Современная электронная библиотека ModernLib.Net

Я - начальник, ты - дурак

ModernLib.Net / Юмористическая проза / Щелоков Александр Александрович / Я - начальник, ты - дурак - Чтение (Весь текст)
Автор: Щелоков Александр Александрович
Жанр: Юмористическая проза

 

 


Александр Щелоков

Я — начальник, ты — дурак

Непобедимая и легендарная с улыбкой и слезами

на глазах

Старшина роты объясняет новобранцам

тонкости военной службы:

— Вниманию студентов. Вы умные — я дурак,

— такой принцип в нашей роте не проходит.

У нас действует другое правило: я начальник

— ты дурак. Всем ясно?

Перед входом в здание армейского штаба на огромном фанерном щите самодеятельный художник старательно изобразил три одинаковых мужественных лица — солдата, летчика и моряка. Они стояли, тесно прижавшись один к другому плечами, и сурово смотрели в даль, откуда могла исходить неведомая стране угроза.

Венчая композицию, пламенели буквы:

«СЛАВА СОВЕТСКИМ ВООРУЖЕННЫМ СИЛАМ!»

Внизу под срезом рисунка было вписано четверостишие — строфа из знаменитого армейского марша:

Несокрушимая и легендарная,

В боях познавшая радость побед,

Тебе любимая, родная армия,

Шлет наша Родина песню в привет!

За четверть века армейской службы мне доводилось видеть такие плакаты почти ежедневно на огромных просторах от Лиинхамаре на Северном флоте, которое моряки панибратски зовут «Лихо на море», до отдаленных гарнизонов Забайкалья — ЗабВО, где попавшему туда на службу офицеру говорили: «Забудь вернуться обратно».

За девять московских парадов мне выпало удовольствие твердо бить сапогами по кремлевской брусчатке в темпе сто двадцать шагов в минуту под звуки славного марша о несокрушимой и легендарной.

И как-то не думалось тогда, что жизнь сокрушает все. Она стирает с лица земли горные кряжи, меняет очертания морей и океанов, крушит материки, уничтожает великие империи и народы, крепости, города, государства с их несокрушимыми и легендарными армиями.

Нет ничего великого и вечного, что было бы способно устоять в бурном и жестоком потоке времени.

Как ни парадоксально, самым стойким материалом, сохраняющим для нас очертания давно минувших времен и событий, является слово. Рассказы очевидцев, воспоминания ветеранов — все это, в конце концов, — легенды. Поскольку об одном и том же событии два человека никогда не расскажут одинаково.

ЭЙ ВЫ ТАМ, НАВЕРХУ

Бараны, которых в бой ведет лев, всегда побеждают львов, которыми командует баран.

Львами советской, несокрушимой и легендарной армии, в боях познавшей горечь поражений и радость побед, по сложившимся в стране обстоятельствам часто руководили, ну не бараны (это смертельно оскорбило бы животных, которых наш народ искренне обожает встречать в виде шашлыка), а человеки — представители трудовых секторов социалистического хозяйства. Их отыскивали в зарослях кукурузы. Снимали с мостиков ставропольских комбайнов, вытаскивали из наполовину отрытых строительных котлованов где-нибудь на Урале и волей родной коммунистической партии возносили к высотам власти — превращая в генеральных секрецарей и президентов.

Самое смешное, едва став вождями, эти люди первым делом осваивали слова: «Я, как Верховный главнокомандующий вооруженными силами…» и далее несли бред на уровне рассуждений колхозных бригадиров или строительных прорабов, выслушивать который работяги бывают вынуждены по долгу службы.

— Там у нас есть тридцать восемь снайперов с тридцатью восемью снайперскими винтовками, каждая с оптическим прицелом, и они держат на мушке всю Чечню…

Тьфу! Простите, попутал бес. К несокрушимой и легендарной эти слова отношения не имеют. Это уже о другой армии, в которой я не служил ни дня.

Вернемся к той, которую знал, как говорят «в разрезе», — от Верховного главнокомандующего до рядового солдата.

КОРНЕТ, КОТОРЫЙ ПЕРДНУЛ

«Я, предводитель эллинов, желая наказать персов, вступил в Азию, вызванный на то вами», — так ответил Александр Македонский царю персов Дарию.

«Пришел, увидел, победил», — так прозвучал доклад Юлия Цезаря римскому сенату по поводу победы над понтийским царем Фарнаком.

«Слава Богу, слава Вам, Туртукай взят и Ятам», — это, как говорят, произнес Александр Васильевич Суворов.

В советское время говорили иначе, более пространно и менее вкусно.

После окончания Карибского кризиса генеральный секретарь ЦК КПСС и Верховный главнокомандующий несокрушимой и легендарной уважаемый Никита Сергеевич Хрущев встретился с высшими военачальниками, чтобы объяснить им суть происшедших событий.

Объяснение было коротким и емким:

— Однажды на балу в дворянском собрании молодой корнет танцевал с красавицей графиней. В какой-то момент он сделал неловкое движение, оступился и громко перднул. Корнет тут же выскочил из зала и пустил себе пулю в лоб. Как вы знаете, товарищи, нечто похожее произошло и с нами. Мы начали танец, оступились и перднули. Но мы не корнеты. Мы — большевики и стреляться не будем! Не дождутся.

В высших военных кругах послевоенного времени были известны два крупных военачальника, которые носили фамилию Иванов. Одного звали Владимир Дмитриевич, второго Семен Павлович. Для различия в личных разговорах подчиненные называли их ВэДэ Иванов и эСПэ Иванов.

Так вот, когда все хохотали, потрясенные циничным откровением Хрущева, ВэДэ Иванов сказал:

— Кукурузник не корнет. Это точно. Даже не перднул, а публично обделался. Но смердит теперь от всех нас. Сам он стреляться не станет, в этом никто никогда не сомневается. Иначе сделал бы это еще под Харьковом в сорок третьем…

Трагические последствия поражения советских войск под Харьковом хорошо известны историкам Великой Отечественной войны. Они стали результатом откровенной трусости Хрущева, который боялся донести до Сталина мнение военных, настаивавших на отступлении и перегруппировке войск. «Мы устоим и задачу выполним», — бодро обещал Хрущев боевые успехи Сталину перед лицом надвигавшейся катастрофы. Военные об этом никогда не забывали.

КОМУ НУЖНЫ ЭТИ ТАНКИ?

Общение высшего политического руководства с военными чаще всего происходит за плотно закрытыми дверями. Военное дело любит секретность. Однако разовая вспышка молнии в темной ночи порой высвечивает так много интересного, чего глаз не замечает даже днем.

На полигоне в Кубинке оборонщики показывали Хрущеву первые серийные противотанковые управляемые реактивные снаряды — ПТУРСы.

Как водится, для того, чтобы заслужить благосклонное отношение политического руководства к техническим новинкам, организаторы показа постарались ошарашить тех, кто наблюдал за стрельбой, ее эффективностью.

По большому счету, стрельба велась в упрощенных условиях. Операторы ПТУРСов тренировались на тех же директрисах, где потом вели боевое поражение целей. Здесь были заранее пристреляны рубежи и цели, неожиданностей не было и быть не могло.

Ракеты огненными шарами проносились над полем, впивались в темные глыбы танков, которые тут же вспыхивали огненными факелами.

Хрущев нервно прохаживался по помосту, на котором располагалось начальство, то и дело доставал носовой платок, вытирал лысину, восторженно охал, когда над очередным танком вздымалось пламя.

Когда стрельба прекратилась, взоры военных обратились к Хрущеву.

Великий стратег выпятил пузо. Он понимал: все ждут его оценки. А любая его оценка должна быть конкретно-исторической. И Хрущев ее тут же выдал:

— Эпоха танков окончена., — он произнес это торжественным тоном, скорее всего свято веря, что его слова войдут в историю, что их назовут провидческими, пророческими. — Больше их строить не будем. Танки из войн уйдут навсегда.

Присутствовавшие ошеломленно молчали. Генералы смелы на поле боя. Возражать политическому руководству осмеливается далеко не каждый. Все знают: возражение может обойтись себе дороже.

Но смельчак нашелся. Им оказался Главный маршал бронетанковых войск Павел Алексеевич Ротмистров. Усы его вдруг зашевелились, глаза под очками яростно сверкнули и сузились. Видимо также — сурово и зло — маршал оглядывал поле боя под Прохоровкой, где в ходе Курской битвы его танковая армия столкнулась с фашистскими панцер-дивизиями «Рейх», «Мертвая голова», «Адольф Гитлер», и две стальные силы стали ломить одна другую.

Ротмистров сделал шаг вперед и взволнованно сказал:

— Товарищ Хрущев, говорить, что эпоха танков окончена, это…

Лысина Хрущева заметно порозовела. Носители власти не терпят, когда в верности их мнений кто-то пытается усомниться.

— Что э т о?

Хрущев, надо признать, был политиком умудренным. Он вырос с кругу тонких интриг и безжалостной подковерной борьбы с соперниками и конкурентами. Произойди разговор в кабинете генерального секретаря ЦК КПСС неизвестно кем бы вышел оттуда Главный маршал бронетанковых войск — полковником или ефрейтором. Но все случилось на виду у множества других высоких генералов, тех, в ком Хрущев видел свою опору, и потому поддаваться синдрому купецкого поведения «Моему ндраву не препятствуй» было опасно.

Тем не менее в вопросе и особенно в тоне, каким он был задан, прозвучала плохо скрываемое раздражение:

— Что э т о?

Но и Ротмистров был не лыком шит. Сколь ни крепка танковая лобовая броня, но конструкторы не забыли обеспечить машину и задним ходом.

— Это то, товарищ Никита Сергеевич, что нам с вами здесь слегка втерли очки. Я хотел бы взглянуть на этих ракетчиков, если бы танки тоже вели по ним прицельный огонь. Если хотите проверить, то я сам готов сесть в машину и тогда мы посмотрим.

В глазах генералов, которые стояли тесным кругом, Хрущев прочел, что они согласны с Главным маршалом. Значит, настаивать на своем было опасно. Плешь Хрущева медленно обретала нормальный колер и блеск.

К Ротмистрову приблизился Малиновский.

— Павел Алексеевич, не горячись. Нельзя же все воспринимать так буквально. ПТУРСы — оружие страшное. Это и хотел сказать Никита Сергеевич. А как быть с танками — тут еще придется подумать…

Уезжая с полигона, Малиновский сел в одну машину с Хрущевым. О чем уж они говорили в дороге не знает никто. Однако, когда кавалькада остановилась на перекрестке перед Голицино (Хрущев здесь сворачивал налево) он вышел из машины попрощаться. Улыбнулся Ротмистрову:

— Не волнуйся, тебе танк сохраним…

Минуло полсотни лет. За порогом — двадцать первый век. Спроси сегодня среднестатистического жителя России, кто такой Никита, далеко не каждый поймет о ком идет речь. Танки до сих пор существуют во всех армиях мира. Параллельно с ними на вооружении пехотных подразделений имеются ПТУРЫ. И никто еще не сказал, что эпоха этих видов оружия закончилось. Никто, кроме Хрущева, чья собственная эпоха пришла к концу раньше танковой.

ПОЛКОВОДЕЦ — ЛЮДОЕД

«Видный политический деятель» эпохи Хрущева Николай Викторович Подгорный, как и все члены Политбюро ЦК партии разбирался в армейских делах и имел свое мнение по всем военным вопросам. Однажды, беседуя с группой генералов в кулуарах большого совещания, он продемонстрировал свое знание военной истории.

— До Суворова войска уже переходили Альпы. Под командованием этого… Как его?… Ну, людоед, который…

Генералы молчали, не зная, что и подумать. Выручил догадливый член Военного Совета Московского военного округа генерал Никита Васильевич Егоров.

— Ганнибал, — подсказал он.

— Ну, — обрадовано согласился Подгорный. — Я же и говорил — каннибал.

ЛЕНЯ — АРТИЛЛЕРИСТ

Высшие руководители Коммунистической партии и Советского правительства приехали на полигон, где устраивался показ новой боевой техники. Артиллерист-полковник, которому поручили знакомить гостей с новыми орудиями, рассказывал:

— Подходит к моей экспозиции Брежнев со свитой. Вальяжный такой, обаятельно улыбается. Спрашивает: «И что это за пушка?» Меня черт дернул, поправить: «Это не пушка, а гаубица». И дал пояснения. Главный военный герой страны помрачнел, но объяснения выслушал. Перешли к следующему орудию. «Что это за гаубица?» — спросил Брежнев. Мне неудобно, но все же снова поправил: «Это как раз и есть пушка». Дорогой Леонид Ильич потемнел от моей наглости и обиженно отошел. Слушать моих объяснений не стал. Все остальные двинулись за ним. Как я понял, техника мало волновало вождей. Им важнее было присутствовать там, где был Брежнев. Последнее, что я услышал, были слова отходившего со всеми вместе маршала Гречко, обращенные к какому-то генералу: «Этого мудака полковника к общению с руководителями высокого ранга не подпускайте ни на пушечный, ни на гаубичный выстрел. Пусть хамит в других местах».

Короче, ельцинские «тридцать восемь снайперов» в захваченном бандитами селе Первомайском — это не открытие, президента, которое может претендовать на приоритет, а всего лишь продолжение исторических традиций советского политического руководства российской армией.

КОМАНДИРЫ

Следуя правилам русской грамоты, написал заголовок, а сам для себя читаю его по-иному:

КОМАНДИРА

Потому что именно так, с ударением на последней «а», которая нахальным наскоком выбила с законного места букву «ы», произносили это слово старые кавалеристы. И причиной тому было не манерничанье, не стремление к оригинальности, а житейская необходимость.

Открывать публично собственные изъяны не так-то приятно, но здесь от признания не уйти. Сознаюсь: у меня, у человека, мать которого была певицей и преподавала музыку, абсолютно нет слуха. «Рябинушку» от «Калинки» отличаю, поскольку мелодии этих песен в памяти улеглись рядом с удивительно выразительными словами. А вот песню без слов Мендельсона от симфонии «ре минор» или «фа мажор», убей, отличить не сумею. Не помогут делу и ноты.

В зрелом, ближе к перезрелому возрасте на сие мудрейшее изобретение человечества я гляжу глазами внука, который в три года поинтересовался: «Как же по ним играют, если там одни половники на нитках?»

Двадцать пять лет, или, как говорят в Одессе «большую половину жизни», я прослужил в сферах, далеких от валторн и медных тарелок.

Армия — не консерватория. Артиллерийская батарея — не оркестр. В строй ставят без проверки слуха камертоном. Тем не менее военному — вот ведь беда какая! — в доракетные, кавалерийские времена нужен был хотя бы элементарный слух.

Вспоминаю командира роты капитана Агеева, который обучал молодых солдат — ребят-степняков нерусской национальности — ходить под музыку. «Значит, так, аксакалы, — говорил он, — смотрите. Барабан — бум! Вы левой ногой — туп! Бум! Туп! Бум! Туп! Пошли! Бум! Туп! Раз-два! И не приседай на левую, не приседай! Бум-туп! Раз-два!»

«Бум— туп» -азы военно-прикладной музыки. Более ее высокая ступень — радиодело.

Допустим, отбирали среди новобранцев кандидатов в радисты. Инструктор вроде бы так, без особого интереса, спрашивал: на каком инструменте играете? Предпочтение отдавалось тем, кто играл. Хоть на балалайке. Почему? Все очень просто. Морзянка, рвущаяся в эфир, — это пискучая музыка. Точка-тире, ти-та… Ти-ти, та-та, та-та, ти-ти. Чем хуже слух, тем труднее схватывать мелодию. сохранять память о ней на кончиках пальцев и при нужде самому выбивать ключом.

Много хитростей придумали люди, чтобы запоминать музыку знаков телеграфной азбуки. Вслушивается бесслухий — писк, он и есть писк. Но вот говорят: слушай — «ти-ти, та-та-та» — «я на горку шла». «Та-та, ти-ти-ти», — «дай-дай закурить». И оживает писк зрительным образом, входит в память, запоминается.

Не меньшей музыкальности требовала кавалерийская служба. Вся система боевых и строевых сигналов в коннице была нотной подавались они боевым трубачом.

Например, командиру полка надо подать команду: «Эскадроны, рысью марш!» И труба выводила «ту-ру-ру-ру». Надо было перевести полк на шаг, и снова сигналист выпевал «та-ра-ра».

Я назвал два сигнала, а их было двадцать, тридцать. И все «та-ра-ра», да «ту-ра-ра-ра». Звонкие, но понятные только человеку с музыкальным слухом. Потому ущербным, вроде меня, всем тем, кому ближе и понятнее был бой барабана (под «бум» левая нога делает «туп»), приходилось прибегать к разного рода ухищрениям, чтобы хоть как-то запомнить самые ходовые сигналы.

Вот начинала труба на плацу что-то дудеть, и я уже подбирал в уме слова: «Бери ложку, бери бак» — значит, обед. Вот она на высокой ноте брала слог «от» и роняла его, будто трубач терял силу дыхания: «бой». Значит, отбой, пора солдатам на боковую.

И еще один сигнал был совершенно необходим для прохождения офицерской службы — «сбор командиров». В эскадронах его звучание знали даже старые офицерские кони. Труба запевала, извлекая звуки из рядов нотных половников, а я уже слышал «Командира, командира». Измени ударение, приведи окончание слова в лад с орфографией, и все — сигнал не прочитан кем-то на слух, не понят, кто-то опоздал на сбор командиров и уже ходит в отъявленных разгильдяях.

Был бы я без слуха на все войско один, «командира» не получили бы в командирской лексике ни жилплощади, ни прописки. Зачем тебе слово-шпаргалка, если и без него ясно: «до-ре-ми-соль-соль» — значит, зовут командиров.

Правда, имелся еще один сигнал, который легко узнавали все. Трубач выводил: «до-ре-ми, до-ре-до», а мы без ошибок накладывали на звуки музыки простые слова: «А пошел ты на…!» Этот адрес мы знали точно.

Увы, на другие тонкости слуха не досталось не мне одному.

Помню одного из командиров полков нашей 7-й отдельной Хинганской кавалерийской дивизии. Коренастый, плотный, он из пистолета ТТ клал пулю в пулю, на джигитовке рубил лозу двумя клинками враз — с левой и правой руки; на большом расстоянии определял, стреляет ли то пулемет Дегтярева или шьет автомат ППШ, а вот на слух не мог отличить до от си, фа от ля. Потому на учениях за комполка всегда неотступно следовал трубач.

Едва, бывало, начинал трубить сигналист командира дивизии, полковник спрашивал:

— Шо поёть?

— Рысью, товарищ полковник, — докладывал трубач. И получал указание:

— Рэпэтуй!

Единственным сигналом, который полковник определял сам, был «Сбор командиров».

— Слышишь? — спрашивал он сигнальщика. — Командира! — И приказывал: — Рэпэтуй!

Трубач этаким чертом избоченивался, вскидывал вверх трубу. Солнце огнями вспыхивало на золотом раструбе. И над степью, над даурскими сопками звенела живая, всем понятная музыкальная фраза: «Командира! Командира!»

Офицерские кони нетерпеливо перебирали ногами, ожидая лишь прикосновения шенкелей, чтобы сорваться с места и мчать туда, куда настойчиво звал боевой сигнал.

И скакали аллюром три креста на призывный звук командиры эскадронов, лихие смелые люди.

Командира…

Мои командиры… Уважение к ним, возникшее в годы службы, сохранилось и живет до сих пор.

Были это люди разные — взрывные и уравновешенные, суровые и веселые, прямолинейные и уклончивые, молчаливые и неумолчные. Далеко не каждое общение с ними доставляло удовольствие и вносило в душу успокоение. Зато почти всякий раз хотелось сорваться с места, бежать, действовать, укреплять дисциплину, наводить уставной порядок…

Непросто быть подчиненным. Тем не менее даже в тех случаях, когда отношения омрачала чья-то вздорность, я видел то большое, что определяло жесткую требовательность. Потому возникавшие в чьей-то запальчивости издержки нервозности не огорчали надолго. Умение спокойно переносить раздрай — ох, какое полезное умение!

Есть беззлобная солдатская байка о том, как генералу, сделавшему строгое замечание ефрейтору, последний заметил:

— Товарищ генерал, если мы, начальство, начнем ссориться между собой, то что станет с армейским порядком?

Командирский круг весьма широк и удивительно подвижен. Потому, когда на парадах фанфары трубят «Слушайте все!», сигнал в равной мере звучит призывом к командирам нынешним и обращением к памяти ушедших.

Великие перед лицом истории, просто большие по рангу, средние по званиям и должностям — командиры были и остаются людьми приметными, обладающими особым складом характера и души, верные делу, которому служат, всегда готовые на подвиг, славу и смерть, и потому достойные героических симфоний и маршей.

Увы, не дано мне писать музыку для армейских золотых труб. И потому так нестерпимо захотелось обычную прозу назвать как можно более музыкально и посвятить командирам.

Слушайте все!

Это вам, командира, пение золотых труб воинской славы!

Это реквием тем, кого не осталось в живых.

Это напоминание о тех, кто позорил боевые знамена своим самодурством, корыстолюбием, стяжательством, готовностью потерять собственную честь и совесть, лишь бы выслужится перед очередным вождем, заслужить на золотой погон новую шайбу, по размерам большую, нежели носил до того…

Несокрушимая и легендарная была всякой — светлой и темной, справедливой и мстящей, созидательной и разрушающей. Она была такой, какими были ее начальники и командиры. Иначе и быть не могло.

НЕОЖИДАННЫЕ МАРШАЛЫ

Образы полководцев, какими их представляют большинство из нас, в значительной степени сложились под влиянием кинохроники.

Вот маршал (фамилия может быть любой), склонившись над картой, изучает обстановку.

Вот он в окопе с биноклем в руках наблюдает за продвижением войск.

Вот он ведет разговор по телефону, дает указания, определяющие судьбу и исход сражения.

Вот маршал принимает парад, в нарядном мундире, при всех орденах и регалиях.

Но маршалы — люди. Только какие? Понять и оценить их характеры, широту ума, интересов порой позволяют незначительные житейские эпизоды, которых, к сожалению, не могло подсмотреть кино.

ВНЕЗАПНОСТЬ

Однажды я спросил Маршала Советского Союза Баграмяна: «Иван Христофорович, какую черту в характере Георгия Константиновича Жукова вы бы назвали главной?»

Баграмян задумался.

— Трудно сложного человека обозначить одной чертой, — сказал он. — Но я считаю, для Жукова это была внезапность.

Определение казалось предельно четким, но тем не менее требовало раскрытия.

— Внезапность, — пояснил Баграмян, — в моем понимании неожиданность, непредсказуемость. Обычно можно угадать, как человек поведет себя в той или иной ситуации. А вот Жукова предсказать было трудно. Считаю, что знал его хорошо. Знал много лет. Многим обязан Георгию Константиновичу. Были с ним на «ты». И все же не переставал удивляться его внезапности. Вот такой случай. Звание Маршала Советского Союза мне присвоили в 1955 году. Узнал об этом так: звонит Жуков и говорит: «Поздравляю, Иван Христофорович, с присвоением звания…» Не стану объяснять, как это меня обрадовало. Горло перехватило, голос дрогнул. Говорю: «Сердечное спасибо, Георгий Константинович. От всей души». Жуков выслушал, потом заметил строго: «Товарищ маршал, министру обороны нужно отвечать по уставу: „Служу Советскому Союзу!“ Отрубил и повесил трубку.

Теперь представь, что я ответил ему именно так. Уверен, он бы сказал: «Сухим ты стал человеком, Иван Христофорович. И поблагодарить от души не хочешь". Вот таков он и был — внезапный. Последнее слово всегда оставалось за ним.

«ФРОНТОВЫЕ ДРУЗЬЯ»

В редакции газеты «Красная Звезда» открывали мемориальную доску в честь журналистов-фронтовиков, погибших в годы войны. Съехались именитые гости. Они толпились в вестибюле, ожидая начала церемонии, когда в дверях появился припоздавший маршал А.И. Еременко. Войдя внутрь, он огляделся и увидел седого старика, который стоял на ступенях лестницы рядом с редакционным начальством.

— Кто такой? — спросил маршал, сопровождавшего его сотрудника редакции.

— Илья Эренбург, — пояснили ему.

Рассекая толпу ледоколом, Еременко проследовал к престарелому писателю, чье имя гремело в годы войны.

Подошел, распахнул широко руки, обхватил Эренбурга, стиснул в объятиях:

— Илья, сколько лет, сколько зим! Рад тебя видеть!

Осчастливил общением и тут же отошел, заметив кого-то другого, с кем захотел поздороваться.

Эренбург повернулся к стоявшему рядом с ним корреспонденту «Красной звезды» Дейгену:

— Слушай, Исаак, что это за хер мне только что чуть не переломал кости?

«ШТОПАЙТЕ ПЕРЧАТКИ»

Во время знаменитого Карибского кризиса, который чуть не поставил мир перед возможностью начала ядерной войны, один из крупных военачальников, сильно нервничавший из-за неясности обстановки, спросил министра обороны маршала Родиона Малиновского:

— Что нам делать?

— Штопайте перчатки, — ответил маршал, оставив в недоумении тех, кто слышал разговор.

Позже я выяснил, что имел в виду маршал. В годы первой мировой войны на Малиновского произвел неизгладимое впечатление спокойствием, которое с особой силой проявлялось в сложной обстановке, его ротный командир. Когда немцы открывали ураганный артиллерийский огонь по русским позициям, ротный садился в окопе, доставал старенькие перчатки и сосредоточенно штопал дырки. Кончался обстрел, и офицер откладывал штопку. Что делать, если немцы пойдут в атаку он прекрасно знал.

— Штопайте перчатки, — прекрасный совет тем, кто не знает как в сложной ситуации унять волнение.

МАРШАЛ И БЕРЕЗА

Полководец — это не должность командира полка или даже командующего армией. Это положение, которое военачальникам определяет история.

Такое примечание необходимо по простой причине. Знал я военачальников, которых при жизни именовали «полководцами», порой даже «легендарными», хотя ни одной легенды о них никто не сложил. Человек, получивший на погон маршальские звезды за участие в политических баталиях на стороне очередного удачливого вождя России, оказывается полководцем только в своем мнении и в высказываниях угодливых приближенных.

Вы когда-нибудь хоть что-то слыхали о полководце Антоне Брауншвейгском и его победах? Нет, и не услышите, хотя был он генералиссимусом русской армии.

Такими же «политическими полководцами», о чьих делах не знает военная история, были в Советском Союзе маршалы Берия, Булганин, Гречко, Кулик, Устинов. Список своих маршалов Новая Россия открыла фамилией Сергеева, не спланировавшего ни одной войсковой операции, не руководившего ни одним боем… Лучшим министром обороны России, по признанию президента Ельцина, был Павел Грачев, похвалявшийся силами одного батальона взять Грозный и смирить мятежников. К чему это привело, и сколько жизней своих сыновей потеряла Россия по грачевской вине, всем хорошо известно.

Зато мы знаем и другие фамилии людей, которые не обласканы особой славой и вниманием, хотя были настоящими полководцами и легенд о них в армейском фольклоре осталось жить немало.

Иван Степанович Конев — полководец поистине легендарный. Как Георгий Константинович Жуков и Константин Константинович Рокоссовский, как Иван Ефимович Петров и Иван Христофорович Баграмян.

При этом Конев был солдатским Маршалом. Если в изустных рассказах о Жукове чаще всего сохранены истории, которые случались в командирской, в офицерской среде, то Конев в таких рассказах всегда окружен солдатами, сержантами и старшинами.

Помню, фронтовики рассказывали о нем такое.

Фронт, которым командовал Конев, изготовился к большому наступлению. Чтобы с его началом сразу оказаться в центре событий, командующий приехал в район исходных позиций одной из дивизий. Ее полки, ожидая сигнала, расположились в лесу, неподалеку от передовой.

В полукилометре от леса, на высотке, удобной во всех отношениях, уже был оборудован наблюдательный пункт фронта.

В предрассветных сумерках, чтобы занять время, а может быть, и по причине иной необходимости, маршал еще раз решил проверить свои расчеты. Он отошел от штабной группы в сторону, сел на пенек, разложил на коленях карту, укрылся с головой плащ-накидкой и зажег карманный фонарик.

Тем временем мимо следовал старшина роты, в чьем расположении коротал ожидание командующий.

Поскольку хороший старшина всегда думает о порядке, он заранее подозревает непорядок даже там, где его нет. Старшина, шедший мимо маршала, был хорошим.

Представьте: идет он и видит — сидит па пеньке солдат, с головой укрывшись накидкой. Вопрос: для чего? Скорее всего, дабы не видели, что он делает. А что может делать солдат за четверть часа до наступления? Разумеется, жевать. А что может жевать солдат в момент, когда все уже накормлены и напоены? Только НЗ — неприкосновенный святой запас, который недавно был выдан каждому. И не просто выдан, а сопровожден проникновенным словом самого старшины. Банки тушенки, галеты, сахар — все это выдавал старшина каждому со строгим предупреждением:

— Кто сочтет, что НЗ — это Неурочная, Неожиданная Закуска, тот должен помнить, что за старшиной взыскание Не Заржавеет.

И вот оно, нарушение, налицо!

Тихо, чтобы не спугнуть злоумышленника, старшина подошел к странной фигуре сзади, одним движением сдернул плащ-накидку и голосом зычным, полным командирского гнева и строгости, разбил зыбкую предрассветную тишину:

— Встать! Энзу, разгильдяй, наябываешь?!

Доли секунды, пока Конев не погасил фонарик, хватило старшине, чтобы узнать командующего. И он застыл по стойке «смирно», полный отчаяния и сознания непоправимой вины. Плащ-палатка, сдернутая невежливо с маршала, как флаг капитуляции безвольно повисла в руке.

Едва глаза командующего обвыклись с темнотой, он спросил:

— Кто такой?

Старшина пересохшим голосом назвался. (Я не стану указывать его фамилию, поскольку она у каждого нового рассказчика была иной. Но разве не это ярче всего свидетельствовало, что рассказывают легенду?)

— Молодец, старшина, — якобы сказал Конев. — У такого в роте будет порядок. Надеюсь, в бою не подкачаете?

— Так точно! — обрадовано ответил старшина. — Не подкачаем!

По свидетельствам очевидцев, никто из десятка старшин с разными фамилиями не обманул ожиданий маршала.

После боя Конев лично вручал заслуженный орден бывалому старшине.

Слушая подобные байки, я никогда не принимал их на веру, в том смысле, что если рассказывают, значит, все так и было. Но каким бы ни оказывался анекдот, привязанный к известной фамилии, отбросить его, зачеркнуть в памяти просто так нельзя. Люди всегда видят, с кем имеют дело, всегда чувствуют, на что способен тот или иной человек, как он поступит при тех или иных обстоятельствах. Потому у каждой байки свой точный адрес и точно выписанный характер.

Народ ни храбрости у смелого не отнимет, ни волей безвольного не одарит. Что старый-старый солдат расскажет о Коневе, он не отнесет этого ни в адрес Жукова, ни Толбухина.

Интересным человеком был маршал Конев. Интересным, высокоумным.

Вот лишь один эпизод, одна искорка из костра его пламенной жизни, позволяющая понять глубину командирской мудрости, увидеть в военном, застегнутом на все пуговицы маршальской шинели, огромную человечность и величайшую душевную чуткость.

На полигоне все было готово к началу больших учений. Генералы, собравшиеся у командной вышки, озабоченно поглядывали на стрелки часов. И все равно первый аккорд артиллерийской увертюры заставил всех вздрогнуть. Слишком уж близко, излишне громко и чересчур неожиданно подали голос гаубичные дивизионы.

Залп! Еще залп! И вот уже, таща вверх дымный хвост, поползла к тучам сигнальная блестка ракеты.

Из темноты раннеутреннего осеннего леса, исступленно ревя моторами, расшвыривая по сторонам комья грязи, вырвались танки. Один, два, десять, двадцать…

Стальная волна пошла в атаку неудержимым накатом.

На крутом повороте, на самом выходе из леса, одна из машин качнулась и легко, словно спичку, переломила молодую березку. Траки тут же безжалостно подмяли густую зеленую крону, вдавили ее в землю, перемешали с глиной.

Оставив за собой облака чадного дыма, танки быстро ушли. И там, за увалом, где они скрылись, по низко обвисшим тучам заметались сполохи огня. И пошла дружная кузнечная работа: «Бум! Бам! Бум!»

Маршал Конев, постукивая прутиком по голенищу сапога, отошел от группы генералов и остановился возле березки, поверженной танком.

Корреспондент «Комсомольской правды» Понизовский, шустрый парень, не раз появлявшийся на учениях, заметил задумчивость маршала, и его осенила удачная мысль. А надо сказать, что именно в то время внимание общественности начинало постепенно поворачиваться к проблемам сохранения окружающей среды. В газетах появлялись и вызывали оживленный отклик статьи, клеймившие бюрократов, давших разрешение на вырубку старого сада. И ссылки на то, что яблони, прожившие более четверти века, перестали плодоносить, мало кого успокаивали.

Газеты печатали дежурные восторженные заметки о градостроителях, пожалевших сосну и оставивших ее расти посреди асфальта. Доброта, бесцельная в самой своей сущности, умиляла людей, и мало кто задумывался над тем, будет ли дереву хорошо и станет ли оно жить дальше, оказавшись в бетонной темнице.

Короче, тема радения о природе становилась модной и прощала любые авторские передержки.

Молодой газетчик умел находить цель и брать упреждение.

— Иван Степанович, — с обезоруживающей простотой не служившего в армии человека обратился он к маршалу. — Несколько слов для нашей газеты.

Маршал улыбнулся.

— Каких же слов ждет от меня ваша газета?

— А вот, только что танк березку смял. Мог объехать, но смял. Принесена бесцельная жертва.

— И что же я должен сказать?

— Было бы поучительно, Иван Степанович, осудить проступок танкиста. Смять березку танком легко. Труднее ее посадить и вырастить.

— И вы, молодой человек, — спросил маршал, — считаете, что я вправе говорить на такие темы?

— Еще бы! — не уловив перемены в голосе собеседника, сказал журналист. — Вы маршал. Слово ваше авторитетное.

Конев помедлил. Потом вздохнул и сказал:

— Тем не менее, не могу.

— Неужели береза не стоит вашего слова? — наседал журналист.

— Береза большего стоит, чем мое слово. О ней стихи пишут…

Конев задумался, припоминая. Потом, чуть прикрыв глаза, прочитал на память:

Устав таскаться

По чужим пределам,

Вернулся я

В родимый дом,

Зеленокосая,

В юбчонке белой

Стоит береза над прудом.

Взглянул на собеседника пристально и спросил:

— Чьи это? Помните?

— Нет, — смущенно признался журналист. — Что-то знакомое, но чье, не припомню…

— Ну-ну. А это?

Зеленая прическа,

Девическая грудь,

О тонкая березка,

Что заглянула в пруд.

Что шепчет тебе ветер?

О чем звенит песок?

Иль хочешь в косы-ветви

Ты лунный гребешок?

— Сдаюсь, — сказал корреспондент. — Не помню.

— Вот видите, — усмехаясь, заметил Конев. — Отношение к березам у меня серьезнее вашего.

И опять прочитал:

Ты поила коня из горстей в поводу,

Отражаясь, березы ломались в пруду.

Я смотрел из окошка на синий платок,

Кудри черные змейно трепал ветерок.

Еще помолчал. Потом заметил:

— Для меня береза и родина — это один образ. Один.

— Тем более, Иван Степанович, — уже по инерции, хотя и понял, что проиграл, повторил атаку журналист. — Кому как не вам сказать слово?

— Нет, сынок. Не могу, — голос маршала звучал серьезно и чуть грустно. — В принципе мог бы написать и сказать. Но как мне потом смотреть в глаза людям? Вот, представь, прочитает в вашей газете старый солдат слово Конева о том, что стало ему жалко березу, сломанную танком. И скажет он: ох, лицемерит Иван Степанович. Когда по его приказу люди шли в бой, под танки, на амбразуры — он не жалел. Не писал в газету. А тут о сломанном дереве слезу роняет. И как я потом докажу, что всякий раз, отдавая приказы, болел душой. Переживал. Знал, что будут потери, будут жертвы, но посылал. Больше того, приказывал идти. И молчал, потому что высказать жалость не имел права. И теперь все пережитое несу в себе. Люблю людей. Люблю березы. Но молча. Потому и права лишен укорять солдата за поломанное дерево.

Маршал хлестнул себя прутиком по голенищу, отбросил прутик в сторону и, чуть сутулясь, пошел к машине.

Командный пункт учений перемещался вперед.

ПОЛЕТ «ДРАКОНА»

Маршал авиации Евгений Яковлевич Савицкий, человек суровый, далеко не всегда выдержанный в своей командирской требовательности, был в то же время достаточно кокетлив. Именно это качество подтолкнуло его на то, чтобы понравившийся ему в годы войны позывной «Дракон» закрепить за собой на все время службы. Слава «Дракона» ему явно импонировала. Очень часто, прилетая без предупреждения на какой-либо аэродром войск ПВО страны, он наводил на руководителей полетов и авиационных командиров страх, с воздуха объявляя:

— Я — «Дракон». Освободите полосу. Захожу на посадку!

И начинался переполох.

Однажды случилось невероятное. В одном из авиаполков шли полеты. Вдруг, без предупреждения вторгшись в зону, Савицкий объявил:

— Я — «Дракон». Горючее на исходе. Срочно освободите полосу!.

В этот момент в эфире прозвучал бодрый и озорной голос:

— «Дракон", не бзди, ТЗ на взлет пошел!» (ТЗ — топливозаправщик. А. Щ.)

Реплику слышали все и оставить ее без внимания было нельзя. Построив участников полетов, Савицкий заявил:

— Ценю ваше остроумие. Кто бросил реплику? Наказывать не буду.

Офицеры тоже ценили остроумие, но и «Дракона» знали. Никто в авторстве реплики не признался.

МИНИСТЕРСКИЙ ГАМБИТ

Редакция «Красной звезды» совместно с Центральным Домом Советской Армии долгое время проводила конкурсы на решение шахматных задач. Организация такого конкурса — дело хлопотное, трудоемкое. Вытянуть его в одиночку любой из сторон было бы непросто, а в две силы — справлялись.

Каждый раз после публикации очередной группы задач в редакцию буквально мешками поступали письма. Все их предстояло разобрать, просмотреть, установить те, в которых даны правильные ответы, и откинуть нерешенные. В этих условиях первые туры конкурса напоминали массовый забег на длинную дистанцию. Со старта в путь пускалась огромная толпа, и угадать в ней будущих чемпионов или аутсайдеров было нельзя, также как не удалось бы рассмотреть отдельные лица и их выражение. Постепенно, этап за этапом, группа претендентов па призы сокращалась. И вот уже определились лидеры.

К концу конкурса по числу правильно решенных задач на первое место вышел читатель по фамилии Малиновский с инициалами «Р. Я». В отделе физкультуры и спорта, который вел конкурс, задумались: сам ли министр обороны решал задачи или его однофамилец. А может быть, это просто чей-то розыгрыш? Не выяснив обстоятельств, публиковать итоги не рискнули.

Главный редактор Николай Иванович Макеев позвонил министру:

— Родион Яковлевич, пусть не удивит вас мой вопрос. В решении шахматных задач принимал участие Малиновский Р. Я., так это вы или не вы?

— Я, — ответил маршал и объяснил: — Грешен, люблю шахматные задачи. А времени на них нет. Потому предпочитаю решать конкурсные. Во-первых, приходится давать ответ к определенному сроку. Это сильно дисциплинирует. Во-вторых, если включился в конкурс, то уже неприлично выходить из игры. Это тоже принуждающий фактор. Потому и решал до конца.

— Хорошо решали, — сказал Макеев. — Поздравляю вас с первым местом.

— Спасибо, Николай Иванович. Такое приятно слышать. Только не объявляйте в газете, что первое место занял я. Не надо. Согласны?

Так тогда никто и не узнал, что победителем конкурса стал министр обороны Маршал Советского Союза Р. Я. Малиновский.

Из кабинета Сталина выходит маршал Жуков. Говорит в сердцах: «Когда я покончу с этим чертом усатым?» Шедший навстречу Берия услыхал эти слова. Жуков еще не вышел из Кремля, как его попросили вернуться.

— Товарищ Жюков, — спросил Сталин, — кого вы имели в виду под чертом усатым?

— Гитлера, товарищ Сталин.

— А ты, Лаврентий, кого имел в виду?

ВЕЧЕР С МАРШАЛОМ

Маршал Рокоссовский, потирая пальцами подбородок, внимательно осматривал поле сражения. Положение, еще недавно не предвещавшее никаких осложнений, вдруг стало угрожающим. Противник прямым ударом прорвал центр фронта и глубоко вклинился в оборону. Чтобы снять угрозу, надо было найти удачный ответный ход. Но какой?

Маршал повернулся ко мне.

— Ну, майор, — сказал он в раздумье. — Что же мне предпринять? Зайти с фланга?

Честно говоря, я видел весьма интересный шанс. Положение сторон давало возможность для мощной, решительной контратаки. Но сказать об этом маршалу я не считал себя вправе. Ответил неопределенно:

— Вам решать, товарищ маршал.

— Значит, так ставишь вопрос? — сказал Рокоссовский и усмехнулся. — Хочешь, чтобы маршал проиграл?

— Зачем проигрывать? — спросил я.

— Сам думаю: зачем? — сказал Рокоссовский и, подняв с доски черного коня, переставил его па новое место. — Шах!

Теперь прорыв в центре доски терял значение. Партнер маршала генерал Иван Васильевич Тутаринов резко поднялся со стула.

— Все, Константин Константинович, сдаю шпагу. — Выдержав паузу, он добавил: — А ведь вы говорили, что кони утратили значение…

— Ну, положим, не о конях шла речь — о кавалерии. А конь, особенно если он ходит буквой Г, — сила великая.

Спор маршала с Тутариновым о том, что устарело и что еще не утратило значения в военном деле, возник по конкретному поводу и продолжался долгое время.

А началось с того, что Рокоссовский приехал с инспекционной группой на крупные учения в Южную группу войск. В первый их день отрабатывался марш танковой дивизии из района сосредоточения с последующей переправой через крупную водную преграду — Дунай.

С фотокорреспондентом капитаном Николаем Маленко мы приехали к командному пункту учений, который расположился высоком берегу Дуная, где войска готовились к форсированию реки.

Маршал Рокоссовский, стараясь ни в коей мере не влиять на ход событий, отошел от группы офицеров управления и стоял на небольшом бугре, с которого открывался хороший обзор переправы.

Маленко, решивший сфотографировать маршала, был тонким психологом. Он легко угадывал натуру и настроение тех, кого собирался запечатлеть на пленке своего аппарата. Иных высокосановных и важных особ он решительно заставлял позировать или что-то делать для придания кадру жизненной достоверности. К другим он подходил исподволь, осторожно, словно нащупывал твердую тропку на зыбком болоте.

К Рокоссовскому Малеико вообще не рискнул приблизиться. Пробравшись по кустам к бугру, он сквозь ветки через видоискатель следил за маршалом, то и дело щелкал спуском.

В какой-то момент Рокоссовский не выдержал.

— Товарищ капитан, — сказал он. — Я вас попрошу, подойдите ко мне.

Спотыкаясь на кочках, на негнущихся ногах церемониальным шагом Маленко приблизился к маршалу. Стукнул каблуками, вскинул руку к фуражке. Доложил:

— По вашему приказанию капитан Маленко прибыл…

— Капитан, — сказал Рокоссовский. — Ну что ты меня выцеливаешь, как зайца? Я ведь вижу тебя в кустах и все жду: когда же он наконец выстрелит…

— Я… я, — Маленко в минуты волнения начинал слегка заикаться. — Это для дела. У м-меня р-работа такая…

— Вот и хорошо. Работу надо делать открыто, прямо, а не из кустов.

— Е-есть, товарищ маршал, — возгласил Маленко обрадованным голосом. Он явно не предвидел такого исхода.

Пользуясь моментом, отошел в сторону и стал раз за разом уже открыто щелкать затвором.

В тот вечер Рокоссовский ночевал в гарнизонной гостинице. Чуть позже туда приехал генерал Иван Васильевич Тутаринов. Он выгадал время, чтобы хоть немного побыть с командующим, под чьим началом воевал в составе войск 1-го Белорусского фронта.

После чая Рокоссовский и Тутаринов сели за шахматы. И тут же разговор зашел о действиях на переправе.

— Слабо, — вынес оценку Рокоссовский. — Тягуче. Я бы такую переправу с одним полком пресек. Совершенно не учтены возможности новой техники.

Тутаринов — сторона заинтересованная, заступился за своих.

— По-моему, все нормально шло. Генерал (была названа фамилия командира, руководившего переправой) — старый, обстрелянный. Нельзя оценку снижать.

Рокоссовский недовольно поморщился.

— При чем тут оценка? Может, я и сам сегодня не сделал бы лучше. А делать лучше надо. Или как-то по-иному, по-новому… Только как? Вот и думаю. Что же до комдива — ты ему приговор вынес. Старый генерал для армии — это беда. Чтобы! выиграть будущую войну, нельзя жалеть пенсий для старых генералов. Слыхал такое?

— Это и нас касается? — спросил с ехидцей Тутаринов и со значением нажал на слово «нас».

— А почему нет? — спокойно ответил Рокоссовский. — Мы что — неприкасаемые? Или из другого теста?

— Мы — носители боевого опыта. Разве этого мало?

Рокоссовский приподнял с места шахматного короля. Покрутил между пальцев. Показал собеседнику.

— Знаешь, почему умные люди разрешили ему ходить только на одно поле? И сам же пояснил:

— Потому — он носитель опыта. А опыт — это старые сапоги. Ходить в них вроде бы удобно, да вот протекают…

Признаюсь, высказывание меня смутило. В то время слово «опыт» произносилось настойчиво часто. «Изучать опыт минувшей войны», «полнее использовать опыт боев в практике учебы» — фразы такого рода звучали на всех совещаниях и разборах учений. И вдруг — «старые сапоги».

Должно быть, определение задело и Тутаринова.

— Я бы не стал так резко, — сказал он примирительно. — Свой боевой опыт мы выстрадали…

— А я выстрадал то, о чем говорю. Ты бы знал, сколько раз в минуты решений приходилось слышать: «А в девятнадцатом году в такой обстановке мы действовали по-иному». Нет опаснее аргумента! Помню, один такой опытный взял в руки новенький автомат. Подержал, покрутил. Потом сказал красноармейцу: «Покажите, как выполнять команду „Штыком — коли, прикладом — отбей!“. Боец растерялся. А опытный говорит: «Вот и цена этой железке. Жрет уйму патронов, а для рукопашной — дрянь!» Потом уже оправдывался: да, автоматы мы недооценили. Заметь, не я, а мы!

— Узнаю, — сказал Тутаринов и понимающе улыбнулся. — Сэмэн Буденный. Известная фамилия.

— Да при чем тут фамилия! — ответил Рокоссовский в сердцах. — Мы сами, что, лучше были? Если на то пошло, в сорок первом я себя долго ломал, чтобы не поддаваться прошлому опыту. Он ведь то и дело подсказывал: шашки — вон! В атаку — марш-марш! По-кавалерийски. А нас за это били. Пока мы не поняли: каждый день требует новых решений. Теперь вспомни, сколько раз, выслушав такие новые решения, более опытные говорили: так, как вы предлагаете, воевать нельзя.

— Было, — согласился Тутаринов. — Сейчас другое время…

— Время действительно другое, — согласился Рокоссовский. — В войска пошла ракетная техника. Не смотрим ли мы на нее с колокольни старого опыта? Ты вот сегодня два раза кавалерию поминал. Без нее тебе, вроде, тоскливо. Верно? А она иссякла. Умерла, если хочешь…

Именно в это время Тутаринов, двинув вперед слона, прорвался через пешечный центр в глубь обороны маршала, и тот в раздумье спросил меня:

— Ну, майор, что мне предпринять?

Позже, когда Тутаринов уехал в войска, которые готовились ко второму этапу учений, маршал предложил сыграть партию мне.

И я проиграл…

ОТЧЕГО ВОРОБЬИ СЕРЫЕ

Генерал-майор танковых войск Сурков знакомил маршала Рокоссовского с гарнизоном. Они шли по чисто выметенному плацу. Генерал, показывая что-либо, торжественно вещал: «Это мои казармы. Здесь штаб моей дивизии. Там мой танковый парк. Это аллея моих отличников».

Маршал не выдержал, спросил:

— А воробьи тоже ваши?

— Мои, — ответил генерал автоматически.

— То-то они такие серые, — заметил Рокоссовский.

— Так точно, — согласился генерал, как ни в чем не бывало. — Зима. В трубах ночуют.

ИСТОРИЯ С БУДКОЙ

В конце дня больших полевых учений тот же генерал майор танковых войск Сурков подошел к маршалу Рокоссовскому, козырнул и тоном заботливого хозяина сообщил:

— Товарищ Маршал Советского Союза, ночевать вы сегодня будете в будке. Там уже все приготовлено.

— Спасибо, генерал, — поблагодарил Рокоссовский. — Я уж лучше где-нибудь под кустиком. Зачем же собачку тревожить? Где спала, пусть там и спит.

Генерал встрепенулся: должно быть бестолковость маршала удивила его.

— Будка — это штабной фургон, товарищ Маршал.

— Вот видите, оказывается у вещей свои названия, чтобы их можно было отличать и не путать, — сказал Рокоссовский. — Оказывается, в танковых войсках иначе.


