массой военно-бюрократических деталей, которые описывали полосы ответственности полков, маршруты выхода их на назначенные позиции, условия взаимодействия и связи между собой.

Когда командиры, получив все указания разъехались по полкам, Охман обратился ко мне:

— Корреспдэнт, у мэня ночь сегодня бессонна, а ты спи. Сейчас поужинаем и ложись в моем блядовозе. Отдыхай.

Снова заметил непонимание в моих глазах и пояснил:

— Мий блядовоз — гарна штука. Трофей. На нем эсэсовский генерал ездил. А когда его в Австрии в плен взяли, мне командующий Павел Алексеевич Курочкин подарил. Як награду. Так и вожу с собой. Тепла будка для жилья. Две кровати. Всякое такое для отдыха. Блядовоз, одним словом. А теперь пийшлы ужинать.

Не доходя до палатки, в которой располагалась офицерская столовая, генерал остановил солдата.

— Сынок, ты ужинал?

— Никак нет, товарищ генерал.

— Обидав?

— Никак нет. Не успел.

— Цэ дуже погана справа. Зина! — генерал повернулся к столовой палатке.

Из кухни выбежала румяная ядреная тетка в белом халате.

— Слушаю вас, товарищ генерал.

— Зина, ось нагодуй хлопца, вин у нас з ранку не ив. — Потом Охман хлопнул по плечу солдата. — Паняй, сынок, паняй. Иды исты. Поешь, зайди ко мне, доложишь.

Такой демократизм генерала был до приторности показным, но слезы умиления у меня не вышиб, в восхищение не привел. Демагогов я видел немало, но такое…

Мы поужинали и вместе с генералом вышли из палатки. Смеркалось. У входа Охмана ждал солдат.

— Товарищ генерал, ваше приказание выполнил!

— Значит, поисты теперь солдатам должен приказывать генерал, так? Гарно. Теперь доложи кто ты такой.

— Рядовой Квитко, водитель из автобата.

— Гарно, Квитко. Тэпэрь слухай шо я казатымо. Ты хреновый солдат. Хуже я и не бачил. Ты знаешь, что солдату в сутки положено три раза исты горячее? Знаешь? А почему не ив? Почему с утра ходил голодный?

— Приехал в чужую часть, товарищ генерал.

— Ты мне, Квитко, очи не замыливай. Ты шо, в якись бундесвер приихав? В Неметчину? Здесь Советская Армия. Зайшов бы в солдатскую столовую. Доложился: «Рядовой Квитко, хочу исты». Не накормили бы, пошел к командиру. Тот не помог, ко мне прийшов бы. А ты ждал, когда тебя генерал голодного встретит. Ты Салтыкова-Щедрина читав?

Солдат выглядел испуганно, более того — опупело. Такой добрый, как ему недавно казалось, генерал вдруг стал драть с него лыко, как медведь с липы.

— Значит, не читав? А товарищ Салтыков-Щедрин, усим нам рассказал, як один мужик накормил трех генералив. Трех! Теперь, оказывается, генерал солдата годувать должен. Позор! Тебе взыскання объявлять не буду, мал чином, шоб от генерала фитили получать. Влеплю командиру автобата. А он уж с тобой разберется. Иди вон, очи бы мои тэбя не бачили!

Когда солдат ушел, Охман тяжело вздохнул.

— Вот, корресподент, боюсь погибнет такая страна, погибнет громада. Солдат, который ходит голодный весь день и не требует того, что ему положено по закону и праву — это раб в душе. Сколько таких вокруг, ты замечаешь? А вы что пишите? «Высокая политическая активность и инициатива, широкие демократические права…» Да мы с голоду передохнем, а что нам законом положено потребовать не решимся. Ты меня понял? Если нет, то можешь записать: генерал Охман считает, что ничего хорошего впереди наш народ не ждет. Ось так. А теперь иди в блядовоз. Спи спокойно, товарищ. Наши цели ясны, задачи определены.