* * *

Престарелому маршалу Семену Буденному рассказали, что на Брежнева совершено покушение: в него стреляли из пистолета.

— И что?

— Остался жив.

— Ну вот! — возмутился Буденный. — Я же всегда твержу: шашкой надо! Шашкой оно надежнее!

«ГОСПОДИН ПРЕЗИДЕНТ, НАТО ВОЙНУ ПРОИГРАЛО…»

В министерстве обороны проводились большие командно-штабные учения. По их замыслу предстояло проиграть возможные варианты начального периода войны, в которой агрессором выступали объединенные вооруженные силы стран НАТО в Европе.

За советскую сторону играло главное оперативное управление Генштаба, за НАТО — Главный штаб главного командования сухопутных войск, который возглавлял Маршал Советского Союза В.И. Чуйков.

Смысл учений был в том, что обе играющих стороны строили свои решения на основании реального учета соотношения сил, развернутых обеими сторонами на театре военных действий. Поэтому учения носили характер совершенно секретных, и о них за стены министерства обороны никакой информации не поступало, хотя за их ходом внимательно следили ЦК КПСС и правительство.

Министр обороны маршал Р.Я. Малиновский, осуществлявший общее руководство учениями, приехал в Главный штаб сухопутных войск в период, когда там заканчивали работу над планом натовского нападения на Восточную Германию и попросил Чуйкова доложить ему соображения планировщиков.

— Начало наступления, — доложил Чуйков, — НАТО будет предварять нанесением ядерных ударов по важнейшим объектам Группы Советских войск в Германии…

— Забудьте о ядерных ударах, — прервал его Малиновский. — Мы отрабатываем начальный период войны с применением обычных средств вооружения.

— Тогда НАТО нет смысла начинать агрессию. Без ядерного оружия теми силами, которые у них есть в Европе, с группировкой Советских войск им не сладить. Поскольку у меня права главнокомандующего войсками НАТО, я отдам приказ о ядерной атаке.

— Господин главнокомандующий НАТО, — Малиновский умел быть остроумным и в то же время язвительным, — решение о применении ядерного оружия вправе принимать только президент США. Так вот, считайте, что я на данный момент им являюсь и наносить атомные удары запрещаю.

— Хорошо, учту, — мрачно сказал Чуйков.

Некоторое время спустя в Генштабе состоялось обсуждение планов сторон. На нем помимо высших военных чинов присутствовали члены правительства и сам Н.С. Хрущев.

Первым замысел операции должен был доложить Чуйков.

— Товарищ Хрущев, — начал он доклад, затем повернулся к Малиновскому, — господин президент Соединенных Штатов, докладываю вам, что без применения ядерного оружия НАТО войну уже проиграла…

Разразился скандал. Вскоре строптивого маршала от должности главнокомандующего сухопутными войсками освободили, задвинув на руководство Гражданской обороной.

О ПАПАХЕ

На имя министра обороны маршала Р.Я. Малиновского некий полковник прислал письмо. Он сетовал, что полковники, которые справедливо выделены из остального офицерского состава тем, что зимой имеют право носить папахи, летом такого преимущества перед другими командирами не имеют. Он считал, что стоило бы подумать, как сделать так, чтобы полковники выделялись в офицерском корпусе и в теплое время года. Малиновский, познакомившись с письмом, наложил резолюцию: «Разрешить просителю носить папаху и летом».

МАРШАЛ И «СТРАТЕГИ»

Однажды привез на просмотр Главкому ракетных войск стратегического назначения Маршалу Советского Союза Крылову набранную статью. Прочитав и завизировав гранки, маршал передал их мне и сказал:

— Статья вроде бы сложилась. Но вообще-то редакция ходит в кругу одних и тех же тем. Дисциплина, боевая готовность — все это, конечно, важно. Но я бы написал статью о стратегах. Развелось их у нас видимо-невидимо. Иной и дело знает, зубы, как говорят, на нем съел, а спросишь совета, он тебе в глаза смотрит, угадать старается, чего ты желаешь. А я без дураков его собственное мнение, его совет услышать хочу. Чего ж тут темнить? Впечатление, что тактиков уже не осталось…

Поясню существенную деталь.

Есть такой армейский анекдот. В купе едут двое — генерал и лейтенант. Сели играть в шахматы. Три партии подряд выиграл лейтенант. И тогда генерал заметил: «Эх, молодость! Тактик ты, лейтенант, хороший. А вот стратег — ни к черту! Ради стратегии генералу можно было бы две партии проиграть…»

Поводом, по которому маршал вспомнил об анекдоте, послужило происшествие, незадолго до того имевшее место с ним самим.

В одно из воскресений маршал решил поехать в лес по грибы. Пора для белых стояла самая подходящая. И место имелось хорошее. Один из полков, подчиненных маршалу, стоял в светлых березовых перелесках, где белые так и перли из-под земли. Оставалось сесть в машину и ехать на тихую охоту.

Понимая, что внезапный его приезд вызовет в полку неизбежный переполох, маршал позвонил командиру. «Сказал: не волнуйтесь, если приеду. Это не проверка, не ревизия. Интересуюсь грибами».

Естественно, не правда ли?

И вот маршал приехал. У ворот на въезде на территорию части его встречали командир полка, начальник политотдела и начальник штаба. У их ног стояли две корзины.

Строевым шагом подойдя к главнокомандующему, командир полка доложил:

— Товарищ маршал! Грибы для вас собраны!

Маршал в сердцах чертыхнулся, руки не подал, сел в машину и захлопнул дверцу. Тихая охота была испорчена начисто. Стратегически мысливший полковник до приезда маршала поднял по тревоге какое-то подразделение и прочесал грибные перелески.

— Уехал сразу, — сказал маршал, — все же одну корзину они в багажник сунуть успели. Стратеги!

Рассказав историю, маршал пристально посмотрел на меня и попросил:

— Ведь выставишь мое воинство на посмешище вместе со мной?

Я обещал не делать этого. Теперь, когда прошло столько времени, думаю, эмбарго на рассказ отпало.

КАК ИЗЛЕЧИТЬ РАДИКУЛИТ

Маршал В. Г. Куликов рассказывал: «Служил я в Одесском военном округе. И прихватил меня однажды радикулит: ни согнуться, ни разогнуться. Хожу как крючок. А тут учения накатили, и приехал на них маршал Г. К. Жуков. Прошел он к окопу, в котором я обосновал командный пункт. Жуков стоял со свитой над бруствером, а я в окопе, объявлял задачу командирам. Что-то маршалу в этом не понравилось, и он подал команду: „Полковник, что вы в яме засели?! Поднимитесь ко мне!“ Я оперся рукой о берму и вылетел к маршалу. Вытянулся, руку под козырек и вдруг понял: радикулита у меня никакого нет! С тех пор, тьфу-тьфу, им больше не мучался.

ОПАСНЫЙ ОТЗЫВ

Андрей Антонович Гречко был военачальником в своих полководческих способностях очень скромный, но Леониду Ильичу Брежневу он нравился и оттого стал министром обороны. Когда назначение состоялось, кто-то спросил у генерала армии Павла Ивановича Батова:

— Что вы скажете о Гречко?

Батов пожал плечами.

— Знакомство одностороннее. В годы войны его фамилию я чаще всего встречал в приказах о взысканиях за неумелые действия и промахи…

При Гречко Батова из министерства обороны тихо ушли в Комитет ветеранов войны.


* * *

Оптимистом в армии считается тот, кто верит, что после команды «Смирно!» прозвучит «Вольно!» Пессимист, напротив, уверен, что всякий раз после команды «Вольно», вновь командуют «Смирно!»

ДВА ПРОСПЕКТА

После смерти Гречко его именем в Москве назвали часть Кутузовского проспекта от Поклонной горы и дальше до кольцевой дороги, которая до того именовалась Можайским шоссе. И сразу появился анекдот.

— Можно ли наглядно продемонстрировать афоризм: «От великого до смешного — один шаг?» — спрашивает преподаватель военной истории курсанта.

— Это очень просто, — ответил тот. — Достаточно встать на границе двух проспектов в Москве: одной на Кутузовском другой на Маршала Гречко.

Причин для такой иронии хватало. Гречко страстно любил мишуру, много занимался украшательством военной формы. Он ввел аксельбанты на парадные мундиры, приказал изготовить огромные бляхи для комендантских патрулей, лично утверждал нарукавные нашивки и другие декоративные элементы военной формы.

Однажды в Таманской дивизии проводился смотр моделей новой военной одежды. Для демонстрации были выстроены несколько взводов, солдат которых одели в разные образцы предлагавшейся для армии формы. Когда один из образцов, понравившийся Гречко, был утвержден, возник вопрос, носить ее солдатам под ремень или без него. Мнения разделились. И тогда один из солдат (разговор генералов о форме слышали все) обратился к Гречко:

— Разрешите, товарищ министр?

Все онемели от такой дерзости. Дисциплина была не просто нарушена. Она в глазах некоторых военачальников рухнула и разбилась вдребезги. Тем не менее Гречко милостиво разрешил:

— Говори, солдат.

— Товарищ министр. В нашей дивизии бывает много иностранных военных. Мы, солдаты, их видим. Так вот,.в ремнях сейчас ходят только наши и монголы.

Гречко круто повернулся и, не дослушав солдата, отошел от строя. Повернувшись к сопровождавшим генералам, изрек:

— Ходить в поясах!

Решение было принято.

Завершая одно из заседаний коллегии министерства обороны, Гречко поставил в известность военачальников, которые присутствовали:

— Завтра на парадной тренировке всем быть в парадной форме и поясах!

Сказал и вышел. Адмирал флота С. Г. Горшков, дождавшись, когда за министром закроется дверь, с иронией объявил:

— А морякам надеть шпоры! И тоже вышел из зала.

На другой день на Центральном аэродроме в Москве, где проходила тренировка, все присутствовавшие офицеры и генералы были в парадной форме и золотых парадных поясах. Только Главный маршал авиации К. А. Вершинин, человек пожилой и уважаемый, приехал туда в повседневной фуражке и повседневном поясе. Взбешенный Гречко все же сумел сдержаться и не сделал замечания Главному маршалу. Зато, улучив момент, подозвал к себе полковника — порученца Вершинина и тоном язвительным стал ему выговаривать:

— Почему ваш маршал без парадного пояса?

— Потому, что надел именно этот, товарищ министр.

— Учтите, полковник, маршал, что малое дитя. Он должен носить не то, что ему хочется, а то, что на него наденет порученец. Я вас накажу за упущение!

Тем не менее лично для меня одно из заочных общений с маршалом окончилось удивительно благополучно.

Гречко только назначили министром и «Красная звезда» тут же оперативно подготовила статью за его подписью. Материал, как водилось в таких случаях, был официальным, пустозвонным, скучным. Важным считалось не его содержание, а первое публичное появление фамилии нового министра в газете. В тот вечер я был в редакции «свежей головой» — журналистом, который обязан насквозь прочитать все материалы и выловить ошибки, проскользнувшие мимо редакторов и корректоров. Статья Гречко занимала два подвала, то есть тянулась по низу двух внутренних распахнутых страниц газеты. Прочитав два первых абзаца, я ощутил, что от скуки сводит скулы. Даже по обязанности читать статью не хотелось. И тут пришла спасительная мысль. Статья принадлежит новому министру. Значит, ее до меня с превеликим внимание читали все — дежурный и главный редактор, вылизывали грамотность корректоры. Ошибок в таком материале быть не могло. Я отложил газету и поставил свою подпись, подтверждая, что все в порядке.

А на утро в редакции все стояли на ушах: в статье нового министра обороны обнаружилась ошибка. В последний момент, перед тем как отдать готовую газету для подготовки печатных форм, метранпаж — специалист во верстке полос — внес в текст правку. Он подтянул сроку, содержавшую в себе слово «работы» и ликвидировал перенос. Все было сделано прекрасно, кроме того, что окончание слова, ранее разбитого на две части, из печатной формы убрана не была. И одной из колонок отдельной строкой висело не имевшее отношение к маршальскому тексту слово «боты». И таких «бот» вышло в свет несколько сот тысяч, соответственно тиражу «Красной звезды».

Ни свет ни заря бдительные читатели из Главного политического управления уже позвонили главному редактору газеты Николаю Ивановичу Макееву и, как говорится, накрутили ему хвоста. Макеев вызвал меня на ковер.

— Ты эту муть читал?! Только честно.

— Нет, не читал.

— И все же подписал?

— Все же подписал.

— Хорошо, — зловеще предупредил Макеев. — Своей властью наказывать я тебя не стану, будет реакция министра, он и определит, что с тобой делать.

В то же утро «доброжелатели» доложили Гречко о проколе, который допущен газетой в его важной, основополагающей для вооруженных сил статье, ко всему содержащей самые новые руководящие указания нового министра обороны войскам. Гречко это спокойно выслушал и спросил:

— Гавнокомандующим они там меня не назвали? А в годы войны одна из газет так назвала даже Сталина. Что с них с газетчиков взять?

Некоторое время спустя меня пригласил Макеев и рассказал, что все обошлось. И предупредил на будущее:

— В другой раз читай все, даже если тошно…

Кстати, сейчас в Москве Проспекта маршала Гречко больше нет. На всем протяжении улица стала Кутузовским проспектом.

Можно обмануть современников, но трудно обмануть историю.

Генерал на совещании офицеров объявляет:

— Я не против демократии и плюрализма мнений. У нас свободная страна, и каждый имеет равно думать иначе, чем я. Однако ваши мнения мне знать ни к чему. Достаточно вам знать, что думаю я.

ОТ МАРШАЛА ДО СОЛДАТА

Как проходит военный приказ от министра обороны до солдата можно представить лишь умозрительно. Слишком уж далек маршал, вкушающий на обед в кабинете здания на Арбатской площади свиную отбивную на косточке, от рядового, выскребающего со дна алюминиевой миски остатки суховатой перловой каши. Тем не менее мне однажды довелось своими глазами увидеть и проследить прохождение маршальской воли до солдата-исполнителя.

В Москве на Центральном аэродроме проходила обычная тренировка к очередному параду на Красной площади. Войска стояли, готовые к торжественному маршу в парадной форме, при знаменах. Строй объезжали две машины «ЗИЛ» стального цвета. В первой, держась за специальный поручень ехал принимавший парад министр обороны Маршал Жуков, во второй — командующий парадом генерал армии Москаленко.

Две военных академии — военно-политическая имени Ленина и военно-инженерная имени Дзержинского стояли в строю рядом. Место, где стыковались их фланги, отмечал большой прямоугольник, нарисованный на бетоне белой краской. У этого прямоугольника останавливалась машина принимавшего парад Жукова, и он в микрофон произносил предусмотренные ритуалом слова: «Здравствуйте, товарищи!» На что четыре парадные «коробки» двух академий (по двадцать человек в шеренгу, по десять — в колонну) должны были дружно ему ответить: «Здра-жла-трищ-маршал Советского Союза».

Жуков подъехал. Поздоровался. Восемьсот глоток рявкнули, отвечая ему. Но маршалу ответ не понравился. Трудно сказать, что именно вызвало его неудовольствие: то ли «здра-жла» прозвучало без должного подобострастия, то ли «Ура!», которое мы прокричали трижды, получились не столь радостным, как ждал маршал. Так или иначе он тут же прекратил объезд войск, небрежно махнув рукой Москаленко:

— Подайте команду «вольно».

Парадный строй расслабился, а Жуков тут же принялся настраивать инструмент парада по камертону, который звучал в его воображении.

Маршал сошел с машины и подошел к белому прямоугольнику. Тут же из своего «ЗИЛ»а выбрался Москаленко и подошел к министру.

Жуков чиркнул рантом подметки парадного сапога по белому прямоугольнику.

— Это надо перерисовать, — он сделал шаг в сторону левого фланга нашей академии. — Вот сюда.

Приказ министра прозвучал. Его предстояло выполнить.

Москаленко бросил взгляд в сторону трибуны «мавзолея», которую изображал грузовик «ЗИЛ». Внизу под грузовиком, задрапированным ковром, толпились генералы, одни из которых по долу службы, а другие в силу оказанной им чести, наблюдали за парадной тренировкой. В этой пестрой толпе заметно выделялся комендант Московского гарнизона генерал-лейтенант Колесников, детина огромного роста. Я понимаю, называть генерала, уже не очень-то молодого человека «детиной» не очень этично, но назвать по-иному не могу. Только это слово по настоящему образно рисует облик главного блюстителя порядка в столичном гарнизоне. Ко всему Колесников обладал зычным трубным голосом. Из-за спины Жукова Москаленко подал коменданту знак и тот, через все поле, изображая предельную степень служебного рвения легкой рысцой затрусил к начальству. Но из-за огромного роста и веса генерала его движение напоминало «тяжеломедное скаканье» Медного Всадника.

— Это, — показал Москаленко подбежавшему Колесникову на белый прямоугольник, — надо передвинуть сюда.

Потом, подражая Жукову, он ковырнул носком сапога бетон в том же месте, которого коснулась нога великого полководца.

— Есть! — Колесников на лету понял замысел полководцев. Обозначая величайшее почтение к их мудрому решению, он вскинул руку к козырьку, затем, не задерживая ее у фуражки, поднял над головой и несколько раз покрутил ладонью в воздухе.

Система сигналов у коменданта должно была отработана заранее. Во всяком случае от группы офицеров, которые стояли в стороне от трибуны, тут же отделился и уже настоящей полевой рысью к Колесникову приблизился полковник, затянутый ремнем и перетянутый портупеей.

— Быстро! — приказал Колесников. — Надо перерисовать плашку вот на это место.

Полковник снял фуражку и пару раз взмахнул ею над головой. Теперь бетонную полосу вскачь на своих двоих пересек майор, так же упакованный ремнями, как и полковник.

— Быстро! Перерисовать!

Майор понял приказ, ткнул пятерню под козырек и снова вскачь рванул к трибуне. Минуту спустя оттуда к месту, на котором предстояло произвести стратегическую перестановку белых полос, уже бежали двое — майор и лейтенант. А за ними двигались четыре солдата. Двое из них, держась за проволочные ручки, тащили огромный деревянный трафарет, предназначенный для рисования прямоугольников. Третий, перекосившись от тяжести, волок ведро, полное белой эмали и большую малярную кисть. Четвертый воин малярного расчета нес такое же ведро, но уже с черной краской, для того, чтобы закрасить прямоугольник, оказавшийся не на том месте, где то было угодно министру обороны.

— Рисовать здесь! — приказал майор лейтенанту.

— Клади трафарет сюда! — махнул лейтенант рукой солдатам, тащившим деревянную раму. — Ровней клади. Не так, вот так!

Сапожком, сапожком он придал деревянной раме нужное положение и повернулся к майору.

— Так?

Майор посмотрел на полковника, тот на генерала Колесникова. Генерал дал рукой отмашку и солдат, в гимнастерке перемазанной белилами, начал квецать кистью бетонный прямоугольник, ограниченный шаблоном.

Второй воин маховыми движениями кисти зачернил то, что было отвергнуто стратегическим планом министра обороны.

Некоторое время спустя солдат, нарисовавший белый прямоугольник, держа кисть у ноги, как карабин, доложил своему командиру:

— Товарищ лейтенант, ваше приказание выполнил!

Лейтенант, поправив опояску, повернулся к майору:

— Товарищ майор, ваше приказание выполнено!

Майор, полный подобострастия и служебного рвения, прищелкнул каблуками и доложил о том же полковнику. Полковник — генералу Колесникову.

Колесников — огромный и громоздкий, рыкающим басом обратился к Москаленко:

— Товарищ генерал армии…

Жуков, стоявший рядом и видевший все, что происходило, махнул рукой:

— Все свободны.

Прохождение приказа от министра до солдата, которое произошло на глазах сотен слушателей военных академий, выглядело довольно комичным, но комизм, на мой взгляд — это одна из неотъемлемых сторон всей военной жизни.

«БЕРИЯ, В ЦЕПИ ЗАКУЮ!»

Мой коллега и приятель военный журналист Алексей Котенев, рассказывал о случае, свидетелем которого он был сам. Генерал П. Батицкий, в 1953 году обеспечивал охрану бункера, в котором содержался арестованный сталинский сатрап Лаврентий Берия. Генерал дневал и ночевал на охраняемом объекте. И вот однажды ему доложили, что Берия отказался от пищи и пытается объявить голодовку. Батицкий рассвирепел. Он отправился в бункер. Перед ним открыли стальные тяжелые двери. Батицкий спускался по лестнице в чрево подземного командного пункта Московского военного округа широкими нервными шагами, и его басовитый командирский рык разносился под сводами бункера:

— Берия, етвоюмать! Не будешь жрать, в цепи закую!

Позже Котенев признавался, что угроза Батицкого произвела впечатление даже на него — вольного человека. Особенно угроза «заковать в цепи», смысл которой увязывался только с далеким прошлым, когда арестантов заковывали в кандалы. Почему именно эта мысль пришла на ум советскому генералу, сказать трудно. Но Берия продолжать голодовку не рискнул.

НАУКА И ПРАКТИКА

Смелый кандидат военных наук опубликовал в журнале статью, со строгим разбором оборонительной операции, против танковой группировки немецкого генерал-фельдмаршала Манштейна, старавшейся деблокировать войска генерал-фельдмаршала Паулюса, зажатые в Сталинградском котле. Противостоявшими ему силами руководил Маршал Советского Союза Р. Малиновский Кандидат наук делал вывод, что если бы Малиновский проявил больше смелости, то можно было нанести Манштейну куда более значительные потери, чем те, что были ему в действительности нанесены.

Малиновскому, который в то время являлся министром обороны, показали статью. Он ее прочитал. Подумал и сказал:

— Большой умник, этот историк: положил с одной стороны бумаги Манштейна, с другой — мои и все тут же за нас обоих решил. Немного труднее быть смелым, когда работаешь со скудными разведанными и не имеешь о противнике полного представления. Впрочем, пусть пишет. Как это там говорят? Каждый мнит себя стратегом, видя бой со стороны. Это именно тот случай…

ПАРОЛЬ ЧЕСТНОСТИ

Однажды, вспоминая военные годы, Павел Иванович Батов в беседе со мной сказал: «Горький говорил, что всем лучшим в себе обязан книгам. А я вот всем лучшим обязан Константину Константиновичу Рокоссовскому. Мы были почти одногодки. Это обычно дает людям право считать, что каждый сам с усам. А я учился у Рокоссовского и не хочу этого скрывать. Причем не по-школярски учился, а смотрелся в него, как в зеркало, и старался хоть в чем-то, но походить. Вот один случай. Это было в боях под Москвой. Мы обедали с Рокоссовским в его блиндаже. Вдруг зазвонил телефон ВЧ. Поскольку звук у него был сильный, при разговоре трубку приходилось держать подальше от уха. Так я и услыхал весь разговор. „Товарищ Рокоссовский?“ — спросили с того конца провода. „Слушаю вас, товарищ Сталин“, — ответил Константин Константинович. „Чем вы сейчас заняты?“ — „Обедаю, товарищ Сталин“. — „Хорошо, позвоните мне минут через двадцать“. И трубку повесили.

Уж на что я хорошо знал Рокоссовского, все равно был удивлен. Мне казалось, что обед, — это не то дело, о котором надо сообщать Верховному. Можно же было сказать что-нибудь другое, нейтральное. Верно? Но потом понял: гордость не позволяла Рокоссовскому говорить неправду о самых мелких мелочах. Он не мог унизить себя неточностью. Его спросили, чем он занят. И ответ последовал точный. Именно это делало Константина Константиновича человеком надежным, кому можно было верить во всем — в большом и малом.

«Я обедаю». Это осталось во мне на всю жизнь, как пароль. Пароль честности. Пароль гордости».

Новый командир дивизии, вступив в должность, отдал приказ:

«Впредь руководствоваться такими положениями:

а) Генерал всегда прав.

б) Если генерал ошибся, то руководствоваться пунктом «а».

МАРШАЛЬСКИЙ АВТОГРАФ

Начальник Главного политуправления Маршал Советского Союза Филипп Иванович Голиков проводил совещание молодых армейских литераторов. Как водится, был доклад, который маршалу написали ретивые спецы из отдела культуры и печати. Хороший доклад, как тогда считалось, должен был быть остро критическим. Поскольку у «молодых армейских литераторов» за плечами не мелось крупных литературных трудов, в центре внимания Голикова оказался роман подполковника Ильи Миксона, изданный в Москве военным издательством. Книга была средней по уровню, высоких похвал не заслуживала, но и той критики, которую на нее обрушил маршал, тем более.

После окончания совещания в зале, где оно проходило, начали продавать недавно вышедшую в свет книгу воспоминаний Голикова о гражданской войне. Если не ошибаюсь, называлась она «Красные орлы». В числе других купил книгу и Миксон. Подошел к Голикову, чтобы тот поставил автограф.

Маршал надел очки, почесал авторучкой за ухом. Спросил:

— Скажите, а фамилия Миксон склоняется?

— Товарищ Маршал Советского Союза, — ответил подполковник. — Вы ее склоняли не менее получаса, а теперь спрашиваете…

Голиков что-то шваркнул ручкой на титульном листе и отшвырнул книгу к Миксону.

ГЕНЕРАЛЫ — ВЗГЛЯД СО СТОРОНЫ

Генерал решил поговорить по душам со своим водителем.

— Ты женат, Ваня?

— Так точно, женат.

— И давно живешь с женой?

— С моёй?

— Не с моёй, а с моей.

— С вашей? Уже второй месяц, товарищ генерал.

Без генералов и полковников армия невозможна. Отмени эти звания и у офицеров пропадет главный стимул службы: зачем тянуть лямку, если при всех стараниях ни полковником ни генералом не станешь? Из ста офицеров полковниками стают двое, из ста полковников в генералы пробивается один. Но это статистика, которая не отменяет мечты: «Как хорошо быть генералом, как хорошо быть генералом…»

Тем, кому не удается пробиться к заветным широким погонам, остается язвить в адрес тех, кто сумел их урвать.

Кто такой полковник? Недоучившийся генерал.

Кто такой генерал? Выживший из ума полковник.

Долгое время полковников и генералов в Советской Армии помимо погон отличало от других офицеров право носить папаху. Затем список форменных отличий расширили, выдав для повседневного ношения ботинки коричневого цвета. Все остальные офицеры остались в черных. Это сразу породило злую, враз ставшую известной офицерскому корпусу эпиграмму:

Полковников и генералов не внове,

Нам узнавать по признакам избитым:

Зимой по их бараньей голове,

А летом — по коричневым копытам.

Папаха для офицера — не просто головной убор. Она была талисманом и символом высокого положения, этаким гетманским бунчуком, овладеть которым стремились все, кто получал лейтенантские звездочки.

Командиру полка — подполковнику — присвоили долгожданное полковничье звание. Тут же он решил продемонстрировать свое новое положение: снял офицерскую шапку, надел папаху и пошел обходом по ротам. В первой же казарме его с рапортом встретил дежурный по роте.

— Товарищ подполковник! За время вашего отсутствия никаких происшествий не случилось.

Молодой полковник ощутил разочарование.

— Случилось, — сказал он укоризненно. — Ты мне доложил как подполковнику, а теперь подумай, кто носит папахи?

— Гуцулы, товарищ подполковник! — радостно доложил сержант.

ЧТОБЫ ВСЕ ВИДЕЛИ

Полковник Сергейко, командующий артиллерией кавалерийской дивизии, в которой мне довелось служить, появлялся в папахе даже в бане. Причина такого, на первый взгляд странного поведения, была предельно проста.

Единственное на весь гарнизон банно-прачечное учреждение работало по плотному графику, на протяжение всей недели обслуживая солдат. В воскресные дни баня становилась женской.

Естественно, что в таких условиях офицеры мылись вместе со своими подразделениями, не испытывая при этом особых неудобств.

Что такое солдатская баня представить нетрудно. В большом помывочном зале в густом парном тумане при каждом заходе собиралось сорок-пятьдесят голых жеребцов с болтавшимися между ног причиндалами разных размеров, форм, висения и стояния. Естественно, под гулкими сводами то и дело пушечно ухали взрывы хохота, разносился забористый мат. А еще каждый моющийся старался приколоться и отмочить на удовольствие всем шуточку посмешнее.

Однажды полковник Сергейко, солидный, пузатенький, пышнотелый, сидел на скамейке в дальнем углу зала, поставив рядом с собой шайку, тер себе грудь мочалкой и от удовольствия сексуально постанывал и сопел. В этот момент к нему сзади подобрался солдат с шайкой, полной ледяной воды. Знал шутник с кем имеет дело или не знал — судить трудно. Скорее всего догадывался, поскольку жирненьких с солидным брюшком солдат в те годы найти было невозможно. Однако это не остановило шутника. Он поднял шайку над головой и окатил полковника холодным водопадом.

Трудно сказать, что бы было, если бы полковнику удалось схватить наглеца на месте преступления. Но тот, сделав мокрое дело, мгновенно скрылся в банном тумане. С тех пор Сергейко входил в помывочный зал в старой папахе, которую ему не было жалко намочить. Так он и мылся в своем углу, а папаху снимал и клал на скамейку рядом с собой лишь когда мылил и ополаскивал голову.

Сожалею — не было в нашем гарнизоне ни Питера Пауэла Рубенса, ни Александра Максовича Шилова, которым всего одно живописное полотно «Возвращение полковника с помывки», обеспечило бы вечную славу. Зрелище это являло собой нечто потрясающее, и незабываемое.

Через банный, курившийся паром зал, прикрывая причинное место цинковым тазиком, в папахе, чуть сбитой на бок, потряхивая белыми титьками под бюстгальтер третьего номера, в раздевалку шагал полковник. Шагал, как воплощение командирской нерушимой власти. Мывшиеся солдаты и офицеры провожали глазами, как знамя, которое проносят перед полковым строем, до тех пор пока прыщавые половинки подрагивавшей на ходу казенной части не скрывались за дверью предбанника…

Дверь закрывалась, и банный зал словно могучее приветственное «ура!» потрясал взрыв здорового хохота.

Нет, папаха не просто головной убор!

Слава тем, кто ее чину носил по чину и праву! И о них мой дальнейший рассказ.

«БЛАКИТНОЕ» ПРИСТРАСТИЕ

Генерал армии П. К. Кошевой обожал голубой — блакитный цвет. В бытность его командующим войсками Киевского военного округа в гарнизонах все — от заборов до стен сортиров — красили голубой краской. Пришло время, и округ принял генерал армии И. И. Якубовский. Своего предшественника он, мягко говоря, на дух не терпел, и это проявлялось в разных формах. Вот только два случая.

Якубовский приехал в гарнизон, огляделся и с видом человека несведущего спросил:

— Какой болван догадался перекрасить все в этот дурацкий голубой цвет?

Командир дивизии был человеком опытным и оправдываться не стал. Только спросил:

— В какой прикажете перекрасить?

— В человеческий! — бросил новый командующий.

Приехав в другой гарнизон, генерал Якубовский вошел в кабинет командира полка и увидел сейф. Стальной ящик подготовили к окраске и загрунтовали суриком. Он стоял, сияя алым заревом в голубом царстве. Генерал сел, снял фуражку и сказал:

— Наконец-то в этом округе вижу самостоятельного командира!

«ПРИНЯЛ СЕМЬСОТ — ЗАМРИ!»

Генерал армии, позже Маршал Советского Союза Иван Игнатьевич Якубовский первую Золотую Звезду Героя получил в звании полковника в январе, а вторую — уже в сентябре сорок четвертого года. Командуя танковой бригадой, в боях он действовал решительно, напористо, смело. После войны, поднявшись на большие командные высоты, он остался в памяти многих, служивших под его началом офицеров, человеком, который не понимал, как можно вусмерть упиться водкой.

Однажды на совещании офицеров в Группе Советских войск в Германии он публично отчитал молодого лейтенанта. Тот, не рассчитав своих возможностей, саданул сто пятьдесят, захорошел, потом добавил еще одну сотку закосел и попал в комендатуру.

— Не понимаю, как так можно, — возмущался Якубовский. — Надо же все же норму знать. Ну принял пятьсот, ну, шестьсот, в конце концов — семьсот, и замри, остановись!

Свою норму Якубовский знал. Однажды в американском журнале я прочитал информацию о приеме в каком-то иностранном посольстве. Зарубежный корреспондент с изумлением оповещал читателей, что он все время следил за генералом Якубовским и тот на его глазах осушил семнадцать фужеров водки, причем уехал с приема трезвым.

Конечно, при таких боевых возможностях понять лейтенанта, который косел после двух стаканов, военачальнику было трудно.

СТРОГАЯ ДОБРОТА

Середина Европы. Старинный рыцарский замок на высокой зеленой горе. Холодные сводчатые коридоры. На стенах бесчисленные охотничьи трофеи — оленьи рога, кабаньи морды, чучела птиц и портреты, портреты. На почерненных временем холстах, оправленных в тяжелые золоченые рамы, люди в рыцарских латах, в генеральских мундирах, с саблями и кинжалами, в крестах и алмазных звездах.

Все здесь призвано подчеркнуть богатство, гордыню, властность: холодные взгляды, презрительно поджатые губы, жесткие подбородки.

Чем ничтожнее, чем тупее при жизни был обладатель титула и герба, тем настойчивее он добивался, чтобы подчеркивалось его величие. И художники, отрабатывая щедрый гонорар, старательно выписывали безжалостность и честолюбие своих заказчиков. Что поделаешь, наниматели, не сделавшие для человечества ничего доброго и полезного, были уверены, что это они творят историю и люди во веки веков будут видеть в их жестокости и надменности величайшую общественную добродетель.

Граф Рымникский, князь Италийский, генералиссимус Александр Васильевич Суворов отдал военной службе пятьдесят один год. Это была жизнь, проведенная в походах, в пороховом дыму, в крови и ужасах, среди которых смерть — не самое страшное.

Фанфарами славы звучит география суворовских побед: Козлуджа, Кинбурн, Фокшаны, Рымник, Измаил, Адда, Треббия, Нови, Чертов мост…

Жестокие, кровавые сражения, штыковые атаки, безжалостная рубка кавалерийских полков… И победы, победы…

За всю жизнь — ни одного поражения!

Тем не менее Суворова, графа, князя, генералиссимуса, беспокоило, будут ли потомки видеть в нем доброго сына Отечества, служившего ему верой и правдой, или холодного ландскнехта, добывавшего для себя шпагой славу, в кровопролитии удовлетворявшего честолюбие. Не потому ли, начав позировать живописцу курфюрста саксонского Шмидту, привыкшему придавать портретам военных облик жестокости и высокомерия, Суворов предварил первый сеанс такими словами:

— Вы собираетесь писать мое лицо; оно открыто вам, но мысли мои для вас тайна; скажу вам, что я проливал кровь потоками, и прихожу в ужас от этого, но я люблю моего ближнего и никого не сделал несчастным, я не подписал ни одного смертного приговора, не задавил ни одной козявки; я был мал и велик, — в счастии и несчастии уповал на бога и оставался непоколебимым; теперь призовите на помощь ваше искусство и начинайте!

И глядит на нас, потомков, с портретов Суворов, не завоеватель — защитник. Не холодный исполнитель воли царствующих особ, а полководец умный, самостоятельный, со взглядом живым, открытым и честным.

Суворость и человечность. Твердость и доброта. Совместимы ли эти качества? Могут ли они соседствовать в характере человека военного, по долгу службы посылающего в бой подчиненных, постоянно подверженного опасностям?

Однажды в откровенной беседе я спросил генерала армии Павла Ивановича Батова: «Чем вы больше всего сами гордитесь?»

Разговор строился так, что генерал, по замыслу журналиста, неизбежно должен был назвать какую-либо из многих боевых операций, проведенных под его руководством. Это хорошо ложилось в материал, схему которого я продумал заранее.

Павел Иванович своим ответом разочаровал меня. Не поразил, не удивил, а именно разочаровал.

— Чем горжусь? — сказал он. — Скорее всего тем, что не унизил ни одного человека.

Признаюсь честно, в то время, когда этот разговор состоялся, я еще не мог в полной мере оценить всей глубины человеческого характера, открывавшегося за этим ответом. Сам я был молод, по-своему представлял командирские ценности. Умение беречь самолюбие подчиненных стояло в списке этих ценностей далеко не на первом месте. Потому, как это приходится иногда делать журналистам, постарался перевести разговор пусть в более банальное, но все же более нужное для себя русло.

Однако слова Павла Ивановича, их интонация засели в памяти, стали центром кристаллизации, к которому потом один за другим стягивались разномастные факты.

Пришлось присутствовать при беседе Батова с молодым энергичным командиром мотострелковой дивизии генералом Зайцевым.

Подчиненные относились к своему начальнику двояко. С одной стороны генерал привлекал тем, что к себе относился буквально со спартанской строгостью. В гарнизонах всегда знают все обо всех. Знали все и о генерале. Говорили, что в любой день, в любую погоду он вставал в пять утра, занимался на улице физзарядкой, бегал, умывался ледяной водой. В штаб генерал ездил на служебной машине, а его жена, работавшая в гарнизоне, добиралась туда только на автобусе.

В то же время людей обижала, а еще чаще оскорбляла грубость комдива. Он мог учинить разнос старшему в присутствии младшего, не разобравшись, в крикливых тонах порой отчитывал невиновного, а когда это выяснялось, не считал нужным извиниться.

Однажды я сам стал свидетелем дикого случая. Генерал шел по территории гарнизона. Когда вдали появились два солдата. Заметив, что обязательно встретятся с начальником, они повернулись и побежали.

— Догнать! — приказал генерал.

Солдат догнали.

— Почему убежали?

— Боялись встретиться с вами, — ответил один из солдат откровенно.

Будь у Зайцева ума побольше, он бы смог сделать этот случай выигрышным для себя. Достаточно было сказать: «Убедились, что я не кусаюсь? Теперь идите». Но генерал не отказался от своего обычного репертуара:

— Десять суток ареста за трусость. Каждому.

Накопившись, конфликты местного значения выплеснулись за пределы гарнизона. Ими занималась наше редакция. Стали они известны Батову.

Разговор у командующего войсками с генералом Зайцевым был долгим и трудным. Комдив упорно доказывал свою правоту. «Знаю я этих жалобщиков, — утверждал он. — Им не нравится моя требовательность». — «Нет, — говорил Батов. — Это неправда. Жалуются не на вашу строгость. Людей оскорбляет грубость». — «Что ж, может, мне теперь не пользоваться дисциплинарными правами?» — «Вы и так ими не пользуетесь, — сказал Батов. — По моей просьбе политуправление подсчитало: за год вы не поощрили ни одного человека, зато буквально каждый день на гауптвахте бывает ваш „крестник“…

Тут Батов произнес фразу, которую я поспешил записать: «Дисциплинарная практика, в которой есть только взыскания, — это улица с односторонним движением, по которой с другого конца без предупреждения пускают танк…»

В конце беседы Батов посоветовал Зайцеву:

— Вам бы в народный суд сходить, поучиться. Там и закоренелым преступникам самые строгие приговоры выносят спокойно, без оскорблений. Судьи знают — за ними авторитет государства. За вами тоже этот авторитет. Именно государство дало вам право поощрять и наказывать. А вы только наказываете. Хуже того, каждое взыскание сопровождаете оскорблениями…

Совладать со своим вздорным характером человеку бывает труднее, чем исправить любой другой недостаток. К сожалению, не сумел ничего с собой поделать и Зайцев.

А вот умение самого Батова в любой обстановке разговаривать с людьми спокойно, щадя их достоинство, и в то же время быть предельно требовательным я бы назвал вершиной командирского искусства общения.

Мне довелось быть вместе с Павлом Ивановичем на собрании партийного актива одной из дивизий Южной группы войск. Вечером, после окончания собрания, в офицерской столовой накрыли ужин.

Когда все устроились за общим столом, к Павлу Ивановичу, сидевшему посередине, подошел с подносом мужчина в белой поварской куртке и офицерских бриджах с малиновыми кантами. Предложил на выбор несколько сортов закусок, разложенных на маленькие тарелки.

— Спасибо, — сказал Батов. — Мне не надо. — И спросил: — Вы шеф-повар?

— Это мой заместитель по тылу, — предупредительно сообщил Батову генерал — командир соединения. — Полковник…

И он назвал фамилию офицера.

— Очень приятно, — сказал Батов. — Сядьте рядом со мной, товарищ полковник.

Когда полковник нашел стул и присел, Батов спросил:

— У вас что, непорядок в хозяйстве? Хищения? Растрата?

Лицо полковника вспыхнуло.

— Никак нет, — растерянно доложил он. — Все в порядке. Даже не знаю, почему у вас сложилось такое мнение…

— Ну, вы сняли камень с души, — облегченно сказал Батов. — Я по опыту знаю: если офицер берет на себя обязанности официанта, значит, старается услужить. А для чего? Обычно чтобы заслужить благосклонность, заставить старших на свое хозяйство смотреть сквозь розовые очки.

— И в мыслях не было, товарищ генерал армии.

— Вы неискренни, товарищ полковник, — заметил Батов с укоризной. — Услужить вы старались. Однако мне это неприятно. Полковник в роли подавальщика — это ненормально. Вас не для этого произвели в такое высокое звание и назначили на должность. Очень плохо, когда человек поступается своей гордостью ради суетной выгоды…

Внимательность Батова к людям, к их достоинству порой удивляла своей глубиной и искренностью.

Как— то командование Южной группой войск решило провести совещание отличников боевой и политической подготовки. Магия круглых чисел довлела над организаторами, и они пригласили на мероприятие ровно сто человек.

В один из дней солдаты из разных гарнизонов приехали на окраину Будапешта Шашхалом, где на территории бывшего военного училища имени Ференца Ракоци находился штаб группы советских войск и собрались в просторном Доме офицеров. Все шло строго по плану. Сперва выступали сами отличники. Потом выступило руководство. В заключение встречи командующий вручил отличникам именные часы. После окончания церемонии награждения, когда полагалось поблагодарить участников и сказать им «до свидания», Батов неизвестно по какому наитию спросил:

— Все ли присутствующие получили часы?

Зал дружно ответил: «Все!» Тем не менее в одном из рядов поднялась рука…

Оказалось, что на совещание приехали не сто, а сто один человек. Но это выяснилось позже, а пока командующий решал щекотливую проблему: как сделать, чтобы солдат, приглашенный в гости, но обойденный вниманием, не остался обиженным. Ведь не спроси генерал, он бы так и вернулся в часть со щемящим чувством обиды.

— Есть у нас еще часы? — спросил Батов генерал-полковника — начальника тыла группы войск.

— Нет, — доложил тот. — Было ровно сто.

Нетрудно представить самые разные варианты поведения командующего в такой ситуации. Во-первых, карающий взгляд в сторону тех, кто просчитался. Во-вторых, раздраженный приказ: достать часы! Немедленно! Хоть из-под земли!

Батов ни словом, ни жестом не выдал раздражения. Улыбаясь, он обратил взор к солдатам, сидевшим в зале:

— Вот что я предложу, товарищи. Давайте сговоримся: я сейчас спущусь к вам и будем вместе сидеть до тех пор, пока нам не достанут еще одни часы. А чтобы не было скучно, попросим показать кино. Верно?

Ответное «Верно!» прозвучало так твердо, так уверенно и с такой силой, что легко представить, как поднялись бы солдаты, если командующий вдруг приказал: «Вперед!»

Все спокойно просмотрели кино. Батов сидел с солдатами в зале. За это время нашлись часы. И даже именные.

Когда зажгли свет, смущенный солдат вместе с командующим поднялся на сцену. Батов вручил ему часы, пожал руку. Зал аплодировал долго и яростно. Мне даже показалось, что за себя собравшиеся радовались меньше, чем за товарища.

И еще раз спросил генерал:

— Теперь у всех часы?

— У всех! — дружно ответил зал.

— Сверим время, — предложил Батов. Взглянул на свои генеральские и сказал: — На моих восемнадцать сорок. У всех так? Вот и отлично. Давайте служить по единому времени, по высшим требованиям, которые оно нам предъявляет. Теперь до свидания — и по боевым местам! Желаю успехов в службе, товарищи!

Гости уехали. Все, кто был связан с подготовкой совещания, кто допустил промашку, ждали грозы. Ее не последовало. Подводя итоги, Батов лишь заметил, что просит на будущее недостатков не допускать. И все.


* * *

В жаркой афганской пустыне сидит лейтенант, потный, усталый. Подъезжает на бронетранспортере генерал Лейтенант подбегает с докладом:

— Командир отдельного танкового корпуса гвардии лейтенант Синицын.

— Что за отдельный танковый корпус в моей дивизии?

— А как иначе назвать, товарищ генерал то, что от моего танка осталось? У него снарядом сорвало башню, отлетела ходовая часть, сгорел двигатель, остался только одни корпус?

ОТВЕТ

Комендант Московского гарнизона генерал-лейтенант Колесников обедал в столовой штаба военного округа. Решив поторопить официантку, зычно на весь зал подал голос:

— Фаина, дашь ты мне наконец?

Официантка, женщина смелая и остроумная, так же на весь зал с нескрываемой злостью ответила:

— Я не даю, товарищ генерал, а подаю. И не на конец, а на стол,

ЧТО ПОСЕЕШЬ…

Шли крупные войсковые учения на Хаймашкерском полигоне в Венгрии. Генерал армии Михаил Ильич Казаков приехал на командно-наблюдательный пункт, оборудованный на одной из высот, посмотрел, остался чем-то недоволен и поспешил высказать свое мнение:

— Какой дурак выбрал здесь НП? Его надо было бы выбрать вон на той высоте.

Руководящая — рука уверенно указала направление.

Вперед выступил генерал-лейтенант Д. А. Куприянов, руководивший учениями. Встал, вытянул почтительно руки по швам, посмотрел прямо на Казакова:

— Товарищ командующий! Наблюдательный пункт здесь выбирал я, а дурак его вынес бы именно туда, куда вы указали.

Казаков поправил фуражку, поглядел ошеломленно на Куприянова, и вдруг примирительным тоном изрек:

— Убедил!

И двинулся к месту, которое было приготовлено для руководства,


* * *

Курсант-десантник мучает вопросами инструктора:

— Дернул я за кольцо, а парашют не раскрылся…

— Дергайте еще раз и посильнее.

— Он не раскрылся.

— Дергайте кольцо запасного.

— Дернул, он не открылся.

— Тогда посильнее дергайте мошонку.

— Зачем?!

— Она вам больше не будет нужна.

ГЕНЕРАЛ И «ОТКАЗЧИКИ»

«Свыше трехсот человек в годы Великой Отечественной войны повторили подвиг Александра Матросова…»

Сколько раз каждый из нас читал подобного рода фразы. С легкой руки человека неумного пошли они кочевать по страницам газет и журналов, стали штампом, к которому все привыкли и в смысл которого уже никто не вдумывается.

Между тем не требуется многого, чтобы понять — штамп такого рода неверен исторически, несостоятелен социально.

Александр Матросов был равным, но далеко не первым среди тех, кто пожертвовал собственной жизнью ради того, чтобы сохранить жизнь товарищам, обеспечить им боевой успех.

Подвиг Александр Матросов совершил 23 февраля 1943 года, когда война была почти у самой своей середины. Но и до Матросова в армейских рядах воевали люди отважные, готовые на самопожертвование во имя общей победы.

Александр Панкратов, Николай Шевляков, Яков Падерин — это имена Героев Советского Союза, получивших высшую награду страны за то, что, обеспечивая успех товарищам, закрыли амбразуры врага своими телами в 1941 году.

В 1942 году звания Героя Советского Союза за аналогичные подвиги удостоены Александр Кириченко, Иван Герасименко, Александр Красилов, Леонтий Черемнов, Петр Барабашев, Петр Гужвин, Василий Прокатов.

В 1943 году 6 февраля в боях на территории Орловской области грудью лег на амбразуру казах Буран Нысанбаев.

Итак, исторически Александр Матросов не был первым. Но не был он ни сороковым, ни шестидесятым. Он совершил подвиг сам, как сами его совершали другие. Потому что подвиг неповторим. Каждый на него решается сам. Каждый совершает его в одиночку.

Со времени появления парашюта миллионы людей бросались из поднебесья в пустоту, чтобы вернуться на землю под спасительным куполом. И тем не менее ни один человек из этих миллионов не повторял других.

На порожке гондолы аэростата, перед раскрытой дверью транспортного самолета, да что там — на краю парашютной вышки в парке — каждый остается один на один со своим мужеством или страхом, со своей уверенностью или сомнениями. И каждый, кто решается на прыжок, делает шаг вперед в пространство, — совершает свой личный подвиг. Свой, и только. Более того, и второй, и третий, и пятый прыжок требуют от человека не меньше воли и мужества, чем самый первый, пробный.

Дважды в год — весной и осенью — в подразделения воздушно-десантных войск, или, говоря по-военному, ВДВ, приходило новое пополнение. И каждому молодому солдату, прежде чем назваться десантником, приходилось пройти проверку прыжком. Оказывается, решиться на него под силу не всем.

Солдат, не сумевших преодолеть робость, поддавшихся страху, в ВДВ называют «отказчиками».

«Отказчик» — термин довольно условный, промежуточный. В казарме отказчиков называют грубее и проще — трусами.

Гражданский язык полон оборотов изысканных и сладостных. Человек в велюровой шляпе вежлив и деликатен. В его лексике мягких знаков больше, чем твердых. Обжорство называет ласково-просительным словом «переедание». Сальце, нажитое в обжорстве и свисающее увалами через брючный ремень, — «избыточным весом», а то и еще более изысканно: «трудовым накоплением».

Сегодня вежливое ухо горожанина режут слова «кобель» и «сука». Выясняя пол четвероногих, на правах детей вошедших в чьи-то семьи, манерные дамы спрашивают: «У вас мальчик или девочка?»

Рисуя особенности военной службы и быта в отдаленных краях, военная песня сообщала:

И встретит нас привычный кров

Родных Курильских островов,

Картишки, водка и любов

И общество китов.

Да, командный язык более груб и тверд. Он как бы застыл в своей боевой, ратной первозданности. В нем и слово «любовь», если вы уже заметили, произносится не с мягким, а с твердым знаком, поскольку любовь командира к подчиненным строга, и именно эта строгость им во благо.

На военном языке кобылу именуют кобылой, жеребца — жеребцом. И уж никогда командир не скажет о трусе, что тот немного «недосмел» или чуть-чуть «недомужествен». Смелость в армии — это смелость. Трусость — всего лишь презренная трусость.

Единственное условно деликатное выражение, вошедшее в командирский язык, — это слово «отказчик». Оно показывает, что временно, до окончательного выяснения, человека нельзя отнести к смелым, но в разряд трусов зачислять еще рано. Ведь грань, отделяющая смелость от трусости, скрыта от наших глаз. Ее не прощупаешь пальцами, не просветишь рентгеном. Но она есть. И попробуй угадай, в какую сторону — ближе к паническому ужасу или к робкой смелости — сдвинут у человека строй души.

Короче, сразу после первого проявления слабости назвать солдата трусом в мирное время не берется ни один командир. Более того, каждый — от сержанта до генерала — старается помочь подопечным проявить смелость, совершить свой, пусть самый маленький, самый первый подвиг.

Однажды главнокомандующий воздушно-десантных войск генерал армии Василий Филиппович Маргелов приехал в одну из подчиненных ему частей. И первым его вопросом было: «Сколько отказчиков?»

Командир части молодой подполковник голосом унылым, будто он сам виноват в чем-то предосудительном, доложил: «Девять. И очень стойкие».

«Показывайте», — приказал генерал.

И вот перед генералом стояли все девять. Один к одному — рослые, широкоплечие, со светом среднего образования в очах и со значками ГТО на груди. Правда, у всех лица были омрачены легкой дымкой смущения.

— Товарищи солдаты, — сказал генерал. — Станьте же наконец мужчинами. Иначе я вас прямо отсюда увезу к девчатам. К парашютисткам. Пусть подумают, как с вами быть. Вы видите, я далеко не юноша. Мне уже не двадцать и даже не сорок. А я прыгал и собираюсь прыгать дальше. Вот сейчас мы поднимемся, и я пойду первым. Чтобы вам потом не было стыдно — смелые за мной! Ясно?

Дружного ответа не было, а поскольку добровольцев сделать шаг вперед не просили, строй остался безмолвным и недвижимым.

Через некоторое время двукрылый «Антон», — самолет АНТ — из всех моторных сил, ввинчивая в воздух пропеллер, потянулся вверх, к облакам.

Когда вышли на заданную высоту, генерал встал. Поправил лямки парашюта, потрогал шлем. В открытую дверь холодными струями хлестал тугой, спрессованный скоростью воздух. Далеко внизу топографической картой лежала земля.

Генерал повернулся к солдатам.

— Как договорились — смелые за мной!

Не оглядываясь, он легко и свободно, будто вольная птица, выпорхнул в воздушный поток и понесся к земле.

Когда парашют задержал падение, генерал посмотрел вверх через плечо. Над ним плыли, покачиваясь, шесть парашютов.

После приземления «Антона» из него, понурившись под грузом мужского стыда, вышли трое.

Генерал посмотрел на солдат и жестко приказал:

— В машину! Пойдем еще раз. — Потом подозвал летчика. — Наберешь высоту, капитан, подожги дымовую шашку. И качни пару раз для острастки. Понял?

— Так точно, — ответил летчик.

И опять закрутились винты, круто вытягивая вверх крылатую машину.

Все шло как обычно. Только вдруг тонкая струйка дыма, словно пробивая дорогу огню, по полу проползла из пилотской кабины в салон. Затем огромным клубом, будто от взрыва, смрадная копоть заполнила все вокруг. Самолет стало качать из стороны в сторону.

Ой, какой артист жил в генерале! Он вскочил, бросился к двери, распахнул ее и крикнул:

— Горим! Спасайся, кто может! Пожар!

Трое отказчиков, суетясь и толкаясь, рванули к двери, и один за другим бросились вниз.

Резким пинком генерал выбил дымовую шашку в мировое пространство. Струя дыма, крутясь и рассасываясь, понеслась вслед за парашютистами.

На посадочной площадке, сияя улыбками, только что сняв парашюты, стояли три молодца, три отважившихся на прыжок человека. Стояли и ждали генерала. Скорее не столько его самого, сколько его признания, его похвалы.

Генерал выскочил из самолета, не глядя на довольных собой ребят, прошел к группе офицеров.

— Этих, — он большим пальцем правой руки через плечо показал на троицу, — этих из десантных войск списать. Они видели — у командующего нет парашюта. Видели и все позорно попрыгали. Трусы! Всем остальным, кто вошел в строй, объявите мою благодарность.

Деликатность в выражениях больше не требовалась.

Перед приездом инспекции из Москвы в гарнизонной столовой соорудили отдельную вешалку и рядом повесили табличку: «ТОЛЬКО ДЛЯ ГЕНЕРАЛОВ». На другое утро к этому кто-то приписал: «МОЖНО ВЕШАТЬ И ИХ ПАПАХИ».

«ЖИЗНЬ ЗА ЦАРЯ»

На войсковых учениях в Южной группе войск присутствовал руководитель компартии Советского Союза и считавшийся Верховным главнокомандующим советских вооруженных сил Никита Сергеевич Хрущев. Трудно сказать, что его дернуло, но неожиданно для всех он вдруг самолично подал команду:

— Газы!

Командир дивизии генерал-майор Н. П. Охман, за действиями которого следили наблюдатели, громко продублировав команду:

— Газы!

Все офицеры начали доставать и натягивать на лица противогазы. Свой же Охман снял с плеча вместе с подсумком и протянул Хрущеву:

— Наденьте, Никита Сергеевич!

Хрущев опешил:

— Зачем?

— Не могу допустить, чтобы мой главнокомандующий погиб от газа, когда я буду жив. — Охман произнес это очень серьезно, без малой тени иронии. — Надевайте, Никита Сергеевич!

Хрущев поглядел на генерала, махнул рукой и приказал:

— Отбой!

ГОСПОДА ТОВАРИЩИ ОФИЦЕРЫ

В купе поезда, где ехали два офицера, вошел новый пассажир. Разложив вещи, спросил:

— Товарищи, как вы относитесь к спиртным напиткам?

— Если это вопрос, — ответил один из офицеров, — то крайне отрицательно. Но если предложение — положительно и с удовольствием.

ВТОРОЕ «Д» В КОМАНДИРСКОЙ ФАМИЛИИ

Войска изготовились к большим учениям. В расчетный час с двух сторон в чашу полигона должны были ворваться танковые силы противоборствующих частей и завязать встречный бой.

Большие учения — большие волнения.

Вместе с генералом армии — командующим Южной группой войск — мы приехали в расположение танкового батальона, которому предстояло идти в бой на острие атаки с юга.

Поколесив по лесным дорогам, миновав строгие посты охранения, добрались до мирной рощи, в которой ничто не выдавало присутствия скрытой от глаз силы, огромной и напряженной.

Прижимая к бедру планшетку с картой, навстречу командующему из-за деревьев выбежал подполковник в черном танковом комбинезоне. Плотный, хорошо скроенный и еще крепче сшитый. Подбросил, будто выстрелил, ладонь к танкошлему. Голосом твердым, уверенным, словно не слова кидал, а гвозди вбивал, отчеканил:

— Товарищ генерал армии! Танковый батальон готов к наступлению. Техника исправна. Люди на местах ждут приказа. Командир батальона подполковник Под…

Комбат сделал мгновенную скользящую паузу, как-то по-особому разорвав свою фамилию. Не запнулся, не смазал слогов, а именно разорвал:

— Под-давашкин!

На эту странность обратили внимание все, но задал вопрос комбату сам командующий. Подавая подполковнику руку, спросил:

— Что это вы так странно свою фамилию произносите?

— Второе «д» выделяю, товарищ генерал армии.

— Да?! — не скрыл удивления командующий. — А зачем?

— Чтобы знали, что я не Подавашкин, который с одним «д». Не человек, который прислуживает и подает, — в голосе подполковника звучал открытый вызов. — Я ПоД-Даваш-кин, который умеет за себя постоять и может поддать, когда надо.

— Ну-ну, — сказал командующий, улыбаясь глазами. — Я запомню. Под-давашкин. Офицер с двумя «д». Очень приятно. Остается посмотреть, как ваше умение проявится в деле. Ну-ну. Мешать не буду.

Смотр батальону, который командующий намеревался провести, был отложен.

Когда мы возвращались к машине, штабной офицер из сопровождения генерала, обращаясь к кому-то, но так, чтобы его слышал командующий, сказал:

— Я бы лично комбату врезал! Ишь ты, он второе «д» выделяет! Беседует с командующим, а из самого дерзость так и прет. Неприятный тип!

Оценку услыхали все, в том числе командующий. Тут же, обращаясь ко мне, он громко произнес:

— Вот ты журналист, а знаешь, что самое опасное для армии в мирное время? Это боязнь дерзости. Отсюда у тех, кому хочется покоя, возникает стремление подбирать на боевые должности людей удобных…

Последняя фраза прозвучала очень знакомо. И в памяти вдруг всплыла фамилия. Русанов. Полковник Русанов.

Стыдно признаться, но я не помню ни его имени, ни отчества. Впрочем, не помню — это слишком дипломатично. Куда точнее сказать: не знаю. Отношения слушателей к преподавателям академии, где я учился, строились на строгой субординации. Мы обращались к старшим только по званию. И только в расписании занятий указывались фамилии лекторов и руководителей семинаров. Так и закрепилось в памяти: полковник Русанов. Полковник Строков… Последний со временем стал генералом, членом-корреспондентом Академии наук, но и сейчас в разговорах однокашников фигурирует всего как полковник Строков.

Даже личности яркие, незабываемые, вроде генерала Архангельского, в памяти закреплены лишь двумя координатами — званием и фамилией.

Именно так обстояло дело и с Русановым, преподавателем тактики. Он запомнился как человек интересный, незаурядный. Это был офицер настоящего боевого закала, высокой культуры и большой требовательности. Оставаясь всегда начальником и преподавателем, он умел держаться со слушателями на равных, как уважающий их сослуживец.

Жизнь, прожитая Русановым, давала ему неоспоримое право на то, чтобы учить других. Перед революцией он служил в царской армии и командовал артиллерийской батареей. Сразу же после революции солдаты на общем собрании единогласно подтвердили его командирское право. В годы Великой Отечественной войны Русанов был офицером-направленцем при Ставке Верховного Главнокомандования.

Однажды в перерыве между занятиями, не помню уж как, зашел разговор о продвижении офицеров по службе в дни войны и мира. Русанов тогда высказал очень интересную мысль.

— Хотим мы того или нет, — сказал он, — но в мирное время чаще всего вверх, идет кто удобнее. Между тем, опираться можно только на то, что оказывает сопротивление. Хворостинка — не опора… Бойтесь, товарищи, удобных подчиненных…

Завязался спор. Стали выяснять, что такое командирская самостоятельность. «А это, — сказал Русанов, — в первую очередь умение дорожить собственным мнением. Дважды Сталин удалял Рокоссовского из зала заседаний Ставки, когда тот предложил план, который не совпадал со взглядами Верховного. И все же, возвращаясь, Рокоссовский стоял на своем. В конце концов Ставка приняла его план. Наполеон Бонапарт, человек крутой и решительный, однажды признался, что входит на заседания военного совета как в клетку со львами. И это не было преувеличением. Французскую армию — ее дивизии и корпуса — вели люди резкие, самостоятельные. Их было много. Всех и не упомнишь. Массена, Ланн, Бертье, Ней, Мюрат, Даву, Удино, Сульт, Ожеро… Все они признавали главенство Наполеона, но в то же время имели собственное мнение, умели его высказывать и отстаивать. Известен такой факт. После торжественного богослужения в честь императора Бонапарта тот спросил Ожеро, понравилась ли ему церемония. „Очень, — ответил генерал. — Жаль, на ней не присутствовали те сто тысяч погибших за то, чтобы таких церемоний не было“. Ответ, похожий на пощечину, прозвучал в присутствии множества свидетелей. И Наполеон вынужден был смолчать. Столь же резко высказывал Бонапарту свое мнение генерал Ланн. Тем не менее оба — Ожеро и Ланн командовали корпусами. Впрочем, не стоит идеализировать Бонапарта. Не вел бы он войны, уверен; на дивизии и корпуса быстро выдвинул людей, которым нравились церемонии в честь императора…

И вот, годы спустя, как иллюстрация к давнему разговору с преподавателем академии прозвучали слова генерала армии: «Знаешь, что самое опасное для армии в мирное время?» Было над чем задуматься…

Ровно в назначенный срок учения начались. С севера и с юга на больших скоростях рванулись навстречу друг другу танковые колонны — 19-й и 21-й танковых дивизий.

— На первую точку, — приказал командующий.

Колонна штабных машин, кружа по лесным дорогам, из района сосредоточения 21-й покатила к высоте, где был оборудован наблюдательный пункт руководства учениями.

На плоской вершине крутой каменистой горы саперы соорудили вышку со смотровой площадкой, на которой стояли стереотрубы. Однако командующий не стал подниматься на вышку. С земли долина также хорошо просматривалась на многие километры.

Ждать пришлось недолго. С севера к полигону уже приближалось облако пыли.

— Девятнадцатая, — по-суфлерски подсказал из-за плеча командующего знакомый уже полковник. — Двадцать первая запаздывает.

Ему, должно быть, очень хотелось, чтобы учение прошло по плану и события развернулись буквально напротив вышки командования.

Головная походная застава 19-й неумолимо приближалась. Уже невооруженным глазом стали хорошо различаться тяжелые приземистые машины, таранно мчавшиеся по долине.

— Ах, опаздывают! — не скрывая раздражения, повторял полковник, имея в виду 21-ю. — Безбожно опаздывают. По два «д» у каждого комбата, а точности ни на грош!

Головная застава 19-й прокатилась мимо командного пункта. За ней шла более мощная группа машин — авангард.

Полковник кипел, а командующий спокойно прохаживался у края обрыва. Его молчание полковник воспринимал как немой укор и свирепел еще больше,

Но вот, когда авангард 19-й вышел на линию вышки, когда уже всем стало казаться, что 21-я не уложилась в расчетное время, внизу, под каменистым крутым склоном ухнул оглушительный залп. Стая диких сизых голубей перепугано взметнулась над горой. Многие наблюдавшие за учением от неожиданности вздрогнули. И все вдруг увидели то, чего почему-то не замечали раньше: внизу, у подошвы горы, среди колючего кустарника стояли танки.

Грянул новый залп, и снизу дохнуло острым запахом горелого пироксилина.

Казалось бы, теперь все в порядке. Головная застава 21-й, появившись на поле боя раньше противника, выбрала выгодную позицию, пропустила такую же заставу 19-й и нанесла фланговый удар по превосходившему силами авангарду. Бой начался именно там, где и планировалось. Но начался он не так, как виделось операторам, и это окончательно вывело полковника из себя.

— Как эти танки здесь оказались?! По расчету времени они не могли так быстро пройти маршрут. Не могли!

Командующий повернулся к одному из посредников, майору с белой повязкой на рукаве.

— Прошу вас, пригласите командира головной заставы подняться ко мне.

Несколькими минутами позже, прыгая с камня на камень, к вышке по крутому склону поднялся лейтенант в танковом комбинезоне. Пока он искал глазами, к кому обратиться, полковник сумел вслух разрядить запас раздражения.

— Вы понимаете, что делаете? Три машины против батальона. Глупый авантюризм. Даже на учениях!

Командующий выступил вперед, и лейтенант, представ перед ним, откровенно растерялся.

Если судить по кинофильмам о жизни военных, то контакты между рядовыми и генералами возникают довольно часто. В действительности лейтенанты и капитаны, даже майоры не так уж часто встречаются со своими высшими командирами. У каждого из стоящих на разных ступенях служебной лестницы начальников свой круг дел, свои обязанности и заботы. И направлены они чаще всего параллельно — сверху вниз, почти не пересекаясь. Потому легко понять командира взвода, которому ни с того ни с сего в присутствии командующего войсками разгневанный полковник (а это ведь по крайней мере командир полка, если не дивизии!) бросил серьезные упреки. Возникала мысль: что если в самом деле, проявляя старание, не жалея сил, он, лейтенант, переборщил и тем самым сломал, испортил мудрый оперативно-тактический замысел, выношенный самим командующим — генералом с наибольшим количеством больших звезд на погонах? Пожалуй, хочешь не хочешь, а слабость от такой мысли под коленками возникает.

— Погодите, полковник, — сказал командующий. — Ваша точка зрения нам известна. Почему же не послушать лейтенанта? У него ведь свой замысел был. Как, товарищ лейтенант, был?

— Так точно, — отрубил лейтенант решительно. — Был!

— И какой?

— Я должен был задержать авангард противника, а еще лучше — заставить его развернуться.

Почувствовав уверенность, лейтенант уже наступательно спросил:

— Мог я их задержать? С тремя танками на десять, на двадцать минут?

— Почему мог? — улыбаясь, спросил командующий. — Думаю, уже задержал. С такой-то позицией!

— Вот и весь замысел. А через пять минут, — лейтенант посмотрел на часы, — нет, уже через три, батальон ударит во фланг…

— Допустим, батальон ударит. Но как вы здесь оказались так быстро? Или с ночи в засаде?

— Всего за полчаса до вашего прибытия заняли позицию.

— Заранее присмотрели?

— Никак нет! Командир батальона дал точку на карте. Остальное я выбирал сам.

— Как же вы сюда так быстро добрались? — спросил из-за плеча Командующего полковник. — По расчету это сделать трудно.

— Комбат нас тоже предупреждал, что трудно. Но приказал сделать. У Александра Васильевича девиз: упредил — победил.

— Александр Васильевич — это Суворов? — спросил иронически полковник.

— Никак нет, — ответил лейтенант. — Это наш комбат. Подполковник Поддавашкин.

— Опять Поддавашкин! — сокрушенно воскликнул полковник и сморщился, будто ощутил острую зубную боль.

— Вы свободны, лейтенант, — сказал командующий, не скрывая улыбки. — Начато хорошо, так и держите! И никогда не старайтесь угадать желание начальства. Делайте свои дела по обстановке. Ясно?

— Так точно! — веселым голосом отчеканил лейтенант. — Разрешите идти?

Придерживая рукой планшетку (а делал он это точно так же, как и его комбат), он побежал вниз к своим танкам.

— Разверните авангард Девятнадцатой, — приказал командующий. — В реальных условиях лейтенант сделал бы это без нашего вмешательства.

Лицо полковника помрачнело. Зато у командующего настроение явно поднялось. Он видел — бой вышел из рамок игры и развивается по реальным законам войны, когда даже в условиях равенства сил превосходство получает тот, кто действует энергичнее, самостоятельнее, смелее.

Учения прошли хорошо. Действия сторон изобиловали неожиданными решениями и ходами. Подразделения показали высокую слаженность, командиры — самостоятельность. Даже полковник постепенно успокоился, понимая, что главное — цель учений — достигнуто.

С полигона я возвращался с командующим.

— Посмотри, — сказал он мне в машине и протянул листок плотной бумаги. — Кадровики дали справку.

На листке теснились слова, отпечатанные на машинке:

«Поддавашкин Александр Васильевич. Год рождения 1919-й. Белорус. Из рабочих. Окончил Полтавское танковое училище. Отличился в боях под Берлином. В городке Бернау его рота, действуя дерзко и стремительно, разгромила опорный пункт противника. Уничтожено три дзота, сорок фаустметателей, около 140 фашистов. В боях за Потсдам рота разгромила минометную батарею, подавила более тридцати пулеметных точек, 8 дзотов, уничтожила около 300 солдат и офицеров противника. Звание „Герой Советского Союза“ присвоено в мае 1945-го».

— Все понял? — спросил командующий.

— Что именно?

— А то, какими становятся командиры, когда постоянно помнят, что у них в фамилии два «д»?

— Поддавашкин-то мне понравился, — сказал я. — А вот полковник — не очень…

Командующий усмехнулся.

— И зря, — сказал он. — У полковника фамилия короткая, в четыре буквы. И «д» в ней нет. Однако он свое мнение имеет и не боится его высказывать. Вот так.


* * *

Генерал-инспектор приехал в ракетную часть. Начальство, зная пристрастие проверяющего к голубому цвету, приказало покрасить все, что только могло попасть ему на глаза. На одну из ракет краски не хватило, и солдат-маляр закинул на головной обтекатель пустое ведро.

Генерал подошел к ракете и недовольно вздернул брови:

— Что это?!

— Стабилизированный интегратор, — отважно сымпровизировал солдат

— Сам вижу, что интегратор. Но почему не покрашен?

ДЕБЮТ АДМИРАЛА ЗОЛИНА

Центральный Дом журналистов в Москве — в просторечье Домжур — во все времена оставался островом вольницы в строгих рамках столичной жизни. Чтобы хоть как-то держать колобродивших в его стенах газетчиков, директором Домжура назначили бывшего редактора газеты «Советский флот» контр-адмирала Золина.

Пузатенький, крепкий, как кнехт на причале, Золин сразу решил показать постоянным посетителем заведения ху есть ху на командном мостике и явился в Домжур в адмиральском мундире при всех остальных регалиях. Тут же в вестибюле к нему подкатил газетчик, успевший изрядно поднабраться в ресторане.

— Швейцар, попрошу такси!

Золин открыл рот, сложил губы трубочкой, глубоко вдохнул, раздулся от возмущения:

— Я здесь не швейцар! Я — контр-адмирал!

Газетчик качнулся, изобразил несказанное изумление и выговорил заплетыкающимся голосом:

— Виноват, товарищ адмирал! Тогда попрошу катер!

Больше адмиральской формой журналистскую вольницу Золин смущать не пытался.

Майор, комендант гарнизона, докладывает генералу о возросшем числе нарушений военнослужащими формы одежды.

— Что за нарушения? — интересуется генерал.

— Офицеры надевают неформенные носки. Вот и у вас тоже не такие как требуется…

Генерал встал.

— Вот что, майор. Вы, прежде, чем разглядывать мои носки, посмотрите на мои погоны…

КОМЕНДАНТСКАЯ ТЕОРЕМА

«Любая кривая линия короче прямой, на которой стоит военная комендатура».

Эта мудрость, безусловно, знакома всем, кто носил военную форму.

Командиров любят. Комендантов боятся.

Рассказы о самых строгих переходят в офицерской среде из поколения в поколение.

— Разве сейчас коменданты? — сказал однажды приятель-ветеран. — Вот в наше время…

Не стану судить о комендантах нынешних — с ними мало знаком, — но в наше время действительно были — ого-го!

В середине сороковых годов прошлого века комендант Тбилисского гарнизона бравый полковник Кудидзе ходил с портновским сантиметром в кармане и проверял, насколько точно размещены на погонах звездочки и эмблемы. Те, кого установленные расстояния были нарушены, водворялись на гауптвахту.

В те же годы комендант Военного института иностранных языков — ВИИЯ — считая, что справедлив только случай, позволял нарушителям тянуть из своего кармана заранее приготовленные бумажки. Вынешь со словом «наряд» — получай наряд, не отходя от кассы. Вынул чистую — будь свободен до следующего случая.

Коменданты — люди особые. Я бы еще сказал — удивительные.

Танкист — всегда танкист. Летчик по характеру и манерам и привычкам отличается от сапера.

Короче, у каждого — у моряка-подводника, ракетчика ПВО, артиллериста — легко заметить отличия, обусловленные делом, которому они посвятили жизнь.

Но вот парадокс — каждый, кому из них выпадает доля стать комендантом, враз утрачивает все профессиональное, что отличало его раньше, и приобретает специфические черты, единые для комендантов моря, воздуха, суши.

Думается, что причиной такой перемены становится особенность комендантской должности.

Каждой ступени воинской службы соответствует точно определенное звание офицера.

Командир взвода — лейтенант или старший лейтенант. Капитан на взводе — свидетельство неблагополучия в карьере. Человек скорее всего проштрафился и понижен в должности.

Командир роты — старший лейтенант — капитан. Командир полка — подполковник — полковник. Генерал, который командует полком, вызывает больше тревоги, чем капитан, принявший взвод. А вот у комендантов должность имеет самые широкие рамки.

Мой старый знакомый майор, служивший комендантом небольшого гарнизона, с гордостью говорил: «Ты знаешь, кто был первым военным комендантом Берлина? Генерал-полковник Берзарин». — «Тебе-то что?» — спрашивал я. «Как что? — удивлялся товарищ. — И он комендант, и я». — «Ты всерьез?» — «Разве таким шутят?»

И в самом деле, какая еще должность имеет размах от майора до генерал-полковника?

Главная черта, общая для всех настоящих комендантов, их постоянная нацеленность на выявление нарушителей. И тут уж им равных трудно найти.

В военной газете Южной группы войск однажды напечатали стихотворение. Не шедевр, но вполне приемлемое, с четким ритмом и звонкой рифмой. Редактора подкупило то, что автором был солдат. И писал он о фронтовике, который идет по городу, а на его гимнастерке «в ряд медали золотом горят».

На другой день после выхода газеты в свет редактору позвонил комендант советских войск будапештского гарнизона генерал-майор Скосырев. И начал с упрека: «Когда редакция перестанет потворствовать нарушителям формы одежды?»

Редактор, не поняв, о чем речь, попросил назвать фамилию нарушителя. Скосырев язвительно ответил: «Это вы доложите мне фамилию. А меры я сам приму».

Все еще считая, что речь идет о ком-то из сотрудников газеты, который нарушил дисциплину, редактор спросил, в чем же суть проступка. «А в том, — ответил комендант, — что приказом командующего войска уже переведены на зимнюю форму одежды, и у меня в гарнизоне никто не может появляться в это время на улице без шинели. Затем, на гимнастерке солдату награды носить не положено. Медали надевают только на парадный мундир».

У настоящего коменданта глаз — алмаз.

Помню, на Дальнем Востоке мне пришлось сдавать предварительные экзамены в академию. Выдержавшие испытания получали звание «кандидата» и право ехать в Москву на сдачу там приемных экзаменов. По строевому уставу знания абитуриентов проверял полковник — комендант местного гарнизона. Человек, как все быстро убедились, он был остроумный, понимавший шутку, но в то же время отличался требовательностью и умением буквально на лету усекать любой непорядок. Этим и воспользовались шутники, без которых офицерский корпус просто немыслим.

Ночью, когда все спали, два «умельца» спороли с кителя капитан-лейтенанта Тихоокеанского флота морские пуговицы и на их место пришили армейские. Моряк подмены не заметил и явился в таком виде на сдачу экзамена.

Как положено, представился: «Капитан-лейтенант такой-то прибыл…» Взглянул на него полковник и сказал: «Были бы вы просто капитаном или лейтенантом, я бы позволил вам тянуть билет. Но вы капитан плюс лейтенант в одном лице. Поэтому извольте привести себя в вид, соответствующий флотским канонам. Даю пятнадцать минут".

Выскочил капитан-лейтенант из аудитории и растерянно объявил страдавшим у дверей товарищам: «Выгнал, а за что?»

Все так и легли в хохоте.

Через десять минут, с помощью друзей-шутников перешив пуговицы, офицер держал экзамен и сдал его. Ставя в зачетном листке отличную оценку, полковник заметил: «А я вот, капитан-лейтенант, каждое утро себя осматриваю на предмет соответствия форме. Мало ли что за ночь может произойти…»

Становление одного коменданта происходило у меня буквально на глазах.

Я приехал в командировку в Читу из Даурии. На улице стоял лютый холод. Мороз придавил спиртовой столбик до минус сорока пяти. В воздухе, струясь, плавали искристые льдинки. Зато в гарнизонной гостинице — старом здании с добротными стенами и угольными печами — было тепло и уютно. Отогреваясь после дня, проведенного на морозе, я возлег на постель и взялся за книгу. Внезапно открылась дверь и на пороге появился этакий Тарас Бульба — крепко сбитый, плотный, с висячими усами. Одет он был в пижаму с широкими продольными синими полосами.

— Преферансисты есть? — спросил вошедший с порога. — Нужен четвертый.

Поскольку конкурентов не оказалось, минуты две спустя мы уже сидели в соседнем номере и метали карты.

Три дня я пробыл в командировке, и три вечера подряд длилась «пулька».

Игрок в пижаме оказался кавалерийским полковником Зозулей. Прислали его с запада с назначением в нашу кавдивизию, но вакансия командира полка оказалась занятой, и кадровики округа спешно подыскивали полковнику другое место. Зозуля был человеком веселым, компанейским, к игре относился серьезно, подолгу думал над каждым ходом, негромко повторял картежные присказки: «Карты — лошади, а ехать не на чем» или «Туз, он и в Африке — туз».

Мы живо интересовались делами полковника, и он подробно докладывал о них вечерами. Судя по его рассказам, должности ему предлагали вполне приличные: командира стрелкового полка, заместителя командира стрелковой дивизии. И всякий раз полковник отказывался. Он не хотел менять синих петлиц и кантов, снимать с погон золотистые подковы, перекрещенные клинками. Кое-кто подтрунивал над полковником, но он оставался неколебим. Что поделаешь, у кавалеристов особая гордость.

Получить кант другого цвета, потерять шпоры для конника было равносильно потере чести. В адрес тех, кто все-таки согрешил, посылались злые, язвительные шуточки. Например, задавали загадку: «Что такое: не гриб, не морковка, а красная головка?» В ответ называлась фамилия кавалериста, ставшего пехотинцем.

Примечательно, что для исконных пехотинцев загадку не употребляли. Они ведь не виноваты, что с красными околышами отродясь. Но кавалерист, утративший синие цвета формы, был не гриб и не морковка.

Преданность синему канту нашла отражение и в песне. В ней кавалерист клялся девушке в любви страшной клятвой:

И если клятве изменю я,

Пусть покраснеет синий кант,

И шпоры пусть мои наденет,

Пехоты младший лейтенант…

Страшно, не правда ли? Потому я прекрасно понимал полковника, одобрял его стойкость, которая заставляла отказываться от предложений лестных, но связанных с изменением цвета канта на погонах и брюках.

Командировка моя окончилась. Уехал, так и не узнав, куда устроен Зозуля, кем назначен.

Год спустя выдалась новая командировка. Приехал в Читу, и на подходах к штабу округа меня задержал майор с красной повязкой на рукаве. Как я думал, придраться ему ко мне причин не было. Однако, осмотрев меня с фронта и не найдя изъянов, майор вдруг скомандовал: «Кругом!»

Заведенный навсегда ключом дисциплины, я крутанулся через левое плечо, дав майору возможность оглядеть меня с тыла. А тыл — это тыл.

— Почему не разрезана спинка шинели?! — торжествующе воскликнул майор.

Я никогда раньше не понимал, да и сейчас не понимаю, для чего на офицерской шинели должна быть разрезана спинная складка. У солдатской шинели — другое дело. Там складка имеет функциональное назначение: отстегни хлястик, и получаешь одновременно и подстилку, и одеяло, укутавшись в которое, можно неплохо поспать. Офицерская шинель кроится по иному принципу, и использовать ее, как солдатскую, уже нельзя. Тем не менее складку, которую в пошивочной мастерской зашивают, при ношении шинели нужно разрезать. Это доставляло немало неудобств. Например, в Забайкалье, когда морозы жмут за тридцать, через разрезанную складку изрядно холодит спину. А снаружи сукно покрывается густой изморозью. Вот почему в отдаленных гарнизонах офицеры предпочитали носить шинель с зашитой спинкой. В Чите с этим решительно сражались.

Меня с несколькими изловленными офицерами привели в комендатуру. Собрав удостоверения личности, майор исчез. В просторном предбаннике толпились задержанные по разным причинам нарушители. Как водится, шли разговоры о том, что кому грозит. И тут выяснилось, что прогнозы — дело бесполезное. Комендант был строг. Когда к нему вводили задержанного, он, вроде бы, не произнося ни слова, предпринимал определенные действия. Например, крутил левый ус. Это значило, что нарушителю назначается двое суток ареста. Крутил правый — пять суток. При этом, говоря о коменданте, его не осуждали. Констатировался только сам факт. Вот, мол, какой в гарнизоне оригинальный и строгий хранитель воинского порядка.

Офицеров на ковер выкликали по одному. Выкликнули и меня. Я шел к таинственной двери, ощущая тревогу и досадуя на себя. Приехать в командировку и попасть на губу — перспектива малоприятная.

В просторном кабинете за столом сидел… я даже окаменел от неожиданности — мой прошлогодний партнер по преферансу. Узнал меня и он.

Быстро встал из-за стола, пошел навстречу, протягивая руку.

— Ну, молодец, что зашел.

— Не зашел, — сказал я. — Привели.

— В чем беда?

— Не разрезана спинка шинели.

— У меня дома распорем. — Повернувшись к майору, полковник приказал. — Я занят. Всем задержанным сделайте серьезное внушение и отпустите.

Так нежданно-негаданно вместо гауптвахты я попал в гости.

— Довольны назначением? — спросил полковника. — А как же кавалерия?

— Что кавалерия? — удивился он. — Ты знаешь, кто был комендантом Берлина? — И, зная, что я знаю, все же пояснил: — Генерал-полковник Берзарин…

— Так то Берлин, а это Чита…

— Комендант, он и на Северном полюсе — комендант. Понял?

Дух комендантской гордости витал над миром. И даже туз, который и в Африке носит то же звание, что и в Бурято-Монголии, стал в устах любителя преферанса комендантом на Северном полюсе.

Вечером расписали пульку.

— Ну и что про меня говорят? — поинтересовался полковник, снося прикуп. — Ты ведь сидел в предбаннике…

Я не знал, что ответить на такой вопрос. С одной стороны, разговор дружеский и шел вроде бы на равных, но забывать дистанцию в званиях все же не стоило. Еще с училищных времен память сохраняла такую историю. Случилась она в царские времена, когда Киевским военным округом командовал генерал Драгомиров. Одним из своих приказов командующий запретил офицерам носить шпоры со звездочками — чтобы не травмировать лошадей. И вот однажды, прогуливаясь по городу, командующий встретил молодого офицера. Тот шел, и на его шпорах малиновым звоном заливались преданные анафеме звездочки. «Корнет, — сказал Драгомиров. — Вы не могли не знать моего приказа о шпорах. Почему же пренебрегаете?» Корнет был смелым и, не тушуясь, ответил: «Господин генерал, у вас ведь тоже шпоры со звездочками». Драгомиров с удивлением осмотрел свои шпоры, потом, ласково улыбаясь, сказал: «Вот что, голубчик. Двое суток ареста за нарушение моего приказа. И будьте добры, отсидите еще двое за своего старого, забывчивого генерала…» И отсидел корнет, как миленький. Отсидел сполна — один за двоих.

Нет, что и говорить, беседуя с начальством, стоит помнить уроки прошлого. Потому я ответил крайне неопределенно:

— Говорят — строгий комендант.

Полковник весело засмеялся.

— Во-во! На то и щука в море… У меня по-кавалерийски: все подпруги затянуты. А где слабина, немного коленкой…

Чтобы понятнее стал смысл этих слов представителям нынешнего мотоциклетно-автомобильного поколения, скажу, что, затягивая подпругу, которая на коне крепит седло, всадник вынужден прибегать к некоторым хитростям. Кони не очень любят тугие ремни и нарочно надувают живот, когда их седлают. Неопытный всадник, до отказа затянув пряжку, думает, что дело сделано. Но едва он садится в седло, конь опускает живот, и седло съезжает набок. Часто вместе с незадачливым седоком. Поэтому, затягивая подпругу, кавалерист легонько толкает коленом в брюхо скакуна. Тот рефлекторно ослабляет мышцы, и седло закрепляется надежно и крепко.

Старый кавалерист, ставший комендантом, знал, как что надо крепить.

— Значит, боятся? — переспросил он, и я понял: собственная строгость возвышала полковника в его же глазах. — Это неплохо. Не для себя, для дела стараемся.

Казалось бы, комендантский характер как аксиома — весь на ладони. Но это не так. Все, что связано с человеком, — всегда теорема и, чаще всего, недоказанная.

В пятидесятом году я приехал из Забайкалья в отпуск в Ленинград.

Поезд медленно остановился. И вот, представьте, провинциал — да еще откуда! — с самой что ни на есть периферийной периферии — сходит на перрон, трепеща от ожиданий и радуясь встрече с Северной Пальмирой. Иначе город и называть в те годы не хотелось. Слово «Пальмира» несло в себе столько загадочного, что лучше и не придумаешь. Кстати, где была «Пальмира южная», я в то время так и не знал.

Конечно, в первые секунды, ошарашенный долгожданной встречей, лейтенант бестолково шарил глазами по сторонам в надежде сразу же увидеть нечто исторически значительное: то ли ростральные колонны, то ли памятник Петру под номером один, поставленный Катериной номер два и исполненный скульптором, ставшим знаменитым без всякого номера.

И вдруг из благостного и тихого созерцания Пальмиры в мир суровый и прозаический меня вернул громкий окрик:

— Товарищ лейтенант!

Мгновенно сработали строевые рефлексы. Стукнул каблуками, руку под козырек. Миражи не увиденных колонн и памятников рассеялись как туман.

Передо мной стоял старший лейтенант с красной повязкой на рукаве, начищенный и подтянутый.

— Почему не отдаете честь старшим по званию? — спросил он тоном оскорбленного невниманием полковника. — Ваши документы!

Милое далекое Забайкалье, край степей и лейтенантов, которые уживались со старшими лейтенантами без отдания чести. Где ты остался, родной и обжитый гарнизон! Да отдай я там честь старлею, он бы принял меня за психа.

Мое удостоверение личности и отпускной билет мигом исчезли в пузатой полевой сумке, которую за патрулем носил бравый сержант. Взамен мне был выдан отрывной талон, напоминавший квитанцию камеры хранения. Его старший лейтенант тренированным движением выдрал из большой пачки приготовленных впрок и сброшюрованных бланков.

— Как же без удостоверения? — задал я провинциально-наивный вопрос.

— Вам его вернут в комендатуре, — пояснил старший лейтенант с нескрываемым превосходством в голосе. Ему доставляло явное удовольствие право ловить и пресекать. — На Садовой. Явитесь в указанный срок и обменяете талон на свои документы.

— Но удостоверение, — пытался я защитить документ, с которым офицеру нельзя расставаться ни на минуту. Мало ли в чьи коварные руки он попадет и для каких черных, уголовно наказуемых дел будет использован. — Как без него?

— Без удостоверения лучше, — пояснил старший лейтенант. — С талоном вас уже больше никто не задержит.

Дальше вести беседу ему не показалось нужным, и, как сокол на голубя, он бросился на очередного лейтенанта, сходившего со ступенек очередного поезда.

Ах, как прав был старший лейтенант, сказав, что с талоном жить будет легче. На вокзальной площади я увидел очередной патруль. В порыве почтения, чтобы обезопасить себя на все сто процентов, пошел мимо как перед парадной трибуной, оттягивая носок и хлопая подметками. И все же меня остановили. Ознакомившись с талоном, старший патруля — капитан — недовольно скривил губы:

— Следуйте в комендатуру, — сказал он мрачно.

Тогда я еще не понял, что же его так расстроило.

До Садовой улицы от вокзала не так уж и далеко. Добрые люди показали мне направление. Мирно гомонил Невский. А я шагал по нему с ощущением, что стал цыпленком жареным, которого уже поймали и вот-вот арестуют. Перспектива отпуска, обозначившаяся во всей повседневной суровости, не позволяла радоваться.

В комендатуре действовал отлаженный конвейер. Записи о задержанных заносились в книгу, а их документы (потому и требовалось явиться к определенному времени), уже доставленные патрулями, вместе с талонами передавались коменданту. Вослед направлялись нарушители.

— Шолохов! — выкрикнул дежурный офицер.

Оглядевшись и не увидев желавших откликнуться на вызов, я встал. Шолохов, так Шолохов.

Вошел в просторный кабинет. Представился. Мол, такой-то прибыл.

Комендант города в генеральском звании оглядел меня сверху донизу и, должно быть, не нашел изъянов в моей экипировке. (В самом деле, какой чудак, собираясь вступить в Северную Пальмиру, не надраит пуговиц, не начистит сапог?!)

Устало — сколько перед ним в тот день прошло провинциалов, которые вместо того, чтобы искать в толпе патрульных, шарили глазами по историческим достопримечательностям, — покрутил мой отпускной билет и сказал:

— Как же так, товарищ лейтенант? Не отдал честь старшему по званию. Это разве дело? И к чему такое приведет? Сегодня вы прошли мимо старшего лейтенанта. Завтра сделаете вид, что не замечаете генерала. Почему такая невнимательность?

— Товарищ генерал, — я защищался неумело и растерянно. — Ленинград… город… история… Сам не знаю как…

— В первый раз у нас? — спросил генерал. — Нравится?

— В комендатуре? — пытался уточнить я.

— Нет, в городе.

— В городе впервые.

— Хорошо, — принял решение комендант. — Наказывать вас не стану. Ехать из Забайкалья в Питер, чтобы посидеть на столичной губе, — не логично. Верно? Потому сделаем так. Я вам помечу факт нарушения в отпускном, и вас накажут по месту службы. Идет?

— Так точно! — согласился я радостно.

Генерал взял со стола самый большой штамп, перевернул отпускной билет и на девственной белизне бумаги оттиснул расплывчатую блямбу. Полюбовался работой и размашисто расписался. Протянул документ мне.

— Свободен, лейтенант, — сказал он. — Свободен до возвращения из отпуска. Иди и не нарушай. Отдавай честь, не ленись. Рука ведь не отвалится… Верно?

— Так точно!

— И смотри Питер. Изучай. Наслаждайся. Питер — это не просто эпоха. Это эпоха за эпохой и, значит, сама история!

По пути я зашел к дежурному, чтобы зарегистрировать прибытие. В коридоре увидел, как помощник коменданта, щеголеватый офицер, затянутый в хрустящие ремни, сверкавший зеркально-антрацитовыми сапогами, снимал «стружку» с очередной смены патрулей.

— Попустительствуете, товарищ капитан, — изящно формулировал подполковник строфы нравоучения. — Можно подумать, что наш город — вымершая Помпея. Что военных в ней нет. Между тем их много. И не все у них в порядке. Нам в современных исторических условиях надо видеть малейшее нарушение. Пресекая мелочи, мы помогаем военнослужащим в большом, в главном…

Я шел по прямым улицам, понимая, что мне уже помогли в главном. Шел радостный и довольный.

Радостный потому, что так легко отделался. Гордый тем, что имел в кармане отпускной билет, траченный огромным фиолетовым штампом. Провинциал-провинциал, а сразу понял, какие необыкновенные возможности таила в себе заштемпелеванная бумага. Она как индульгенция отпускала возможные грехи до возвращения из отпуска, и для новых патрулей я интереса уже не представлял. А патрулей было много — один строже другого.

Активность комендатур в те годы была порождена борьбой за существование.

Отвоевавшаяся и победившая армия сокращалась. Но при этом в Генштабе оперировали крупными единицами. Карандаш вычеркивал из штатного расписания дивизии, полки, батальоны. А комендатуры городов, рассчитанные на службу в условиях войны, все еще сохраняли старые штаты. И чем больше сокращалась численность войск, тем лихорадочнее старались оправдать свое существование коменданты. Их усилиями излавливалось все, что носило форму и ходило.

Сводки, сообщавшие о задержанных нарушителях, ежедневно шли к начальникам гарнизонов. И я представляю, какое настроение они порождали в высоких штабах. Создавалось впечатление, что воинство сошло с круга, что потоки нарушителей порядка текут по улицам, сокрушая все на пути. В таких условиях вряд ли у кого поднялась бы рука, чтобы подсократить штаты комендатур.

В день раз по пять, по шесть меня останавливали патрули. Так и хотелось снять сапоги, надеть параллельные брюки вместо бриджей и пожить в цивильном обличий. Но послевоенная пора еще не давала возможности вот так просто зайти в магазин и приобрести порты нужного покроя, цвета и размера. Вот и приходилось каждый раз доставать документы. Мне порой даже становилось жалко старательных ребят с повязками, которые обложили лейтенанта, взяли тепленького, а он вдруг оказался меченым, неподходящим для ловли. Сколько надежд было связано у хороших людей с этой поимкой, и сколько разочарований возникало!

Отпуск пролетел незаметно. В день отъезда, запасшись билетами на поезд, я зашел в комендатуру, чтобы сняться с учета.

Дежурный взял отпускное удостоверение, покрутил его, полюбовался на штампы и печати и стал листать книгу учета. Побродив пальцем по страницам, нашел мою фамилию и вдруг протянул отпускной назад.

— Вам, лейтенант, приказано зайти к коменданту.

Хорошего повторная встреча с генералом не сулила. Мелькнула мысль о том, что всякий раз, задерживая меня, патрули сообщали о диковинном лейтенанте по команде, и таких сообщений набралось столько, что комендант еще раз решил прострогать сучковатого провинциала до столично-паркетного блеска. Но потом я отверг подобное предположение. Проще ведь было изъять у меня фиолетовый документ и сразу же принять надлежащие меры.

— Может, обойдемся без коменданта? — кинул я пробный камень в надежде на душевную отзывчивость дежурного. — Мне же только с учета сняться.

— Не можно, — ответил дежурный. — Есть приказ коменданта, и никакой самодеятельности я допустить не могу.

Подрагивая внутренне, ожидая всего самого неприятного, а самое неприятное всегда в том, что не знаешь, чего ожидать, я прошел в приемную. Долго томиться меня не заставили.

— Отгулял, лейтенант? — спросил комендант после того, как я представился ему по форме. — Где был, что видел?

— Везде был и все видел.

— Этим ты в своих тартарарах будешь хвалиться. А мне доложи точно. В Ленинграде за один отпуск везде не побудешь и всего не увидишь. Поэтому обрисуй главное. Чтобы я знал, стоило ли тебя оберегать от наказания.

— Стоило, — сказал я, всем видом стремясь показать, насколько ценю доброту коменданта. — Побывал в Эрмитаже, в Русском музее, в Мариинском театре, вдоволь город исходил…

— И понравилось?

— Так точно.

— Еще раз приедешь? — Генерал задал вопрос, испытующе глядя на меня.

— Так точно, — сказал я, хотя и не знал, какие замыслы коменданта связаны с моим ответом.

— Это хорошо, что так думаешь, — произнес комендант, будто утверждая мое решение. — В Питер надо ездить. И любить наш город надо…

Помолчал, о чем-то задумавшись. Потом сказал:

— Давай отпускной.

Я протянул генералу документ. Он положил его перед собой, взял ручку, макнул перо в чернила и размашисто перечеркнул, тем самым погасив мое отсроченное взыскание. Выбрав место почище, ударил по нему печаткой «Исправленному верить». И расписался.

— Держи, — сказал он, протягивая мне бумагу. — Скажешь начальству, что тебе в отпускной этого дракона по ошибке влепили, — и без всякого перехода добавил: — Я.тут своим офицерам вопрос задал, кто хочет поехать в Забайкальский округ на более высокую должность. Добровольцев не вызвалось. Вот так-то, лейтенант. Езжай и хорошо служи.

Генерал встал из-за стола, подошел ко мне и протянул руку:

— Счастливого пути. И приезжай в Питер. Обязательно.

Я летел к вокзалу на крыльях. Не столько от напутствия коменданта, сколько от счастья, что все сложилось так удачно и даже зловещий штамп перекрещен знаком амнистии. И это мелкое чувство радости по поводу миновавшей грозы заслонило главное — человека. Я так и уехал, не узнав, не выяснив фамилии коменданта, не оценив по достоинству всей глубины его такта и педагогической мудрости.

Только спустя много лет, когда опыт помог переоценить жизненные ценности, поменять местами сегодняшнее суетное и вечное, долгосветящее, я стал жалеть, что не знаю ни имени его, ни фамилии.

И остался он и живет в памяти просто как комендант.

СИНДРОМ ОЖИДАНИЯ

Война… Это слово, а точнее мысль о том, что война неизбежна, Дамокловым мечом висела над умами военных в годы «холодной войны».

1966 год. Землетрясение в Ташкенте.

Первый сокрушительный толчок. Дрожит земля. В воздухе прокатывается тяжелый пугающий гул. Рушатся стены домов. Обваливаются крыши. Отчаянно воют собаки…

Командующий войсками Туркестанского военного округа генерал-полковник Николай Григорьевич Лященко, разбуженный мощным ударом, вскочил с постели. Вскочил и закричал:

— Е… твою мать! Опять просрали!

Мысль военного-профессионала работала четко и только в одном направлении: началась война и мы опять ее проглядели!