Последние слова Охман процитировал из доклада Хрущева, который звал советский народ к новым высотам общественного развития…

Солдат заходит в украинскую хату. Хозяйка засуетилась.

— Ой, касатик, чем же мне тебя покормить? Ну, на первое есть борщ. А на второе, хоть сама ложись…

— Отставить первое, — скомандовал солдат. — Два вторых сразу!

«ПРАЗДНИЧНЫЙ САЛЮТ ОТ ДУШИ»

— Нэ поверишь, но у меня на каждый боевой орден сверху строгий выговор. Така вот социальна справедливость. Но я привык. Кто робит, того и бьют. Як це там Шельменко деньщик казав? «За мое жито, мэне ж и битымо». Так? Ось и я такой Шельменко-генерал з золотыми погонами.

Генерал Охман не жаловался. Он лишь рассуждал о превратностях жизни генерала, который имел собственное мнение и поступал так, как то велели обстоятельства. И тогда я попросил его рассказать «Ужгородскую эпопею», о которой я уже слыхал, поскольку рассказы о подобных событиях армии становятся легендами и передаются из уст в уста.

После войны Охман командовал дивизией, которая стояла в Закарпатье в Ужгороде. Политическая обстановка в том краю была крайне сложной. В горных лесах Карпат в схронах скрывались мелкие мобильные группы бендеровцев. Они то и дело совершали налеты на села, громили сельсоветы, грабили сберкассы, убивали всех, кто активно сотрудничал с советской властью.

Борьбу в бандитизмом вели органы внутренних дел и милиция. Однако армейские части Прикарпатского военного округа, стоявшие на Львовщине, находились в режиме повышенной боеготовности и усиленных мер охранения.

И вот в тех условиях должны были проходить очередные выборы в Верховный Совет.

Дальнейшие события в изложении самого Охмана выглядели так:

— Незадолго о дня голосовання получив я цидулю из Львива. Таку секретну указивку для личного ознакомления. То була хитра бумага, як уси други, что сверху долу спускают. «Учитывая сложность политической обстановки от вас требуется всемерно содействовать местным органам власти в проведении выборов, в обеспечении участия в голосовании населения, в сохранении общественного порядка и дисциплины». Ты подумай, наскильки хитра задача. Яка у мэня завязка на выборы? Е советска власть — радяньска влада. Е служба безпеки — государственная безопасность. А Охман причем? Но колысь приказано, то надо щось таке робыть и всемерно содействовать. Подумав я трохи и принял решение. В день выборов утром встал в пять. Избирательные участки открывались в шесть. Гарно. Прийшов в штаб и подал команду: «Первому артиллерийскому дивизиону — учебна тревога! Место сосредточения — центральна площа города». Сам лично тоже приихав туда. Три гаубичные батареи уже стояли на месте. Подал команду: «К бою! Холостыми заряжай!». И дывлюсь на часы. До шести оставалась одна хвылина. Командую: «Натянуть шнуры!». Стрелки вытянулись в струнку — шесть годын ровно. Руку вниз: «Залпом! Огонь!». Ну, я тоби скажу то был выбух, так выбух! Городок небольшой. Майдан не дуже велик. А у меня як рване! Двенадцать гаубиц — не шуткуй. Як то рэпнуло! Скло з викон посыпалось. Звон пийшов до неба. Собаки залаяли. Куры заквохтали… Чо було! Чо було! А уже на другий дэнь мэня вызвали в Львив. В штаб округа. А там парткомиссия заседает. Выступает перший сэкретарь обкому. И каже:

— Генерал Охман зробил велику полытычну провокацию. Вин терроризировал громодян миста Ужгород артиллерийскими выбухами. Как такое могло случиться?