ГЕНЕРАЛ ДАВИД — ГЕРОЙ АРМЯНСКОГО ЭПОСА

Железнодорожную ветку от станции Карымская до станции Отпор (ныне это город Забайкальск) в народе называют «Манжуркой». Здесь лишь немногие станции носили имена собственные — Оловянная, Ага, Борзя, Даурия, Мациевская, а все другие остановки именовались разъездами и отличались друг от друга номерами — 72-й, 74-й, 76-й…

Вдоль Манжурки после окончания войны с Японией располагались войска Забайкальского военного округа. На каждой станции, на каждом разъезде стояли гарнизоны 6-й гвардейской танковой армии и пулеметно-артиллерийской дивизии укрепленного района. К тому же в Даурии размещалась наша 7-я отдельная Хинганская кавалерийская дивизия и Даурский погранотряд.

Однажды стылой зимней ранью я приехал в служебную командировку на один из номерных разъездов. Вышел из поезда на мороз и ветер. Состав, шедший из Отпора (ныне это город Забайкальск) в Читу стукнул буферами, заскрипел сцепкой и зло запыхтевший паровоз поволок его дальше на север.

Выяснив у патруля, отогревавшегося в прокуренном помещении билетной кассе дорогу в столовую, я сразу направился туда. Трудно было сказать, как сложится день и потому надо было хорошо и плотно заправиться.

В большом обеденном зале столовой с низким потолком было сумрачно и промозгло. Я заказал завтрак, но, посидев несколько минут в ожидании, когда его принесет официантка, вернулся к вешалке, снял свою шинель, набросил на плечи и снова сел. Официантка, довольно молодая девица в белой наколке над пышной прической, взглянула на меня с удивление, но ничего не сказала. Я принялся за еду.

Традиционная для гарнизонных столовых тех лет отбивная свиная котлета с жареной картошкой была приготовлена прекрасно и я принялся за еду. Внезапно из-за спины прямо над моей головой раздалась отрывистая команда:

— Старший лейтенант! Встать!

Подававший команду явно рассчитывал, что ее услышат все и обратят на нее внимание.

Головы завтракавших офицеров разом оборотились в мою сторону. А я, подброшенный вверх пружиной воинской дисциплины, которую мне вложили в зад еще в годы учебы, вскочил, сделал поворот «Кругом!» и принял позу столба, которая так нравится любому начальству.

Передо мной стоял невысокого роста чернявый как галчонок полковник. Глаза его сверкали неподдельным гневом. Одет полковник был в новенькую аккуратно отглаженную форму: гимнастерка под ремень, брюки бриджи, сапоги с твердыми голенищами в форме бутылок светились стеклянным блеском обсидиана. Но главное — выше на груди, над несколькими строчками цветных орденских лент сверкали две Золотые звезды Героя Советского Союза.

Полковник посмотрел на меня снизу вверх и металлическим голосом подчеркнуто вежливо и в то же время строго спросил:

— Товарищ старший лейтенант, почему вы нарушаете мой приказ?

Хамить полковнику я не собирался, хотя бы по той причине, что он был дважды Герой. Еще в военном училище мы, курсанты, сговорились, что будем отдавать честь Героям Советского Союза, даже если Золотая Звезда сверкала на гражданском пиджаке. Но и занимать пассивную оборону в том случае не хотелось.

— Виноват, товарищ полковник, — сказал я столь же громко, сколь прозвучало приказание «Встать!», — но я даже не знаю кто вы и уж тем более какой приказ вы отдавали.

— Я, — дважды Герой торжественно чеканил слова, как диктор московского радио, который вел репортаж о военном параде на Красной площади, — начальник гарнизона полковник Драгунский. Я отдал приказ, запрещающий офицерам находиться в столовой в шинелях. Почему вы этого не знаете?!

— Потому что прибыл сюда только сегодня утром.

Что— то разом изменилось в лице строгого начальника гарнизона: в глазах блеснула искра любопытства.

— С какой целью прибыли в гарнизон?

— Для участия в инспекторской проверке.

— Това-ари-ищ ста-арший лейтенант! — Драгунский вскинул черные брови и голос его звучал возмущенно. — Так почему вы здесь сидите?! Для членов комиссии отведен специальный зал. Прошу вас, пройдите туда!

— Спасибо, товарищ полковник. Я уже начал есть…

— Хорошо, доедайте здесь. Шинель можете не снимать. Но уж на обед прошу в зал комиссии…

Я понял: начальник гарнизона, он же командир танковой дивизии службу знал туго. Старший лейтенант для него — тьфу, кочка на дороге по сравнению с курганом Славы, на котором высился он — дважды Герой, но и о кочку можно споткнуться. Залупится такой проверяющий в обиде, наставит какой-нибудь роте «двоек» и потом объясняйся с высоким начальством, которое стоит над дивизией.

Не даром старинный военный анекдот рассказывал о том, как в пехотную дивизию царской армии приехал на инспекцию генерал-аншеф. Командир одного из полков, подав воинству команду «Смирно!» подскочил к генералу с рапортом:

— Ваше высокопревосходительство! Пехотный полк для проверки построен.

Генерал махнул рукой:

— Зачем проверять такой полк, если даже сейчас вижу в строю на левом фланге шевеление.

Сказал и прошел к драгунам. Там, также подав команду «Смирно», ему навстречу выскочил с рапортом другой полковник.

— Ваше высокопревосходительство, — доложил он. — Гусарский лейб-гвардии полк к проверке готов. — И сбавив голос, уже в полтона окончил. — Есть гусь жареный и четверть водки.

Генерал подкрутил ус и гаркнул весело:

— Здравствуйте, молодцы-гусары!

Больше с полковником Драгунским в ту поездку я не встречался. В дивизию понаехали генералы, и он оказывал знаки внимания им, а для генералов в столовом зале инспекции был выгорожен специальный закуток, они торопливо туда проходили мимо нас и скрывались за выгородкой. Уже оттуда до нас долетал рокочущий голос бравого начальника гарнизона.

В зале инспекции я сидел без шинели — там было тепло. И уже тогда сделал для себя вывод, что проще топить столовую, чем вести дисциплинарную войну с людьми, которые мерзнут в обеденном зале, запрещая им накидывать на плечи шинели.

Прошли годы. Уже в звании подполковника я приехал в командировку в Ереван, столицу советской Армении. Нужно было подготовить для газеты статью секретаря ЦК армянской компартии.

Остановился в гостинице в центре города в номере с видом на знаменитые ереванские поющие фонтаны. Весь день — с утра до вечера был занят делом. Возвращался в гостиницу в сумерки.

Однажды, войдя в вестибюль, увидел щеголеватого майора, который явно кого-то ждал. Оказалось — меня.

— Порученец начальника гарнизона, — представился мне майор. — Вас, товарищ подполковник, заехать к нему просит генерал.

Я взглянул на часы.

— Не поздно ли?

— Нет, генерал вас ждет.

Пришлось ехать.

В штабе армии меня сразу провели к командующему. Это был генерал-полковник Давид Драгунский — тот самый полковник из моей офицерской молодости, погрузневший, но так же щеголевато одетый с неизменными Золотыми Звездами на кителе.

Я не успел представиться, а генерал уже встал из-за стола.

— Нехорошо, Александр Александрович, (Драгунский, оказывается, даже знал как меня зовут! Судя по всему комендантская служба в его гарнизоне работала круто). Как же так? Приехал в мой гарнизон корреспондент «Красной Звезды» и ко мне не заходит. Вот сижу и гадаю: может он под меня копает?

Возмущение Драгунского было насквозь наигранным. Никакие каноны службы не требовали, чтобы приехавший в командировку в город корреспондент являлся к начальнику гарнизона. Достаточно было посетить комендатуру и отметиться там. Что я и сделал. Видимо из комендатуры и сообщили генералу о моем появлении в Ереване.

Затем наш разговор перешел в русло светской, ничего не значившей беседы. Порученец поставил на стол коньяк, блюдо с фруктами. Мы выпили по символической рюмке. Стали прощаться.

— В другой раз будешь здесь, заходи непременно, — генерал пожал мне руку и кивнул порученцу. Тот достал небольшую плетеную корзиночку, в которой лежала бутылка. Протянул мне.

— От меня лично, — сказал Драгунский. — Настоящий армянский. Другого у меня не бывает. Ведь у армян всего два легендарных героя — в древности был Давид Сасунский и вот теперь появился еще и Давид Драгунский.

Острота должно быть была уже давно проверена и обкатана, но генерал захохотал: она ему явно нравилась.

Я уехал, так и не напомнив Драгунскому о нашей первой встрече на Манжурке. Сперва возникло искушение сделать это, но при здравом размышлении я от идеи отказался.

В последний раз мы встретились в билетном зале железнодорожной кассы на улице Кирова (ныне Мясницкой) в Москве. Там приобретали билеты только офицеры центральных управлений министерства обороны и те, у кого на то имелось специальное разрешение службы военных перевозок.

В небольшом светлом зальчике у окна билетной кассы стояло несколько старших офицеров. В помещение вошел генерал-полковник. Это был изрядно постаревший, слегка обрюзгший и посеревший Драгунский, многоизвестный председатель антисионистского комитета советской общественности. В помятом и потертом кителе он уже не выглядел Героем с картинки, да и звезды на груди не светились жизнеутверждающим блеском. Однако привычку быть на виду генерал не потерял. Он подошел и встал в конец небольшой очереди. Все буквально остолбенели от такой простоты.

Какой-то полковник смущенно обратился к нему:

— Товарищ генерал, прошу подойдите к окну. Зачем вам очередь?

— Спасибо, я постою.

Полковник не мог отойти от шока.

— Товарищ генерал! Героям Советского Союза, полковникам и генералом здесь положено оформлять проездные без очереди. А вы обладаете всеми правами вместе взятыми — дважды Герой, генерал и полковник одновременно. Мы сейчас просто уйдем из очереди, если вы…

Драгунский расцвел улыбкой.

— Ну, если общественность настаивает, товарищи, я пройду без очереди. Прошу прощения, что заставлю вас подождать…

Он получил билет и ушел из кассы, оставив всех в шоковом состоянии. Когда дверь закрылась, некий майор, должно быть циник и скептик, изумленно тряхнул головой:

— Ну, арап! Кто он такой?

Несколько голосов подсказали:

— Неужели не узнал? Это был сам Драгунский. Начальник курсов «Выстрел»…

Уходит время, уходят люди, остается память. Будь я суверенным армянином, хранителем традиций страны Айястан, присвоил бы официально Драгунскому почетное звание Героя Армении и занес его фамилию в скрижали многострадальной армянской истории. Сам он себя таким искренне считал и этим гордился. А на месте российского железнодорожного начальства переименовал какой-нибудь глухой номерной разъезд на Манжурке, назвав его «Драгунским». Было бы это название памятным и звучащим с исконной русской военной строгостью.


* * *

Из Московского зоопарка сбежал тигр. Ночью он забрел в здание министерства обороны и укрылся на чердаке. Там встретил еще одного тигра, который сбежал из зоосада раньше.

— Вдвоем здесь запросто проживем, — успокоил новичка старожил. — Вечерком можно выходить, хватать первого, кто попадется и обед готов. Я так два месяца охочусь.

— Неужели не хватились пропавших?

— Что ты! Здесь столько офицеров, кто их считает?

На следующий день новичок вышел на охоту. А спустя двадцать минут в здании поднялась тревога.

— Кого ты съел? — поинтересовался старожил.

— Какую-то бабу в белом переднике.

— Ой, дурак! Что ты наделал! Она здесь одна делом занята — чай генералам разносит. Теперь нам с тобой конец!

«ТАКАЯ СТРАНА ПОГИБНЕТ»

С генерал-майором Охманом меня свел случай. Я приехал на учения 19-й танковой дивизии в венгерский заштатный городишко Капошвар. Первым делом представился командиру дивизии. Массивный мужчина, как говорят «сам себя шире», перетянутый по-походному ремнями, протянул огромную, как тюлений ласт ладонь:

— Охман, — и тут же спросил. — Где саперная лопатка? — Увидев в моих глазах непонимание, раскрыл мысль точнее. — Чем наши недостатки раскапывать будешь?

Подумалось, что газетчики уже не раз досаждали генералу мелкими уколами.

— А их копать обязательно? — спросил я.

— Добре, — миролюбиво сказал генерал, — будем считать: на войну ты приехал с мирными, гарными намерениями.

Генерал, говоривший по-русски прекрасно, часто употреблял украинизмы, что делало его речь колоритной и неподражаемой.

В тот же вечер дивизия по тревоге оставила гарнизоны и заняла исходные позиции в лесах для броска на Хаймашкерский полигон.

В штабной палатке генерал собрал командиров полков. На большом столе была расстелена топографическая карта с нанесенной на нее тактической обстановкой. Вокруг стола стояли офицеры.

— Слухайте приказ, — сказал Охман и откашлялся. Потом правой рукой, подняв ее над картой, обозначил нечто вроде полудуги. — Ты, Деркач, идешь ос сюды. (Деркач — командир одного из полков вытянулся и щелкнул каблуками). — А ты, Семенюк, пидешь так. — Теперь над картой качнулась левая полусогнутая рука генерала, образовав вместе с правой ясно видимые клещи. — А уси остальны — у сэрэдину. И шоб у мэня там усэ кипило!

Задача была обозначена предельно четко и ясно, хотя в такой форме ее постановка заставила бы рухнуть в обморок любого преподавателя тактики.

— Пытання е? — спросил Охман. — Вопросы? Нэма? Тоди ты, Зварцев, изложи приказ в письменном виде и по науке.

Полковник Зварцев (позже он стал генералом и служил в Генштабе) был начальником штаба дивизии, и в его обязанности входило ведение всей оперативной документации. Прямое и четкое задание командира дивизии на бой на бумаге должно было обрасти массой военно-бюрократических деталей, которые описывали полосы ответственности полков, маршруты выхода их на назначенные позиции, условия взаимодействия и связи между собой.

Когда командиры, получив все указания разъехались по полкам, Охман обратился ко мне:

— Корреспдэнт, у мэня ночь сегодня бессонна, а ты спи. Сейчас поужинаем и ложись в моем блядовозе. Отдыхай.

Снова заметил непонимание в моих глазах и пояснил:

— Мий блядовоз — гарна штука. Трофей. На нем эсэсовский генерал ездил. А когда его в Австрии в плен взяли, мне командующий Павел Алексеевич Курочкин подарил. Як награду. Так и вожу с собой. Тепла будка для жилья. Две кровати. Всякое такое для отдыха. Блядовоз, одним словом. А теперь пийшлы ужинать.

Не доходя до палатки, в которой располагалась офицерская столовая, генерал остановил солдата.

— Сынок, ты ужинал?

— Никак нет, товарищ генерал.

— Обидав?

— Никак нет. Не успел.

— Цэ дуже погана справа. Зина! — генерал повернулся к столовой палатке.

Из кухни выбежала румяная ядреная тетка в белом халате.

— Слушаю вас, товарищ генерал.

— Зина, ось нагодуй хлопца, вин у нас з ранку не ив. — Потом Охман хлопнул по плечу солдата. — Паняй, сынок, паняй. Иды исты. Поешь, зайди ко мне, доложишь.

Такой демократизм генерала был до приторности показным, но слезы умиления у меня не вышиб, в восхищение не привел. Демагогов я видел немало, но такое…

Мы поужинали и вместе с генералом вышли из палатки. Смеркалось. У входа Охмана ждал солдат.

— Товарищ генерал, ваше приказание выполнил!

— Значит, поисты теперь солдатам должен приказывать генерал, так? Гарно. Теперь доложи кто ты такой.

— Рядовой Квитко, водитель из автобата.

— Гарно, Квитко. Тэпэрь слухай шо я казатымо. Ты хреновый солдат. Хуже я и не бачил. Ты знаешь, что солдату в сутки положено три раза исты горячее? Знаешь? А почему не ив? Почему с утра ходил голодный?

— Приехал в чужую часть, товарищ генерал.

— Ты мне, Квитко, очи не замыливай. Ты шо, в якись бундесвер приихав? В Неметчину? Здесь Советская Армия. Зайшов бы в солдатскую столовую. Доложился: «Рядовой Квитко, хочу исты». Не накормили бы, пошел к командиру. Тот не помог, ко мне прийшов бы. А ты ждал, когда тебя генерал голодного встретит. Ты Салтыкова-Щедрина читав?

Солдат выглядел испуганно, более того — опупело. Такой добрый, как ему недавно казалось, генерал вдруг стал драть с него лыко, как медведь с липы.

— Значит, не читав? А товарищ Салтыков-Щедрин, усим нам рассказал, як один мужик накормил трех генералив. Трех! Теперь, оказывается, генерал солдата годувать должен. Позор! Тебе взыскання объявлять не буду, мал чином, шоб от генерала фитили получать. Влеплю командиру автобата. А он уж с тобой разберется. Иди вон, очи бы мои тэбя не бачили!

Когда солдат ушел, Охман тяжело вздохнул.

— Вот, корресподент, боюсь погибнет такая страна, погибнет громада. Солдат, который ходит голодный весь день и не требует того, что ему положено по закону и праву — это раб в душе. Сколько таких вокруг, ты замечаешь? А вы что пишите? «Высокая политическая активность и инициатива, широкие демократические права…» Да мы с голоду передохнем, а что нам законом положено потребовать не решимся. Ты меня понял? Если нет, то можешь записать: генерал Охман считает, что ничего хорошего впереди наш народ не ждет. Ось так. А теперь иди в блядовоз. Спи спокойно, товарищ. Наши цели ясны, задачи определены.

Последние слова Охман процитировал из доклада Хрущева, который звал советский народ к новым высотам общественного развития…


* * *

Солдат заходит в украинскую хату. Хозяйка засуетилась.

— Ой, касатик, чем же мне тебя покормить? Ну, на первое есть борщ. А на второе, хоть сама ложись…

— Отставить первое, — скомандовал солдат. — Два вторых сразу!

«ПРАЗДНИЧНЫЙ САЛЮТ ОТ ДУШИ»

— Нэ поверишь, но у меня на каждый боевой орден сверху строгий выговор. Така вот социальна справедливость. Но я привык. Кто робит, того и бьют. Як це там Шельменко деньщик казав? «За мое жито, мэне ж и битымо». Так? Ось и я такой Шельменко-генерал з золотыми погонами.

Генерал Охман не жаловался. Он лишь рассуждал о превратностях жизни генерала, который имел собственное мнение и поступал так, как то велели обстоятельства. И тогда я попросил его рассказать «Ужгородскую эпопею», о которой я уже слыхал, поскольку рассказы о подобных событиях армии становятся легендами и передаются из уст в уста.

После войны Охман командовал дивизией, которая стояла в Закарпатье в Ужгороде. Политическая обстановка в том краю была крайне сложной. В горных лесах Карпат в схронах скрывались мелкие мобильные группы бендеровцев. Они то и дело совершали налеты на села, громили сельсоветы, грабили сберкассы, убивали всех, кто активно сотрудничал с советской властью.

Борьбу в бандитизмом вели органы внутренних дел и милиция. Однако армейские части Прикарпатского военного округа, стоявшие на Львовщине, находились в режиме повышенной боеготовности и усиленных мер охранения.

И вот в тех условиях должны были проходить очередные выборы в Верховный Совет.

Дальнейшие события в изложении самого Охмана выглядели так:

— Незадолго о дня голосовання получив я цидулю из Львива. Таку секретну указивку для личного ознакомления. То була хитра бумага, як уси други, что сверху долу спускают. «Учитывая сложность политической обстановки от вас требуется всемерно содействовать местным органам власти в проведении выборов, в обеспечении участия в голосовании населения, в сохранении общественного порядка и дисциплины». Ты подумай, наскильки хитра задача. Яка у мэня завязка на выборы? Е советска власть — радяньска влада. Е служба безпеки — государственная безопасность. А Охман причем? Но колысь приказано, то надо щось таке робыть и всемерно содействовать. Подумав я трохи и принял решение. В день выборов утром встал в пять. Избирательные участки открывались в шесть. Гарно. Прийшов в штаб и подал команду: «Первому артиллерийскому дивизиону — учебна тревога! Место сосредточения — центральна площа города». Сам лично тоже приихав туда. Три гаубичные батареи уже стояли на месте. Подал команду: «К бою! Холостыми заряжай!». И дывлюсь на часы. До шести оставалась одна хвылина. Командую: «Натянуть шнуры!». Стрелки вытянулись в струнку — шесть годын ровно. Руку вниз: «Залпом! Огонь!». Ну, я тоби скажу то был выбух, так выбух! Городок небольшой. Майдан не дуже велик. А у меня як рване! Двенадцать гаубиц — не шуткуй. Як то рэпнуло! Скло з викон посыпалось. Звон пийшов до неба. Собаки залаяли. Куры заквохтали… Чо було! Чо було! А уже на другий дэнь мэня вызвали в Львив. В штаб округа. А там парткомиссия заседает. Выступает перший сэкретарь обкому. И каже:

— Генерал Охман зробил велику полытычну провокацию. Вин терроризировал громодян миста Ужгород артиллерийскими выбухами. Как такое могло случиться?

Я дывлюсь и розумею: сожрут меня, як куря. Надо обороняться. И говорю:

— Мне кажется, что здесь не все товарищи ясно понимают, что такое для нас, простых советских громадян значат выборы в Верховный Совет. А означают они для честных советских патриотов всенародно свято — великий праздник. Товарищ Охман это понял и в честь такого свята зробыл орудийный салют. Как же это поняли и восприняли громадяне Ужгорода? Они восприняли это с высокой сознательностью и активностью и закончили голосовання до девяти утра. Кандидаты блока коммунистов и беспартийных получили большинство голосов. Ни она бендера из лесу носа в город не показала. Это вы, товарищ секретарь, называете политычной провокацией? Я так понял? Що касается побитых викон, то солдаты моей славной дивизии с душой помогут громадянам их вставить.

И что ты думаешь? Товарищи по партии усэ правильно поняли. Они дружно пореготали. Потом объявили мне выговор. Щоб не журился. Раз уж вызвали на парткомиссию, без взыскания у нас не отпускали — чего доброго еще человек обидится… Так что будь спокоен, у мэня на каждый орден прицеп имеется…

— В каких случаях положено смеяться младшим офицерам? — спрашивает генерал лейтенанта.

— После того, когда начинают смеяться старшие.

КРАМОЛЬНЫЕ МЫСЛИ ГЕНЕРАЛА

Однажды начальник штаба Южной группы войск генерал-лейтенант И.В. Тутаринов пригласил меня зайти к нему и сказал:

— Есть желание написать статью. Поможешь?

— Какая тема? — спросил я.

— В дисциплинарном уставе существует унизительная для чести офицера норма — арест с содержанием на гауптвахте. Вспомни, кого подвергают такому аресту на гражданке? Пьяниц, хулиганов, дебоширов. Дают им административный арест на пятнадцать суток и выгоняют на улицу, подметать тротуары. В армии офицера могут посадить на десять суток только за то, что он возразил командиру. И все делают вид, что это нормально, даже верят, что арест воспитывает, а просто унижает человека…

— Иван Васильевич, — сказал я. — Ничего у нас не выйдет. Статью написать можно, но цензура не позволит ее напечатать.

— Почему?

— В такой публикации усмотрят попытку критиковать устав. А это запрещено. Если хотите, надо написать свои соображения министру обороны.

— Ничего не выйдет. Мое письмо ничего наверху не пробьет. Вот если бы его в газете напечатать…

Так до сих пор арест офицеров с содержанием на гауптвахте — норма, унижающая человека, вооруженного защитника Отечества, продолжает жить. И никто из записных демократов не берет в толк, что государство, посылающее человека в погонах на гауптвахту, нарушает права человека на честное имя, не уважает честь и достоинство своих офицеров.


* * *

Генерал пишет служебную аттестацию на подчиненного.

«Полковник Таран по натуре борец. До обеда он всегда борется с голодом, после обеда — со сном».

ГЕНЕРАЛ «ВПЕРЕД»

В Центральном музее Вооруженных Сил мое внимание привлек незамысловатый экспонат — документ, подписанный генерал-полковником Ю. Зарудиным. Фамилия эта мне ничего не сказала, если бы не фотография, помещенная на стенде. С нее глядело лицо знакомое, хотя несколько изменившееся за те годы, что мы не встречались.

Наше первое знакомство было ознаменовано курьезным событием.

За год до венгерских событий 1956 года журналистская командировка занесла меня в один из гарнизонов Прикарпатского военного округа. В день, когда я уже собирался уезжать, командир мотострелкового полка, полковник, Герой Советского Союза пригласил меня побывать у него на показном занятии по физической подготовке. Оно должно было стать методическим образцом для всех подразделений полка. Готовил занятие сам полковник, и по всему чувствовалось, что дорожил им.

По правде говоря, я не испытывал острого желания присутствовать на занятии, которое с самого начала готовилось как образцовое. Изучать жизнь воинских подразделений на показных уроках то же, что судить об армейской действительности по картинкам строевого устава. Но полковник был мне симпатичен — молодой, энергичный, он все делал с каким-то нерастраченным азартом, заражал им всех остальных. Я согласился.

В спортивном городке, оборудованном продуманно и толково, была построена рота. Здесь же стояли в строю офицеры — командиры батальонов, рот, взводов, — наблюдатели.

Чтобы не мешать никому, не отвлекать внимания, я отошел в сторону, достал блокнот и сел. Поскольку все спортивные снаряды постоянно находились на открытом воздухе, заботливые старшины сделали для них специальные чехлы. Кони, например, предназначенные для прыжков в длину, были покрыты аккуратными металлическими коробами, окрашенными масляной краской. На одном из таких коробов я и устроился.

Несколько минут с интересом следил за тем, как шло занятие. Спорт привлекателен не только когда умение демонстрируют мастера. Не менее интересно наблюдать за тем, как молодые ребята, еще год-полгода назад и понятия не имевшие о своих спортивных способностях, начинают заниматься снарядной гимнастикой.

Вдруг мне показалось, что кто-то стонет. Звук раздавался где-то поблизости, но откуда он шел — непонятно.

Я огляделся и ничего не заметил. В тот же момент стон повторился, и я почувствовал, что сиденье подо мной вздрагивает.

Не понимая еще, в чем дело, я встал и приподнял короб. Под ним обнаружился лежавший на боку солдат. Он уже почти задохнулся и, жадно хватая воздух широко открытым ртом, глядел на меня обалдевшими глазами.

Мое открытие не осталось незамеченным. Уже через минуту рядом стояли командир полка и его заместитель по политической части.

Двух слов было достаточно, чтобы понять суть случившегося. Солдат решил ускользнуть от занятий и за несколько минут до их начала забрался под лежавший на земле короб. Если бы я не сел на его убежище и тем самым не ликвидировал все щели, через которые внутрь проникал воздух, возможно, все бы у него и сошло.

Был ли то «сачок» — человек, привыкший бессовестно отлынивать от работы и занятий, или солдат решил на спор доказать товарищам, что сумеет исчезнуть с глаз начальства самым неожиданным образом, не знаю. Только факт остается фактом: нарушение было налицо, причем нарушение безобразное, возмутительное. В этой ситуации мне понравилось поведение полковника. Он ничем не выдал своего раздражения.

Иной командир, взбешенный случившимся, тут же на месте объявил бы солдату взыскание, причем, как говорят в армии, размотал его строгость на всю катушку.

Одним из серьезных начальственных недостатков, на мой взгляд, было и остается неумение сдерживать чувства, стремление пользоваться дисциплинарными правами под горячую руку. А это неизбежно ведет к разного рода перекосам, порой анекдотическим.

За годы учебы в военной академии я участвовал в девяти военных парадах на Красной площади. Во время подготовки к одному из них мы занимались на Садовом кольце у Зубовской площади. Жил я на улице Чернышевского у Лялина переулка. В принципе добраться до места занятий никогда не составляло трудностей. Но это в принципе. Однажды в силу транспортных обстоятельств я и капитан Карпейкин задержались в пути. Опоздание было незначительным: минуты на полторы-две. Тренировка еще не начиналась, но парадный полк уже стоял в строю.

Видя, что есть опоздавшие, командиры нервничали. В этих условиях, достаточно хорошо зная психологию своего комбата, я решил не идти на занятие вообще. Карпейкин пошел. И тут же получил взыскание, которое ни в коей мере не соответствовало тяжести проступка — двое суток ареста.

Я пришел на тренировку только на другой день. Встал в строй.

— Почему не были вчера? — спросил командир батальона.

— Опоздал.

— Впредь не опаздывайте. Буду наказывать.

Я ходил четвертым на правом фланге первой шеренги, Карпейкин — в середине десятой, последней. Его отсутствие в любых условиях отражалось на виде батальона меньше, чем мое. Тем не менее минутное опоздание именно ему обошлось дороже, чем мне неявка…

Когда после того показного занятия я собирался на аэродром, в гостиницу, сделав вид, что хотят проводить гостя, пришли командир полка и его замполит.

— Ну что, — спросил полковник. — Ждать фельетона?

— А у вас есть тема?

Полковник засмеялся и протянул руку.

Да, кстати, я так еще и не представил командира полка. Это был Герой Советского Союза Юрий Федорович Занудин, незадолго до того окончивший академию бронетанковых войск.

Что касается фельетона, я действительно не видел подходящей причины писать его, хотя случай с солдатом, спрятавшимся от занятий, сам по себе был смешным и обыграть его не составляло труда. Только какое явление стояло за фактиком?

«Сачки», ловкачи, прохиндеи водились во все времена, у всех народов. А поскольку армия формировалась на основе всеобщей воинской обязанности, она неизбежно отражала действительность.

Вспомнилось, как в части, где я командовал взводом, состоялся кросс на длинную дистанцию. Все солдаты получили бумажки с номерками. Пробежав положенное расстояние, участники кросса бросали номера в ящик, стоявший у линии финиша. Судьи засекали время.

Взводы стартовали один за другим. Судьи встречали финиширующих. Мельница крутилась, и ничто не предвещало сенсаций.

Вдруг начальник физподготовки доложил командиру:

— Мировой рекорд, товарищ подполковник!

Подполковник Лютов, человек мудрый, спокойный, не повышая голоса, приказал:

— Рекордсмена — на гауптвахту. Двое суток. За очковтирательство. И разберитесь, как он ставил рекорд. Отдохнет, пусть еще раз пройдет дистанцию под вашим наблюдением.

«Мировой рекордсмен» оказался солдатом моего взвода. Разбирался в его достижениях я.

Без особого труда удалось выяснить, что солдат, решивший не обременять себя бегом, ушел со старта со всеми, но на дистанции отстал и спрятался. Когда бегуны возвращались, он пристроился им в хвост, надеясь, что покажет средний результат. Однако допустил ошибку. Отделение, к которому «сачок» прибился, ушло на дистанцию раньше остальных. Мировой рекорд стал неизбежным.

«Сачок» сполна получил свое и вынужден был пройти дистанцию кросса от начала до конца, чтобы получить зачет. На этом дело и окончилось. Лютов не мелочился, не придавал пустякам большого значения. И это мне в нем особенно нравилось. Я никогда не мог понять, почему люди серьезные, неплохо знающие дело, случайно поймав муху, иногда начинают раздувать ее в слона.

Как— то на склады нашей дивизии нагрянула проверка из управления тыла военного округа. В первый же день бдительный инспектор обнаружил ужасное нарушение.

Нет, с хранением имущества все было в норме. Портянки лежали аккуратными стопками на стеллажах. Сапоги рядами висели на слегах. Оборона против моли держалась на уровне требований науки: воздух от запаха нафталина казался густым, как студень. И все-таки проверяющий углядел, что порядки на складе прямо угрожают общественной безопасности.

Как так? А очень просто. Двери склада перед сдачей караулу опечатывались мастичной печатью, на которой красовался царский орел и читалась надпись «Лейб-гвардии гусарский полк…»

Ах, какое тогда раздули дело! Попало всем — и комдиву, и начальнику политотдела, и заместителю по тылу. Напрасно хозяйственный старшина — начальник склада — объяснял, чуть не плача, что применял печать только в целях большей надежности. «Такую, — говорил он, — и подделать нельзя…» Не помогло!

Лучше бы уж портянки лежали не в стопках и не пахло в воздухе нафталином. Недостатки просто записали бы в акт, обязали замечания учесть, устранить, и все катилось бы по наезженной колее до следующей проверки. Но печать с орлом признали безобразием злонамеренным и непростительным.

О реакционном влиянии, которое несла в массы надпись «лейб-гвардии», о преклонении перед царским прошлым говорили на совещаниях.

Сама вредоносная печать была конфискована комиссией. Ее как вещественное доказательство непорядков, царивших на складах дивизии, увезли в штаб округа.

Выпустил воздух из резинового слона только командующий войсками округа генерал-полковник Константин Аполлонович Коротеев. «А как портянки? — спросил он. — Целы? Так и напишите в акте… Печать я себе возьму. Буду на приказы по тылу ставить. Такую и подделать нельзя…»

С Юрием Федоровичем Занудиным мне вновь довелось встретиться уже в другом месте, в другой обстановке. Полковник к тому времени стал командиром дивизии.

Легкий на подъем, быстрый, он почти не сидел в штабе. Потому мы чаще всего виделись то на учениях, то на совещаниях.

Офицеры говорили о своем комдиве с уважением и за глаза называли его «Юра Вперед». Причем имя Юра произносилось так, что в этом не звучало ни панибратства, ни пренебрежения.

«Вперед!» — было любимым словом комдива и его внутренней командирской сущностью.

Людям, далеким от военного дела, бывает не совсем понятна суть тактических учений. Зачем эти игры? Войны нет, а из гарнизонов уходят в поле штабы, батальоны, полки, дивизии, передвигаются по горам и долам, а зачем и для чего? Как можно учиться тушить пожар без огня и воевать без войны?

Наступление — это удар. Удар огнем, броней, живой силой. Удар с целью ошеломить, смять, подавить сопротивление противника. Чем мощнее, чем направленное удар, тем ближе успех и победа.

Но как сделать, чтобы удар был ударом?

Моторизованная дивизия США, как определяют нормативы, на марше в предвидении встречного боя движется по двум-четырем маршрутам в полосе шириною 20 — 30 километров. Так вот при движении по трем маршрутам глубина колонн от передовых разведывательных дозоров до тылового охранения оказывается равной по меньшей мере ста километрам.

Три маршрута колонн — три растопыренных пальца. Чтобы нанести удар, их надо сжать в кулак. Для этого в точно определенное время — ни раньше, ни позже; на заданном рубеже — ни дальше, ни ближе — все силы полков и батальонов должны сойтись, развернуться и начать боевую работу.

Научить в мирное время командиров планировать действия войск, дать самим войскам опыт организованных, точно укладывающихся в установленные сроки действий — вот одна из многих целей учений. Без такой подготовки вся тактика может уложиться в формулу «гладко было на бумаге, да забыли про овраги, а по ним — ходить».

Ко всему прочему, учения помогают солдату смириться с мыслью, что хотя начальство его бестолково, тем не менее надо точно выполнять все, что оно приказывает.

Мнение о «бестолковости» командования переходит в представлениях солдат из поколения в поколение. Дело в том, что смысл большинства передвижений войск — маршей, сосредоточений и рассредоточений — далеко не всегда понятен солдату. До конца его сознают только в высоких штабах. Там на картах десятки малых подвижек людей и техники складываются в стрелы ударов, ведущих к прорывам и окружению, которые годы спустя становятся известными всем и каждому. А вот когда эти подвижки осуществлялись на практике, солдату казалось, что он участвует в бестолковом деле.

Представим, что сперва батальоном получен приказ продвинуться из села Хвостова в деревню Гривово и занять там позиции. Только роты доехали до места, только слезли с машин, как вдруг новое распоряжение — вернуться срочно в Хвостово и развернуться там.

Дело в том, что поначалу в штабе дивизии полагали, что противник именно по Гривово ударит своими главными силами и там, как казалось, нужен резерв. Но вот на деле четко обозначилось направление контрудара — Хвостово. Сюда поскорее надо передвинуть дополнительные войска.

Все целесообразно и обоснованно, не так ли? А солдату видится бестолковость начальства: можно же было из Хвостова вообще не выезжать, а значит, и не возвращаться туда в спешке и в мыле.

Чем строже войска приучены без колебаний выполнять приказы, тем ближе к успеху армия. Тем больше шансов у ветеранов — участников боев будет шансов рассказывать о том, как они били врага и в хвост и в гриву. Тем более что понимание пользы своих действий во всех деталях приходит к ветеранам позже.

Один из моих сослуживцев, начинавший службу рядовым на дальневосточной границе, рассказывал, как солдаты немало дивились бестолковости своих командиров. В самые трудные дни Великой Отечественной войны их стрелковый полк по ночам сажали на машины и куда-нибудь увозили. Утром в строю, совершая марши по двадцать-тридцать километров, роты и батальоны походным строем шагали к границе и укрывались в лесах. Так повторялось изо дня в день, неделю за неделей. Изредка войскам давали отдых, и опять марши…

Только после войны товарищ понял, что совершалась крупная маскировочная операция. Японская разведка, внимательно следившая за нашей стороной, то и дело засекала подход свежих частей к маньчжурской границе. И это сдерживало горячность генералов-самураев, которые не прочь были испытать прочность нашей обороны на востоке. Пот солдатский лился не зря.

— А как же с суворовским требованием «каждый солдат должен знать свой маневр»? — Такой вопрос мне задали, когда я рассказывал эту историю.

С суворовским требованием все очень просто: солдат должен знать именно свой маневр, а передвижки войск — это маневр высшего командования. Оно и должно понимать его назначение.

Кстати, маневр силами у Занудина был коронным номером. В его штабе хорошо помнили про овраги. А в подразделениях знали — любой приказ подлежит исполнению. И точка.

Из многих учений запомнилось одно — показное.

На слух последнее слово иногда воспринимается как нечто связанное с показухой. Спешу уверить: общего здесь ничего нет. Показные учения, как правило, для войск куда сложнее обычных, поскольку их назначение — показать образец, продемонстрировать своеобразный эталон действий слаженных и безошибочных. А действовать эталонно в условиях специально усложненных не так-то просто.

Учение проходило в присутствии представителей Объединенного командования Варшавского Договора на территории Венгрии.

Командующий войсками, руководивший показными учениями, — человек выдержанный, умевший не обнаруживать своих чувств, все же явно волновался и буквально стоял над душой у Занудина. Положение командира дивизии усложняли четко прорисованные схемы боевых действий. Они висели у всех на виду, и каждый, видя бой со стороны, имел право мнить себя стратегом и сверять реальное со схематическим.

На одном из рубежей, в горах, ситуация складывалась драматически. Занудин со штабом выскочил на каменистую высотку и быстро раскинул наблюдательный пункт. Выдвинувшись к самому обрыву, комдив присел среди обомшелых камней и приник к микрофону рации. Войска отставали от графика. Так, во всяком случае, нам всем казалось.

— «Волга», «Волга», — заклинал комдив. — Атакуйте третий рубеж!

А стрелка секундомера безжалостно кружила по циферблату, все меньше оставляя возможностей танкам вовремя появиться на заданном рубеже.

Командующий волновался.

— Где танки, полковник? — вопрошал он ледяным тоном Занудина. — Где танки?

Полковник бросал взгляды на часы и повторял:

— Будут. Сейчас будут!

Стоявший рядом генштабист Венгерской народной армии — высокий красивый эзредеш — полковник — иронически усмехнулся и по-русски сказал:

— Танки не спички. Из кармана не вынешь.

— «Волга», «Волга», — повторял Занудин. — Я — «Кама». Вперед! Вперед!

И тут же, усиленный громкоговорителями, донесся ответ:

— «Кама», «Кама», я — «Волга»! Атакую!

Из лесистой лощины с опозданием на полминуты от расчетного времени на полигон покатилась стальная лавина.

Высокий эзредеш отошел в сторону, достал пачку сигарет, выбил щелчком одну и закурил.

— Ну что? — спросили его.

— Все отлично, — ответил он. — С такой дивизией воевать можно. Работает как часы.

Начальник штаба войск Южной группы генерал Никитин, слышавший весь разговор, улыбнулся и сказал:

— Часы хорошо стучат, потому что часовой мастер отличный.

Занудин этих разговоров не слышал. Он занимался делом. Он работал. Вызывая нужных ему командиров, он уточнял задачи, менял направления ударов, сжимал сроки, подбадривал:

— Вперед! Вперед!

Есть в трилогии Константина Симонова «Живые и мертвые» такой эпизод. Перед началом нашего наступления в Белоруссии рассуждают два офицера:

«— Неплохо бы и обратно — за три дня отсюда до Могилева, — сказал Ильин. — Но пока до Днепра дойдешь — водные преграды одна за другой. И у всех, как на смех, названия бабьи: Проня, Бася, Фрося, Маруся.

Синцов улыбнулся. Фроси и Маруси — таких рек здесь не было, но Проня и Бася действительно были, и их форсированию отводилось немало места в предварительных планах…»

Та вот, именно на Могилевщине, на речке Басе стал Героем Советского Союза Юрий Федорович Занудин.

В июне сорок четвертого года в бою за господствовавшую над местностью высоту его рота отбила контратаку танков, участвовала в разгроме вражеского гарнизона в деревне Живань Дринского района, форсировала Басю, захватила первые траншеи противника и четырнадцать часов подряд отбивала контратаки противника. В числе первых старший лейтенант Занудин вместе с ротой переправился через Днепр, занял оборону и огнем прикрывал строительство моста, по которому на запад хлынула техника.

Не берусь утверждать со всей уверенностью, но не там ли родилось это боевое «Вперед!», определившее на многие годы существо командирской натуры?

Наверное, все же там.

А что касается фамилии, то уже значительно позже я узнал, что генерал поменял неблагозвучную родную фамилию на другую — Зарудин. Быть Занудиным полковнику еще казалось допустимым. Обращение к его высокопревосходительству генерал-полковнику должно звучать благородно и услаждать слух.


* * *

Старый кавалерист рассказывает: «Все байки об особом уме лошадей не выдерживают критики. Помню, в бою меня ранило. Я упал и потерял сознание. Мой конь Воронок без меня поскакал в расположение эскадрона и привел ко мне врача». — «Так это и подтверждает, что кони умные существа». — «Как бы на так! Вы знаете, какого он привел врача? Ветеринара!».

КАЗАКОВ

Я никогда не любил отсвечивать на глазах у высокого начальства, но случалось волей-неволей попадать в сопровождающие лица.

Так вышло и в тот раз, когда, приехав в отдаленный гарнизон, на пути к штабу неожиданно столкнулся с командующим Южной группой войск генералом армии Казаковым. Он шел в окружении большой группы офицеров, и возможности стушеваться у меня не было.

Пришлось представляться и докладывать о цели приезда.

Выслушав, Казаков немного о чем-то подумал и вдруг сказал:

— Со мной поедешь. Здесь ничего интересного не предвидится.

План командировки летел напрочь, но приказ есть приказ.

Я погрузился во вместительный лимузин командующего, и, сопровождаемые облегченными вздохами местного начальства, мы поехали.

Какую-то часть пути Казаков, сидевший рядом с водителем, молча, сосредоточенно смотрел на дорогу. Лезть к нему с разговорами я не решался.

Вдруг командующий полуобернулся ко мне и спросил:

— Ты, майор, коней знаешь? Вопрос был до удивления неожиданным, но я его принял:

— Знаю.

— В коей мере?

— Наверное, профессионально.

— Смотри! — сказал Казаков и еще больше повернулся ко мне. — Это в наш-то век! А что такое ганаш, слыхал?

— Ганаш — нижняя челюсть лошади.

— Точно. А в коей мере пипгак украшает коня?

— Как бородавка нос.

Казаков засмеялся.

— Мои вопросы не удивляют? Только откровенно.

— Что я их не ожидал — это точно. А так не удивляют.

— Почему?

— Я давно вас знаю как лошадника. Со времен конно-механизированного командования парадом…

Впервые я увидел генерала Казакова в послевоенные годы в Тбилиси на одном из военных парадов. Много мне пришлось за годы службы отшагать в парадных колоннах, вспомнить каждый, тем более кто командовал им и кто принимал — не смогу. Но тот тбилисский парад был особенным. Командовал им генерал Казаков, черноусый, подтянутый. Он красиво сидел на гнедом жеребце с крупом, расчесанным в шашечку. Принимал парад Маршал Советского Союза Федор Иванович Толбухин. Грузный, мучимый тяжелой болезнью, он выехал на площадь на «джипе». Казаков подскакал к машине, отсалютовал клинком и громогласно (микрофонов тогда еще не применяли) отдал рапорт. Так они и объезжали войска: Толбухин на машине, Казаков чуть позади на гарцующем жеребце.

Участники парада, ошеломленные невиданным дотоле сочетанием коня и автомобиля, назвали церемонию «конно-механизированным командованием».

Выслушав мой ответ, Казаков засмеялся.

— Надо же, а я думал, все уже забылось.

— Непривычно, потому и помнится.

— Да, было дело, — сказал Казаков. — Я доложил Федору Ивановичу, что ему предстоит принимать парад, и спросил, какого коня готовить. А он на меня посмотрел и головой замотал: «Ты в уме, Михаил Ильич? Мне с моим весом только на танке сейчас ездить. Снимите башню, если так надо…» К своей болезни Федор Иванович относился иронично, хотя она ему очень докучала. Я спросил: «Мне тоже на танке?» — «Хоть один конь должен оставаться, — сказал Федор Иванович. — Традиции надо поддерживать».

И тут же без перехода Казаков сказал:

— Сейчас в Баболну заедем. Знаешь ее?

— Нет, — признался я.

— Странно. Баболна — это конезавод с мировой известностью. Меня туда давно приглашали.

— А экзамен мне для чего? — спросил я.

— Вот не сдал бы и сидел в машине. Зачем мне моториста по конюшням вести? Чтобы выяснял, где у коня заводная рукоятка?

С конезавода, налюбовавшись прекрасными скакунами, поехали в один из. полков. Там командующий прочитал для специально собранной группы высших офицеров лекцию. После лекции, ответив на вопросы, приказал:

— Всем разъехаться по гарнизонам. Ужинать будете дома.

Отпустив людей, Казаков повернулся к генералу — начальнику местного хозяйства.

— Нас покормите?

— Так точно, все готово.

— И два номера в гостинице. До утра. Мой пусть остудят.

Обычно, насколько я знаю, останавливаясь в незнакомых местах, мы стараемся, чтобы зимой в комнате было потеплей. Казаков жары не терпел, тепла не любил. Для него комнаты специально выхолаживали.

Прошли в столовую. В небольшом зале стоял хорошо сервированный стол — зелень, фрукты, минеральная вода и посередине, на самом почетном месте, — пузатая коньячная бутылка.

Сели за стол. Оглядевшись, Казаков взял штоф и стал внимательно разглядывать этикетку.

— Хорош? — спросил с сомнением.

— Так точно. Лучший коньяк из тех, что здесь есть, — горделиво доложил полковник — начальник тыла дивизии.

— Должно быть, дорогой? — спросил Казаков с любопытством.

— Это как водится, — опять похвалился полковник. — Чем товар лучше, тем он дороже. Старая формула.

— А если мы захотим еще одну бутылку? Или даже еще две?

— Товарищ командующий! — радостно выдохнул полковник. — Будут и две, и три. Для дорогих гостей…

— У вас семья? — спросил Казаков, неожиданно переведя разговор в другую плоскость.

— Так точно. Жена. Двое детей.

— Жена работает?

— В гарнизоне негде. Она искусствовед.

— Значит, на плечах три иждивенца?

— Так точно.

— И вы, как я вижу, с радостью берете на свое содержание еще одного — командующего.

— Почему? — смутился полковник. — Это не так…

— Значит, без радости берете. По нужде. Это уже честнее.

— Нет, — полковник окончательно смешался и не знал, что говорить.

— Как же нет? Вот купили бутылку. Самого дорогого. Захочет командующий — еще две купите. А деньги откуда? Из семейного бюджета? Между прочим, вы с женой по этому поводу советовались?

— Нет, — сказал полковник глупо. — Но это…

— Слава богу, — сказал Казаков в мою сторону. — Представляешь, майор, что бы она по мою душу могла высказать. А?

— На бюджете не отразится, — произнес полковник аргумент, как ему казалось, неотразимый.

— Тогда, выходит, воруете? Откуда же деньги? Вот он, — опять кивок в мою сторону, — журналист. У него гонорары. А у вас откуда излишки?

— Товарищ командующий, — попытался вмешаться в разговор командир дивизии.

— Ну что командующий? — спросил Казаков раздражаясь. — С тобой я тоже поговорю. Ты мне доложишь, кто обо мне славу пускает, как о пьянице. Никто? Почему же решили, что я буду с вами распивать коньяки? Почему?

— Товарищ командующий…

— Заберите, и чтоб я больше не видел.

Полковник взял злополучную бутылку и вынес из зала.

Ужинали молча.

Поев и вытерев салфеткой усы, Казаков. сказал:

— Повара поблагодарите. А на вас глаза б мои не глядели. Все настроение испортили! Самовар готов?

— Так точно, — с готовностью доложил полковник.

— Пусть отнесут ко мне в гостиницу. А вы — спать. Завтра в пять я уезжаю. Прошу проводить до ворот.

Повернулся ко мне.

— Пошли, майор, чаю попьем.

В номере командующий снял китель и занялся делом. Вылил в раковину содержимое заварного чайника. Окатил его кипятком. Насыпал чай из собственных запасов и залил из самовара.

Сидели долго. Где-то около двадцати четырех часов я подумал, что пора и честь знать. Выбрав момент, спросил:

— Разрешите идти?

— Куда? — удивился Казаков.

— Пора ложиться.

— Не разрешаю. Сегодня мы с тобой уже не ляжем. И другим сон испортим. Посмотрел на часы.

— Через сорок минут пройдет сигнал тревоги. Как думаешь, хозяева ничего не заподозрили?

— Я не догадался.