Я дывлюсь и розумею: сожрут меня, як куря. Надо обороняться. И говорю:

— Мне кажется, что здесь не все товарищи ясно понимают, что такое для нас, простых советских громадян значат выборы в Верховный Совет. А означают они для честных советских патриотов всенародно свято — великий праздник. Товарищ Охман это понял и в честь такого свята зробыл орудийный салют. Как же это поняли и восприняли громадяне Ужгорода? Они восприняли это с высокой сознательностью и активностью и закончили голосовання до девяти утра. Кандидаты блока коммунистов и беспартийных получили большинство голосов. Ни она бендера из лесу носа в город не показала. Это вы, товарищ секретарь, называете политычной провокацией? Я так понял? Що касается побитых викон, то солдаты моей славной дивизии с душой помогут громадянам их вставить.

И что ты думаешь? Товарищи по партии усэ правильно поняли. Они дружно пореготали. Потом объявили мне выговор. Щоб не журился. Раз уж вызвали на парткомиссию, без взыскания у нас не отпускали — чего доброго еще человек обидится… Так что будь спокоен, у мэня на каждый орден прицеп имеется…

— В каких случаях положено смеяться младшим офицерам? — спрашивает генерал лейтенанта.

— После того, когда начинают смеяться старшие.

КРАМОЛЬНЫЕ МЫСЛИ ГЕНЕРАЛА

Однажды начальник штаба Южной группы войск генерал-лейтенант И.В. Тутаринов пригласил меня зайти к нему и сказал:

— Есть желание написать статью. Поможешь?

— Какая тема? — спросил я.

— В дисциплинарном уставе существует унизительная для чести офицера норма — арест с содержанием на гауптвахте. Вспомни, кого подвергают такому аресту на гражданке? Пьяниц, хулиганов, дебоширов. Дают им административный арест на пятнадцать суток и выгоняют на улицу, подметать тротуары. В армии офицера могут посадить на десять суток только за то, что он возразил командиру. И все делают вид, что это нормально, даже верят, что арест воспитывает, а просто унижает человека…

— Иван Васильевич, — сказал я. — Ничего у нас не выйдет. Статью написать можно, но цензура не позволит ее напечатать.

— Почему?

— В такой публикации усмотрят попытку критиковать устав. А это запрещено. Если хотите, надо написать свои соображения министру обороны.

— Ничего не выйдет. Мое письмо ничего наверху не пробьет. Вот если бы его в газете напечатать…

Так до сих пор арест офицеров с содержанием на гауптвахте — норма, унижающая человека, вооруженного защитника Отечества, продолжает жить. И никто из записных демократов не берет в толк, что государство, посылающее человека в погонах на гауптвахту, нарушает права человека на честное имя, не уважает честь и достоинство своих офицеров.

Генерал пишет служебную аттестацию на подчиненного.

ГЕНЕРАЛ «ВПЕРЕД»

В Центральном музее Вооруженных Сил мое внимание привлек незамысловатый экспонат — документ, подписанный генерал-полковником Ю. Зарудиным. Фамилия эта мне ничего не сказала, если бы не фотография, помещенная на стенде. С нее глядело лицо знакомое, хотя несколько изменившееся за те годы, что мы не встречались.

Наше первое знакомство было ознаменовано курьезным событием.

За год до венгерских событий 1956 года журналистская командировка занесла меня в один из гарнизонов Прикарпатского военного округа. В день, когда я уже собирался уезжать, командир мотострелкового полка, полковник, Герой Советского Союза пригласил меня побывать у него на показном занятии по физической подготовке. Оно должно было стать методическим образцом для всех подразделений полка. Готовил занятие сам полковник, и по всему чувствовалось, что дорожил им.

По правде говоря, я не испытывал острого желания присутствовать на занятии, которое с самого начала готовилось как образцовое. Изучать жизнь воинских подразделений на показных уроках то же, что судить об армейской действительности по картинкам строевого устава. Но полковник был мне симпатичен — молодой, энергичный, он все делал с каким-то нерастраченным азартом, заражал им всех остальных. Я согласился.

В спортивном городке, оборудованном продуманно и толково, была построена рота. Здесь же стояли в строю офицеры — командиры батальонов, рот, взводов, — наблюдатели.

Чтобы не мешать никому, не отвлекать внимания, я отошел в сторону, достал блокнот и сел. Поскольку все спортивные снаряды постоянно находились на открытом воздухе, заботливые старшины сделали для них специальные чехлы. Кони, например, предназначенные для прыжков в длину, были покрыты аккуратными металлическими коробами, окрашенными масляной краской. На одном из таких коробов я и устроился.

Несколько минут с интересом следил за тем, как шло занятие. Спорт привлекателен не только когда умение демонстрируют мастера. Не менее интересно наблюдать за тем, как молодые ребята, еще год-полгода назад и понятия не имевшие о своих спортивных способностях, начинают заниматься снарядной гимнастикой.

Вдруг мне показалось, что кто-то стонет. Звук раздавался где-то поблизости, но откуда он шел — непонятно.

Я огляделся и ничего не заметил. В тот же момент стон повторился, и я почувствовал, что сиденье подо мной вздрагивает.

Не понимая еще, в чем дело, я встал и приподнял короб. Под ним обнаружился лежавший на боку солдат. Он уже почти задохнулся и, жадно хватая воздух широко открытым ртом, глядел на меня обалдевшими глазами.

Мое открытие не осталось незамеченным. Уже через минуту рядом стояли командир полка и его заместитель по политической части.

Двух слов было достаточно, чтобы понять суть случившегося. Солдат решил ускользнуть от занятий и за несколько минут до их начала забрался под лежавший на земле короб. Если бы я не сел на его убежище и тем самым не ликвидировал все щели, через которые внутрь проникал воздух, возможно, все бы у него и сошло.

Был ли то «сачок» — человек, привыкший бессовестно отлынивать от работы и занятий, или солдат решил на спор доказать товарищам, что сумеет исчезнуть с глаз начальства самым неожиданным образом, не знаю. Только факт остается фактом: нарушение было налицо, причем нарушение безобразное, возмутительное. В этой ситуации мне понравилось поведение полковника. Он ничем не выдал своего раздражения.

Иной командир, взбешенный случившимся, тут же на месте объявил бы солдату взыскание, причем, как говорят в армии, размотал его строгость на всю катушку.

Одним из серьезных начальственных недостатков, на мой взгляд, было и остается неумение сдерживать чувства, стремление пользоваться дисциплинарными правами под горячую руку. А это неизбежно ведет к разного рода перекосам, порой анекдотическим.

За годы учебы в военной академии я участвовал в девяти военных парадах на Красной площади. Во время подготовки к одному из них мы занимались на Садовом кольце у Зубовской площади. Жил я на улице Чернышевского у Лялина переулка. В принципе добраться до места занятий никогда не составляло трудностей. Но это в принципе. Однажды в силу транспортных обстоятельств я и капитан Карпейкин задержались в пути. Опоздание было незначительным: минуты на полторы-две. Тренировка еще не начиналась, но парадный полк уже стоял в строю.

Видя, что есть опоздавшие, командиры нервничали. В этих условиях, достаточно хорошо зная психологию своего комбата, я решил не идти на занятие вообще. Карпейкин пошел. И тут же получил взыскание, которое ни в коей мере не соответствовало тяжести проступка — двое суток ареста.

Я пришел на тренировку только на другой день. Встал в строй.

— Почему не были вчера? — спросил командир батальона.

— Опоздал.

— Впредь не опаздывайте. Буду наказывать.

Я ходил четвертым на правом фланге первой шеренги, Карпейкин — в середине десятой, последней. Его отсутствие в любых условиях отражалось на виде батальона меньше, чем мое. Тем не менее минутное опоздание именно ему обошлось дороже, чем мне неявка…

Когда после того показного занятия я собирался на аэродром, в гостиницу, сделав вид, что хотят проводить гостя, пришли командир полка и его замполит.