— Ты не показатель. Журналист — человек по положению достаточно вольный. А вот те, кому тревоги как нож к горлу, любой приезд командующего встречают с опаской. По собственному опыту знаю. Поэтому приходится ложные маневры предпринимать.

— Лекцию, например, читать?

— Лекция — это всерьез. А вот для маскировки я в два гарнизона заезжал. И уезжал оттуда мирно, под облегченные вздохи. И тебя забрал на всякий случай. Уверен, информация обо всем здесь уже имеется.

— Думаете, звонили?

— Почему думаю? Уверен. Разведка в войсках поставлена четко. Ведь командующий в мирное время для всех играет роль супостата.

Тревога и в самом деле оказалась внезапной. Командующий своей цели добился.

— Говорят, что компьютер уменьшает штабную работу наполовину.

— Тогда нам его не надо. Пойми, это поначалу предлагают всего один. Потом поставят два, где мы окажемся со своим штабом?

КОНСИЛИУМ

Отель «Эксцельсиор» в Белграде по меркам современного гостиничного сервиса далеко отставал от собратьев, созданных из стекла и бетона. Однако расположение «Эксцельсиора» — а он стоял в самом центре югославской столицы — вполне искупало недостаток роскоши, которую предлагают постояльцам шикарные заведения. Именно удобному расположению «Эксцельсиора», в котором мне однажды довелось остановиться, я обязан рядом интересных открытий.

Изучать незнакомый город из окна туристического автобуса — это примерно то же, что изучать заморскую кухню, заглядывая в окна ресторанов. Я предпочитал передвигаться по незнакомому городу пешком, ходить медленно, неторопливо, стараясь войти в ритм чужой жизни, ощутить ее дыхание.

Вот так, выйдя из «Эксцельсиора", я оказался во власти белградских улиц, незнакомых и близких, чьи названия для уха человека, который дорожит воинской славой отцов, звучали волнующе и призывно, как сигналы золотой военной трубы. „Проспект Маршала Тито“. „Проспект Маршала Толбухина“, „Проспект Маршала Бирюзова“… Улицы — рукопожатье соратников, узы памяти, отклик благодарности и дружбы…

Не знаю, сохранились ли эти имена на табличках домов в новой белградской действительности или радетели перемен вытерли, выдрали их с корнем, как то умеют делать у нас в России, потому напомню еще раз, что рассказ мой о прошлом.

Изрядно устав, переполненный впечатлениями и добрыми эмоциями, уже на обратном пути буквально в тылу «Эксцельсиора» увидел табличку:

Улица генерала Жданова

Остановился, пораженный неожиданной встречей.

Не листайте энциклопедический словарь «Великая Отечественная война». Среди справок о членах Политбюро коммунистической партии, например о таких личностях как всеказахский партийный хан Динмухамед Кунаев, который был в годы войны начальником техотдела металлургического комбината, или о партийном боссе всея Москвы Викторе Гришине, в войну руководившем партийной организацией Серпухова боевому генералу Владимиру Ивановичу Жданову в книге места не отведено. Совсем нетрудно понять, какой табелью о рангах руководствовались наши советские историки, и потому удивляться не будем. И поищем сведения о генерале в приказах Верховного Главнокомандующего, в которых отмечались боевые успехи советских войск в годы войны. Так вот, танкисты генерал-майора, чуть позже генерал-лейтенанта Жданова отличались в боях за овладение Раздельной, Одессой, при освобождении Болгарии, Белграда, при прорыве обороны фашистов северо-восточное Будапешта.

Герой Советского Союза, Народный герой Югославии, невредимым пройдя сквозь огонь войны, в двадцатую годовщину освобождения Югославии трагически погиб в авиакатастрофе. Самолет рухнул на гору Авала в Белграде, неподалеку от памятника воинам-освободителям… Генерал летел на празднование юбилея по приглашению югославских военных соратников, которые о нем не забывали. Страшный, ничем не объяснимый символ…

Я помню генерала живым, в год, когда кончалась эпоха танков-тридцатьчетверок — лучших боевых машин второй мировой войны. Те, от кого это зависело, постарались сделать все, чтобы событие прошло как можно малозаметней: ни фанфар, ни торжественных митингов. Перевооружение армии новой техникой не любит огласки.

Командующий Шестой гвардейской танковой армией, штабом которой располагался в унылом забайкальском городке Борзе, с группой военных приехал на железнодорожную станцию. День стоял зимний, сумеречно-серый. Одноэтажные дома пристанционного поселка выглядели уныло и неуютно. Дым из печных труб не поднимался вверх, как на картинках о доброй русской зиме, а лисьими хвостами пластался над степью. Дул обычный, не стихающий в тех краях ветер хиус.

В тупике запасного пути стоял железнодорожный состав. На платформах под грубо сколоченными ящиками скрывались танки… Возле каждого — часовой.

Когда разобрали первый короб, взорам открылась машина удивительно приземистая, с красивыми, плавными обводами.

Это была пятьдесятчетверка — талантливое дитя послевоенного советского танкостроения.

Казалось бы, все должны были ахнуть от восторга и удивления. Но такого не произошло. Люди, встречавшие машины, закалились в огне войны и в сибирских жгучих морозах. Чтобы признать новую машину, они должны были убедиться в ее боевых качествах, в полном и бесспорном превосходстве над видавшей виды тридцатьчетверкой. Иначе, как говорят, рубль на рубль менять — только время терять.

Генерал Жданов сумел раньше других познакомиться с новым танком и потому решил представить его офицерам сам.

Поднявшись на платформу, командарм сбросил на руки порученцу шинель и остался в танковом комбинезоне. Потом он вспрыгнул на броню и протиснулся в люк. Снял генеральскую папаху, натянул поданный ему шлемофон и поднял руку:

— Делаю сам!

Все смотрели, что же будет дальше, поскольку, что должно быть дальше, знали все.

Сорокатонный танк, выхоложенный сорокаградусным морозом, являл собой стальной айсберг. Чтобы оживить звенящую морозную глыбу, танкистам в Забайкалье на старых машинах приходилось часами отогревать двигатель, разжижать загустевшую до асфальтовой твердости смазку. Трудно поверить тому, кто не видел это своими глазами, но в сорокаградусный мороз зажженная спичка, попав в ведро с бензином, мгновенно гаснет, будто ее макнули в обычную воду. Поэтому в тех условиях привести в боевую готовность армаду танковой армии удавалось не вдруг.

При объявлении боевой тревоги зимой в полках для прогрева машин пускалось в ход все, что давало и сберегало тепло. Шипели паяльные лампы. Чадили самодельные печурки, сделанные умельцами из старых железных бочек. Над машинами натягивали брезенты, чтобы ветер не выдувал с трудом добытое тепло. Бежали минуты, часы… Лица танкистов чернели от копоти, а двигатели упрямо не собирались оживать…

Поэтому за генералом, занявшим место механика-водителя, все следили со вниманием и недоверием. Уж кто-кто, а Жданов знал, сколько трудов стоило завести танк на морозе. И если он сам сел за рычаги, то, значит, надеется запустить непрогретый двигатель. А если запустит — это будет нечто грандиозное.

И грандиозное произошло. Минуло всего несколько минут, а генерал нажал на стартер. Двигатель свирепо заурчал, потом вдруг разом, подхватив нагрузку, взревел что было силы.

Командарм пошевелил рычагами. Танк, будто нащупывая дорогу, осторожно тронулся с места. Траки напружились, заскрипели. Качнув носом, машина удивительно легко для своей грузности вошла на аппарель. Железнодорожная платформа, освободившись от многотонной тяжести, дрогнула, закачалась, приподнялась на рессорах…

Выкатившись на разгрузочную площадку, танк остановился. Подтянувшись на руках, генерал рывком выбросил тело из люка. Сбив шлемофон на затылок, широко улыбнулся и сказал:

— Машина отличная. У комдивов и командиров полков экзамены приму сам.

Не знаю, какое слово было наиболее употребительным в лексиконе командарма, но слово «сам» он произносил нередко. В офицерской среде его так и звали — сам.

Самого боялись. Но не той боязнью, которую порождает нежеланная встреча с грубым, невыдержанным человеком, а, если так можно сказать, боялись совестливо. Генерал жестко требовал компетентности, твердых знаний, уверенных навыков. И уронить себя перед ним, перед его строгим взглядом не хотел никто.

О том, что сам умеет делать буквально все, что должны делать его подчиненные, в шестой гвардейской танковой ходили легенды. Одна из них была медицинской.

После войны, когда началась демобилизация, в среде офицеров возникало немало коллизий. Кому-то приходилось уходить в запас, хотя очень хотелось продолжать службу. Другие старались вернуться к мирным делам, а им предлагали навсегда связать судьбу с армией. Во многих случаях высшей инстанцией при рассмотрении апелляций становился сам командарм.

Однажды к нему с жалобой на медиков обратился некий майор. Он жаловался на нездоровье, а врачи признавали его здоровым.

— Хорошо, — сказал командарм. — Соберем консилиум.

По его приказанию в штаб прибыли медики. Жданов принял их в своем кабинете.

— Я пригласил вас, товарищи, на консилиум. Майор такой-то, — генерал назвал фамилию, — считает, что ему неверно поставлен диагноз. По его мнению, он болен, а его признали годным к строевой службе без всяких ограничений. Жалоба, если она обоснованна, очень серьезна. За неправильным диагнозом либо бездушие врача, либо его профессиональная непригодность. Потому все присутствующие здесь выслушают пациента и напишут свой диагноз. Потом мы сравним записи и придем к общему мнению. Я тоже осмотрю майора и также напишу свой диагноз. Вас такой порядок устроит?

— Вполне, — за всех ответил начальник медицинской службы армии.

Жданов открыл шкаф, достал из него белый халат и облачился, как подобает врачу. Достал из ящика старенький стетоскоп — трубочку для выслушивания больных.

Врачи смотрели на командарма, не скрывая удивления. А тот приказал майору:

— Разденьтесь до пояса.

Жданов первым долго и внимательно выслушивал офицера. Просил дышать и не дышать. Предложил присесть несколько раз и снова слушал.

Врачи с интересом наблюдали, как генерал стальных дивизий занимался делом, которое доступно лишь посвященным в тайны Эскулапа.

Окончив осмотр, Жданов сел за стол и что-то записал на листке, который тут же перевернул, чтобы закрыть написанное.

Затем осматривать майора принялся начальник медслужбы. Немолодой полковник в солидном весе, судя по всему, не занимался врачеванием уже давно. Чувствовал он себя не очень ловко, сопел, хмурился. Однако с делом справился скоро. Затем с профессиональной ловкостью совладал с бумажной работой. Два росчерка, и диагноз был готов. Не читая, Жданов положил его рядом со своим.

Подобную операцию проделали остальные — майор, заведующий отделением госпиталя и капитан-терапевт.

Собрав записки, Жданов разложил их веером.

— Читаю с последней. Итак, недостаточность митрального клапана. Шумы… Недостаточность… Недостаточность…

Затем генерал взял лист со своей записью и протянул, полковнику:

— Читайте.

— Недостаточность митрального клапана, — сообщил полковник и, не скрывая удивления, воззрился на командующего. Тот, не обращая внимания на изумление врачей, вынул из стола медицинскую книжку майора.

— Как видите, консилиум был практически не нужен. Все пришли к единому мнению самостоятельно. Но вот как согласовать наш диагноз с записью в медицинской книжке? Вот… «Практически здоров. Неограниченно годен к строевой службе». Здесь ваша подпись, товарищ майор, и ваша, товарищ капитан…

Понимая, что командующий начинает ставить служебный диагноз их профессиональным качествам, оба офицера поднялись и вытянули руки по швам…

Я никогда не читал биографию Жданова. Не знаю, учился ли он в медицинском учебном заведении или нет. Но факт остается фактом — генерал разбирался в танках и людях, понимал, насколько исправны моторы и сердца.

Командир танкового полка с некоторого времени перестал приносить жене часть получки. Жена поинтересовалась, куда уходят деньги. Полковник изобразил крайнюю степень смущения. «Стыдно признаваться, Машенька, но мои солдаты потеряли танк. Теперь за пропажу удерживают с меня».

Жена страшно расстроилась и пошла искать справедливость к командиру дивизии. Тот выслушал и закачал головой: «Случай тяжелый, но я постараюсь вам помочь». В тот же день генерал вызвал полковника к себе.

«Ну, братец, ты обнаглел! Тысячу рублей в месяц за один танк. Я выше тебя званием и должностью, но жене говорю, что с меня за два танка в месяц берут по пятьсот. Так что будь добр, сообщи своей, что я сократил с тебя удержания вдвое».

ОГОНЬ НА СЕБЯ

Есть в артиллерии понятие «стреляющий». Это не воинское звание, не должность. Стреляющим может быть и солдат-разведчик, и сержант-вычислитель, правда, чаще на этом месте оказываются офицеры — командиры взводов, батарей, дивизионов и даже полков. Но кто бы ни был стреляющим — его команды обязательны для огневиков, стоящих у боевых орудий, и потому в руках этого человека оказывается вся ударная сила артиллерийских стволов.

Нелегко бывает принять на себя права и ответственность стреляющего. Я слыхал не раз и не два, как от волнения становились хрипатыми звонкие голоса лейтенантов в момент, когда они подавали команду «Стрелять батарее!» и тем самым брали ответственность стреляющих на себя. И, наоборот, видел, как молодели, оживали полковники с седыми висками, едва произносили слова той же команды.

Не каждому по плечу быть стреляющим. Никакие тренировки и обучение не в состоянии исправить слабости характера — робость, неуверенность, склонность к колебаниям. Только людям с «военной косточкой» ответственность, падающая на плечи, добавляет ощущение радостной силы, укрепляет уверенность и спокойствие.

Учился я в академии вместе с Героем Советского Союза Николаем Калуцким. В одном из боев за Вислой он управлял огнем гаубичного дивизиона. Фашисты окружили наблюдательный пункт. И тогда Калуцкий — стреляющий — вызвал огонь на себя.

Тяжелый стон, пропоровший воздух, обрушился на высоту, где окопались наблюдатели, смял, разметал все вокруг.

Лишь на другой день в земле, перепаханной огнем, засеянной металлом смерти, нашли стреляющего. К счастью, он был жив.

Быть стреляющим.

Принять огонь на себя.

Это высшее проявление воли и смелости.

А сколько их, моментов, когда командирам приходится вызывать огонь на себя?

Весна сорок пятого года. В зелени пробуждавшихся садов, в разливе рек шли на запад дивизии Советской Армии, шли по чужой, незнакомой германской земле.

Артиллерийский командир генерал Петров выскочил на «Виллисе» к водному рубежу. За ним, на западе, шел горячий бой. А здесь, перед рекой, застряла, не переправляясь, артиллерийская колонна.

Выскочив из машины по избитой кисельной колее, генерал прошел к берегу. Моста не было, но реку пересекала плотина. Была она примитивной, деревянной с земляной подсыпкой вроде тех, что строят бобры. Только высотой и шириной сооружение свидетельствовало, что постройка — дело рук человеческих.

По гребню плотины в кои-то времена был брошен деревянный настил, по которому ездили на телегах. Настил выглядел достаточно ветхим, торцы досок, выходившие на берег, давно превратились в бурую труху. Если учесть, что поверху, через гребень перекатывалась вода и с глухим плеском срывалась вниз с шестиметровой высоты, где волны пенились и пузырились, как в котле, можно представить, какие впечатления рождала плотина у людей, подъехавших к ней.

Тем не менее при некоторой осторожности и смелости машины можно было провести на западный берег.

Генерал оценил обстановку мгновенно и подошел к колонне.

Навстречу ему выбежал майор в потертой шинели, перепоясанный ремнями.

— Кто такие?

— Истребительно-противотанковый дивизион противотанкового резерва.

— Что ж вы тут сгрудились? — спросил генерал. — Там пехоту немецкие танки утюжат, а у вас перекур?

— Опасно переправляться, — попытался объяснить майор. — Немцы вверху плотину взорвали. Водохранилище переполнено. Вода плотину перехлестывает с силой…

— Значит, здесь опасно, — сказал генерал язвительно. — А там, впереди, где танки пехоту мнут, там курорт. Курорт, я спрашиваю?! Немедленно начинайте переправу. Чья головная машина? Взвод управления? Вперед!

— Осипов! — хриплым голосом скомандовал майор. — Заводи! Вперед!

Несколько мгновений спустя «студебеккер» двинулся к плотине. Шофер вел машину осторожно, будто старался колесами нащупать дорогу. Вот они коснулись настила, вот выкатились на гребень. Вода зашумела сердито, и шум ее перекатывался вперед по мере того, как двигалась машина.

Все сгрудились на берегу, с волнением смотрели на происходившее.

Первую половину пути машина одолела успешно. Но на середине плотины, где поток, перекатывавшийся через гребень, был особенно напористым, случилось непоправимое. Машина неожиданно качнулась и, потеряв колею, будто в замедленной киносъемке начала переворачиваться. Колеса бешено крутились в пустом пространстве. Открылось ржавое, заляпанное грязью весенних дорог днище. Потом всплеск и пузырь среди бурлящих струй. Все! Конец!

С минуту стояла тишина, которую нарушал только отдаленный гул боя.

Все смотрели на генерала. Тот сурово поджал губы, повернулся к майору.

— Командуйте! Вторая машина — вперед!

Майор рукавом вытер лоб и срывающимся голосом приказал:

— Вперед!

И опять поползла к плотине машина. Солдаты провожали ее взглядами, полными сожаления и недоверия.

— Эх, — махнул рукой один. — Пропадет ни за грош! Разве ж такое переедешь?

На том же месте, что и первая машина, «Студебеккер» дернулся влево и с громким плеском упал в воду.

Пенящаяся вода вышвырнула на поверхность несколько пустых ящиков, какие-то поленья и мусор. Потом в водовороте закружилась стриженая голова водителя. Все облегченно вздохнули: хоть человек цел!

Что бы вы, читатель, предприняли в такой ситуации? Остановитесь на мгновение. Не читайте дальше. Представьте себя на месте генерала, примите за него решение. Проверьте, есть ли в вас командирская жилка, сможете ли вы поступить в сложной обстановке правильно и целесообразно? Итак, остановитесь.

Решили?

— Вперед! — скомандовал генерал и вскочил на подножку третьей машины. Он стоял, держась за дверцу, и спокойно, не повышая голоса, командовал: — Ровней, ровней, держи. Руль прямо. Ровнее!

Присутствие генерала, его спокойствие передались водителю, и машина шла ровно, без рывков и вихляний.

Там, где она проходила, вскипали буруны. Вода журчала сердито и громко. Тем не менее машина, тащившая за собой пушку, шла уверенно.

Уже на середине плотины генерал, перекричав шум воды, отдал приказание:

— Офицерам на подножки! Всем — вперед!

Колонна двинулась.

Чем выше ступенька, на которой стоит командир, тем тяжелее груз ответственности, который ложится на его погоны. Тем чаще приходится вызывать огонь на себя.

Подводная лодка шла в глубине. Поход был длительным и трудным. На пределе внимание, силы, нервы. И вдруг — чрезвычайное происшествие. Тревожным сигналом зажглось табло:

«Пожар в контейнере ракеты».

Пожар в доме, в современном городском железобетонном строении, где и гореть-то нечему — бедствие страшное, с которым непросто бороться.

Пожар на корабле в открытом море — это всесокрушающая стихия, ужас которой неописуем.

Пожар на подлодке… Здесь на крикнешь в бездумном испуге: «Полундра! Спасайся, кто может!» Здесь судьба каждого зависит от судьбы всех. А судьба всех — в руках командира.

Представьте себя в условиях той тревожной, леденящей душу минуты. Что решить, что предпринять командиру? В его руках судьба корабля, судьба команды, да, между прочим, и нечто большее — ведь на борту лодки ракеты. Да, те самые, боевые.

Итак, что решить? Я задавал этот вопрос людям, имевшим руководящий (увы, не военный) опыт.

— Всплыть, снять команду, лодку затопить, — решительно предложил один.

— Запустить ракету в отдаленный район океана. Пожар потушить, — предложил другой.

Были и иные решения, не менее радикальные, но во всех случаях противоречившие главному. Во-первых, лодка находилсьа в автономном плавании, и всплывать ей не полагалось. Во-вторых, ракета — это оружие. Оружие опасное и серьезное. А посему решать вопрос о его пуске не входит в компетенцию командира лодки. Ракета — это оружие флота. Оружие страны. Вот почему надежность мира в надежности командиров. Это офицерская аксиома. Это закон офицерской чести, верности, долга.

И капитан первого ранга принял решение. Назвав фамилию одного из офицеров, он приказал:

— Войти в контейнер ракеты!

Потянулись минуты тревожного ожидания. Минутой позже офицер вернулся и доложил:

— Обнаружил неисправность сигнализации. Запали контакты реле пожарной сигнализации.

Улыбнулись? А на висках командиров после таких мгновений ложится как иней ранняя седина.

Быть стреляющим, вызывать огонь на себя — непростое дело.

— Товарищи офицеры, прошу запомнить: есть три способа решения задач. Первый — правильный, второй — неверный, третий — армейский.

ИСТОРИЯ С ВОРОТНИЧКАМИ

Русская военная рубаха — гимнастерка — родилась в прошлом веке и носилась солдатами в дни занятий гимнастикой. Постепенно гимнастерка превратилась в повседневную форму армии и не знала никакой конкуренции. Новый век, войдя в текстильную промышленность лавсановыми нитями, сделал гимнастерку воздухонепроницаемой и потому крайне неудобной. Одетый в нее человек оказывался, словно в скафандре, и в жаркие дни буквально упревал в собственном соку. Те достоинства, которые имела одежда из хлопчатобумажной ткани — — хэбэ, как ее называли в армии, гимнастерка утратила полностью. Однако для интендантов новая ткань стала находкой — изнашивалась она за более долгие сроки, нежели раньше.

С появлением средств массового поражения, в частности напалма, выявился еще один серьезный недостаток старой формы. Попробуйте снять через голову гимнастерку, если на нее попала хотя бы капля горючего желе!

Казалось бы, что проще — сменить гимнастерку на более удобный вид одежды, и дело с концом. Но у гимнастерок имелись весьма влиятельные заступники и радетели — Семен Буденный и Клим Ворошилов. Любая попытка ввести в военную форму новшества решительно пресекались сталинскими маршалами. Они находили разные причины для отказа поддержать новое.

Гимнастерка, говорил Буденный, связывает новые поколения с героями гражданской войны, роднит их. Попробуй, опротестуй такую посылку!

Победил влиятельных хранителей косности Г. К. Жуков. Это при нем ввели офицерскую рубаху, поверх которой надевался открытый китель. Однако последовательности Жукову не хватило: снимать кителя в жаркую погоду и в помещениях, оставаясь в одной рубахе, он не разрешил. Поэтому в лавсановых рубахах и кителях из ткани с синтетической ниткой, да еще на подкладке, офицеры летом буквально заживо варились в собственном соку.

Идиотизм, но даже в помещениях штабов, учреждений, военно-учебных заведений офицеры находились только в кителях. «А как иначе? — объяснял мне, строптивому и неразумному, необходимость преть таким образом заместитель главного редактора „Красной Звезды“ полковник Александр Яковлевич Баев. — Вдруг войдет начальство, а вы в исподней рубахе». Почему он считал рубаху под кителем «исподней» — ума не приложу, но так было. Естественно, на заседаниях редколлегии «Красной Звезды» все участники сидели в кителях.

И вот однажды из своей персональной двери — прямо из кабинета — в зал заседаний вышел Главный — генерал Николай Иванович Макеев. Все смотрели на него с изумлением: строгий шеф был в одной рубахе с расстегнутым воротом. Все молчали, не зная, как реагировать.

— А вы что так? — спросил Макеев собравшихся. — Неужели не надоело париться? Он посмотрел на часы.

— Даю две минуты. Снимите кителя и галстуки…

После того, как офицеры разделись, Макеев удовлетворенно изрек:

— Наконец-то у нас министром обороны стал варились не просто человек властный, но еще и умный. В самом деле, разве застегнутый ворот свидетельствует о низком состоянии дисциплины?

Ох, эти наглухо застегнутые воротнички! Мне, тонкошеему, носить гимнастерку было куда проще, нежели многим другим. Хлопчатобумажная ткань, которую в интересах выполнения плана по метражу на фабриках подвергали чисто символической усадке, после первой стирки сжималась, как шагреневая кожа. Воротничок, который каждый подбирал себе впору, быстро превращался в удавку. Чтобы иметь возможность жить и дышать, многие военнослужащие при любой возможности старались расстегнуть пуговицы. И тогда вступала в действие бдительная система борьбы за дисциплину.

Очень откровенный и остроязыкий генерал-майор Архангельский, заместитель начальника Военно-политической академии, говорил: «Тесный воротничок — это рука железной воинской дисциплины на горле вашей расхлябанности. Чем труднее вам дышится, тем глубже ваше понимание того, что вы стоите в строю».

Снять кителя и расстегнуть воротники разрешил ставший министром обороны маршал Р. Я. Малиновский. Это его наш Главный назвал «не только властным, но и умным».

Прошли годы. Уже никто не удивлялся, встречая на улицах офицеров в рубахах. Тем не менее старая гвардия своего поражения не забыла.

В 1967 году Малиновский умер. И вот в один из дней в зал заседаний редакционной коллегии из личной двери вышел Макеев. В кителе, при галстуке, правда, без пояса и портупеи. Посмотрел мрачно на вольницу в рубахах с расстегнутыми воротниками. Поморщился. Сказал сурово: «Даю пять минут. Приведите себя в порядок».

Загрохотали отодвигаемые стулья. Привычные ко всему, офицеры разбежались по этажам — одеваться.

Когда все снова собрались, Макеев глубокомудро изрек;

— Наконец-то у нас снова требовательный министр. А то за последние годы все мы основательно подраспустились…

Не знаю, считал ли наш Главный, человек в общем-то порядочный, что кто-то тут же докладывает о его суждениях министру или нет, но публично одобрял все, что предлагалось делать сверху.

Именно это его качество однажды в беседе со мной Константин Симонов определил словами: «Главный ваш как тростник на ветру…» — «На наше счастье, — возразил я, — он не дуб». — «Что да, то да…» — с неопределенностью в голосе согласился Симонов.

Запрет, наложенный новым министром — А. А. Гречко на расстегнутые воротнички, вызвал в армии глубокое брожение. Возмущенные письма офицеров шли в министерство и в редакцию десятками, сотнями. Запомнилось одно, злое и остроумное. Оно кончалось словами: «При Фрунзе считалось, что советского командира люди должны узнавать по форме. Теперь его будут узнавать по запаху пота. Спасибо товарищу Гречко!».

Прошло время, и воротнички разрешили расстегивать вновь. Реванш не может быть вечным.

ЛЕЙТЕНАНТЫ

Рассказывая о маршалах и генералах, было бы грешно не вспомнить о лейтенантах.

Генералы — мудрость командного корпуса, лейтенанты — его цвет. Будущее армии и флота, их боевая готовность на каждый данный момент истории таковы, каковы стоящие в строю лейтенанты.

Генералы сановны, солидны, вдумчивы. Они прежде чем что-то сделать, размышляют, взвешивают многие «за» и «против».

У полковников «за» и «против» поменьше. Их решения возникают быстрее.

А вот лейтенанты — это поистине народ действия. Они чаще сперва подают команду, а уже потом начинают соображать что к чему. И нередко именно натиск лейтенантов сокрушает строгую логику генералов противника и приносит успех в бою.

Нередко, но не всегда.

— Что такой мрачный сегодня? — спрашивает ротный командир лейтенанта, командира взвода.

— Сам не пойму. Вроде и не болен, а смотреть ни на что не могу. Меланхолия.

Капитан хохочет.

— Со мной тоже такое бывает. Но мы с женой сразу ложимся в постель. Два захода и меланхолию как рукой снимает. Советую попробовать.

— Не откажусь, — сказал лейтенант и ушел. Вернулся в роту часа через два.

— Понравилось? — спросил капитан.

— Ваша жена — да. А вот диван вам надо купить новый. Этот очень скрипит.

ЛЕЙТЕНАНТ ВОЛОДЯ

«Меньше взвода не дадут, дальше Кушки — не пошлют». Так формулировался фундамент философского оптимизма у лейтенантов моей офицерской юности. Теперь молодым офицерам и Кушки бояться незачем — она далеко за пределами России и в жаркой дыре, охраняя свои рубежи, службу несут туземцы, помогай им аллах!

Лейтенанта Володю офицерская мудрость не подвела. Едва он прибыл в полк — ему сразу же дали взвод, а взводу — задание.

— Надо, — приказал комбат, — оборудовать спортивный городок… Для этого вам предстоит откопать ямы для гимнастических снарядов. Времени — два часа.

— Есть! — ответил лейтенант, лихо бросив пальцы под козырь. Задача — не задача, семечки! До того, как две звездочки украсили его погоны, он сам не раз и не два рыл, а потом зарывал одни и те же ямы — для физической закалки и умственной тренировки: тяжело, в ученье, нисколько не легче в бою. Надо не думать о трудностях, а просто работать!

— Разобрать лопаты! — играя командирским голосом, возвестил солдатам свое решение лейтенант.

Взвод прибыл на указанное место. Начали копать. И сразу выяснилось: лопаты не в состоянии одолеть мореную твердь площадки.

Принесли киркомотыги. Взялись разом. Пошел звон, будто в кузне. Острые носы кирок ударялись о камень-железняк, глухо звенели; черенки обжигали ладони сухим огнем.

А стрелка часов (командирских!) бежала по циферблату, неумолимо приближая срок доклада.

— Старшина! — приказал лейтенант. — У нас есть ящик взрывчатки для занятий подрывников. Доставить сюда. Проведем заодно тренировку.

Ящик доставили.

Лейтенант взял толовую шашку. Цветом и формой она напоминала кусок мыла, в обиходе именуемый банным.

Вопрос: сколько их, таких вот обмылков, потребуется для того, чтобы расковырять необходимых размеров яму? Как выбрать, чтобы не было много или мало, что предпочесть — пересол или недосол?

Лейтенант предпочел пересол. Недосол — признак слабости в командирских коленках. Фукнет обмылок — а ямы не обнаружится? Позор! Лучше уж пусть будет она поглубже и шире нужной. Лишек всегда можно засыпать.

— Закладывай! — приказал лейтенант. — И не жалей!

Заряд уложили в лунку. Засыпали щебенкой. Умяли.

— Всем отойти! — приказал лейтенант.

Поскольку на плацу укрытий не имелось, солдаты отбежали шагов на сто и залегли.

С подчеркнутым спокойствием Володя поджег шнур. Не торопясь, сохраняя офицерское достоинство, прошел к месту, где лежали солдаты. Прилег рядом, со всеми. Взглянул на часы. Громко предупредил:

— Внимание! Сейчас ахнет.

Угадал точно.

Ахнуло. Здорово ахнуло. Ввысь взметнулся столб пыли и гальки. Со звоном рассыпались окна в казармах и офицерских домах. Птицы — галки, воробьи, вороны — все, что ютилось на деревьях и под крышами гарнизона, — подняли переполох, взмыли в небо. Даже ленивые голуби, ожиревшие на остатках солдатских харчей миролюбцы, подброшенные эхом войны, оторвались от крыш и, суматошно махая крыльями, умотали подальше от опасного места.

Когда с неба, с чистого, мирного, хлынул на землю дождь камней, когда эти камни пулеметной дробью застучали по плацу, лейтенант с запоздалым испугом понял: чуток перестарался.

Стихло не сразу. Где-то звенели выбитые стекла. Шумели люди. То и дело с высоты возвращались булыжники-рекордсмены, постаравшиеся взлететь повыше других. Они падали, поднимая клубы пыли, перекатывались по плацу, прежде чем находили подходящее место.

— Встать! — приказал лейтенант и взглянул на солдат. — Все целы?

— Все, — ответил нестройный хор голосов. Володя оглядел подчиненных, с ног до головы покрытых серой пылью, и засмеялся.

Солдаты грохнули тоже. Они пережили опасность — раз. Два — лейтенант, как и все, был хорош — будто повалялся в куче цемента.

Несколько минут спустя прибежал дежурный по полку.

— Что тут? — спросил он. — Доложите! Лейтенант не успел отрапортовать,. как увидел командира полка. Он лихо выпрыгнул из слегка притормозившего «газика» и подбежал к месту происшествия.

Оглядевшись, полковник подошел к яме, измерил ее на глазок, потом посмотрел на солдат, стоявших полукругом, на лейтенанта, растерянно озиравшего дело рук своих. Спросил:

— Все целы?

— Так точно, — ответил лейтенант.

— Считаем, — сказал полковник, — что всем нам сегодня здорово повезло. Скажу больше, лейтенант, ты спас полк от страшного ЧП. Представляешь, если бы ты человек пять положил? Ну, молодец, лейтенант! Люди целы — это главное. А вот ущерб ты возместишь. Это немного. Вагон стекла купишь. Все дома в гарнизоне остеклять надо. Яму…

— Яму мы засыплем, — с готовностью подставился лейтенант.

— Зачем же?! — спросил полковник. — Такая хорошая яма! В гарнизоне другой такой нет. Я тебе дам еще один ящик тола. Немного расширишь — и у нас бассейн будет. Только воду я тебя заставлю таскать ведрами. Одного. Ясно?

Лейтенант задумался. И это размышление стало первым шагом на пути его командирского становления.

Позже лейтенант Володя стал полковником Владимиром Возовиковым, военным журналистом и писателем. Он ушел из жизни безвременно, оставив после себя несколько талантливо написанных книг.


* * *

На концерте солдатской самодеятельности офицер играет на рояле.

— Шопен? — спрашивает жена мужа-полковника.

— Что ты, милочка! Это капитан Иванов из второй роты. Будет раскланиваться — сама увидишь.

ГРИША — ЛЕЙТЕНАНТ С БАЛАЛАЙКОЙ

Что должен уметь лейтенант? На такой вопрос лишь один ответ: все!

Все. И это не преувеличение. Настоящий лейтенант, если и не делает за годы службы всего, что должен, то лишь из-за нехватки времени.

Лейтенанта Гришу командир дивизиона встретил на стрельбище.

— Казарму побелили?

— Так точно, еще вчера.

— Свинопаса на подсобное хозяйство выделили?

— Так точно.

— Наглядную агитацию оформили?

— Так точно.

— Как отстрелялся взвод? — переходя к главному, спросил майор с обычной суровостью в голосе.

— Отлично, товарищ майор! — ответил Гриша, не скрывая гордости.

— Добро! — похвалил командир. — Вижу, на тебя можно положиться.

— Так точно! — опрометчиво подтвердил Гриша, не уловив в голосе майора нотки, предвещавшей, что прямо сейчас ему могут в очередной раз оказать доверие.

— Ну и добре, — сказал майор. — Завтра — полковой смотр самодеятельности. Надо выручать дивизион. Больше некому. Выставишь хор…

— Товарищ майор, — взмолился Гриша. — Какой хор! Завалим мы… Подведем… не готовились…

— Что за ответ: «подведем», «не готовились»? Песни взвод поет?

— Так точно. «Катюшу».

— Что еще?

— Пока ничего нового не разучили.

— Маловато, — сказал майор. — А инструментами владеешь?

— Балалайку знаю. «Светит месяц».

— Вот и отлично, — подвел итог командир. — Завтра выступишь. Защитишь честь.

Чтобы не дать лейтенанту возможности отступления, подал ему руку.

— До завтра.

И ушел.

На следующий день к вечеру в клубе начался смотр. Как правило, талантов в таких случаях обнаруживается тьма-тьмущая. Кто-то исполняет популярные песни голосом популярного певца. Другой работает под иллюзиониста, вызывая восторг зрителей, когда фокусы не удаются…

В назначенный срок, в соответствии с программой, настала пора выступать лейтенанту Грише. Он вышел на сцену, держа в руке балалайку с той особой военной ловкостью, с которой старые солдаты держат карабин у ноги. Растерянно оглядел зал. Заметив вдохновляющие улыбки своих, успокоился: Слегка поклонился.

— Русская народная песня «Светит месяц», — объявил ведущий. И легким движением руки повел в сторону лейтенанта. — Соло на балалайке командир взвода такой-то… Прошу!

В зале плеснуло несколько вежливых хлопков.

Лейтенант сел на скрипучий стул. Умостил на коленях балалайку. Аккуратным движением пальцев тронул струны. Инструмент зазвенел. Мелодия, чем-то напоминавшая скрежет ножа на точильном камне, поплыла в зал: «Светит месяц, светит ясный…»

Вот лейтенант тряхнул головой, поддавая жару, и уже быстрее повел тот же мотив:, «Светит месяц, светит ясный…»

Скованность, обычная для начинающих народных артистов, уже прошла, и Гриша в такт своей музыке вскрикнул: «И-эх!» И опять ударил ту же фразу: «Светит месяц, светит ясный…»

В зале заулыбались. Поплыли улыбками лица мудрых членов жюри. А когда лейтенант снова ударил «Светит месяц», всем стало ясно — музыкант, кроме этой части мелодии, ничего другого играть не умеет.

Раздался хохот. Но лейтенанта такая встреча не огорчала. Лихо прикрикивая «И-эх!», он точил и точил мотивчик, не сходя с занятых позиций.

Хохот в зале стал клиническим. Казалось, еще немного — и кому-то сделается плохо.

Закрыв лицо руками, хохотал замполит.

Начальник штаба, строгий и неулыбчивый мизантроп, реготал диким басом, то и дело опрокидываясь на спинку стула.

Заместитель по строевой, захлебнувшись в смехе, уже утратил силу и только икал, судорожно вздрагивая всем телом.

И над этим разгулом безудержного регота царил он один — непоколебимый в своем спокойствии лейтенант.

Командир полка, сдерживая рыдания, поднялся с места и приказал:

— Все! Хватит! Кончай!

— Не умею, — коротко доложил лейтенант.

И, снова тряхнув чубом, воскликнул «И-эх!» и задробил еще быстрее: «Светит месяц, светит ясный…»

— Занавес! — приказал начальник клуба. — Давай занавес!

О замечательном концерте говорил весь гарнизон. Лейтенант Гриша стал знаменитостью. Не берусь судить, сколько любителей музыки в нашей дивизии слыхали в те годы о Шаляпине или Собинове. О лейтенанте Грише знали все.

Те, кому выпало счастье попасть на концерт, всячески раздували славу артиста. И когда Гриша, спокойный и гордый, шел по улочкам тихого городка, люди подталкивали друг друга локтями, оборачивались: «Вон он идет!» — «Кто?» — «Кто-кто! Лейтенант с балалайкой, вот кто!»


* * *

— Товарищ полковник, — докладывает при встрече старательный лейтенант. — Ваше приказание выполнил.

— Я вам не отдавал никаких приказаний, — удивляется полковник.

— Если честно, я ничего и не делал.

САМ Я — ЛЕЙТЕНАНТ

Случай, о котором рассказываю, относится ко времени, когда водку расширенно производили и неограниченно пили, более того, слагали о зловредном спиртном стихи и песни. И не было на народную голову лысого Горбачева с фиолетовой кляксой на лбу, который бы вдруг объявил антинародную войну трехголовому зеленому змию, во всеуслышанье заявив, что не питие, а перестройка мышления на новый лад должна стать веселием на Руси.

Мы — грешные дети тяжелых лет тоталитаризма (ах, как стыдно признаваться в грехах своих тяжких, ах, как стыдно!) — не отставали от старшего, добротно проспиртованного поколения, употребляли и воспевали.

Искренне извиняюсь перед трезвыми членами добровольного общества, но и я воспевал! Было! Не выкинешь слова из песни, а факта из биографии. Было! Поскольку не было в те времена на нас меченого фиолетовой печатью Михаила Сергеевича Горбачева с его сухим законом.

А история моя началось с приказа. Вызвал как-то командир дивизиона.

— Через неделю — смотр взводов на лучшую песню. От третьей батареи назначен твой взвод. Надеемся — не урони…

Рука автоматически подлетела к фуражке.

— Слушаюсь, товарищ подполковник. Не уроним…

И сразу заработала мысль.

Что пели солдаты в то время?

Артиллеристы, точней прицел!

Наводчик зорок, разведчик смея… -

это разлюбезный гимн первой батареи.

Шинель моя походная,

Подрезаны края… -

это неизменный марш второй батареи.

Бей, винтовка, метко, ловко

Без пощады по врагу.

Я тебе, моя винтовка,

Острой саблей помогу…. -

это фирменная походная нашей — третьей.

Рассчитывать с таким репертуаром на приз дивизии не приходилось. Значит, надо было петь что-то такое, что заставило бы рукоплескать и слушателей, и членов жюри. А что?

В годы учебы в Тбилисском горно-артиллерийском училище я узнал силу строевой песни. Понял — она с одной стороны требует вдохновения, но с другой дарит удивительный душевный подъем. Петь без сердца нельзя. Без вдохновения — песня не песня.

Мы пели весело, радостно.

Из ворот училища курсантский строй выходил на глухую улочку Камо, брал твердый шаг и запевал нечто пристрелочное, чтобы проверить голоса, настроить души.

Переулком выходили на Плехановский проспект и оказывались на одной из немногих прямых, ровных и красивых тбилисских улиц.

Покрытая асфальтом, затененная густой листвой могучих платанов, по вечерам, когда спадала жара, она становилась прогулочной аллеей. Сюда выходили погулять, подышать воздухом, который даже в центре города в те годы еще не пах бензиновым перегаром.

Запевал курсант Маракушев. Чистым, буквально прозрачным, звеневшим как хрусталь голосом он выводил слова:

Взвейтесь, соколы, орлами!

Полно горе горевать!

Морозная дрожь пробегала по спине, заставляя сердце сжиматься с томительной сладостью. Шаг людей обретал особую тяжесть. Мерный стук подошв по асфальту придавал строю грузную монолитность атакующей фаланги древнегреческих пехотинцев — пелтастов.

Когда же, выведя на самую-самую высоту тонкую нить хрустальной мелодии, Маракушев подходил к концу строфы, строй ударом мощным и дружным подхватывал:

То ли дело под шатрами

В поле лагерем стоять!

И словно крылья вырастали за спиной. Будто сотня людей становилась вдруг одним человеком, сильным, красивым, радостным…

Конечно, надеяться на повторение такого чуда составом взвода артиллеристов-огневиков, в котором народу раз, два и обчелся, не приходилось. Но я, как тогда показалось, нашел неплохой ход.

Вечером перед поверкой собрал солдат и рассказал им свой замысел — озорной, рисковый, но вполне законный. Солдатам он понравился.

Тренировки начали на другой день.

Мы уходили в степь подальше от чужих глаз. За небольшой горушкой отмерили площадку, которая по размерам соответствовала гарнизонному плацу. Разметили двумя грудками камней срезы трибуны командования и стали тренироваться.

Самое главное заключалось в том, чтобы каждая строфа, каждый куплет и каждое слово были спеты именно в том месте, которое намечено заранее.

Поскольку замысел пришелся всем по душе, солдаты топали с охотой, не жалея сапог, а пели приподнято, в полные голоса.

Поначалу получалось не совсем то, что нужно. То слова сглатывались, то ногу взвод держал слабо, то строй сбивался с ритма и песня шла вразнобой. Приходилось раз за разом начинать снова и повторять, повторять. Наконец все признали: сладилась песня! Дело пошло! Найден и ритм и нужный тон. Все как бы само собой встало на свои места.

А тут и конкурс.

Пошли взвода мимо трибуны по каменистому плацу. Кто пел «Катюшу», кто «По долинам и по взгорьям», кто про шинель и винтовку. Разнообразия в репертуаре не наблюдалось.

Наконец наступила наша очередь.

— Шагом… — подал я команду, — марш!

И сразу запевала под левую ногу бросил слова:

Солдатушки, бравы ребятушки…

Голос ефрейтора Мошарова, красивый, сочный, взлетел над плацем, и мурашки потекли по спине…

Солдатушки, бравы ребятушки,

А где ваши жены?

Дружный хор подбросил вверх по-солдатски суровый ответ:

Наши жены — пушки заряжены,

Вот кто наши жены!

И опять зазвенел вопрос запевалы. Вопрос, в котором уже угадывались нескрываемые нотки веселого озорства:

Солдатушки, бравы ребятушки,

А кто ваши сестры?

Хор, словно принимая игру, тоже смягчал серьезность и с переливами, с лихим разбойничьим посвистом выдавал ответ:

Наши сестры — сабли востры,

Вот кто наши сестры!

Я шел, с удивительной силой ощущая вдохновляющую мощь песни. Шагать было легко, словно неведомая сила чуть-чуть приподнимала тебя над землей, придавала радостное, веселое настроение..

Я шел и косил глазом, ожидая, когда ступлю на линию, заранее намеченную на тренировках. И вот она — линия!

Вскинул руку к козырьку фуражки. И сзади задорный, полный вызова голос Мошарова вывел слова:

Солдатушки, бравы ребятушки,

А кто ваши тетки?

Тут же хор во всю силу голоса, подмываемый так долго скрываемым озорством, грянул:

Наши тетки — две бутылки водки,

Вот кто наши тетки!

Что там происходило за моей спиной на трибуне, не знаю — не видел. Но что-то происходило. Потому что взвод еще не кончил петь, как над плацем прозвучало:

— Командир взвода, к трибуне!

Передав командование старшине, я бегом дернул к месту начальственного стояния.

По форме представился командиру дивизии генералу Ягодину. Тот оглядел меня, улыбнулся лукаво и сказал:

— Это не я. Это начальник политотдела тебя пригласил. Полковник Сорочан. К нему обращайся.

Сорочан выглядел хмуро.

— Хулиганишь? — спросил он.

— Как?! — делая удивленный вид, спросил я, хотя догадывался, в чем дело.

— Какие песни поешь, лейтенант?! С чьего голоса?

— Нормальные песни, — сказал я. — Строевые. Хорошо под ногу ложатся.

— Значит, песня, прославляющая пьянство, — нормальная?

— Ну зачем ты так, комиссар, — произнес Ягодин умиротворяюще. — Вон и по радио что ни день поют: «Налейте в солдатскую кружку мои боевые сто грамм». И потом эту: «Выпьем и снова нальем». За родину, за товарища Сталина…

Сказал и едва заметно подморгнул мне.

Сорочан не принял возражения.

— По радио поют выдержанные песни. И потом фронтовые сто грамм — это не две бутылки водки. В Москве знают, что исполнять…

— Товарищ полковник, — сказал я. — В Москве и эту, про две бутылки признают.

— Ты брось! — предупредил Сорочан. — Что значит: в Москве признают? Тебе оттуда документ прислали?

— Так точно, есть песенник, — сказал я. — Напечатано издательством Министерства обороны. Значит, дозволено к исполнению в войсках.

— Не может быть! Чепуха! — с ходу отрезал Сорочан. — Чепуха!

— Где песенник? — спросил Ягодин. — Покажи.

Я протянул книжку, которую заранее прихватил с собой. Генерал полистал, нашел про теток и бутылки. Засмеялся.

— Зря ты, комиссар. Лейтенант прав. Песня строевая. Черным по белому. И пели они хорошо. Давно такого не слышал.

Он передал книжку Сорочану. Тот мельком взглянул на текст и упрямо повторил:

— Мало ли что напечатают! Надо и самому еще думать.

— Опять не так вопрос ставишь, — поддразнил его Ягодин. — А если в уставе ошибка и лейтенант все будет делать неправильно? Как он может до отмены приказа поступать иначе. Устав — это устав. И песенник, может быть, для лейтенанта не просто книжка. Ведь так, лейтенант?

— Так точно! — ответил я. — Дозволено к исполнению военной цензурой. Как устав…

В тот раз приз за строевую песню дали моему взводу. Вручая грамоту, полковник Сорочан сказал:

— На следующем смотре пойте нормальные песни…

Следующего смотра не состоялось. Нашу кавалерийскую дивизию расформировали. Конница ушла в историю.

На занятии лейтенант задает вопрос:

— Товарищи солдаты, ваши действия по команде «Газы»?

Голос из строя:

— Спасаю своего командира.

— Кто сказал?

— Рядовой Петров.

— Рядовой Петров, шаг вперед! Остальные ложись! Отжимаемся: раз, два! Раз, два!

СТАРШИЙ ЛЕЙТЕНАНТ ВАСЯ

Мы вместе служили в Закавказье, потом служба нас развела по разным углам страны и наконец снова неожиданно свела в Забайкалье в одном дивизионе. Вася по фамилии Кругов возмужал. На погоне у него добавилась звездочка. Взвод его был отличным. Можно ли желать большего офицеру на первых ступенях службы?

Вася был незлобивый характером, в то же время энергичный, подвижный, веселый. Сам любил и принимал шутки.

Была у него привычка: чуть что, принимать боксерскую стойку и демонстрировать потенциальные возможности своего кулака. Попрыгает, помашет руками, и все видят — силен мужик! Делалось это все шутейно, но определенное впечатление производило.

Именно эта привычка Васи и дала мне возможность его разыграть.

Однажды, когда он легко подпрыгнул, расставил ноги и вознес по-боксерски к груди тяжелые кулаки, я сказал:

— Ты бы лучше в мастера пробивался, чем зря дрочиться. Сколько лет можно ходить с первым разрядом?

Выстрел попал в цель. Все, кто были рядом, насторожились: «Вася — перворазрядник?» В те времена, да еще в такой глуши, как наша, боксеров-перворазрядников никто и в глаза не видел. И вдруг…

— Ты в самом деле? — спросил кто-то.