— Ну что, — спросил полковник. — Ждать фельетона?

— А у вас есть тема?

Полковник засмеялся и протянул руку.

Да, кстати, я так еще и не представил командира полка. Это был Герой Советского Союза Юрий Федорович Занудин, незадолго до того окончивший академию бронетанковых войск.

Что касается фельетона, я действительно не видел подходящей причины писать его, хотя случай с солдатом, спрятавшимся от занятий, сам по себе был смешным и обыграть его не составляло труда. Только какое явление стояло за фактиком?

«Сачки», ловкачи, прохиндеи водились во все времена, у всех народов. А поскольку армия формировалась на основе всеобщей воинской обязанности, она неизбежно отражала действительность.

Вспомнилось, как в части, где я командовал взводом, состоялся кросс на длинную дистанцию. Все солдаты получили бумажки с номерками. Пробежав положенное расстояние, участники кросса бросали номера в ящик, стоявший у линии финиша. Судьи засекали время.

Взводы стартовали один за другим. Судьи встречали финиширующих. Мельница крутилась, и ничто не предвещало сенсаций.

Вдруг начальник физподготовки доложил командиру:

— Мировой рекорд, товарищ подполковник!

Подполковник Лютов, человек мудрый, спокойный, не повышая голоса, приказал:

— Рекордсмена — на гауптвахту. Двое суток. За очковтирательство. И разберитесь, как он ставил рекорд. Отдохнет, пусть еще раз пройдет дистанцию под вашим наблюдением.

«Мировой рекордсмен» оказался солдатом моего взвода. Разбирался в его достижениях я.

Без особого труда удалось выяснить, что солдат, решивший не обременять себя бегом, ушел со старта со всеми, но на дистанции отстал и спрятался. Когда бегуны возвращались, он пристроился им в хвост, надеясь, что покажет средний результат. Однако допустил ошибку. Отделение, к которому «сачок» прибился, ушло на дистанцию раньше остальных. Мировой рекорд стал неизбежным.

«Сачок» сполна получил свое и вынужден был пройти дистанцию кросса от начала до конца, чтобы получить зачет. На этом дело и окончилось. Лютов не мелочился, не придавал пустякам большого значения. И это мне в нем особенно нравилось. Я никогда не мог понять, почему люди серьезные, неплохо знающие дело, случайно поймав муху, иногда начинают раздувать ее в слона.

Как— то на склады нашей дивизии нагрянула проверка из управления тыла военного округа. В первый же день бдительный инспектор обнаружил ужасное нарушение.

Нет, с хранением имущества все было в норме. Портянки лежали аккуратными стопками на стеллажах. Сапоги рядами висели на слегах. Оборона против моли держалась на уровне требований науки: воздух от запаха нафталина казался густым, как студень. И все-таки проверяющий углядел, что порядки на складе прямо угрожают общественной безопасности.

Как так? А очень просто. Двери склада перед сдачей караулу опечатывались мастичной печатью, на которой красовался царский орел и читалась надпись «Лейб-гвардии гусарский полк…»

Ах, какое тогда раздули дело! Попало всем — и комдиву, и начальнику политотдела, и заместителю по тылу. Напрасно хозяйственный старшина — начальник склада — объяснял, чуть не плача, что применял печать только в целях большей надежности. «Такую, — говорил он, — и подделать нельзя…» Не помогло!

Лучше бы уж портянки лежали не в стопках и не пахло в воздухе нафталином. Недостатки просто записали бы в акт, обязали замечания учесть, устранить, и все катилось бы по наезженной колее до следующей проверки. Но печать с орлом признали безобразием злонамеренным и непростительным.

О реакционном влиянии, которое несла в массы надпись «лейб-гвардии», о преклонении перед царским прошлым говорили на совещаниях.

Сама вредоносная печать была конфискована комиссией. Ее как вещественное доказательство непорядков, царивших на складах дивизии, увезли в штаб округа.