Как часто бывает, Вася потупил глаза и промолчал. Тогда я сказал:

— Скромный он. А так — первая перчатка. По Закавказскому военному округу. В тяжелом весе.

Вася опять промолчал. И это сыграло с ним злую шутку.

Слухи о высокой боксерской квалификации Васи поползли по гарнизону. К нему стали относиться с опаской и уважением, каких раньше не замечалось. Еще бы — первая перчатка. Другого, конечно, округа, но кулаки-то здесь, при нем…

Тут как раз приспела пора умножать ряды забайкальских военных спортсменов. Вышел приказ командующего войсками округа провести открытый чемпионат по боксу. Сперва предстояло выявить победителей в полках и дивизиях, потом уже лучших собрать в Чите, чтобы они там.показали свою силу и ловкость.

Когда мероприятия такого рода возникают внезапно, командиры прибегают к методу отлова. Задается вопрос: «Кого пошлем?» И посылают, на кого упадет взгляд. А как иначе найдешь в полку боксера, если здесь боксом никто никогда не занимался?

— Кого? — спросил командир в штабе.

— Как кого? — ответили ему сразу. — Васю Кругова! Он перворазрядник. Гроза Закавказья, не чета нашим увальням.

— Ага, подать сюда Васю! Скорее!

— Да я, — лепетал вызванный к командиру «чемпион» чужого округа, — да я — не я… И вовсе ничего подобного…

Спешу засвидетельствовать: трусом Васю объявить нельзя. Человек это был смелый, рисковый. Только он ясно представлял, что проиграть на соревнованиях, когда с твоим успехом связано столько надежд сослуживцев, было бы неприлично. А как выиграть, если в жизни перчаток на руки не надевал? Как?

Командир же понял колебания старшего лейтенанта как проявление малодушия.

— Трус! — сказал он жестко. — Да ради общего дела и жизнь положить не жалко!

Обида подстегнула Васю.

— Я не трус, — ответил он, пылая решимостью. — Я положу…

Дальше Вася восходил по ступеням спортивного успеха с необычайной легкостью.

В дивизии для него не нашлось конкурентов нужной весовой категории.

На гарнизонных соревнованиях появился всего один противник — старшина-сверхсрочник из автобата. Но, должно быть, в бокс его вовлекли тем же методом назначения как и Васю без права выбора. Едва выйдя на ринг и увидев нашего бойца, который легко подпрыгивал и поигрывал кулаками в своем углу, старшина выбросил полотенце.

На окружные соревнования Вася ехал в ранге гарнизонного чемпиона в тяжелом весе. Из Читы он вернулся с красивым фиолетовым фонарем и с дипломом, который подтверждал второе место, занятое на чемпионате.

Оказалось, что в Чите у Васи также был лишь один противник нужного веса, правда, настоящий перворазрядник. Об их встрече очевидцы рассказывали так.

Сперва на ринг вышел Вася. Красивый, сильный, в красной футболке и синих сатиновых трусах. Затем через канаты перебрался его соперник — пижон и хвастун, этакий загорелый амбал в махровом халате. Он явно играл на публику и не отличался скромностью.

Войдя в свой угол, амбал сбросил халат на руки тренера и, вскинув кулаки вверх, поприветствовал болельщиков. Нашим это сразу не понравилось. Ты сперва себя покажи, потом работай на публику.

Потом ударил гонг.

Как играть в бокс, знают даже дети. Конечно, имел об этом представление и Вася. Заняв стойку, он легко запрыгал по рингу. Это нашим понравилось.

Читинский перворазрядник начал с осторожной разведки. Он легко перемещался вокруг Васи, не проявляя агрессивности. Это нашим тоже понравилось.

Вася расценил осторожность соперника как его слабость и ринулся в атаку. Он энергично заработал руками и нанес, как говорили очевидцы, два сильнейших, сокрушительных удара сопернику. Это нашим понравилось сильнее всего.

Скорее всего амбал именно в эти моменты угадал Васину слабину. В какой-то момент он, опять же, как говорили свидетели, не ударил, а просто ласкающим движением перчатки коснулся Васиной челюсти. И тот почему-то не устоял на ногах. Он сломался, согнулся, осторожно сел, а потом лег на ринг. И лежал довольно долго. Вот это и не понравилось нашим больше всего.

Окончательно Вася пришел в себя, когда ему дали понюхать ватку с нашатырным спиртом, а затем вручили расписную почетную грамоту участника финальных боев.

В часть Вася вернулся, подчеркнуто скромно. Долго не хотел показывать грамоту, хотя все ему говорили, что второе место на таких соревнованиях — это не пустяк.

В последний раз Вася принял боевую стойку, когда мы остались наедине.

— У! — сказал он. — Врезать бы тебе апперкотом!

И опустил руки. Как-никак вторая перчатка округа!

Солдат встречает офицера.

— Товарищ майор, разрешите обратиться?

— Обращайтесь.

— Скажите, не вы будете лейтенант Иванов?

ЛЕЙТЕНАНТ ПЕТЯ

На автомобиль армия пересаживалась не вдруг. Мотор, хотя и был средством передвижения более социалистическим, чем конь (машина, когда не работает, — она не ест), все же испытывал со стороны ревнителей кавалерийской старины отчужденность и подозрение.

Как— то командир взвода семнадцатого кавалерийского полка купил мотоцикл. По утрам, когда коноводы приводили к офицерским квартирам подседланных коней и те, немного размявшись после ночного стояния в конюшне, одаривали воробьев свежим навозом, моторизованный лейтенант Петя выводил из сарайчика свой аппарат, пинком ноги заставлял его ненасытно урчать и на волне вонючего дыма уносился к гарнизону.

Мотоциклетная идиллия длилась недолго.

Сперва лейтенанта вызвал комэск — командир эскадрона. Предупредил доброжелательно:

— Ой, Петя, сгоришь ты…

— Это почему? — не понял лейтенант.

— Больно бензином воняешь. Кони тебя пугаются…

Тонкого намека Петя не уловил.

Тогда его пригласил на беседу командир полка.

— Вам у нас служить надоело? — спросил он участливо. — Могу помочь. Есть вакансия начальника склада.

— Почему надоело? — выставил на обозрение свое непонимание сложной ситуации Петя. — Все нормально.

— Нормально? Зачем же вам тогда мотоцикл? Лучше женитесь.

— Да как же! — вскипел лейтенант той мерой кипения, которая допускается в присутствии командира полка. — Мотоциклы у нас не запрещены!

— И я не запрещаю, — сказал комполка с отцовской ласковостью. — Катайтесь сколько хотите. Только не в ущерб службе. А то, говорят, у вас взвод стал плошать…

Взвод у лейтенанта был хороший, но доказать то, что он начал плошать, оказалось совсем нетрудно. Небольшая, но авторитетная комиссия из штаба полка за день общения со взводом выявила массу недостатков. Как говорили остряки, у коней не были почищены подковы…

Комэск провел срочное совещание, на котором лейтенанта шпыняли как только можно. Расстроенный, Петя спросил комэска — за что такое ему на голову?

— Брось ты к черту этот мотоцикл, — посоветовал капитан. — Думаю, из-за него, из-за вонючего, все пошло.

— Да как же так! — опять взъерошился Петя и закипел уже сильнее, чем в присутствии командира полка. — Никем не запрещено! И вообще — служба сама по себе, мотоцикл — сам по себе…

— Петя! — сказал капитан проникновенно. — Когда ты на коне — это служба. Когда ты на мотоцикле — тут как раз и получается, что служба сама по себе, а ты сам по себе. Опасно это. Ой, смотри, Петя!

Лейтенант сопротивлялся еще около месяца, и весь этот период его взвод все больше плошал и плошал… Наконец, Петя не выдержал, продал машину.

По утрам к домику в поселке снова стал подъезжать коновод, и у крыльца веселый гнедой поднимал по привычке хвост. И снова стал хозяин пахнуть конским потом, а не презренным бензином. И взвод Пети вернул без особых усилий утраченные позиции. На одном из ближайших совещаний его похвалил сам командир полка. А главное, никто и не напоминал лейтенанту о печальных минутах его колебаний между конем и мотором. Словно и не было ничего такого…

Забыл об ошибке молодости и сам лейтенант. Но не надолго. Однажды его вызвали в кадры. «Надо переучиваться, — сказал строгий начальник. — Кавалерист — это не специальность. Надеюсь, вы понимаете?» Петя понимал. Его направили на переподготовку, где, кстати, стали учить вождению автомобиля.

— Будем изживать техническую неграмотность, — предупредил новичков майор с погонами инженерно-технической службы. Едва взглянув на него, Петя понял, что майор технарь по убеждению. (О человеке гражданском он сказал бы «технократ».)

В фуражке с околышем цвета нигрола, с руками, способными без ключа отвернуть прикипевшую к болту гайку, он выглядел могучим монументом автомобилизма. Оглядев лейтенанта с высоты двухметрового роста, майор поморщился и предупредил:

— Эти… блестящие железки… Как их? Шпоры… Надо свинтить. Машина такого не любит.

Шпоры крепились к сапогам изящными ремешками — тренчиками, тем не менее майор приказал их «свинтить». Петя понял — это тонкий технический юмор.

— Теперь, — сказал майор, когда они сели в кабину «Студебеккера», — прошу раз и навсегда запомнить: чтобы остановить машину, не тяните руль на себя. Это не повод. Для остановки служит тормоз. Чтобы прибавить скорости — нажимайте педаль газа. И забудьте, что раньше для управления скоростью коня пользовались шпорами.

— Шпорами не управляют скоростью коня, — язвительно заметил Петя. Терять ему, человеку технически неграмотному, не имевшему специальности (подумаешь — кавалерия!), было нечего. — Шпоры служат для наказания лошади.

— Вот видите, — сказал, майор очень спокойно, будто радовался открытию, — выходит, я не зря приказал вам их свинтить. И еще. Машину наказывать не принято. Наказывать будут вас — водителя…

Выпускной экзамен по вождению обставили торжественно и пышно. На плацу на трибуне, с которой командование обычно принимало гарнизонные парады, заняли места члены комиссии. Экзаменуемый садился в машину (один — без инструктора!) и делал торжественный круг на виду у всех.

Подошла очередь Пети. Он сел в «Студебеккер», запустил двигатель и. тронулся. Однако там, где надлежало сделать поворот к финишу, машина пошла прямо. Она шла на трибуну.

— Стой! — закричал полковник — председатель комиссии и сложил руки крестом: — Глуши!

Сквозь лобовое стекло члены комиссии хорошо видели лицо лейтенанта, остекленевшие, устремленные в одну точку глаза. Так, должно быть, выглядят летчики, идущие на таран.

Не тормозя, «Студебеккер» ударил в трибуну. Теперь полковник и лейтенант глядели друг на друга с расстояния одного метра, не больше. Стоявшие на трибуне члены комиссии, может быть, и дрогнули в душе при столкновении, но все оставались на местах. Покинуть помост, когда на нем был полковник, не позволяли этика и субординация.

Сколоченная из толстых сосновых плах трибуна выдержала удар, не рухнула, не опрокинулась. Однако, выдержав, не устояла на месте. Мощный автомобиль столкнул помост, и он пополз по земле.

— Стой! — увещевал полковник лейтенанта. — Понимаешь по-русски? Стой!

— Нажми на тормоз, кавалерист! — кричал взбешенный инструктор. — Шпоры небось надел! И не тяни руль на себя — это не повод!

А «Студебеккер», тяжело урча, толкал трибуну перед собой, как бульдозер толкает гору песку.

Все, кто был на плацу, кто уже сдал экзамены или готовился их сдавать, преодолели первоначальный испуг. Черт ведь знает, что могла наделать машина, сломайся помост при первом ударе. Но теперь всем было ясно: трагедия обернулась первоклассной комедией, и зрители, сначала робко, потом все более бурно стали выражать восторг. Хохот по плацу покатился широкой волной. Здоровый армейский хохот, который звучит раскатами артиллерийской подготовки.

А «Студебеккер» пер и пер, пока не подогнал трибуну со всеми, кто на ней стоял, к кирпичному забору. Здесь силы у машины иссякли, и она встала…

— Одно слово — конник, — сказал в сердцах сердитый майор. — Глаза б мои тебя не видели! Завтра будешь пересдавать. Понял?

Так Петя вошел в мир автомобилизма. Правда, в конце службы ездил он только с шофером — сесть за баранку самому не позволял генеральский чин.

Лейтенант задает вопрос:

— Что обязан сделать солдат, если ворона села на ствол автомата?

— Проснуться, товарищ лейтенант, — отвечает солдат.

ЛЕЙТЕНАНТ МИША ОВШАРОВ

В звании лейтенанта Миша Овшаров проходил восемь лет. «Делает карьеру», — говорил сослуживцы. Но начальство двигать Мишу по лестнице офицерских званий не спешило. Миша относился к записной гарнизонной пьяни и отдавал службе только то время, которое ему удалось выгадывать между пьянками.

Уволить Мишу, который не просыхал месяцами, у командиров возможности не было. Служба на Манжурке никогда не была медом и многие офицеры, не желавшие губить молодые годы в степном краю, специально изображали из себя профессиональных алконавтов, чтобы их уволили из армии с миром. Только тогда перед ними открывалась возможность вернуться в родные края — на Украину, в Белоруссию, в центральные районы России.

Чтобы пресечь возможности столь легкого освобождения от военной формы, пьянь увольняли из армии только в районах обжитых, благоустроенных, то есть в тех, к которым даурские степи никак отнести были нельзя.

Миша родился на Дону и происходил из казачьего рода. Бросая вызов начальству, он ходил на службу, надевая форму, которую получил в годы войны, когда воевал в казачьих частях: на голове шапка-кубанка, на брюках, заправленных в сапоги — красные широкие лампасы. Ему за это выговаривали, угрожали карами, сажали на гауптвахту, но Миша держался своего и говорил:

— Увольняйте!

В подпитии это был веселый гуляка, шутник и балабол. Любимым номером его импровизаций был разговор Петьки с Чапаевым, который помнят все, кто видел знаменитый фильм. Там ординарец начальника дивизии Петька наивно спрашивал своего командира: «Василий Иванович, а ты бы смог командовать армией?» На что тот отвечал: «Конечно, смог». В конце беседы Чапаев признавался, что не по силам ему командовать только вооруженными силами во всемирном масштабе. «Почему?» — спрашивал Петька. «Языков не знаю», — скорбно отвечал Чапаев.

Овшаров свою интермедию начинал с большого. Его спрашивали: «Миша, ты бы генералиссимусом во всемирном масштабе смог бы стать?» — «Запросто, — отвечал Овшаров. — Штаб, переводчики, пусть покрутятся». — «А Советской Армией командовать?» — «Смог бы, конечно. Большевику все по плечу». — «А взводом, тут как?» — спрашивали его.

— Не, ребята, — говорил Миша скорбно. — Восемь лет пытаюсь, справится не могу. Языков не знаю.

И в самом деле, во взводе Овшарова служили солдаты восьми национальностей: русские, украинцы, белорусы, татары, буряты, казахи, киргизы и даже три китайца.

От Овшарова начальство отдыхало только в то время, когда он отправлялся в очередной отпуск.

В центральные области России товарищи офицеры из Забайкалья ехали с шиком, звеня монетами и не скупясь на траты. Возвращались с пустыми карманами и опухшими лицами. Такие поездки — туда и взад — лучше всего характеризовала такая байка.

На безымянном Манжурском разъезде в купейный вагон курьерского поезда «Пекин-Москва» садится офицер. И сразу спрашивает первого встречного пассажира:

— Братан, где тут у вас ресторан?

Возвращаясь в даурские степи тот же офицер садится в поезд «Москва-Пекин», но уже с вопросом:

— Браточек, где найти кипяточек?

Однажды поздней осенью, когда на Манжурке уже застучали холода Миша возвращался из отпуска к месту службы. Он съездил на родную донечину и в силу способностей там здорово погудел. В обратный путь отправился поиздержавшись в пух и прах. Харчей, заряженных маманей в походный сидор, хватило ровно до Иркутска.

Чтобы дотянуть до места, Миша решил прибегнуть к медвежьей тактике сбережения сил, и залег на верхнюю полку, как в берлогу.

В Улан-Удэ в купе подсели два монгола. Миша, чтобы не встречаться с ними, забился на своей полке поглубже. Он делал вид, будто крепко спит. Однако, голод не тетка. В брюхе все время урчало, в желудке противно подсасывало. А монголы, расположившиеся внизу, все время что-то жевали.

Закрыв глаза, Миша ворочался с боку на бок, решая как поступить. Ехал бы он из Забайкалья в Центр, прошелся бы по вагонам, обязательно встретил знакомых и перехватил деньжат. Но маршрут шел обратный и первый встречный — Миша был в этом твердо уверен — попросит деньжат у него самого.

Приходилось лежать и терпеть.

В какой-то момент Миша услыхал, что монголы несколько раз произнесли слово «генерал» и каждый раз при этом бросали взгляды на верхнюю полку. А у Миши тем временем естество начало подпирать, природные воды требовали выхода и удерживать их в организме становилось невмоготу. Приходилось слезать.

Запихнув поглубже под матрас лейтенантский китель с погонами, Миша крякнул и спустил ноги с полки. Украшенные красными казачьими лампасами брюки появились над головами монголов.

— Здравствуйте, — вежливо закивали попутчики головами и лица их расплылись в улыбках. — Здравствуйте, товарищ генерал.

— Здравия желаю, — просипел Миша унылым голосом. Он сел на нижнюю полку, натянул сапоги со шпорами. — Прошу прощения, мне надо выйти.

Когда он вернулся после прогулки в конец вагона, на столик в купе были щедро выложены съестные припасы его спутников и стояли две бутылки водки.

Миша сглотнул голодную слюну, но сделал вид, что собирается снова взобраться на свою полку.

— Прошу прощения, мешать вам не буду.

— Нет, нет… — Оба монгола буквально повисли на Мише, как волкодавы, затравившие волка. — Окажите нам честь, товарищ генерал.

И «генерал» с голодухи честь им оказал. В тот вечер спутники врезали круто. Миша рассказывал им о рукопашных сшибках на фронте, о своих лихих подчиненных пехотинцах, бравших врага не штыки. Не признаваться, что он кавалерист, у Миши ума хватило.

Под утро спиртостойкий Миша уложил спутников на их места, доел все, что оставалось на столе после пиршества, обсосал косточки, выбил и съел костный мозг. И только потом взобрался на полку, сытый, густо пьяный и натабаченный за счет братской солидарности Улан-Батора и Москвы.

На другой день дружеская пирушка возобновилась. Монголам очень понравился русский генерал, такой молодой, умевший пить и есть, не уставая, сытно рыгавший и рассказывавший анекдоты: совсем простой человек. Ну, совсем простой.

В Даурию поезд пришел к вечеру. Мише надо было сходить, монголы ехали дальше. И сразу возникла проблема: если надеть форму с погонами лейтенанта, то сразу умрет миф о генерале, и монголы поймут, что оказывали знаки внимания обычному проходимцу, авантюристу. Да и как самому себя ощущать после того, как два дня принимал генеральские почести?

Выход нашелся. Миша сложил китель в шинель, свернул ее в тючок и стянул офицерским поясом. Пожал руки монголом, обнял их за плечи, как старший младших, подхватил чемоданчик, взял тючок и двинулся к выходу.

А на дворе стыл ноябрь. Даурскую степь прострельно продували северные колючие ветры. Мороз гнал вниз ртутный столбик… Впрочем, не стану вводить людей доверчивых в заблуждение: на Манжурке ртутными термометрами измеряли температуру только больным. После минус тридцати девяти градусов жидкий серебристый металл становится твердым и ковким. А раз так, то вношу поправку: мороз к ночи гнал спиртовой столбик к отметке за минус десять…

Монголы онемели от изумления. Кто-кто, а они уж знали, что означает сочетание ветра и мороза в степи.

— Однако так не надо, товарищ генерал, — пытались они вразумить своего нового друга.

Миша только улыбнулся благожелательно. Постучал себя по груди.

— Порядок, товарищи. Закалка!

Миша вышел на станции Даурия из вагона на мороз в брюках с лампасами, в своей кубанке, но в нижней рубахе не первой свежести.

Комендантский патруль тут же сгреб лейтенанта, подозревая, что тот с крупного бодуна: в мороз, в ветер, выйти из поезда в исподнем трезвый себе не позволит. Тем более, что репутация Миши в гарнизоне была общеизвестной.

Овшарова доставили в комендатуру, которая находилась рядом со станционным домиком. Только там он надел китель и шинель.

Комендант гарнизона, хорошо знавший Мишу как завсегдатая местной гауптвахты, укоризненно сказал:

— Ты бы без порток из поезда вышел. Уж раздеваться, так до трусов.

— Брюки с лампасами снимать нужды не было, — признался Миша и совершенно откровенно рассказал историю, с ним приключившуюся. — А вот китель с погонами надеть не мог. Это значило бы уронить честь советского генерала.

— Зачем же ты им назывался?

— Кушать очень хотелось. Когда голоден и маршалом назовешься.

Над «генеральскими» приключениями Миши некоторое время потешался весь гарнизон, но вскоре о них стали забывать. А Миша продолжал выступать в своем репертуаре: пил, пью и буду пить.

Но вот однажды всем показалось, что пьяным художествам Миши пришел конец. В одну из ночей командира дивизии подняли с постели тревожным звонком: ЧП. Миша Овшаров по пьянке застрелил собутыльника — офицера соседней дивизии, такого же алконавта, как и сам…

Не стукнул генерал Григорович в досаде кулаком по столу. Не пуганул смачным матом судьбу индейку. Наоборот, хоть и грешно, но вздохнул с облегчением. Теперь Мишу ждал трибунал, дивизии записывали одно ЧП, но зато все, связанное с именем Овшарова, уходило в историю, а множества новых происшествий без него ждать не приходилось… Такое можно было перетерпеть.

Закрутилось следствие. И чем дальше оно шло, тем более запутанным стало выглядеть дело.

Выяснилось, например, что собутыльник Овшарова в загуле впал в черную депрессию и вдруг спросил Мишу:

— Ты мне друг?

— Сомневаешься?

— Тогда сделаешь, что попрошу?

— Будь уверен. Сделаю в лучшем виде.

— Застрели меня, на хрен к чертовой матери. Жить надоело, — и пьяный истошно по-волчьи завыл.

— Застрелю, — согласился Миша. — Только для такого дела твой письменный приказ нужен.

— Напишу…

Когда записка была готова, Миша взял пистолет и бабахнул прямо в пузо товарищу.

Однако тот остался жив. Ему сделали операцию, потом выписали из госпиталя и направили в строй. А Мише наказание скостили по той причине, что у него на руках был письменный приказ пострадавшего, да и сам он в тот момент находился в невменяемом состоянии…

Спасло нашу седьмую Хинганскую отдельную кавалерийскую дивизию от новых ЧП, которые ей приносил лейтенант Миша, только то, что вскоре последовал приказ о расформировании кавалерии. И Миша дождался права снять погоны и ходить на виду у всех в бриджах с красными широкими лампасами. Бросил ли он пить — не скажу, не знаю.

— Дедуля, — спрашивает внук, — ты когда на посту ночью стоял, тебе не страшно было?

— Страшно, конечно, но до тех пор, пока не заснешь.

ЗАБЫТЫЙ ПОРТРЕТ

Почему Анатолия Волкова, подполковника, хорошего мужика, офицера-фронтовика занесло в журналистику я себе никогда не мог объяснить. Прилично писать ему не было дано и потому корреспондент из него не получился. Наверное именно по этой причине Волков быстрее других стал начальником над теми, кто умел писать. Он получил назначение на должность начальника отдела боевой подготовки редакции окружной газеты и стал руководить.

Работать с Волковым было нетрудно. «Поедем со мной в войска, — предлагал он. — Статью привезешь». И я охотно принимал предложение. Поездка в командировку с Волковым, снимала все мелкие хлопоты — о гостинице, о питании, транспорте. В паре с ним можно было, не распыляясь, работать по своему плану.

Однажды Волков, вспоминая прошлое, рассказал историю из своей офицерской молодости.

Шел второй год войны. Волков служил в Куйбышеве (в далеком прошлом и близком настоящем это город Самара). Служил в запасном полку и ждал отправки на фронт.

Однажды его назначили в наряд, и он заступил помощником дежурного по гарнизонной комендатуре.

Поздно вечером, когда дневная суета спала, молодой энергичный офицер, чтобы не томиться от безделья и не заснуть, стал, как говорится, шуровать по сусекам дежурки. И в каком-то дальнем углу в пыли обнаружил раму с портретом. Вытащил на свет, протер стекло и прочитал надпись: «Маршал Советского Союза Г.И. Кулик».

Волкову показалось, что если портрет известного сталинского маршала пылится в углу, это несправедливость, проявленная кем-то к видному военачальнику. Ее требовалось исправить.нашел гвоздь, вколотил его в стену и повесил портрет так, что он оказался рядом с таким же портретом маршала Ворошилова.

Утром в комендатуру одним из первых прибыл генерал-майор — комендант города. Он выслушал рапорт дежурного по комендатуре, огляделся и вдруг увидел портрет на стене. Генерал внезапно рассвирепел.

— Кто это?!

Волков понял, что генерал не знает изображенного и с молодой лейтенантской лихостью доложил:

— Маршал Советского Союза Григорий Иванович Кулик, товарищ генерал-майор!

— Я знаю, что это Кулик! — яростно заорал генерал. — Я спрашиваю, кто этот мудозвон, который его здесь повесил?!

— Я повесил, товарищ генерал-майор, — смело ответили Волков. — И считаю, что мудозвоном того, кто портрет снял…

— Десять суток! — все в том же тоне шумел генерал. — Дежурный, в камеру его! Отбери оружие, сними ремень и под замок! А ты, — палец генерала воткнулся в грудь Волкова как пистолет, — пока не сел, сейчас же сними портрет. Быстро!

Пока Волков лез на стул, снимал с гвоздя раму, генерал поостыл и спросил уже спокойно:

— Зачем повесил? Кто-то подсказал?

— Нет, товарищ генерал-майор. Случайно нашел в пыли. Решил, что так нельзя с портретами Героев Советского Союза. Маршал Кулик на фронте, а здесь его в угол запрятали, без всякого уважения.

— Значит, ты сделал это из уважения?

— Да, товарищ генерал-майор.

— Ладно, давай портрет сюда. Я его унесу с собой, — генерал успокоился. — Дежурный, отставить арест лейтенанта. Пусть несет службу дальше.

Генерал ушел.

— Чё это он так озверел? — спросил Волков дежурного. — Ничего ж плохого я не сделал.

Дежурный ухмыльнулся.

— Ты что, в самом деле не знаешь, кто этот генерал? Это же и есть сам маршал Кулик. Его Сталин разжаловал аж на три ступени… И попер с фронта и их Москвы.

— Не может быть! Об этом нигде ничего не писали! Откуда мне было знать об этом?

— Теперь знай. И, если портрет снят и стоит в углу, сперва подумай, почему он там оказался. Это диалектика. Понял?

Вечером комендант гарнизона генерал-майор Кулик за хорошее несение службы объявил дежурному и его помощнику от лица службы свою благодарность…


* * *

Командир роты обнаружил в пирамиде ржавое оружие…

— Чей автомат?!

— Конструктора Калашникова! Бодро ответил дежурный по роте.

ТУЛЬСКИЙ ТОКАРЕВА

Страстная любовь часто толкает людей на трудно объяснимые с точки зрения здравого смысла поступки.

Андрею Б., отслужившему срочную службу и поднявшемуся за ее годы до звания старшины, страстно захотелось стать офицером. И он им стал. Несколько месяцев провел на краткосрочных курсах подготовки командиров, получил звание «младший лейтенант» и должность в штабе мотострелковой дивизии.

Трудно представить человека, который бы так, как Андрей, гордился собой и своей формой, своим правом останавливать солдат и делать им замечания за плохое отдание чести или неряшливый вид. Сам он был всегда чисто выбрит, причесан, отглажен, перетянут ремнями.

Любовь Андрея к воинским атрибутам носила странные формы. Однажды в воскресный день всем — солдатам и офицерам — было приказано явиться на спортивные соревнования в одних трусах. Предполагалось, что заодно с занятиями физкультурой люди будут загорать.

Младший лейтенант Андрей как и все встал в строй в трусах, но от других офицеров он отличался тем, что его голое пузо перетягивал широкий кожаный офицерский пояс с пустой кобурой на боку, а спину и грудь через плечо перечеркивала портупея.

Позже все стали замечать, что особый восторг Андрея вызывало право носить на поясе закрепленный за ним пистолет — вороненый, тяжелый ТТ — Тульский Токарева. Все офицеры, имевшие оружие, держали пистолеты в сейфах. Андрей при любой возможности старался носить его на поясе в кобуре. Именно он — Тульский Токарева — однажды сыграл с Андреем злую шутку.

Однажды младшему лейтенанту, который сидел в штабе при портупее и пистолете, потребовалось выйти из помещения.

ПНШ — помощник начальника штаба капитан Резвин, был весельчак и приколист, придумывавший розыгрыши на казалось бы пустом месте. Он углядел, что Андрей украдкой осмотрелся — не следит ли кто-то за ним, потом вынул пистолет из кобуры, сунул его в ящик стола (что делать категорически запрещалось), задвинул ящик, встал, сказал: «Я скоро» и вышел. Это и стало поводом для крутого розыгрыша.

Едва дверь за Андреем закрылась, Резвин подошел к окну и выглянул из него наружу. Как и все другие окна штаба оно выходило в маленький довольно темный закуток, образованный двумя зданиями. Там высилась дощатая будка сортира на два очка с двумя дверьми, на одной из которых значилась буква «Г», на другой — «О».

История этого спецсооружения такова. Долгое время будка имела одну дверь и толчок с двумя очками. Но вот в дивизию должна была приехать комиссия из Москвы. Начальник тыла дивизии осмотрел хозяйским взглядом все, что могло вызвать у членов комиссии неудовольствие и отдал приказ срочно переделать сортир.

— Нужны две каюты, — почему исконный сухопутчик определил этим словом изолированные места для отсидки в месте задумчивости сказать не могу, но было сказано именно так. — Одна каюта для проверяющих генералов, вторая — для офицеров. На двери генеральской каюты, чтобы не путали, напишите букву «Г», на офицерской — «О».

Майор Кудрин, которому поручалась работа тут же съязвил:

— Может и яму перегородим глухим щитом, чтобы произведенный генералами продукт не смешивался с офицерским?

— Я те пошучу, — не принял шутки полковник. — Тоже еще, Аркадий Райкин!

Новое сооружение побелили, на дверях вывели буквы и повесили замки, ключи от которых находились у дежурного по штабу.

Такого попрания прав на посещение мест общего пользования местная офицерская общественность не вынесла и свой протест выразила просто: кто-то ночью между буквами «Г» и «О» на двух дверях черной краской вписал еще три буквы «ОВН», придав словесной композиции законченный характер. Конечно, крамолу тут же состругали и все сооружение побелили заново.

После того, как московская комиссия без какого-либо удивления или протеста вволю попользовалась спецсооружением — кормили проверяющих в дивизии от пуза — «каюты» открыли свои двери для всех. Но буквы на дверях остались.

Так вот, вышедший из штаба Андрей решительно потянул на себя дверцу каюты с буквой «Г» (как хорошо быть генералом, хотя бы в таком случае, верно?) и закрыл ее за собой.

Резвин отошел от окна, подошел к столу Андрея, выдвинул ящик, взял пистолет, возвратился к своему месту, открыл сейф, положил ТТ внутрь и закрыл дверцу.

Минут через двадцать в штаб вернулся Андрей. Сел за стол, выдвинул ящик. Растерянно поглядел в него. Пистолета не обнаружил. Тогда он выдвинул ящик до конца. Пошуровал внутри руками, прощупывая бумажки. Ничего не нашел. Задвинул ящик. Посидел некоторое время молча. Снова выдвинул ящик и снова проверил его содержимое. Потом встал, одернул китель и вышел из штаба.

Резвин снова подошел к окну и увидел, что Андрей кругами ходит возле сортира. Он открывал двери кают, осматривал их внутренность, потом стоял размышляя. Некоторое время спустя, Андрей вдруг развернулся и решительным шагом ушел со двора. В помещении штаба он не появлялся.

Дальше действие пошло по сценарию, который никто заранее не мог предугадать.

Полчаса спустя возле спецсооружения появилась странная процессия. Впереди, показывая дорогу, шел Андрей. За ним двигалась хилая лошадка пегой масти с ребрами, выпиравшими как прутья из старой корзины. На волне специфического запаха она тащила в закуток грязную бочку на двух колесах. Мастер гарнизонной службы «ЛБЧ», что в сокращении обозначало — «лошадь, бочка и черпак», в задрипанном комбинезоне натянул вожжи, крикнул «тр-р-р», слез с телеги, взял в руки ведро, приспособленное к длинной ручке, прошел к выгребной яме и открыл крышку.

Рядом с золотарем встал Андрей. Разрешающе махнул рукой:

— Начинай!

Мастер опустил черпак в яму, зацепил полную порцию отходов жизнедеятельности здорового и постоянно находившегося в состоянии боеготовности офицерского коллектива и поднес к горловине бочки.

Прежде чем вылить внутрь ее содержимое черпака, он предоставил Андрею право пошуровать в дерьме металлическим прутом. Ничего не обнаружив, тот разрешал опорожнить черпак, и золотарь подставил ему на исследование новую порцию добытого в яме компонента.

Когда яма была вычищена до дна, Андрей отпустил золотаря, надвинул на нос фуражку и вернулся в штаб, густо пропитанный запахами выгребной ямы. Сел на свое место. Сжал виски руками.

— Андрей, что с тобой? — спросил сочувственно Резвин.

— Все, товарищ капитан, я загудел под трибунал, — голос Андрея был полон замогильной печали. — Я пистолет потерял.

— Чей?

— Свой.

Резвин открыл сейф, вытащил из него Тульский Токарева.

— Этот?

Андрей открыл рот и замер, не веря своему счастью.

— Откуда он у тебя?

— Ты уходил, куда его сунул? В ящик? А здесь ходил начальник штаба и проверял столы. Пришлось тебя выручать…

— Ребята… — Андрей растерянно хлопал глазами. — А я говночисту сотню отвалил… За так…

— Не за так, — сказал Резвин, — а за урок. Другой раз умней будешь… Тебе сколько говорили — оружие держи в сейфе. Но главное даже не это. Учти, если офицер попал в беду, то первым делом он должен за помощью обратиться к товарищам, а не к говночисту. Понял?

В тот вечер Андрей отвалил еще одну сотню, устроив угощение всем, кто стал свидетелями его чудесного освобождения от призрака военного трибунала. Больше Тульский Токарева без нужды он с собой не таскал.

— Товарищи солдаты, — объясняет прапорщик солдатам. — Запомните: ствол автомата сделан из специальной стали. Штык-нож также изготовлен из означенного материала. Ясно? Рядовой Петрищев, из какого материала сделан штык? Из специальной стали? Плохо! Это типичная ошибка для вас, интеллигентов с высшим образованием. Повторяю: штык-нож изготовлен из означенного материала. И отвечать мне только так. Без самодеятельности.

ЕСЛИ БЫ НЕ МИНИСТР…

Командир кавалерийского эскадрона лихой бурят капитан Намжилов в воспитательной работе был мастером крутых обобщений.

Как— то один солдат его эскадрона в воскресный день сходил в поселок, долбанул стаканчик самогона, захмелел и его замел комендантский патруль. На другой день перед строем эскадрона Намжилов читал разгильдяю мораль.

— Ефрейтор Попов, вы хоть сейчас, на трезвую голову, задумайтесь над тем, что наделали. Комендант гарнизона уже доложил о случившемся командиру дивизии. Черное пятно позора легло на весь взвод, на эскадрон в целом. Ваш проступок попадет в статистическую отчетность, которую доложат в штаб военного округа. Командующий войсками генерал-полковник Гусев будет расстроен. О всех проступках в округе он вынужден докладывать в министерство обороны. Думаете, такой доклад обрадует Маршала Советского Союза Георгия Константиновича товарища Жукова? Нет, Попов, не обрадует. Теперь представьте, что о вашем пьянстве узнает вражеская разведка. Вы думаете, она не воспользуется нашей мгновенной слабостью? Еще как воспользуется, ефрейтор Попов. И, если завтра начнется война, в этом будете виноваты вы.

— А если война завтра не начнется? — кто-то из строя задал вопрос командиру эскадрона.

— Конечно, не начнется, — спокойно ответил Намжилов. — Но это лишь потому, что уже сейчас министр обороны Георгий Константинович товарищ Жуков, узнав о разгильдяйстве Попова, принял нужные меры.


* * *

— Поскольку у пушки выстрел сильный, — объясняет старшина солдатам, — ствол откатывается назад. Чтобы ослабить откат, существует тормоз отката. Это цилиндр с жидкостью, в котором движется поршень. Когда происходит выстрел, ствол тянет шток с поршнем, жидкость сжимается и откат тормозится.

— Товарищ старшина, — задает вопрос удивленный солдат. — По законам физики жидкость не сжимается…

— Кто вам об этом сказал?

— Мы в институте учили…

— Все ясно. В институте возможно жидкости и не сжимаются. В армии сжимается все. Учтите, рядовой, это на будущее.

ЧЕРЕЗ МНОГИЕ ГОДЫ

Полковник Михаил Михайлович Зотов в годы войны военной журналистике был фигурой заметной. А после войны он, фронтовой корреспондент «Красной Звезды», стал заведовать мемуарной редакцией Военного издательства Министерства обороны.

Свою карьеру в журналистике Зотов начал выстраивать абсолютно случайно.

Служил солдат срочной службы Михаил Зотов в Забайкалье в должности механика-водителя танка командира дивизии. Все шло нормально, пока дивизию не принял генерал Василий Иванович Чуйков, будущий герой Сталинграда. Познакомившись с экипажем своего танка, генерал счел, что Зотов не подходит к должности, которую он занимал.

— Уберите от меня эту интеллигентскую физиономию куда-нибудь подальше, — приказал генерал начальнику штаба.

Вспоминая те времена, Зотов говорил, что его обидел не сам перевод, а то, что Чуйков назвал его «интеллигентской физиономией». «Она у меня, — говорил Михаил Михайлович, — была самая что ни есть крестьянская, что уж там в ней углядел крамольное, ума не приложу».

Только факт оставался фактом. Зотова перевели печатником в типографию дивизионной газеты. Роль печатника сводилась к тому, чтобы крутить ручку плоскопечатной машины, которая звучно именовалась «американкой».

Отсюда, от типографского станка и начал свой журналистский путь Михаил Михайлович. Поначалу писал небольшие заметки, потом расписался и расширил диапазон поиска. Врожденные способности и трудолюбие помогли настойчивому парню стать корреспондентом центральной газеты, затем, как мы уже знаем, редактором издательства.

Время шло и однажды к полковнику Зотову в издательство приехал с рукописью воспоминаний Маршал Советского Союза Чуйков.

— Вы меня, конечно, не помните, — сказал Зотов маршалу. — А я тот красноармеец, которого вы за интеллигентскую физиономию отчислили из экипажа своего танка.

Маршал нисколько не смутился.

— Разве я был не угадал? Чего бы ты в танке сидел? А теперь посмотри, каких высот достиг. Даже судьба моей книги теперь от тебя зависит.

Маршал, конечно, лукавил. Судьбу его книги решали куда более высокие чины, чем Зотов. Но Михаил Михайлович понимал, что Чуйков был прав в главном: его путь наверх начался после того, как он поменял танк на типографию.

— Терпеть не могу политработников, — жалуется одна женщина другой. — Свяжешься, наживешь грыжу.

— Почему?

— Да вот связалась с одним, он не отстает уже второй месяц. Сперва уговаривал, добивался своего интереса. Добился. Теперь полтора месяца уговаривает, чтобы я никому о его интересе не рассказала.

ПОЛИТРАБОТА

АППАРАТНЫЙ РАНЖИР

В самом начале моей службы в «Красной Звезде» мой начальник полковник Иван Иванович Сидельников предупредил:

— Ты будешь чувствовать себя в Москве провинциалом, пока не поймешь все аппаратные тонкости.

По ходу разговора я понял, что речь шла о тонкостях, определявших жизнь нашей вышестоящей организации — Главпура — Главного политического управления Советской Армии и Военно-Морского Флота.

— Может расскажете о них, — попросил я, — чтобы быстрее войти в курс дела.

— Нет, о таком не расскажешь, — сказал Сидельников, — Все это нужно понять собственным разумением испытать на своей шкуре.

Позже я понял почему мой начальник не стал распространяться. В строгих и мрачных коридорах Главпура, за плотно закрытыми дверями шла постоянная незаметная постороннему взгляду, но опасная борьба, полная интриг, тайного подсиживания и явного угодничества. Борьба, целью которой было завоевание более удобного места под солнцем — за более высокие должности, генеральские звания, за блага, из высокого положения вытекавшие. Рассказывать обо всех такого рода хитросплетениях отношений было трудно и ко всему опасно: а вдруг я доложу кому-нибудь о нашей беседе? Так что совет «понять аппаратные тонкости» был достаточно нейтральным и в то же время полезным.

Познавать закулисные тонкости приходилось все годы службы. Вот лишь один случай.

Проходило обычное для тех времен собрание партийного актива Центрального аппарата Министерства обороны СССР. Мне поручили подготовить для газеты протокольную информацию о событии. В материале главное место должно было занять перечисление чинов и фамилий присутствовавших на собрании военачальников.

Перед началом собрания, имея на то все полномочия и нужные допуски, я занял место в глубине сцены Центрального дома Советской Армии и стал помечать фамилии маршалов и генералов, которые проходили меня к местам в президиуме.

Написать текст казенного сообщения «Вчера в Москве состоялось…» ну и тому подобное — дело обычное. Написал, подошел к главному редактору генералу Макееву, который сидел в президиуме, передал ему бумажку. Макеев прочитал текст, качнул головой и сказал:

— Теперь покажи Калашнику. Пусть завизирует.

Генерал-полковник Михаил Харитонович Калашник был одновременно первым заместителем начальника Главпура и начальником управления пропаганды и агитации. Короче, являлся для армии таким же серым кардиналом, как для всей компартии тогда многоизвестный, а ныне уже всеми забытый Михаил Андреевич Суслов.

Сказать, что Калашник отличался особым умом было бы натяжкой, но то, что он так и сочился аппаратной ушлостью — это несомненно. Определенную легковесность Михаила Харитоновича, как мыслителя, компенсировало твердое знание что можно говорить и писать, чего нельзя. В своем генеральском кресле Калашник сидел прочно, без малейшего покачивания. Дело в том, что в годы войны его пути пересекались с путями великого вождя Леонида Ильича Брежнева, а тот верных друзей ценил, и наиболее верных всячески поддерживал. Сам начальник Главпура генерал армии А. Епишев, член военного совета Московского военного округа генерал-полковник К. Грушевой, М. Калашник и другие — были птенцами брежневского гнезда, и это обеспечивало им твердое положение в военной иерархии, что в свою очередь гарантировало постоянность хвалебного песнопения Брежневу в армейской пропаганде.

В перерыве собрания я подошел к Калашнику и показал ему текст заметки, которую уже прочитал Макеев.

— Хорошо, — сказал Калашник.

— Можно засылать в печать?

— Ты что?! Конечно, нет. — отказ был категоричным. — Такие вещи так не делаются.

Спросить «А как?» было бы полным признанием своей некомпетентности, хотя я и в самом деле раньше такого рода информации не готовил.

— Что прикажете? — задавая вопрос, я постарался продемонстрировать максимальную готовность бежать туда, куда мне укажут, рыть землю там, где потребуется.

— Кончится собрание, бери в машину, захвати своего генерала и поедем в Главпур к Епишеву. Там все и решим.

«Захватить» своего генерала я не мог. Куда актуальней был вопрос, захватит ли он меня в свою машину. Что если вдруг Макеев уже подрядился подвезти кого-то из безлошадных чинов до здания министерства.

Я нашел Макеева в группе генералов, которые толпились в глубине сцены у стола с минеральной водой. Шаркнул ножкой, изобразил на лице высшую степень почтения к большим звездам.

— Николай Иванович, Михаил Харитонович просил после собрания ехать к Алексею Алексеевичу для уточнения содержания информации. Вот текст. Разрешите мне ехать в редакцию?

Произнося эти слова, я даже не догадывался, насколько они не вписываются в традиции аппаратных тонкостей. Это только со стороны казалось, что главному редактору можно и не брать с собой в чертоги высокого начальства бравого солдата Швейка в подполковничьем звании, если все можно сделать и самому. Правила номенклатурных игр требовали иного подхода. За все должен отвечать самый маленький исполнитель, и брать его ответственность на себя никакой начальник не стал бы. Мою просьбу к главному редактору взвалить на свои плечи даже такой пустяк, как согласование с Епишевым информация о министерском собрании, можно было расценить проявлением беспредельного нахальства или скрытого желания подставить своего шефа под удар. В любом случае, если у кого-то возникнут претензии к публикации, Макеев должен был иметь возможность с возмущением потребовать: «Ах, подать сюда Тяпкина-Ляпкина» и Тяпкину-Ляпкину, то бишь мне, надлежало тут же оказаться под начальственной дланью.

— Поедешь со мной, — распорядился Макеев. — Ты писал, ты и доведешь материал до конца.

Приехали на улицу Маршала Шапошникова, ныне снова получивший название Колымажного ряда. Прошли в здание Главпура. Поднялись к кабинет начальника. Миновали приемную, в которой сидел помощник Епишева добрейшей души полковник Воронов, вошли внутрь святилища.

Епишев прошел к своему столу, снял китель, аккуратно повесил его на спинку кресла и сел.

— Читай.

Я начал с заголовка.

— Гарнир пропусти, — остановил меня Епишев. — Читай список лиц…

— «На собрании присутствовали, — начал я, — министр обороны Маршал Советского Союза Р.Я. Малиновский…

Прочитал и сделал паузу. Посмотрел на умные, озабоченные ритуалом священнодействия лица моих высоких начальников.

— Дальше, — разрешил Епишев.

— Начальник Генерального штаба Маршал Советского Союза М.В. Захаров…

— Ну вот, поехал! — Калашник недовольно скривил губы. -

Почему я должен напоминать тебе, как надо писать? — И тут же, почти взахлеб продекламировал. — Начальник Генерального штаба, тире, первый заместитель министра обороны… Нельзя же в самом деле так обрезать должности…

— Сделано, — доложил я с подобающей степенью рвения.

Макеев старался не смотреть в мою сторону. Епишев крутил в пальцах авторучку.

— Дальше.

— Начальник Главного политического управления генерал армии А.А. Епишев…

— Ну нельзя так! Нельзя! — Калашник сморщился как от зубной боли и пристукнул ладонью по столу. — Сколько можно так самовольничать? Надо писать: «Начальник Главного политического управления Советской Армии и Военно-Морского Флота». Неужели не понятно, что по газете во всех вооруженных силах сверяют жизнь?

Макеев не выдержал и бросил на меня бронепрожигающий взгляд: ах, ты, раздолбай Мамай губастый! Как же тебе не стыдно подставлять так себя, меня и газету!

— У меня так и написано, — пытался оправдаться я. — А прочитал для сокращения времени.

— Нет! — Калашник поднял перст указующий. — Изволь в вопросах принципиальных обходиться без всяких сокращений.

— Хорошо, дальше, — сказал Епишев.

— «Главнокомандующий ракетными войсками стратегического назначения Маршал советского Союза Н.И. Крылов…»

— Стоп, стоп, — теперь уже по столу постучал Епишев. — Дальше должностей не перечисляй. В конце концов мы даем в газете не штатное расписание. Называй только звания.

— «Маршал Советского Союза Н.И. Крылов, Маршал Советского Союза В.И. Чуйков…»

— Стой, не спеши, — остановил меня Калашник и посмотрел на Епишева. — Я думаю, Алексей Алексеевич…

Тот утвердительно кивнул, хотя Калашник так и не сообщил того, о чем он думает. Видимо, мой промах государственным мужам был столь очевиден, что им хватило простого намека.

— Кто там у тебя по списку после Чуйкова? — задал вопрос Калашник.

— Главный маршал авиации Вершинин.

— Отлично. Кто еще?

— Маршал авиации Судец.

— Вот их и пиши. Потом вставишь Чуйкова.

— Постой. — Епишев отставил чашку из которой временами прихлебывал чаек. — После Судеца… — сказал и посмотрел на меня. — Как правильно склонять его фамилию? Судеца или Судца?

— Есть две возможности. Если по правилу молодца, то склоняется так: молодец — молодца. Значит, надо говорить Судца. Если склонять по правилу подлеца, то будет: подлец — подлеца. Тогда надо говорить Судеца.

— Значит, я не ошибся, — Епишев позвенел ложечкой по чашке. — После Судеца пиши: генерал-полковники М.Х. Калашник и П.И. Ефимов. После них укажи — маршал и все такое, — Чуйков…

Так впервые я попал к самому котлу политической кухни, на которой варилось хлебово официальной информации, предназначенной миллиону читателей. Именно таким был тираж «Красной Звезды» в те годы.

Обычный читатель, бросив взгляд на заметку о собрании партийного актива центрального аппарата министерства обороны вряд ли читал ее до конца, а уж тем более никогда не вникал в то, чья фамилия за чьей следует. Те, кто знали Чуйкова по войне, воевали под его началом, узнавали из заметки, что Василий Иванович еще жив и даже посещает собрания. И невдомек таким читателям было, что место, на котором помещена фамилия прославленного героя Сталинграда, до миллиметра измерено и определено дошлыми политиками, которым нет никакого дела до того, что фамилия Чуйкова (даже не маршала, а еще генерала) вошла в советскую и российскую военную историю и останется в ней на веки вечные, пока останутся в памяти людей понятия Сталинград и Сталинградская битва, а о генерале Калашнике вкупе с его коллегой по Главпуру генералом Ефимовым по большому счету никто никогда не вспомнит. Для тех же, кто выстраивал фамилии высоких участников собрания по номенклатурному ранжиру куда важнее было отразить не то, кто сколько стоит на самом деле для истории, а то, что думают об этом человеке в данный момент чиновники в Центральном комитете «родной ленинской партии», что в последнем разговоре сказал о нем действующий министр обороны или начальник генерального штаба.

История — это мертвое прошлое. Политика — живое настоящее и чтобы усидеть на своем хлебном месте, чтобы не чувствовать, как под тобой качается стул, надо постоянно угадывать, кто за кем стоит в иерархии действующей власти.

Не менее получаса мы утрясали список фамилий, пока наконец не получили разрешение возвращаться в редакцию, где по графику уже должен был подписываться в свет завтрашний номер газеты.

Вернувшись в редакцию, я быстренько перепечатал заметку, отнес ее на подпись Макееву и заслал в типографию. Казалось бы — дело сделано, но оказалось не так.

Когда Макеев получил для чтения первую страницу газеты, где на видном месте стояла информация о прошедшем собрании, меня вдруг вызвали в его кабинет.

Макеев был не один. Рядом с ним, склонившись над плечом и почтительно заглядывая через него в набранный текст, стоял дежурный по номеру полковник Федор Халтурин, один из тонких знатоков главпуровского политеса. Какую арию он успел спеть Макееву, пока они находились вдвоем, не знаю, но генерал вдруг сказал:

— Ты больше не уточнял у Калашника список?

Моя провинциальная серость сразу поперла наружу.

— Николай Иванович, я точно записал все, что говорилось у Епишева. Ошибки исключены…

— Я бы все же уточнил еще раз, — вкрадчиво предложил Халтурин Главному.

Теперь я понимаю: послать бдительного дежурного подальше Макеев не мог. Случись что, начнется разбирательство и тот обязательно доложит: я предлагал еще раз все проверить, меня не послушали. Ставить себя под удар Главный не хотел.

— Звони Калашнику, по «кремлевке».

Макеев указал на телефон кремлевской АТС — большой аппарат цвета слоновой кости с бронзовым гербом СССР в центре наборного диска. Одно время аппараты правительственной связи именовали «вертушкой», позже стали называть «кремлевкой».

Признаюсь честно — я ощутил себя неуютно. Меня подставляли. Как должен был отнестись высокий начальник к подчиненному, с которым только полчаса назад обсуждал какой-то вопрос и вдруг тот вновь его спрашивает правильно ли понял указания? Стоит ли держать на ответственной должности дурака, который не может с первого раза понять, что от него требуется?

— Может вы сами позвоните, Николай Иванович? — спросил я, заранее зная, что получу отказ.

— Звони, звони, время уходит.

Макеев раскрыл и положил передо мной толстую телефонную книжку с номерами абонентов Кремлевской АТС.

Я набрал номер квартиры Калашника.

— Михаила Харитоновича можно?

— Он уже уехал на дачу.

— Давно?

— Уже должен быть там.

Главный и Халтурин внимательно наблюдали за мной.

— Что там?

— Уехал на дачу.

— Звони туда.

Я снова закрутил диск телефона.

Ответила женщина — жена или домработница — не знаю.

— Михаила Харитоновича, пожалуйста.

— Минутку. Он только вошел. Снимает фуражку.

«Ну, все, — мелькнула тревожная мысль, — сейчас схлопочу упрек за тупость, глупость и нахальство, за неспособность схватить сказанное с одного раза. Затем, если кто-то перемножит эти качества, производное будет определяться одним словом — „некомпетентность“.

— Слушаю, Калашник, — суровый голос не оставлял надежды на спасение.

— Михаил Харитонович, прошу прощения, но я по поводу заметки. Той, которую мы уже обсуждали с вами. Может стоит еще раз проверить фамилии?

Произнося эти слова, я даже пригнулся, ожидая, когда мне врежут по шее. И вдруг услышал облегченный вздох:

— Наконец в «Красной Звезде» появился ответственный человек. Я уже сам собирался звонить Макееву. Читай.

Выслушав меня, Калашник сказал:

— Все верно, только прошу — поменяй местами фамилии мою и Ефимова. Его поставь вперед.

И Ефимов и Калашник были заместителями Епишева, равные по должностям и положению, но Калашник разыгрывал какую-то свою комбинацию, пропуская вперед Ефимова. В принципе, он мог бы сказать это и в кабинете у Епишева, но не сказал. Значит, были на то хитрые соображения внутреннего главпуровского ранжира, которые не понять посторонним.

Я поменял в информации фамилии местами.

— Вот видишь, — сказал Макеев, — а ты не хотел звонить.Учти, из-за такого пустяка серьезно портятся отношения…

Насколько ревниво следили начальники за соблюдением ранжира можно проиллюстрировать таким фактом.

Однажды «Красная Звезда» после принятия какого-то очередного «исторического» постановления ЦК сразу стала публиковать информации о том, как в войсках обсуждают и одобряют заботу Коммунистической партии о благе народа. В сообщении из Группы Советских Войск в Германии говорилось, что там состоялось собрание партийного актива, на котором выступил командующий войсками группы генерал армии И. Якубовский. Но оказалось, что наш корреспондент допустил ошибку. Доклад сделал не Якубовский, а член Военного совета группы войск.

Как бывает в таких случаях, верные Личарды из окружения командующего, который сам заметки такого рода вряд ли читал, показали ему материал с ошибкой. Безответственному корреспонденту «Красной Звезды» по всем правилам за такое полагалось накрутить хвоста. Но командующий знал, что такое аппаратный ранжир куда круче своего верного окружения.

— Кто делал доклад в Московском военном округе? — спросил Якубовский.

— Командующий войсками.

— В Ленинградском и Киевском?

— Командующие.

— Так неужели ни до кого из вас не дошло, что «Красная Звезда» просто не захотела нас подставлять? Везде доклады читают командующие, а у нас иначе? Думаете, на такое в ЦК не обратят внимание? Благодарить надо газету за то, что прикрыла нас, а не кричать об ошибках…

Знал Иван Игнатьевич, ой знал, что в Москве «Красную Звезду» читают и внимательно следят за тем, кто и как одобряет постановления партии и правительства. И, не дай бог, у кого-то бы возник вопрос: «А почему в этот раз отмолчался генерал Якубовский?»

Как рассказывал мне Александр Михайлович Набатчиков, который был помощником знаменитого сталинского наркома Лазаря Кагановича, Сталина мало волновало, кто прислал ему теплые поздравления к дню семидесятилетия, но зато вождь живо интересовался теми, кто поздравлений не прислал и старался выяснить — почему.

Я восхищен, я кричу «Ура!» утвердившейся в нашей стране демократии. Но в то же время уверен: в коридорах власти мало что изменилось.

— Не так сидите! — публично рявкнул первый гарант Российской конституции Борис Николаевич Ельцин на свое окружение.

«Каждый сверчок — знай свой шесток». Может ли демократия отменить эту народную мудрость?

Начальник политотдела пишет характеристику на своего зама: «Водку пьянствует, но с большим отвращением».

ВЫЛЕТЕЛ

Жанр армейской политработы требовал, чтобы каждый политорган располагал своим активом. В него включались люди, которых можно было разбудить среди ночи, объяснить задачу, и они тут же были готовы обратиться к собранным на летучий митинг солдатским массам с призывом не жалеть крови и самой жизни за дело партии и товарища Сталина. Позже — за дело партии и товарища Хрущева. Еще позже… Короче, и так далее…

На фронте партийным активистам парторги давали партийные поручения при начале атаки первыми подняться в рост из окопов и бросить клич: «За Родину! За Сталина! Вперед!»

После войны активисты, выступая на митингах и собраниях, увлекали за собой призывным словом людей на другие дела: «Мы, советские воины, горячо одобряем новое историческое решение Коммунистической партии и Советского правительства об объявлении подписки на очередной денежный заем! Я первым обязуюсь подписаться на двухмесячный оклад, отдав свой заработок родному государству».

Старшина-сверхсрочник Коробов был партийным активистом с большим стажем. Поэтому политотдел поручал ему те выступления на митингах и собраниях, на подготовку которых отпускалось крайне малое время. Коробов знал о чем говорить, знал как надо говорить и никогда не отказывался говорить. Что поделаешь, он любил выступать, речи произносил с некоторой корявостью, но громко и убежденно одобрял даже то, что у других вызывало сомнения или оскомину.

27 июня 1945 года было объявлено о присвоении Верховному главнокомандующему Иосифу Виссарионовичу Сталину звания генералиссимуса. Из Главного политического управления в войска тут же полетела шифровка, требовавшая немедленно провести массовые митинги личного состава армии и флота, одобрить указ о присвоении товарищу Сталину нового звания, организовать всеармейское ликование и поток поздравлений в Москву.

Раз надо, да еще срочно, Коробова тут же вызвали в политотдел. Вручили свежий номер газеты:

— Читай, готовься. Выступишь сразу за командиром дивизии.

Замысел был прекрасный — сперва слова благодарности партии за присвоении Верховному высшего воинского звания произносит генерал, а вслед за ним слово получает простой старшина из линейного, так сказать, окопного подразделения. Разве не так?

И вот на плацу в каре выстроены боевые полки, которым вот-вот предстоит вторгнуться в Манчжурию и начать громить японских самураев. На трибуне Коробов. Динамики разносят над плацем слова его пламенной речи:

— Товарищи! Я, как и каждый советский воин, горячо одобряю и приветствую указ о присвоении Иосифу Виссарионовичу товарищу Сталину нового высокого воинского звания. Это выдающееся событие стало большой радостью в жизни каждого советского человека и в моей лично. Да здравствует товарищ Сталин, славный генерал наших побед и величайший сиссимус всех времен и народов!

Шорох изумления, восторга и ужаса волной прокатился над плацем. Опрокинулось и посерело лицо комдива.

Выручил начальник политотдела. Он выдвинулся вперед, вскинул руки вверх и рявкнул:

— Ура, товарищи!

— Ура-а-а-я-я! — покатилось над плацем и заглушило смех, который давил тех, кто внимательно слушал речь активиста.

А самого Коробова под крики «ура» те, кому то было положено, твердо подхватили под руки и увели в отдел военной контрразведки дивизии. «Генерал и великий сиссимус» — это был неслыханный выпад против вождя и учителя советского народа. Оставлять подобную вражескую вылазку без последствий никто не имел права.

Для активиста все могло окончиться крайне печально, не окажись в контрразведке честных и умных людей.

Допрашивал Коробова сам начальник отдела «Смерш»…

— Так кто у нас товарищ Сталин?

— Верховный главнокомандующий.

— Какое воинское звание у него было до сих пор?

— Маршал Советского Союза.

— Какое у него теперь?

Коробов глядел в глаза полковнику искренним чистым взглядом активиста и патриота.

— Генерал и сиссимус, товарищ полковник!

— Ты газету читал?

— Так точно.

— Вот, прочти еще раз. И вслух.

Коробов уставился в слово, на которое указывал палец полковника.

— Генерал и сиссимус.

— Читай еще раз. По буквам!

— Ох ты, идриттвою! Как же я так махнул! Генерал и ссимус! А я прочитал «сиссимус»! Надо же! Теперь во веки веков не забуду: генерал и ссимус всех времен и народов! Надо же было так махнуть!

Полковник махнул рукой и поставил диагноз:

— Дурак ты, больше никто. Иди!

В тот же день Коробов из списков партийного актива вылетел навсегда. А товарищи, здороваясь с ним, предварительно оглянувшись по сторонам, говорили:

— Эй, сиссимус всех времен и народов, как у нас жизнь?

Майор встречает генерала и узнает в нем однокашника по академии.

— Иван, здорово! Как это ты так быстро сделал карьеру?

— За счет верной стратегии.

— А я по-твоему, не стратег?

— Давай проверим. Как ты оцениваешь генерала армии Кобца?

— Да он же всем известный ворюга!

— Вот видишь, а я ему все время говорил, что у него неповторимый талант организатора.

ТАКИХ В СПИСКАХ НЕ ЗНАЧИЛОСЬ

По служебным делам в Южной группе войск я посетил небольшой венгерский городок Мор, славившийся своим вином «мориэзерйо». Если перевести название на русский, то он будет звучать как «мОрское тысячу хорошо». Не «морское» с ударением на последнем «о», а «морское» с упором на «о» первое. Но я об этом прекрасном вине тогда еще не знал, и прибыл в Мор лишь потому, что там стоял зенитный полк одной из дивизий Южной группы войск.

На контрольно-пропускной пункт, откуда в штаб о прибытии корреспондента сообщил дежурный, прибыл заместитель командира по политчасти. Как положено отдал честь, представился, и посмотрел на меня с удивлением.

— Товарищ майор, я Арутюнов, неужели не помните?

Ответить честно на такой вопрос, особенно если человека не узнаешь, всегда кажется неудобным, но я Арутюнова не помнил и не мог представить, где пересекались наши пути. Ответил уклончиво:

— Простите…

— Пятьдесят первый год. Чита. Курсы политсостава… Арутюнов. Вы же тогда меня спасли…

Тут в самый раз было бы войти в образ человеколюбивого благодетеля и ахнуть:

— Ах, как же! Помню!

Но я искренне не мог ничего воскресить в памяти.

— Как же так, — почти обиделся майор, — неужели забыли случай с выборами и лектором?!

Тут же все вдруг встало на места.

Зимой пятьдесят первого года я учился на курсах политсостава в Чите. На одном из потоков был избран секретарем партийной организации. Время учебы совпало с подготовкой к очередным выборам в органы власти, и об этот населению на каждом шагу напоминали плакаты, предвыборные листовки с портретами и биографиями кандидатов, и всюду, где только можно, появлялись настырные агитаторы и степенные лекторы из обществ, которые несли в массы свет политических знаний.

Два слушателя курсов, лейтенанты Арутюнов и еще один, чью фамилию я давно забыл, получили увольнение и пошли в кино. Что уж там шло в кинотеатре «Забайкалец» вспомнить сейчас трудно, но перед началом сеанса перед собравшимися появился лектор, чтобы объяснить им широкие права членов социалистического общества. Он поднялся на сцену, занял место на трибуне перед экраном и заговорил.

Лектор был невелик ростом, сизонос и лыс. Людей такого склада в нашей деревне определяли словами «гриб махортинский». Из-за трибуны торчала только верхняя часть его головы, включавшая большие роговые очки, а под лампой, при резких движениях лектора солнечным зайчиком сверкала зеркальная плешь.

— Засел как в танке, — сказал Арутюнов приятелю. — Теперь и гранатой не выбьешь. Будет бубнить до скончания века.

Офицеры взглянули на часы и поняли, что если лектор протреплется еще минут пятнадцать-двадцать, объясняя преимущества социалистической избирательной системы, то кино до конца они не досмотрят: кончится срок увольнения, а им к отбою надо вернуться в казарму.

Решение созрело быстро.

— Попросим? — предложил Арутюнов.

— Железно, — согласился приятель.

Два офицера разом встали со своих мест, спотыкаясь о ноги зрителей, сидевших в одном ряду с ними, выбрались в центральный проход. Прошли по нему к сцене. Поднялись на нее. Лейтенант подошел к стулу, на котором висела одежда лектора. Взял в руки его пальто и шапку.

Тем временем Арутюнов подошел к трибуне, подхватил лектора под мышки, приподнял и выставил из уютного убежища наружу. Положил обе руки на борта трибуны. Оглядел зал и произнес короткую, но пламенную речь.

— Нечего нас за советскую власть агитировать, товарищи. Верно?

Зал одобрительно загудел. Лекции перед киносеансами в период предвыборной кампании уже заколебали всех. Ко всему неожиданное шоу развевало скуку, которую лектор сумел нагнать на тех, кто нетерпеливо ждал «кина».

— Призываю вас, товарищи, — продолжал Арутюнов, — в день выборов дружно прийти к избирательным урнам и отдать голоса за кандидатов нерушимого блока коммунистов и беспартийных.

В зале оживленно зааплодировали.

— Механик! — голос Аруюнова прозвучал с командирской властностью и так громко, чтобы его услышали в кинобудке. — Начинай!

Потом офицеры отдали лектору его пухлую папку с текстами докладов и лекций, нахлобучили на голову шапку, которая прикрыла плешь накосе боке, накинули на плечи пальто и подтолкнули к выходу.

— Шуруй, дед, и побыстрее. Ты свое дело сделал и всех нас сагитировал.

Лектор, подобрав полы пальто, засеменил к выходу. Свет в зале погас и в кинобудке застрекотал проектор. Зал одобрительно похлопал в ладоши, отмечая заслугу офицеров, ускоривших начало киносеанса. А те скромно сели с краю, заняв места у прохода.

Минут через десять, когда фильм уже шел, к Арутюнову подошла женщина и, нагнувшись к его уху, шепнула:

— Ребята, я директор кинотеатра. Вам надо быстренько уходить отсюда. Лектор позвонил в управление КГБ и сейчас сюда могут нагрянуть…

Хмелек в головах лейтенантов развеялся разом. Они зашевелились и разом встали.

— Не туда, — предупредила директорша. — За мной. Я вас выведу через сцену.

Втроем, стараясь как можно меньше шуметь, через пожарный выход они оставили зал. Морозный воздух улицы быстро привел лейтенантов в чувство. И осознание происшедшего заставило пойти на серьезный риск.

У них было два выхода. Первый — скрыть происшедшее и оттянуть время разоблачения, которое неизбежно привело бы к обычным для сталинских времен последствиям. КГБ, «защищая» избирательные свободы советских граждан, смогло бы проявить себя во всем блеске и обратить дурацкую пьяную выходку в серьезную политическую провокацию. Второй — во всем признаться своему начальству. Риск, если честно, у такого шага тоже был немалый. Никто не мог знать, как поведет себя начальство. Вдруг у кого-то возникнет желание проявить высокую политическую бдительность…

И все же лейтенанты рискнули.

Едва вернувшись в казарму, Арутюнов подошел ко мне, отозвал по дружески в сторону и изложил все, что с ним произошло.

Я мгновенно понял, в какое дерьмовое положение попали ребята. Спустить дело на тормозах у меня, не обладавшего командирскими правами, никакой возможности не имелось. Докладывать о происшествии по команде, означало расширять круг людей, которым станет известно о деле, не терпевшем огласки.

Первым, кому мне полагалось обратиться по команде был командир учебной роты капитан Студент. Строгий служака-белорус, справедливый и честный. К кому он потом пойдет с докладом я не знал. Потому решил нарушить требования субординации и утром, когда на службу прибыл начальник курсов полковник Каплин, сразу зашел к нему.

Надо сказать, что мой доклад он встретил эмоциональным взрывом: вскочил со стула, закричал со злостью:

— Ты, секретарь, их воспитываешь, значит и отвечай.

В одной из моих служебных аттестаций, которые регулярно составляют на офицеров и потом знакомят с ними, записано: «Бывает груб и невыдержан с начальниками и старшими». Не Каплин это писал, но испытать дефекты моего воспитания пришлось и ему. В состоянии минутной утери самообладания я стукнул кулаком по начальственному столу кулаком: Массивная чернильница, украшавшая письменный прибор, подпрыгнула, опрокинулась и фиолетовые чернила пролились на плексиглас, покрывавший столешницу.

— Это я их воспитываю?! Так?!

Но пролитые чернила сделали свое дело.

Каплин обессилено сел и, печально на меня посмотрев, спросил:

— Кто еще знает о происшествии?

— Два лейтенанта, вы и я.

— Что будем делать? Уверен, те, — Каплин произнес последнее слово с особым нажимом, — случай этот просто так не оставят.

— Я бы не стал людей подставлять. Но как это сделать, не знаю.

— Ты точно уверен, что лейтенанты о своих подвигах болтать не будут?

— В чем другом — нет, а в этом — уверен.

Каплин одной рукой вытирал плексиглас старой газетой, другой снял трубку военного телефона и через коммутатор штаба дозвонился до члена Военного совета Забайкальского военного округа генерал-майора Узина.

— Товарищ генерал, есть необходимость срочно встретиться.

— Приходи, буду ждать.

— Вопрос личный, может я подожду, когда вы освободитесь?

— Приходи. Буду ждать.

Мы собрались и вдвоем двинулись к штабу военного округа.

Не знаю, существовала ли у Каплина какая-то договоренность с Узиным на случай, если говорить о чем-то в кабинете было нежелательно, но генерал-майор ждал нас на улице у входа в штаб. Было холодно и мне тогда показалось странным, что он не остался в кабинете, где спокойно мог поговорить с нами. Сегодня по этому поводу скажу одно: святая армейская простота! Лейтенант несокрушимой и легендарной даже не имел представления о том, что кто-то бдит ночами и днями, слушает и записывает все, что говорят люди, перлюстрирует и читает их письма, выслушивает наветы доносчиков, хватает, сажает и допрашивает всех, кто даже чуть-чуть кажется подозрительным.

Это сейчас мы все знаем и верим, что так было всегда.

Каплин подробно изложил Узину суть происшествия. Тот слушал, изредка потирая уши, которые прихватывал морозец. Когда Каплин замолчал, генерал спросил:

— И что ты решил?

— Ребят надо уводить. Поэтому я подготовил приказ об их отчислении…

— Смысл?

— Уверен, их уже ищут. Не сегодня, так завтра придут к нам. Если найдут, люди пропали.

Генерал посмотрел на полковника проницательно.

— Люди, говоришь? А не свою ли репутацию ты спасаешь?

— Не без этого, товарищ генерал, — Каплин ответил без колебаний. — Вашу — тоже.

— А что думаешь ты? — спросил Узин, внезапно обратившись ко мне. — Может будет честнее и лучше доложить обо всем по команде?

— Будет честнее, но не лучше, — ответил я.

— Странно мыслишь, — Узин посмотрел мне в глаза. — Поясни.

— Слушатели хорошие. Да, перебрали, сделали глупость, но скрывать ее не стали. Тут же доложили по команде. Если их сдать, жизнь двум офицерам загубят. И не только им, по цепочке достанется полковнику Каплину…

— И мне. Так? Выходит, заботишься о начальстве?

— Нисколько. Привык, что это начальство заботится о нас.

— Хорошо, где проект приказа? — спросил Узин. — Вернешься и сразу отправляй обоих в их части. Приказ от вчерашнего дня у тебя будет через полчаса.

В тот же день отчисленные с курсов лейтенанты уехали из Читы в гарнизоны, из которых прибыли на учебу.

На другой день личный состав курсов построили на плацу в одну шеренгу. Два офицера контрразведки привели с собой ля поиска злоумышленников оскорбленного в своем патриотизме лектора.

Не знаю, как чувствуют себя статисты, которых для опознания преступников ставят в один ряд с подозреваемыми, но на меня эта гнусная церемония произвела впечатление равносильное тому, которое испытываешь, неожиданно вляпавшись в дерьмо. В моем облике нет ничего армянского — серые глаза, светлые волосы, но когда лектор обкома партии надвинулся на меня вплотную, чуть ли не касаясь пузом, и сквозь толстые стекла очков на меня как из аквариума глянули злые щучьи глаза, в душе всколыхнулось мутное чувство брезгливости и вязкого страха. Вот ткнет он в тебя пальцем, скажет — это он, и потом доказывай, что ты не верблюд.

Знаете эту байку, когда бежавшего через Каракумы тушканчика спросили: «Куда так летишь?» — «Спасаюсь, — ответил тот. — Наш мудрый туркменбаши приказал кастрировать всех верблюдов». — «Так ты не верблюд, чего бежать?» — «Конечно, нет, — ответил тушканчик, — но когда отрежут яйца, будет поздно это доказывать, что не верблюд».

Лектор двигался не спеша. Он вынюхивал крамолу старательно, я бы сказал — вдохновенно. Найди он людей, сорвавших лекцию, это доставило бы ему счастье выполненного перед страной и органами государственной безопасности долга. Но ему не повезло. Искомых личностей в списках курсов не значилось.

О лейтенантах, отчисленных с курсов за месяц до выпуска, мы больше не вспоминали. И вот случайная встреча с одним из них, состоявшаяся без малого десять лет спустя. И только тогда я узнал еще одну деталь, в которую не был посвящен. Обоих лейтенантов, как оказалось, не отчислили, а выпустили из учебного заведения, как прошедших курс с назначением на должности заместителей командиров подразделений по политической части.

Последний раз я встречался с полковником Каплиным, когда он был начальником высших курсов переподготовки политработников при Военно-политической академии имени Ленина. Он меня, конечно, не узнал, как и я не узнал Арутюнова, но разве ради узнавания мне захотелось пожать ему руку?

Так вот, когда я уезжал от зенитчиков, Арутюнов подарил мне две бутылки того самого «мориэзерйо», о котором до того я знал так мало.

Поздней ночью Леонид Брежнев звонит председателю Совета Министров Косыгину.

— Слушай, Алексей, как звали одноглазого английского адмирала, который Наполеона побил?

— Нельсон.

— А наш Кутузов, который побил того же Наполеона, он ведь тоже был одноглазый?

— Точно, был.

— А израильский генерал Моше Даян, который побил арабов, он тоже был одноглазый?

— Был, а в чем дело?

— Думаю, как бы нам без больших затрат укрепить Вооруженные силы. Что если маршалу Гречке выбить глаз?

«ПУСТО — ПУСТО»

В своем кабинете за своим столом первый секретарь компартии Литвы Антанас Снечкус подписывал статью, которую подготовил для «Красной Звезды». Подписал, протянул оригинал мне и вдруг спросил:

— Как ты посмотришь на то, если я тебя попрошу об одолжении.

Такой заход меня сразу насторожил. Возможности подполковника, корреспондента центральной военной газеты и первого секретаря компартии союзной республики нельзя было даже сравнивать. Подними Снечкус только палец, и нашлось бы немало желающих сделать для него любое одолжение. Но раз он обратился ко мне, то дело должно было таить в себе какой-то хитрый подвох. Однако и отказаться, не выслушав просьбы, я не мог.

— Дело в том, — сказал Снечкус, — что мы поставили памятник герою гражданской войны, репрессированному в ежовские времена военачальнику — Уборевичусу. Пора памятник открывать, но для этого нужно разрешение Москвы. В Москве у нас от республики в Верховном Совете есть депутат — Павел Иванович Ефимов, заместитель начальника Главпура. Ты его знаешь?

— Конечно.

— Позвони ему и скажи, что Снечкус просит его внести вклад в наши республиканские дела. Надо, чтобы он вышел на аппарат Брежнева и попросил дать нужное нам разрешение.

— Может быть вам проще позвонить в Москву самому?

Аккуратно отпихивая от себя поручение, я делал вид, что проявляю заботу о своем начальстве. Сказать прямо, что мне, простому корреспонденту, вернуться в Москву и запросто передать просьбу Снечкуса первому заместителю начальника Главпура так же просто, как купить кружку пива, было бы ложью. Конечно, Ефимов не послал бы меня подальше, но сказать что-нибудь вроде: «А ты чего в это дело влез?» мог запросто и был бы прав. Тем более, что у самого Снечкуса на столе стоял телефон дальней кремлевской связи «ВЧ» с государственным гербом на наборном диске — сними только трубку и набери номер Ефимова, у которого на столе точно такой же аппарат. Раз этого не делалось, значит был на то свой политес и меня бросали в хитрую игру, как костяшку в домино «пусто — пусто».

— Нет, — сказал Снечкус, — не проще. Говорить на эту тему с Ефимовым по телефону не очень удобно. Знаешь… — Снечкус многозначительно помолчал, и я понял, что он имел в виду. Врагу разговоры по линии ВЧ подсушать трудно, но свои это могли делать запросто. Помолчав, он продолжил: — Звонить самому Леониду Ильичу Брежневу — нетактично. В Москве я уже подходил к нему с этим вопросом. Он меня выслушал и сказал, что посоветуется с товарищами, а решение мне сообщат. Прошел месяц — звонка нет. Брежнев, скорее всего забыл о нашем разговоре. Но, если я обращусь к нему, он скажет: «Ты думаешь, я забыл?» Будет не очень удобно. Значит, так не проще…

Я вернулся в Москву, спросил разрешения у Макеева и по его «кремлевке» дозвонился до Ефимова.

— Прошу прощения, Павел Иванович, но то, что я скажу, приятного вам не доставит. Только поймите — меня подставили с тем, чтобы я подставил вас.

Обложившись прокладками, изложил просьбу Снечкуса. Потом еще раз извинился.

Ефимов выслушал меня не перебивая и не задавая вопросов. Лишь когда я кончил говорить, сказал:

— Спасибо, подсуропил ты мне, да ладно. Ты не виноват.

Прошло чуть больше месяца, когда ко мне позвонил встревоженный Главный редактор.

— Быстро подойди ко мне. Тебе звонил по «кремлевке» Ефимов. Павел Иванович.

Я бегом промчался по коридору, влетел в кабинет Главного. Макеев посмотрел на меня глазами, полными вопроса. И в самом деле — не так часто случалось, чтобы первый замначальника Главпура напрямую, больше того, через голову начальства по правительственной связи общался с корреспондентами.

— Ты ничего, не натворил?

— Вроде бы нет.

— Звони.

Я набрал номер.

Трубку снял Ефимов, сказал «Слушаю». Если бы это был помощник, то он должен был ответить по-иному: «Аппарат товарища Ефимова. Слушаю».

Я представился. И услышал веселый голос генерала:

— Знаешь, я твое поручение выполнил. — Ефимов ко всему еще и шутил. — Нащупал одну возможность и подтолкнул дело. Леониду Ильичу напомнили и он дал разрешение. Видишь, как все хорошо сложилось.

Я понял — генералу хотелось с кем-то поделиться удачей, но вовлекать в дело, о котором знали только мы двое, ему никого не собирался. И генерал отвел душу со мной.

— Здорово! — похвалил я и, чтобы еще раз подчеркнуть трудность проделанного, спросил. — Как это вам удалось?

— Это целая история. Как-нибудь расскажу…

Вы верите, что в самом деле Ефимов собирался это сделать?

Зато некоторое время спустя я получил по почте благодарственное письмо от Снечкуса. Значит, костяшка «пусто — пусто» в сложной аппаратной партийной игре свою роль сыграла.

«УЕБОЙ» ПО ВЫБОРАМ

Нашу дивизионную газету «Красный кавалерист» солдаты считали плохой. Сразу несколько человек, отвечавших на вопросы членов комиссии из Политуправления округа, оценили ее одинаково: «А чо в ней хорошего? Бумага толстая, лощеная, цигарку из не скрутить можно, но курить нельзя. Курим только „Правду“, у нее бумага хорошая».

Еще газета была неудобна тем, что имела два грифа: «Из части не выносить», «По прочтении возвращать в политотдел».

Чтобы не возникало трудностей с возвращением газеты издателю, в нашей батарее ее выкладывали на тумбочку дежурного, который следил за теми, кто ее брал и требовал возврата.

Но однажды пачка, которую утром почтальон выложил на тумбочку, мгновенно растаяла и вернуть ни одного экземпляра газеты не удалось. Секрет такой популярности дивизионного издания объяснился довольно быстро и просто. Поверху на первой странице, набранный крупным шрифтом, был набран пламенный призыв:

«ОТЛИЧНОЙ УЕБОЙ ВСТРЕТИМ ВЫБОРЫ В ВЕРХОВНЫЙ СОВЕТ!»

Ошибку заметили, когда газету разнесли по полкам. Тут же последовал приказ: «Собрать и срочно вернуть!»

Только кто вернет газету, ставшую вдруг такой популярной?

СЕКС ПОД ЗОЛОТЫМИ ПОГОНАМИ

В офицерской компании лейтенант читает газету.

— Послушайте, что о нас пишут. Оказывается, больше всех на стороне крутят любовь женатые журналисты, а офицеры — на втором.

— Ерунда, — возражает седой подполковник. — Лично я двадцать пять лет женат и налево не шастал ни разу.

— Вот, — возмущается лейтенант. — Из-за таких как вы, товарищ полковник, армия и оказалась на втором месте.

Где— то в начале пятидесятых годов прошлого века в Даурии ремонтировали одну из казарм, постройки времен русско-японской войны. Сорвали старые истертые половицы и в подпольном пространстве обнаружили груды мусора -старые газеты, пачки бумажных денег времен русской смуты. Нашли и свернутые в тяжелый рулон стенные газеты и «Боевые листки» Даурского погранотряда за двадцатые годы. Общий интерес привлек номер рукописной стенгазеты «Красный пограничник», на которой под заголовком был выведен пламенный призыв:

«НАПРАВИМ ПОЛОВУЮ ЭНЕРГИЮ СОЗНАТЕЛЬНЫХ БОЙЦОВ НА ОХРАНУ ГОСУДАРСТВЕННОЙ ГРАНИЦЫ»

За внешней игривостью призыва скрывалась серьезная проблема, искренне волновавшая наших предшественников. Автор (видимо кто-то из командиров) подсчитал число самовольных отлучек, совершенных красноармейцами-погранцами за полугодие, и сделал тревожный вывод: огромные силы половой энергии израсходованные несознательными воинами, не приносят должной пользы укреплению границы. Вот, если бы направить на охрану советско-маньчжурской границы все время, растраченное погранцами на девчат, то граница стала бы воистину непроницаемой для контрабандистов, шпионов и диверсантов.

Можно иронизировать над советской эпохой, рассуждать о том, «был ли в те времена секс», но против фактов, как говорят, не попрешь.

И секс был, и любовь, и страдания, связанные с ней. И песни о любви пели, и клялись в вечной верности.

И сколько судеб, сколько карьер сломала людям она, проклятая любовь — трудно даже представить. Чтобы ни говорили сегодня злые языки о временах прошлых, почти забытых, секс стоял в армейских рядах плечом к плечу с выпивкой и разрушить их союза не могли самые строгие нормы морали.

— Товарищи военные, сверим часы. Сейчас по моим 20.00. Для политработников объясняю — это 8 часов вечера. Для прапорщиков и младших офицеров — большая стрелка на 12-ти, маленькая — на 8-ми. Для старших офицеров — 8 имеет форму женщины…

СЕКС, КАК ОРУЖИЕ БОРЬБЫ ЗА ЧЕСТЬ И ДОСТОИНСТВО

«Аморалка» — сегодня этот термин из лексикона партийных функционеров КПСС уже почти забыт. Ссора коммуниста с женой, попытка оформить развод, неожиданно возникшая любовь к другой женщине — все это на партийном языке охватывалось понятием «аморалка» и позволяло вершить над проштрафившимся коммунистом суд скорый, чаще всего неправый. Нередко обвинение в «аморалке» в руках интриганов становилось удобным средством для того, чтобы убрать с пути соперника или конкурента. Многие из крупных политических дел против тех, кого относили к «врагам народа» не обходилось без того, чтобы туда не попал тезис об «аморалке». И не было у человека средства спасти себя, если «товарищи по партии» решали его утопить. Любитель женской ласки основоположник марксизма Фридрих Энгельс наверняка вылетел бы из Коммунистической партии Советского Союза, как пробка из бутылки шампанского: не любись!

Лишь немногим удавалось избежать строгой партийной кары, как это удалось моему старому и доброму знакомому Рыжову. А дело обстояло так.

В сорок пятом году Василий Васильевич Рыжов, лейтенант войск связи, потерявший под Берлином левую руку, попал в Сарайск в госпиталь на полное излечение. После выписки он решил оттуда не уезжать, тем более, что родные места, побывавшие под оккупацией немцев, были разрушены и выжжены дотла.

Работу Рыжову — коммунисту, фронтовику-инвалиду подобрал райком партии. Василию Васильевичу предложили занять должность начальника районного узла связи, и он предложение принял. Найти жилье в городке оказалось не так уж трудно, тем более что речь шла всего-навсего об «уголке».

Слово «угол» в русском языке в одном из многих своих смыслов обозначает «жилище, пристанище». Выражения «сниму угол» или «снял угол» показывают, что человек ищет или уже нашел себе место для проживания или ночевки, в доме, принадлежащем другому. Угол в разных случаях может быть отдельной квартирой, комнатой в коммунальном жилище или просто раскладушкой, которая ставится в той же комнате, где спит сам ее хозяин.

Рыжову угол достался «с прицепом», хотя он и сам не сразу оценил все плюсы и минусы этого.

Хозяйка, к которой Рыжова привела госпитальная медсестра Вера, была мясистой бабой, живым весом тянувшая килограммов на девяносто шесть — девяносто восемь. Она встретила пришедших, стоя на крыльце одноэтажного частного дома, сунув руки в карманы желтого передника, сшитого из крашеной акрихином бязи.

— Теть Даш, — сказала Вера довольно робко. — Вы вроде жильца искали. Вот лейтенант. Из госпиталя. Будет работать у нас в Сарайске. Может, сдадите ему угол?

Услыхав обращение «тетя Даш» Рыжов сразу вспомнил солдатскую шуточку, которую так любили повторять ротные охальники: «Даша, дашь, а? Да. Ша!». И расплылся в глупой улыбке.

Хозяйка с высоты крыльца оглядела лейтенанта, оценила его, заметила пустой рукав, заправленный под пояс гимнастерки. Кивнула, давая согласие.

— Не будет буянить, угол сдам. Пущай живет.

— Василий Васильевич, — обрадовалась Верочка, — я же говорила. Можете поселяться.

Рыжов, подправил лямку не тяжелой солдатской котомки, переброшенной через здоровое плечо, и вошел в дом.

Жилая комната была сухой, светлой. Сквозь окна, промытые до блеска, внутрь падали золотистые лучи солнца. Полы, выскобленные ножом, покрывали тряпичные половички. Середину комнаты занимал стол, застеленный цветной клеенкой и с четырех его сторон стояли «венские» черные стулья с гнутыми спинками. На комоде, покрытом белой вязаной скатертью, выстроились в шеренгу обычные для провинциального быта украшения — семь фарфоровых слоников разных размеров, гипсовая копилка в виде мордастого кота и граненый графин с водой.

В темном углу возвышалась железная кровать с никелированными набалдашниками на стойках спинок. Кровать была высокой и широкой. На ней лежала перина, прикрытая розовым тканевым одеялом. В изголовье высилась гора белых подушек, лежавших одна на другой — две больших, еще две поменьше и на самом верху маленькая, размерами в два мужских кулака — «думка».

Верка, не входя в дом, распрощалась с хозяйкой и ушла.

— Вот ваш угол, — хозяйка указала Рыжову на большую кровать и поджала губы. — Такое устроит?

Мысль о том, где будет жить сама хозяйка поначалу в голову лейтенанту не пришла. Его просто окатила волна жаркой радости. После окопных неудобств, после железной госпитальной койки, на которой лежал ватный, сбившийся в комки, перепачканный йодом и кровью матрас, получить право возлечь на пуховики, входить в светлицу, пусть на правах жильца, снимающего угол — это было счастье, ради которого стоило жить.

— Тебе сколько лет? — спросила хозяйка Рыжова и осмотрела жильца внимательно.

— Двадцать два.

— А мне тридцать. — Она сказала это, как бы между прочим, и тут же деловито предложила. — Тебе надо помыться. Я сейчас баньку истоплю.

Рыжов обессилено присел на большой сундук, окованный железными полосами и окрашенный в зеленый цвет. Опустил руки на колени. И сидел. Не веря, что жив и что наконец-то сможет жить мирной жизнью.

Банька была готова через час.

— Иди, мойся, — предложила хозяйка. — Чистое белье есть?

Чистое белье, полотенце и даже мыло у Рыжова имелись. Он пересек двор, миновал огород, и на задах усадьбы у овражка нашел крохотную баньку. В ней пахло сосновой смолой, терпким дымком, нагретыми в каменке булыжниками и распаренным березовым веником.

Рыжов разделся, прошел внутрь парной, поддал водичку на раскаленные камни, сел на лавку и стал растирать рукой тело, сгоняя в катышки жир и грязь, въевшиеся в поры за многие месяцы. Хотя в госпитале помывки устраивались регулярно, такого удовольствия как парная «калекам» (а именно так в Отечественную войну называли себя и своих товарищей инвалиды и раненые) не выпадало.

Когда, разогревшись, Рыжов сбирался начать мыться, дверь отворилась, и в баньку вошла хозяйка.

Была она в стареньком линялом сарафане и клеенчатом переднике.

— Дай-кось я тебя, болезный, попарю.

Рыжов не успел ничего сказать, как хозяйка еще поддала пару, вынула из деревянной шайки веник. Посмотрела на тощее тело жильца, на свежую культю. Вздохнула.

— Надо же, как он тебе руку сожрал. — Было ясно: он — это немец, фашист. — Ложись на полок…

За время пребывания в госпитале Рыжов привык, что при помывке ему, калеке, оказывали помощь медсестры, и ничего зазорного в поступке хозяйки не увидел.

После баньки они вернулись в дом. Хозяйка накрыла стол. Время было послевоенное, трудное, но то, что увидел Рыжов приятно его удивило: вареная рассыпчатая картошка, редиска, свежий зеленый лучок, а в центре стола полулитровая бутылка, наполовину заполненную самогоном молочного цвета.

Дарья Никитична пригласила жильца к столу.

— Садись, садись, постоялец. Отметим твое новоселье.

Они чокнулись, дружно выпили.

Тут же за обедом хозяйка объяснила Рыжову свое кредо.

— Я тебя, Василий, держать за портки не намерена. Не понравится, найдешь другое жилье — уходи. Пожелаешь, даже жить с тобой стану, но женить тебя на себе не собираюсь, можешь этого не бояться. Кормить тоже не смогу. Ты уж сам давай, выкручивайся…

Кредо, высказанное с предельной откровенностью, Рыжов принял без возражений.

После обеда, разморенный банькой и полустаканом первача, пахшего дымом и керосином, он сидел за столом, едва сдерживаясь, чтобы не заснуть.

— Иди, иди, — сказала хозяйка доброжелательно и прихлопнула жильца по спине. — Ложись и сосни. А я все приберу сама.

Рыжов рухнул в постель, едва до нее добравшись. Пробудившись, в себя он приходил медленно и никак не мог понять, где лежит и почему оказался в мягкой постели. Но еще больше его удивило то, что рядом с ним лежала раздетая хозяйка.

Основательно обследовав здоровой рукой необъятные женские телеса, Рыжов понял, что ожидать подвоха с стороны хозяйки не стоит. В утверждениях о его полной свободе Дарья Никитична не кривила душой. Мужик как едок и помощник в доме ей не был нужен, поскольку любой муж довольно быстро теряет качества помощника и оставляет в семье за собой одну должность — едока. А вот мужик под боком в постели ей несомненно требовался. Сытость гладкого жаркого тела, здоровый, ровно горевший огонь души постоянно рождали и подогревали бурные желания и те, естественно, требовали удовлетворения.

Дарья Никитична в интимном общении была женщиной бурной и неутолимой. Внутренний ее накал высвобождался из телесных уз с силой и бурлением гейзера, так что это временами пугало Рыжова, который иногда, чтобы оттянуть встречу с хозяйкой, старался задерживаться на работе допоздна. А та, не давая ему пощады, требовала ежедневной ласки.

Несмотря на молодые годы в вопросах плотской любви Рыжов оказался человеком достаточно искушенным. Как говорят, война, она чему хочешь научит.

Бесценный опыт общения с женским полом боевой лейтенант приобрел в конце войны, когда Советская Армия победоносно шагала по землям Великой Германии.

Рота связи, в которой служил Рыжов, вошла и расположилась в небольшом провинциальном немецком городке Альтенмарктдорфе. На второй день пребывания там Рыжов решил обследовать населенный пункт.

Он вошел в первый дом на своем пути, на всякий случай изготовив автомат для стрельбы. Хрен его знал, на что можно было наткнуться в немецком хаусе. Глядишь, умотал какой-нибудь Фриц из своего раздолбанного полка и теперь отсиживается под юбкой своей либер фрау. В таком случае любая предосторожность не окажется излишней.

В прихожей стояла тишина. Рыжов шагнул в кухню и увидел немку. Фрау топталась у плиты, на которой закипал чайник.

Услыхав шаги, она быстро обернулась. Увидела советского солдата. Тот стоял, держа в руках автомат. Черный бездонный зрачок огромного дула смотрел на нее в упор. Тем не менее в глазах немки Рыжов не заметил ни страха, ни злости — одно любопытство…

Трудно сказать, что сыграло главную роль в том, что последовало затем. То ли сказалось долгое воздержание фрау, муж которой пропал без вести в Восточной Пруссии. То ли химия запахов солдатского тела — сложная формула ароматов пота, пороховой гари и половых гормонов вдруг пробудила в немке бурные желания. А может быть, все обстояло проще — подействовал простой страх, охвативший ее при виде вооруженного русака, но поступок фрау ошеломил Рыжова.

Хозяйка дома, не спуская глаз с солдатика, стала расстегивать блузку, и через мгновение Рыжов увидел ее пышные груди с бутонами возбужденно торчавших сосков.

Фрау приглашающе замахала рукой.

— Герр официр, ком, ком! Фик-фик. Ком!

И, на ходу снимая одежду, покачивая бедрами, двинулась по лестнице на второй этаж.

Столько времени прошло с той поры, казалось прошлое быльем поросло: пережито столько несчастий — бои, потеря руки, скитания по госпиталям, а память хранила все, что было связано с Эрикой Бастиан — так звали подругу, которую Рыжов обрел для себя на чужой земле в чужом городишке, занюханном и разбитом войной Альтенмарктдорфе. Их близость походила на взрыв, на пожар, которые пожирают все, что может оказаться в пределах досягания огня.

В какой-то момент внизу в дверь дома застучали. Надеть и подтянуть порты для солдата-фронтовика — дело плевое, секундное — поддернул пояс, пуговицы застегнул и порядок. Скатился по лестнице вниз, взял автомат на изготовку. За ним спустилась хозяйка — румяная, вдохновленная.

В дом вошел комендантский патруль от стрелкового полка, в зону ответственности которого входил Альтенмарктдорф. Высокое начальство Советской Армии в то время очень пеклось о том, чтобы солдаты-освободители как можно меньше общались с немцами и особенно с немками, дабы не впитать в себя тлетворный дух нацисткой идеологии. К тому же приходилось следить и за тем, чтобы не совершалось насилия.

Старший патруля — майор с желто-пшеничными усами — смотрел на Рыжова строго, на фрау проницательно. Но ничего подозрительного заметить не смог. Лейтенантик демонстрировал полную покорность. Как и положено, он был измучен боями и бессонной службой связиста: синяки под глазами, бледные щеки, усталые глаза. Автомат в его правой руке свидетельствовал о бдительности, а большая пустая кастрюля в левой — говорила о чисто гастрономических намерениях. Фрау напротив светилась доброжелательностью и смирением. Она была испугана появлением патруля, но не более. И все поясняла, все поясняла майору, что русский солдат хороший, что никакого вреда ей не сделал, а кастрюлю — кохтопф — она ему дала сама.

— Хорошо, — оценив обстановку, майор принял решение, — ты солдат обед сваришь — кастрюлю верни. — Он повернулся к фрау и пояснил ей, собрав все, что знал по-немецки. — Битте. Руссише зольдат кохтопф цурюк гебен. Бештимт. Солдат вернет вам кастрюлю. Обязательно.

В Альтенмарктдорфе батальон связи простоял две недели, и за это время Рыжов по меньшей мере по три раза в день приходил к фрау Эрике Бастиан за кастрюлей и столько же раз приносил ее обратно. А иногда проклятая посудина сразу не находилась, и они в четыре руки и четыре глаза искали ее по всему дому до утра.

Именно в то время Рыжов понял, что европейская, в частности немецкая тактика схваток полов превосходила русскую, единственно сохраненную от прошлых времен советской властью традицию..

Что имел в своем арсенале красный боец, прошедший от Ростова в Германию до встречи с фрау Эрикой Бастиан? Только прием упавшего дуба, который лежал плашмя, и всем грузом своим до конца распиловки прижимал женщину к ложу.

Фрау Эрика уже после второго прихода русского лейтенанта к ней за кастрюлей заставила его отказаться от однообразия в производстве фикен и превратить колхозную примитивную лесопилку в европейский дансинг. Поняв, что «руссише зольдат Васья» человек добрый и поддающийся дрессировке, фрау Эрика в полной мере проявила свой веселый характер и умение искать удовольствие в общении с мужчиной. Каждую встречу, она выкидывала все новые номера.

Альтенмарктдорф стал для лейтенанта Рыжова центром обмена европейским сексуальным опытом, потому что всему, что знала и умела фрау Эрика Бастиан ее обучил муж обер-фельдфебель Вермахта Курт Бастиан, за время службы успевший познать, как делают фуккар в Норвегии и, наконец, что собой представляет футре французское.

Приезжая в краткосрочные отпуска из оккупированных Германией стран к своей фрау в родной Дойчланд, Курт привозил трофеи материальные и свой новый опыт в вопросах фикенмахен.

Эрика оказалась способной ученицей мужа и не менее талантливой учительницей молодого Васи-русачка. Правда, порой она обогащала лейтенантика, который твердо знал по-немецки только слова «Halt! Hande hoch!» — «Стой! Руки вверх!», новыми, не всегда понятными ему выражениями. Например, просила ласкать ее «in der Hundestellung», и Рыжов, не поняв просьбы, готов был орать «Hande hoch!» от злости на самого себя. Но методом армейского обучения по принципу «делай как я», Эрика владела прекрасно. И уже в последующем, когда она просила «Bitte, noch ein mal in der Hundestllung», Вася знал — подружка его возжелала позу игривой собачки, и охотно выполнял ее пожелание.

Короче, Рыжов проявил себя старательным учеником. Единственное, что он тогда не вывез из Европы, это слово «секс», а сохранил исконное понимание, что все разнообразие поз и приемов и есть то, что по-русски именовалось блядками. И этого мнения он придерживался всю остатнюю жизнь.

Освоившись с новой ролью любовника в постели Дарьи Никитичны, Рыжов попытался приобщить сожительницу к бесценному европейскому опыту, который ему помогла полной мерой зачерпнуть славная фрау Эрика Бастиан. Попытался, но тут же получил решительный и гневный отпор. Хозяйка мгновенно просекла, что положение партнеров на ристалище любви должно непривычным образом измениться и резким толчком отбросила Рыжова. Тот отлетел к стенке, ударился о нее боком.

Дарья вскочила и, тряся белизной мощных грудей, светившихся в полумраке сумерек, набросилась на сожителя с руганью.

— Ты за кого меня принимаешь, козлина?! Я тебе кто, уголовная курва? А ты сам офицер или урка? Ты куда пришел? На блядки?!

Рыжов, потирая плечо руки, отнятой у него войной, которое ко всему зашиб о стену, не знал хохотать ему или ругаться. Он понял — границы любви, в которые себя заключила Дарья Никитична, нерушимо тверды. Все, что выходило из незримого круга приличий — грязный, позорящий честь женщины разврат.

Конфликт все же уладился. Партнеры сплелись в объятиях, и они оказались более сладкими, нежели обычно. Однако попыток сменить классическую позу колхозника и колхозницы на отдыхе в поле в период борьбы за высокий урожай на нечто экзотическое индокитайское Рыжов больше не предпринимал.

Сарайск в те годы был небольшим и тихим городком — двадцать тысяч населения, деревообрабатывающая фабрика, небольшая пекарня и постоянные очереди в булочных. Даже по карточкам хлеба не всегда хватало на всех.

Дом районного отделения связи — двухэтажный кирпичный, с высоким крыльцом под навесом, который подпирали витые чугунные столбы, до революции принадлежало купцу первой гильдии Рубашкину. И даже многие годы спустя сохранял в памяти горожан имя владельца, так же как сохранили за собой имена бывших хозяев в Москве Елисеевский и Тестовский магазины, дом Пашкова, дворец Шереметевых в Останкино и другие сооружения. Об этом Рыжов узнал сразу, едва получил назначение и спросил первую встреченную им старушку как пройти на почту.

Та махнула рукой вдоль улицы.

— Лупи аж до конца порядка, сынок. До дома Рубашкина…

Контора отделения связи располагалась на втором этаже. Рыжов поднялся туда по ступеням скрипучей деревянной лестницы, открыл дверь с табличкой «Начальник» и вошел внутрь.

Из— за стола, стоявшего у окна, на свободное место выбрался невысокий мужчина с большой лысой как яйцо головой.

— Вы Рыжов, верно? — сказал он довольным голосом. — Признаться, мы вас заждались. Без начальника коллективу трудно. — Он подошел к Рыжову с рукой, протянутой вперед. — Добро пожаловать! — И, пожимая руку Рыжову, представился. Клочков. Елизар Андреевич. Старый партиец. — Тут же спросил. — Надеюсь, вы тоже коммунист?

— Так точно, — по-военному ответил Рыжов.

— Добре. Сработаемся.

— Спасибо, я тоже на это надеюсь.

К несчастью Рыжова в делах житейских он оказался человеком наивным и не практичным. На фронте для него все было ясно: четкая линия делила мир на врагов и друзей. В отделении связи такой линии не виделось — здесь работал дружный трудовой коллектив, первичная ячейка социалистического общества, в котором на двадцать женщин приходилось всего два мужчины: новый начальник Рыжов и его заместитель Клочков.

Трудовая жизнь связистов несла в себе зачаточные черты коммуны. Здесь чай готовили сразу на всех, за общий стол садились все разом. Все улыбались друг другу, говорили «спасибо», «будьте добры», «пожалуйста». И Рыжов, не искушенный в хитросплетениях служебных интриг, сразу даже не понял всей сложности внутренних противоречий в коллективе. Здесь половина работавших женщин, незамужних и неустроенных, завидовала другой половине, которая имела мужей и семьи, даже если было известно, что в этих семьях царила взаимная неприязнь, возникали скандалы, а иногда, приходя на работу, кое-кто из «счастливых» жен припудривал синяки, набитые твердой мужской рукой.

Из сослуживцев Рыжов сразу выделил молодую энергичную комсомолку Тонечку Трескунову.

Все девчата в возрасте от семнадцати до двадцати бывают одинаково свежи и привлекательны внешностью. Тонечке (это Рыжов проверил по ее анкете) уже стукнул двадцать один год, и потому, как он считал, ее внешность определяла не молодая свежесть, а настоящая женская красота.

Не было в девушке бабистости — необъятных бедер, заметно выпиравшего из-под платья округлого брюшка, или тонкого намека на рождавшийся второй подбородок. Вместе с тем она не казалась угловатой и на ее создание природа не пожалела мягких округлостей, а их наличие делало девушку похожей на статуэтку руки великого мастера.

Тонечка понравилась Рыжову с первого взгляда. Складненькая, с красивыми стройными ножками, с аккуратной точеной грудью она обращала на себя внимание скромностью, трудолюбием и удивительной вежливостью. Она входила в кабинет Рыжова тихо, стараясь как можно меньше беспокоить начальника. Подходила к столу легким неслышным шагом. Останавливалась. Клала на стол принесенную бумажку.

— Это вам, Василий Васильевич. Телефонограмма из райкома партии. Распишитесь здесь. Спасибо.

И бочком, бочком отступала к выходу.

Когда Рыжов смотрел на Тонечку, она скромно опускала глаза долу.

Рыжов догадывался — в коллективе вся незамужняя женская часть поглядывает на него с надеждой и интересом. Война повыбивала мужчин и парней и, тем самым, обрекла на одиночество многих женщин, достойных семьи и счастья. Среди них было немало таких, что готовы взять в мужья самого ледащего, лишь бы в доме запахло мужицким потом, послышались храп и ругань.

Пойти на сближение с Тонечкой Рыжов стеснялся: отсутствие руки угнетало его и заставляло ощущать перед красавицей свою неполноценность.

Тем временем события развивались без его влияния, хотя и при его непосредственном участии.

Рыжов не знал, что старый партиец Клочков, малограмотный и зловредный, долгое время спал и видел, что станет начальником отделения связи, и не было у него в то время мечты хрустальней. Поэтому назначение Рыжова Клочков воспринял как вызов, как личное оскорбление, которое можно смыть только кровью.

Опытный интриган, Клочков не в пример своему наивному инвалиду-начальнику сразу понял, что его шеф слаб в коленках по части плетения многоходовых бюрократических комбинаций, которые быстро и надежно дискредитируют противника, валят его с ног и уже никогда не позволяют подняться.

Клочков тут же легко рассчитал и подготовил такую комбинацию. У него уже был опыт подставок, в ходе которых его конкуренты теряли места, а один даже загремел в Магадан, когда Клочков подловил его на любви к политическим анекдотам. План, разработанный Клочковым, был предельно прост и эффективен.

В один из дней Рыжова вызвали в райком партии и объявили, что хотят рассмотреть его персональное дело. В партийную комиссию, рассматривавшую дела об аморалке, поступило заявление о разложении начальника узла связи и попытках склонять к сожительству своих подчиненных.

В тесном помещении, которое предназначалось для заседаний бюро райкома, за столом, традиционно покрытым красной скатертью, сидели члены партийной комиссии — строгие блюстители коммунистических идеалов и морали. Председательское место занимала первый секретарь райкома Ангелина Евгеньевна Кислюк. Она могла бы и не присутствовать на заседании, предоставив право вести его секретарю парткомиссии, но дела о моральном разложении коммунистов всегда таили в себе немало интересного, и пропустить такое шоу Кислюк позволить себе не могла.

Рыжова как подсудимого посадили в стороне от стола на отдельном стуле. На противоположной стороне партсудейского стола Рыжов заметил Тонечку Трескунову. Ее роль в этом деле стала ясна довольно быстро.

— В райком от беспартийной гражданки Трескуновой, — грудным высоким голосом объявила Кислюк, — поступило заявление о попытках начальника районного узла связи Василия Васильевича Рыжова, который, пользуясь служебным положением склонить ее к половому сожительству…

— У-у-у, — по комнате прошелся легкий гул неодобрения — аморальность обвиняемого обозначилась с бесспорной ясностью.

— Товарищ Трескунова, — предложила Кислюк Тонечке, — расскажите нам, как все было.

Тонечка встала, всхлипнула и вытерла глаза уголком косынки.

— Он пригласил меня к себе в кабинет. Там у него диван. И он, — Трескунова застеснялась, запнулась и заплакала. — И он…

— Что он? Ну…

Лицо Ангелины Кислюк, дамы лет сорока восьми, за неимением мужа тайно сожительствовавшей со своим райкомовским шофером, однако всегда принципиально разбиравшей персональные дела коммунистов и каравшей их за прегрешения, лучилось суровой доброжелательностью и откровенным женским любопытством. Щеки ее в предвкушении притока в кровь эндорфина, розовели.

— Он прижал меня к себе и стал раздевать.

— Как прижал?

Кислюк, давно пережившая годы репродуктивной деятельности, но не утратившая чувственности, пламенела от нездорового интереса к интимным подробностям случившегося.

— Так вот и прижал, — сказала Трескунова, — двумя руками.

— И стал раздевать?

Кислюк явно желала представить себе происходившее в самых малейших подробностях. Для того, чтобы вынести решение, и осудить моральную распущенность коммуниста Рыжова, надо было ясно и точно знать в чем эта распущенность проявлялась.

Рыжов оглядел внимательно членов парткомиссии. За столом, покрытым красной скатертью, сидели хмурые люди, обремененные собственными заботами и мало интересовавшиеся чужими бедами. Было видно, что мужики — а их в составе комиссии оказалось всего двое — смотрели на провинившегося исподлобья и явно осуждали его не столько за поведение — фронтовик вернулся в тыл без руки, холостой, почему не завести шашни, — сколько за то что даже такое простое дело надо делать с умом, и уметь не попадаться. А раз попался, припух, то и получи на всю катушку. Мораль надо блюсти, чтобы не возникало в обществе разговоров о непотребном облике коммуниста-руководителя.

Пять остальных членов комиссии — женщины — глядели на Рыжова суровыми прожигающими насквозь взглядами. И каждая думала, что окажись она на месте этой глупой свистушки Трескуновой, то ни за что и никогда не продала мужика, который ее попытался раздеть, в стремлении прижаться пупком к пупку. А раз он, дурак, и выбрал не ту, которую надо, поделом ему будет и строгий выговор.

— Что вы можете сказать в свое оправдание, товарищ Рыжов?

Кислюк лучилась светом высокой душевной чистоты и строгости.

— Хорошо, — Рыжов встал, здоровой рукой оправил гимнастерку, разгладил пустой рукав. — Перед лицом товарищей по партии я расскажу все. Как было. Да, товарищи, я виноват. Но в этом деле не все так просто как кажется. Поначалу я собирался запираться. При этом мной руководило только одно желание — защитить честь женщины. Именно Антонины Трескуновой. Но теперь я понял — она погрязла в болоте разврата, и ее надо спасать.

Рыжов понимал: в ситуации, когда ты абсолютно не виноват, только бессовестность, большая, чем у его противников; ложь, более беспардонная, нежели, та, которую только что выплеснули на него, могут стать его надежным щитом и оружием.

— Мы слушаем вас, — сказала Кислюк и ехидно скривила губы: мол, пой, пташечка, пой. Мы тебе все равно крылышки-то подрежем.

— Прошу меня простить, товарищи члены партийной комиссии. Я буду говорить прямо, как солдат. Я уже потерял руку в борьбе с заклятыми врагами нашей страны, но чести своей терять не намерен. Тем более, когда речь идет о крайне распущенной, падшей женщине. Я буду говорить, а вы смотрите на Антонину Трескунову. И увидите, что правда, которую я скажу, окажется ей не по душе…

— Говорите, говорите коммунист Рыжов. — Кислюк выдержала многозначительную паузу. — Пока коммунист. А мы уж сами разберемся, что к чему.

Секретарь райкома твердо держала штурвал разбирательства в своих руках.

«Милая фрау Эрика Бастиан, — подумал Рыжов, — жена побежденного врага, подруга победителя, выручай, как тогда, когда ты изобрела замечательную историю с кастрюлей!»

Рыжов скрыл улыбку. Он представил, как отвиснут челюсти, и округляться глаза у членов святой партийной инквизиции.

Рыжов сделал глубокий вдох, стараясь набрать побольше воздуха.

— Все началось так. Я пришел на работу поздним вечером. Надо было закончить квартальный отчет. Вошел в свой кабинет. Зажег настольную лампу. И вдруг дверь открылась. Я поднял глаза и увидел телеграфистку Трескунову. Она вошла, плотно закрыла за собой дверь и повернула ключ в замке…

Теперь в комнате заседаний воцарилась полнейшая тишина. Члены парткомиссии застыли, полные напряженного внимания. Все чувствовали — история, которую начал рассказывать Рыжов, пощекочет им нервы, даст пищу для суровых выводов, а это как никогда укрепит авторитет парткомиссии, которая строго борется за мораль коммунистов.

— Она повернула ключ в замке. Подошла к моему столу. Встала от меня в одном шаге…

Тонечка Трескунова застыла с широко раскрытыми глазами. Она впервые слышала, что происходило с ней в кабинете начальника в ночь и час, когда ее там и близко не было.

— Встала от меня в одном шаге и начала расстегивать пуговки блузки. Одну за другой. Сверху вниз. Потом распахнула блузку. Бюстгальтера на ней не было. И я увидел ее грудь…

Тонечка нервно дернулась. Выкрикнула истерично.

— Что вы говорите, Василий Васильевич?! Ничего этого не было!

— Антонина Игнатьевна, — Рыжов сохранял холодное спокойствие. — Когда вы говорили, я молчал. Теперь говорю я. Помолчите вы. Если будете мешать, я попрошу председателя удалить вас отсюда и расскажу обо всем без вашего присутствия.

— Да, вмешалась в разговор Кислюк, поддержав Рыжова, — извольте замолчать, гражданка Трескунова.

Рыжов победно взглянул на Тонечку. Он ощущал возбуждающее воздействие откровенной лжи.

— Я увидел ее грудь. Белую…

Один из инквизиторов плотоядно облизал пересохшие губы.

Кислюк скрывала улыбку: наконец они добрались до гнезда скверны, которая завелась в районном узле связи, и теперь ее выжгут каленым железом.

— Я растерялся, — продолжал Рыжов.

— Еще бы, — поддержал его директор механических мастерских Краев, хмурый мужчина со шрамом на левой щеке, — тут и спятить от такого можно.

Рыжов с благодарностью посмотрел на него и продолжал.

— А она сбросила с себя юбку, нахально стянула трусики… осталась, как есть нагишом… Посмотрела на меня и сказала: «Фик-фик, Василий Васильевич. Хотите?»

— Нет! — Трескунова бросилась к столу, за которым сидели члены комиссии, и застучала по красной скатерти кулаками. Карандаши, лежавшие перед каждым членом комиссии, запрыгали, задребезжали.

Глотая слезы, Трескунова кричала громко и безостановочно:

— Он врет, все врет, врет! Он говорит неправду! Я вообще у него не была в тот вечер. Он это выдумал!

Заведующая районным отделом народного образования Зоя Макарова, женщина давно пережившие лучшие свои годы и больше других в душе расположенная к справедливости, встала, налила из графина воды в граненый стакан, подошла к Трескуновой, заставила ее выпить. Тонечка пила, стуча зубами по краю стакана и проливая воду.

Когда она слегка успокоилась, Макарова как маленькой девочке погладила ей голову. Спросила:

— Вы же, душенька, сами говорили, что было. Что Василий Васильевич, — Макарова посмотрела на Рыжова с хитринкой, — овладел вами у себя в кабинете и вопреки вашей воле…

— Нет! — Это был последний истерический вскрик Трескуновой. Дальше она говорила тихо, спокойно. — Ничего между нами не было. Я Василия Васильевича оклеветала…

— Зачем: С какой целью?

Макарова спрашивала, продолжая поглаживать Трескунову по голове.

— Сделать это меня уговорил Клочков. Он хотел, чтобы Василия Васильевича сняли с должности, и думал занять его место.

— А вы? — Макарова задавала вопросы вкрадчивым проникновенным голосом. — Что вам от этого?

— Клочков обещал сделать меня своим заместителем.

— Почему он отдал вам предпочтение? Между вами что-то было?

— Он за мной ухлестывал. Добивался.

— И?

— Я сказала, что уступлю только тогда, когда стану его заместителем.

Клочкова в срочном порядке вызвали на заседание парткомиссии. Старый партиец не был готов к разоблачению и под давлением фактов тут же раскололся.

Строгая блюстительница коммунистической морали женщина-товарищ Кислюк осталась довольна. Она переживала лишь в тех случаях, когда жертва срывалась с ее крючка. Работа партийной комиссии оценивалась по числу снятых скальпов и замена одной головы на другую победной статистики не портила.

Из райкома поздним вечером, когда уже совсем стемнело, Рыжов вышел оправданный, а старый партиец Крючков выполз оттуда, держась за сердце. Ему товарищи по партии вкатили строгий выговор с занесением в учетную карточку и пообещали освободить от руководящей должности.

Тонечка Трескунова, как лицо не состоявшее в партии и комсомоле, отделалась пережитыми неприятностями, и была отпущена с миром на все четыре стороны. Рыжову при ней сказали, что он может подать на нее в суд за клевету.

Когда Рыжов вышел на улицу, Тонечка сидела на скамейке в пустом палисаднике перед райкомом и, уткнувшись лицом в колени, плакала.

Рыжов сел рядом. Положил ей на голову руку. Погладил.

— Ну что, коза? Достукалась? Что теперь собираешься делать?

Она посмотрела на него глазами, полными слез. Сказала с ненавистью:

— Добились, да? Втоптали женщину в грязь. Мне осталось только голову в петлю сунуть…

Рыжов усмехнулся.

— Это как еще посмотреть. Добивалась чего-то ты. Я только защищался. А ведь просто так на глупость Клочков подбить тебя не мог. Может, скажешь, в чем дело?

— Я вас люблю, — Тонечка пролепетала ответ еле слышно и тут же заплакала.

— Какого ж… — Рыжов собирался употребить слово покрепче, но тут же засомневался и выбрал из арсенала не самое сильное. — Какого ж черта ты наплела столько гадостей? Ты понимала, что меня могли смешать с дерьмом?

— Да.

— И все же пошла в райком?

— Я ревновала.

Рыжов застыл в изумлении. Долго промаргивал новость.

— И к кому же ты меня ревновала?

— К вашей хозяйке. К Дарье Никитичне. Все в городе знают, она своего никогда не упускала.

— Ты мне тоже нравишься, Тонечка. Но после того, как это все случилось, я не знаю, можно ли тебе верить… Ладно, пошли в контору.

Рабочий день уже окончился, и на почте было тихо. Они прошли в кабинет начальника. Рыжов сел за свой стол. Подпер щеку единственной рукой. Тонечка стояла посреди комнаты, растерянная, подавленная.

— Что же мне делать?

— Как ты сама думаешь?

— Я не знаю.

Ее трясло, как в лихорадке. Руки дрожали, голос срывался.

Рыжов засмеялся.

— Знаешь. Все ты знаешь.

Тонечка начала расстегивать блузку. Одну пуговичку за другой.

Рыжов с треском развернул колченогий стул спинкой вперед. Слегка покачался, чтобы проверить прочность опоры.

Тонечка медленно, будто во сне, сняла блузку. Подержала ее в руке и отпустила. Блузка медленно упала на пол. Бюстгальтера на ней не было. Рыжов увидел красивую белую грудь. Проглотил слюну и спросил:

— И все?

Тогда Тонечка щелкнула кнопками пояса и освободила юбку. Та по бедрам скользнула на пол.

Теперь она стояла перед ним раздетая с бессильно опущенными вдоль тела руками. Спросила убито:

— Добился, да?

— Дура, — сказал он строго. — Теперь одевайся. Завтра мы пойдем в ЗАГС. Зарегистрируемся и уедем отсюда. Ты согласна?

Они расписались, но Сарайск не оставили…

Этого эпизода из жизни отца и своей матери Антонины Игнатьевны Рыжовой не знал даже их сын — Иван Рыжов. Их семья была крепкой, родители жили в любви и согласии, являя собой образец супружеской пары. Что между ними было раньше — осталось навсегда за рамками истории.

Жена Василия Васильевича умерла пять лет назад, но старик хранил память о ней и, если вспоминал, то называл ее Тонечкой…

Свою тайну, чтобы не носить ее в себе одному, он рассказал мне долгим зимним вечером, когда мы сидели о горевшей печурки и говорили о жизни, простой и сложной, сладкой и горькой, не вспоминая о вождях и политике.

Лейтенант привел солдат на экскурсию в Кремль. Подошли к Царь-пушке.

— О чем вы, рядовой Любимов, думаете, гладя на это орудие?

— О бабах, товарищ лейтенант, — честно ответил солдат.

— Почему так?!

— Потому что я об их всегда думаю.

«ИЗДЕЛИЕ НОМЕР ДВА»

После войны служил я в захолустном забайкальском поселке, от которого до ближайшего города — Читы — по железной дороге полтысячи километров. Вполне понятно, что поездка в этот город становилась для молодого офицера приятным событием в жизни. Поэтому «махнуть» вЧиту я легко соглашался при любой возможности. Перед одной из таких поездок — меня посылали в служебную командировку — некая гарнизонная дама, активистка женского движения и супруга моего сослуживца, обратилась с просьбой от себя и своих подруг — офицерских жен. «Мы тут скинулись, — сказала она и протянула мне сотенную бумажку. — Будь добр, купи на всё изделий номер два».

Что означал сей таинственный номер применительно к изделиям социалистической промышленности, я по своей провинциальной серости тогда не знал, и округлившиеся глаза выдали это сразу. Моя собеседница улыбнулась, тут же пояснив: «Зайдешь в любую аптеку, спросишь. Там знают».

Что поделаешь, высоко моральная эпоха требовала скромности в выражениях и осторожности в определениях. Это сегодня телевизионные дамы, эмансипированные прогрессом, легко и элегантно выговаривают с экранов: «презерватив», «мастурбация» и «оргазм». В прошлые времена вуаль скромности набрасывалась на все, что могло оскорбить нежные чувства советского гражданина, свободного от цепей капиталистического рабства. Помню, я был поражен, когда в поезде Хабаровск — Иркутск, который пилил по просторам Восточной Сибири долго и неторопливо, пожилая проводница ходила по вагону и вечерами безразличным голосом объявляла:

— Граждане пассажиры! Сплетение ног на лежальных полках облагается штрафом.

Так, оказывается, целомудренное железнодорожное руководство именовало близость полов, неизбежно возникавшую среди пассажиров в многодневных утомительных странствиях.

Короче, в той исторической обстановке слово «презерватив» было скоромным. Другое дело — «изделие номер два». В стране, которая гордилась бешеными темпами индустриализации, оно должно было вызывать гордость у посвященных и непосвященных.

Дабы не пускать пыль в глаза много знающим читателям, признаюсь, что даже сегодня не представляю, какое изделие наша резиновая промышленность имела в виду под номером один, хотя подозреваю, что то были знаменитые российские галоши, черные, лаково блестящие, обязательно с красной суконной подкладкой внутри.

Итак, сунув в карман сотенный кредитный билет, я отбыл в командировку. То ли два, то ли три дня отдал делам службы. Перед самым отъездом зашел в аптеку. Здесь было чисто, спокойно, тихо. Ни очереди, ни суеты. За прилавком на фоне стеклянных шкафов с загадочными латинскими надписями царствовала молодая черноволосая девица, высокая, стройная, с чрезвычайно бодрой грудью, сочногубая, с чуть раскосыми забайкальскими глазами и толстой косой, уложенной на затылке в тяжелый клубок. Почти уверен, она заранее знала, зачем посещают аптеки лейтенанты, которые и у врачей-то бывают раз в год, да и то по обязанности. Тем не менее спросила:

— Вам что?

— Изделие номер два, — произнес я торжественно и значительно, как

пароль.

Чтобы не оставлять сомнений в своих покупательных способностях, гордо выложил и прихлопнул к прилавку сторублевую купюру, в те времена имевшую размер в половину армейской портянки.

— Оставьте шутки, — довольно сухо сказала девица, должно быть, считая, что из-за копеечной нужды я решил ее просто-напросто разыграть. — У меня не найдется сдачи.

— Сдачи не надо, — сказал я топом разгулявшегося купчика. — Мне на всё!

Что тут было! Куда гоголевским героям «Ревизора» в немой сцене! Девица произнесла испуганное «О!» и замерла в нерешительности, боясь протянуть руку к злосчастной купюре. Глаза у нее сделались круглыми, они смотрели на меня с испугом и удивлением.

Сегодня я вижу все происшедшее куда более ясно и аналитичнее, чем в то давнее, молодое время. Трудно, конечно, представить, что в городскую аптеку крупного культурного центра Забайкалья за плодами сексуальной цивилизации я пришел первым. Наверняка не раз и не два бравые товарищи офицеры, собираясь на танцы или в ресторан, посещали по пути фармацию. Бросив на прилавок звонкую мелочь, получали без долгих разговоров заветные пакетики, запихивали в брючные карманы, приспособленные для карманных часов, и гордо уходили, унося с собой покупку и надежду на нечаянную радость случайного полового контакта.

Вполне понятно, как относилась к такого рода покупателям красавица-провизор. Она брала монетки и небрежно бросала на прилавок требуемые изделия.

И вот стереотипы рухнули, не выдержав испытания жизнью. Она своими глазами узрела лейтенанта, который… о господи! как и сформулировать — не знаю!

По тем временам я, должно быть, сразу произвел на гордую аптекаршу неизгладимое впечатление. Представьте: лейтенант, рост — сто восемьдесят шесть, вес — шестьдесят четыре. Шея в воротничке тридцать девятого размера торчала, как стебель одинокой ромашки в цветочной вазе, ноги в голенищах сапог ходили, как пестики в ступах. Лицо худое, скулы выпирающие, глаза впалые, взор, горящий. И на этом фоне размах! Какой размах — на целых сто рублей презервативов сразу!

Высокая черноволосая, вспыхнув огнем румянца, повернулась на каблучках и убежала за высокую дверь, отделявшую общий зал от провизорской. Я по наивности решил — за товаром. Как-никак, забор оптовый. Оказалось, нет. Просто для аптеки в далекой провинции мое появление и, главное, мой запрос стали сенсационными. Не поделиться с товарками такой новостью было нельзя. Ведь лейтенант, закупавший враз на сто рублей изделий номер два, несомненно, был интересен, как заезжий артист столичного театра. Не показать меня всему штату аптеки красивая девица сочла бы за преступление.

Смотрины необычного клиента начались. С равными интервалами дверь провизорской открывалась и в прогале, как в раме, появлялись одна за другой девичьи мордашки. Выглядывали брюнетки, блондинки, естественные и химические, полные и пухленькие. Короче, я увидел все девичье богатство, которым располагала аптека. А все они узрели меня. Каждая улыбалась, едва сдерживаясь, чтобы не рассмеяться.

Я не сразу оценил комичность положения, в которое попал, а когда все понял, было уже поздно. Вместе с наиболее смелой подругой черноволосая и чуть раскосая из-за кулис сцены, на которой я давал сольное шоу, вынесли увесистую коробку. Ее перетягивала широкая упаковочная лента с ядовито-зеленой надписью «ПРЕЗЕРВАТИВЫ». Буквы были крупные, хорошо смотрелись и легко читались с дальнего расстояния.

— Пожалуйста, — сказала аптекарша, подвигая по прилавку коробку ко мне.

— Спасибо, — ответил я, уже точно зная меру своей глупости.

— На здоровье! — сказала подружка аптекарши и, обе они весело прыснули.

Я шел к вокзалу, держа сокровище в руках, стараясь хоть как-то скрыть от общественного внимания яркую надпись. Однако сделать этого не удавалось, и проходившие мимо меня женщины с опаской шарахались в сторону, а мужчины почтительно уступали дорогу и долго смотрели во след. Им, несчастным, такие лейтенантские потребности не снились в самых отважных снах…

Долгое время я считал себя уникальным покупателем, пока вдруг не узнал, что годы спустя у меня появился конкурент.

В одном из военных округов шли соревнования взводов по многоборью. Солдаты совершали марш-бросок на двадцать пять километров. Главной трудностью была выкладка весом в пятнадцать килограммов. Ее осуществляли крайне просто: солдатам выдали вещевые мешки, набитые песком требуемой массы. После финиша каждый участник обязательно представлял свой груз на взвешивание. Чтобы никто не отсыпал песочек в пути. Между тем у всех вещмешки во время марша становились намного тяжелее, чем были первоначально: на марше взводам приходилось преодолевать реку вброд, шагая по горло в воде. Вещмешки промокали, песок жадно хватал воду и становился неподъемным.

Так вот, наблюдая за взвешиванием поклажи на финише, я обратил внимание, что мешки солдат победившего в соревновании взвода в весе не прибавили. Другие этому значения не придали. Главное — вес не стал меньше. Я же отыскал командира взвода — лейтенанта, ростом маленького — метр шестьдесят вместе с фуражкой — и отвел в сторону побеседовать. Поставил вопрос прямо:

— Как ж так, у всех песок намок, а у вас остался сухим?

— Солдатская смекалка, — ответил лейтенант, и, смущаясь, пояснил: — Мы песок в презервативы расфасовали. И каждый туго завязали. Получилось нечто вроде сарделек. Удобно и для воды недоступно…

— Изделия номер два покупали сами или кто из солдат? — спросил я, ища родственную душу.

— Сам.

— Комик, — сказал я с очень умным видом.

— Вам об этом кто-нибудь рассказывал? — спросил лейтенант с подозрением. Я улыбнулся, но раскрывать тайны не стал. Как приятно быть хоть в чьих-то глазах мудрым и знающим!

— А, да ладно! — махнул лейтенант рукой. — Видели бы вы цирк и дурня у ковра! Явился в аптеку. Деньги на прилавок. И говорю: «Презервативы — на все!» Старушка аптекарша только охнула и к заведующей. То ли меня за содержателя подпольного борделя дома приняла, то ли за сексуального маньяка…

— Все же товар отпустили?

— Так точно. Выкатили коробку: нате вам!

— Аптекарши на вас не глазели тайком?

— Откуда вы знаете? — с еще большим подозрением, чем раньше, спросил лейтенант.

— Да так, — ответил я загадочно. — Догадываюсь.

— Было, товарищ подполковник. Ой, было! Прямо смотрины устроили.

— А как до полка добирались?

— Будь оно неладно! В трамвае ехал. Коробка в руках…

— С надписью? — спросил я.

— В том-то и дело! Женщины меня разглядывают. Одна другой сказала на выходе: «Во, жеребец!» Другая поправила: «Кобель!» Тихо, но я слышал. Аж весь потом залился. Мужики смотрели и ржали.

Он засмеялся, что-то вспомнив, и смахнул со лба ладонью пот.

— В другой раз умнее буду.

Я улыбался. История двигалась по спирали. События повторялись по одному сценарию.

Все лейтенанты смелы и слегка глупы. Все аптекарши красивы и любопытны. На глупых и любопытных нет дефицита. Дефицит долгое время существовал только на изделия номер два. С резиной в нашей стране было туго…


* * *

Генерал спрашивает лейтенанта:

— Это правда, что вы пользуетесь большим успехом у женщин?

— Не очень большим, но пользуюсь.

— И что же им в вас нравится? Вид у вас, вообще-то, скажу честно — не ахти какой…

— Женщины во мне ценят мою предельную откровенность и чистоту помыслов.

— Поясните.

— Я подхожу к любой и прямо спрашиваю: «Не хотели бы вы со мной…»

— Голубчик! Но за такое предложение можно и по физиономии схлопотать.

— Так точно, случается. Но желающих всегда больше.

ЛЕЙТЕНАНТ ИВАН — БОЕЦ СЕКСУАЛЬНОГО ФРОНТА

Однажды на политзанятиях рядовому Катрынюку строгий майор из политотдела дивизии, инспектировавший нашу батарею, задал вопрос:

— В каких случаях войска привлекаются для помощи местному населению?

Я был лейтенантом старательным и мои солдаты все, что им было положено, знали твердо.

— В случаях стихийных бедствий, товарищ майор, — ответил Катрынюк.

— Какие вы знаете стихийные бедствия, — последовал новый вопрос. Назовите.

— Это, товарищ майор, наводнение, землетрясение, лесные пожары, уборка урожая…

Так вот именно по случаю стихийного бедствия в виде урожая лейтенанта Ивана Белых вместе с его подразделением направили на уборку картофеля в отдаленный совхоз. Военных здесь встретили радушно. Солдат разместили в совхозном клубе. Офицеров расквартировали в домах рабочих совхоза.

Иван вместе со своим товарищем поселились в избе пышной молодайки, поварихи полевого стана. Женщина возрастом не старше тридцати сразу привлекла интерес лейтенантов своим товарным видом. Невысокая, плотно сбитая — попробуй ущипнуть за ягодицы — тут же сосклизнут пальцы будто ты захотел ухватить булыжник; с крепкими ногами, с крутой грудью и озорной улыбкой, она лукаво улыбалась лейтенантам и казалась сама ждала их атаки, чтобы сдаться на милость смелого без боя и сопротивления.

— Моя, — сказал Иван такому же как и он лейтенанту Сергею.

— Ну, хрен там, — не согласился тот. — Это еще надо выяснить, кто из нас ей больше нравится.

На том и порешили.

Вечером вернулись с поля уже в сумерках… Сергей, подсуетившись, поговорил о чем-то с хозяйкой, подошел к Ивану и шепнул ему:

— Все, Ваня, ты потянул пустышку. Мы договорились, что ночью к хозяйке приду я.

Легли спать. Постояльцы расположились в сенцах на полу, хозяйка — в доме, на широкой русской печи.

Когда все стихло и хозяйка на печи стала мерно посапывать, Сергей торкнул Иван в бок:

— Все, я пошел.

Маршрут для себя он выбрал еще засветло. Рядом с печью была пристроена дощатая выгородка с дверцей, подвешенной на петлях. Чтобы подняться на лежанку, надо было эту дверцу открыть. Однако, как приметил Сергей, петли страшно скрипели и создавали ненужный шум. Чтобы избежать его, лейтенант решил не открывать дверцу, а подлезть под нее по-пластунски. Благо нижняя часть калиточки не доходила до пола больше, чем на полметра.

Иван, сам большой любитель сладких авантюр, лежал в сенцах и с завистью рисовал себе картины жаркой встречи Сергея с хозяйкой, которая, пламенея душой, ждала его на разогретом ложе.

Вдруг из комнаты раздался громкий стук. Словно что-то рухнуло с высоты. Тут же проскрипели петли калитки и опять дом погрузился в мертвую тишину.

Минутой позже к Ивану, обиженно сопя и отдуваясь, подполз Сергей. Лег на свое ложе и замолчал.

— Ты что? — спросил Иван и потрогал товарища.

— А ничего, — в сердцах с нескрываемой обидой ответил Сергей громким шепотом. — Шуганула она меня, зараза. Иди ты. Должно быть тебя ждет.

«Ага, — подумал Иван торжествующе. — Бог, он шельму метит. Я еще с утра заметил, что хозяйка на меня глаз положила. А поперся ты. Вот и получилось, как говорят грузины: „На чужой кровать — рот не разевать“.

— Так я пойду, — шепнул он другу, который лежал и сопел на своем ложе.

Сказал и скользнул по полу в сторону печи.

Двигаясь быстро и ловко, Иван благополучно миновал лаз под дверцей и стал подниматься. В момент, когда он уже привстал на колени последовал сокрушающий удар. С оглушающей мощью Ивану безжалостно врезали прямо в лоб чем-то твердым, наподобие скалки. По инерции, продолжая вставать, он взмахнул руками, как крыльями, спиной распахнул скрипучую дверцу и вылетел из-за загородки в комнату. С грохотом рухнул на спину, прокатился по полу и застыл, в испуге сжав руками голову: если будут добивать, то пусть не сразу выбьют сознание.

Грохот утих и в избе воцарилась сонная тишина. Только было слышно, как на своем ложе в подушку тихо и подло рыдает от смеха Сергей.

— Ну, ладно, мы еще посчитаемся!

Иван пробрался к своему месту

Утром лейтенанты выглядели один краше другого: у Сергея на макушке грушей торчала шишка, а у Ивана на лбу красовалась продольная ссадина, под правым глазом чернел синяк.

Тогда же выяснился и ход событий. Пристройка с дверцей возле печи в хозяйстве дома именовалась «стайкой». В ней на ночь хозяйка запирала козу с козленком. Днем животные паслись на лужке возле дома, а к вечеру их приводили в избу. Момента, когда это произошло, лейтенанты не видели — они пришли на ночевку позже.

В ту ночь хозяйка, весь день вкалывавшая в общественном совхозном секторе меньше всего держала в уме проблемы секса, которые так будоражили ее постояльцев. Перечистив пуд картошки и нашинковав пуд капусты на борщ, простояв несколько часов у плиты, она заснула, едва добралась до печки.

Иное дело лейтенанты, лично руководившие копкой картофеля и просидевшие весь день в прохладном балагане на краю поля. Лишь изредка они проходились по грядкам и выдавали ценные указания солдатам:

— Шевелись, шевелись, орлы!

С поля на ночевку в совхозный поселок они вернулись полные молодецких сил и тайных желаний.

Когда первым на предполагаемое ристалище любви вышел Сергей и прополз в стайку, коза встретила его появление легким ударом. Сергей не успел подняться с пола и удар пришелся ему в темечко. Да и коза не вложила всей силы в бросок. Она лишь предупредила: козленка своего тронуть не дам.

Сергею же показалось, что его огрела чем-то твердым сама хозяйка, и он понял это как твердый отказ. Однако решил предоставить право испытать удачу Ивану. В конце концов, если и он получит отлуп, счет будет один — один.

Ивану не повезло куда круче. Коза должно быть не заснула и бдительно дремала в полглаза. Когда под дверь стайки влез мужик, который не усвоил первого урока, влез и встал на четвереньки, она бросилась на него с разбега. Бросилась, нацелив удар в то место, где у нормального козла должны расти рога. И попала.

С тех пор прошло немало времени. Иван Белых стал закаленным бойцом любовного фронта. Но строго блюдет правило.

— Я, — говорит он, — с тех пор всегда выясняю, нет ли в доме хозяйки козы.


* * *

Капитан в офицерском кругу рассказывает:

— Если брать по профессиям, то самые заядлые бабники — это актеры. На втором месте — журналисты. На третьем — офицеры.

— Ну, это ты загнул, — возмущается подполковник. — Я двадцать лет женат и ни разу жене не изменил.

— Вот! — взволнованно вскочил с места лейтенант. — Вот из-за таких как вы, товарищ подполковник, мы и занимаем третье место!

СЕКС ПО АВИАЦИОННОМУ

В одном из истребительных авиационных полков Южной группы войск исчез авиационный техник. Весь день он провел на полетах, потом должен был вернуться в гарнизон, но по дороге пропал.

Утром специалиста, который не вышел на службу, хватились. Где он установить не удалось. И тогда дело приобрело официальное звучание.

Командир авиационного полка о пропаже офицера доложил по команде в штаб авиации группы войск.

Заместитель командира полка по политической части тут же подготовил политдонесение в политотдел дивизии.

Уполномоченный военной контрразведки немедленно отправил шифровку своему шефу.

Если первые два начальника сообщали по команде только о самом факте исчезновения техника, не вникая глубоко в детали дела, то офицер безопасности к обязанностям отнесся со всем тщанием.

«ОПЕРАТИВНОЕ ДОНЕСЕНИЕ

начальнику управления военной

контрразведки Южной группы войск

генерал-майору ГОРБУШИНУ.

Настоящим информирую о факте исчезновения из части техника по авиационному вооружению старшего лейтенанта Волобуева Ивана Ильича, русского, 1936 года рождения, кандидата в члены КПСС, холостого, ранее не судимого.

Его отсутствие на службе обнаружено утром во время проверки личного состава перед началом предполетной подготовки авиационной техники. Опросом сослуживцев и по сообщениям моих информаторов установлено, что Волобуев, проживавший в офицерском общежитии на технической территории батальона аэродромного обслуживания, вечером предыдущего дня отправился в клуб, и домой не возвращался. Постель его в общежитии не разобрана, личное имущество не тронуто.

В настоящее время мной определены и отрабатываются тривозможные версии происшедшего.

Первая связана с уходом Волобуева из расположения полка с целью посещения им местной корчмы в соседнем поселке и пьянством.

Вторая версия предусматривает возможность террористического акта против советского офицера, располагающего допуском к новейшей боевой авиационной технике. Мною рассматривается возможность похищения офицера, а также его физическая ликвидация. Исследую так же вероятность ликвидации офицера кем — либо из местных жителей на почве личной неприязни.

Третья версия вытекает из возможности изменнических действий Волобуева, захвата им сведений, составляющих государственную и военную тайну, и дезертирства с целью уйти за границу.

Словесный портрет Волобуева.

Лицо славянского типа, удлиненное, подбородок прямоугольный, глаза голубые, волосы русые, уши приплюснутые, губы сочные, полные. Рост — 180-183 см. На вид 25-27 лет. Поджарый, сложен атлетически — плечи широкие, руки крепкие, мускулистые. Обладает незаурядной физической силой. Имеет второй спортивный разряд по борьбе самбо. При силовом задержании нужно соблюдать крайнюю осторожность…»

В управлении военной контрразведки на будапештской улице Тёкель жизнь мгновенно обрела реальную цель. Террористический акт против советского офицера или факт его измены открывали широкие перспективы для оперативно-розыскной деятельности. В случае успеха — маячили поощрения, неудача грозила всем жуткими «фитилями».

Военная контрразведка сразу же вышла на контакт с территориальными органами безопасности Венгерской Народной республики. Был усилен контроль и наблюдение за подозрительными лицами в приграничных с Австрией районах.

Результаты оперативно принятых мер не заставили себя ждать. Уже к вечеру из города Сомбатхей с юго-запада Венгрии поступило сообщение, что в гостинице «Сабария» в номере люкс поселился русский военный. Установить фамилию военного не удалось, потому что номер на свое имя оформила некая Эржика Сабо, имевшая венгерский паспорт. Не представлялось возможным определить и звание офицера, поскольку тот носил кожаную куртку без погон, а его принадлежность к советской авиации выдавала фуражка с голубым околышем и кокардой.

Словесный портрет офицера, полученный из Сомбатхея с тем, который имела контрразведка не совпадал. В гостинице «Сабария» с дамой поселился мужчина ростом не более 175 см. с круглым лицом, с носом бульбочкой, с аккуратным, но четко обозначенным животиком.

Из Будапешта в Сомбатхей немедленно выехала совместная оперативно-следственная группа венгерских и советских контрразведчиков. Пока подозрительная парочка прогуливалась по городу, номер люкс был оборудован подслушивающей аппаратурой. Оперативники, пущенные по следу таинственного авиатора, едва успевали его фотографировать.

К вечеру, после посещения ресторана, офицер и его дама вернулись в гостиницу. И почти сразу они уединилась в ванной, включив там воду. Это затруднило ведение оперативной записи, хотя стало ясно, что передача секретов началась. Сквозь шум лившейся воды до ушей слухачей долетали восторженные вскрики спутницы офицера.

— Дёньёри! Прекрасно! — восклицала дама в восторге и, видимо с первого раза не поняв технических тонкостей передаваемых ей секретов, тут же просила. — Ишметелье мег! Мег эдьсэр керем! — Еще раз! Прошу еще разок!

— Ташшек! — отвечал галантный кавалер. — Пожалуйста!

И повторял объяснения, отчего шпионка, выжимавшая из него секреты, заходилась в восторженных стенаниях:

— О, это прекрасно! О, как хорошо! О-о-о!

Правда, самих сведений, которые в то время передавались венгерской гражданке потерявшим бдительность офицером, чекисты двух, ну абсолютно братских стран, ни расслышать ни записать не сумели ни разу. Мешал шум воды.

Параллельно в Будапеште велось опознание офицера, которого оперативники сфотографировали шедшим под ручку с дамой по одной из улиц Сомбатхея. И вдруг выяснилось, что это совсем не старший лейтенант Волобуев. Фуражка авиационная, с «капустой», окружавшей кокарду, но лицо другое.

Пришлось для опознания приглашать других авиаторов. И тут у первого из них, увидевшего фото, глаза округлились как блюдца.

— Это… это… начальник штаба авиации группы войск полковник Карпенко…

Дежурный по штабу ВВС, которого попросили связаться с начальником штаба, доложил, что полковник находится в отпуске, на территории СССР и должен вернуться к месту службы в Венгрию только через неделю.

Последовал звонок на пограничную станцию Чоп. Начальник контрольно-пропускного пункта дал справку, что полковник Карпенко проследовал из СССР в Венгрию к месту службы два дня назад.

На всякий случай, несмотря на поздний час, позвонили Карпенко домой. Трубку взяла жена.

— Нет, — сказала она, — Тимофей Сергеевич вернется не раньше субботы…

Булавочный прокол потерянной бдительности на глазах контрразведки превращался в большую дыру: упущенный на миг из виду полковник из рук в руки уже двое суток передавал секреты опытному агенту иностранной разведки. Какой нанесен им ущерб государству теперь трудно даже оценить.

Генерал Горбушин поставил в известность о коварном изменнике командующего войсками группы и свое непосредственное начальство в главном управлении контрразведки в Москве. Последовало строгое распоряжение: полковника — брать.

Тем временем в сомбатхейской гостинице «Сабария» в номере люкс тайное общение агента и завербованного полковника продолжалось. Из ванной комнаты они перенесли действия по обмену информацией в спальню. Возможности оперативной записи разговоров несколько улучшились, но помехи все же оставались. Деревянная кровать издавала резкие скрипящие звуки, которые почти не прекращались. Поэтому магнитофон в основном писал все те же поощряющие восклики коварной шпионки типа «Еще! Еще!», которыми она побуждала полковника выдавать ей все новые и новые свидетельства боевой мощи советской авиации.

Только под утро, когда все секреты, которые знал полковник, были исчерпаны, коварная шпионка позволила ему заснуть.

Их так и взяли в постели.

Позже выяснилось, что Эржика Сабо — жгучая брюнетка и писаная красавица была будапештской проституткой. Доказать, что полковник передал ей какие-то секреты не удалось. Не сумела венгерская Фемида пришить честной Эржике и факт занятия проституцией, который по закону определялся получением платы за услуги. Свою близость с советским военным добрая женщина объяснила высоким уровнем социалистического патриотизма и любовью к братскому советскому народу. Для обвинения полковника в измене и разглашении военных секретов следствию материалов не хватило. Женские поощряющие выкрики: «Повтори еще разок, милый!» обвинительное заключение на серьезную статью вытянуть не могли. Однако, скандал был колоссальный.

В двадцать четыре часа полковника и его семейство вывезли из Венгрии на территорию Советского Союза, подальше от соблазна изучать и накапливать европейский сексуальный опыт.

Скандал большой как-то сам собой затмил скандал маленький и первопричина, вызвавшая переполох в контрразведках двух стран, забылась, отошла на второй план.

Старший лейтенант Волобуев два дня спустя сам появился в полку. С опухшей от перепоя физиономией, с красными глазами, он, как ни в чем не бывало, вернулся к службе.

Строгое расследование показало, что все время своего отсутствия на службе Волобуев провел на железнодорожном переезде в сторожке смотрительницы Илоны Вадас — сисястой огненно-рыжей девицы лет сорока, полной бурлящих соков и необузданных желаний. Негласная проверка показала, что с иностранными спецслужбами Илонка не была связана, венных тайн из Волобуева не выпытывала, а старшего лейтенанта пригласила к себе лишь для того, чтобы он мужскими трудовыми руками помог ей исправит шлагбаум, который заедало при открывании и закрывании. С этой работой техник легко управился…

Конечно, об уровне физической подготовки советского авиационного специалиста мадьярке кое-что удалось выведать, но эти сведения только укрепляли мнение о высокой боевой готовности советских офицеров, и вреда мощи непобедимой и легендарной не наносили.

Два шпионских скандала сразу для авиации Южной группы войск было бы слишком, и потому по решению высокого начальства похождения Волобуева спустили на тормозах.

Теперь слова извинения.

Меня совершенно не смущает открытость характера авиационного техника, который от чистого русского сердца помог венгерской стрелочнице починить шлагбаум, а затем два дня оставался рядом с ней, проверяя, как тот работает — в смысле поднимается, встает и опускается.

Я уверен, что и полковник не изменник и не раскрыл военной тайны, когда демонстрировал своей знакомой способы высшего пилотажа, которые та, по всем признакам, высоко оценила.

Поэтому я изменил фамилии фигурантов этого происшествия, хотя постарался как можно более точно передать его суть.


* * *

Ветеран сетует:

— Нынешнего прапорщика со старшинами прошлых лет даже сравнивать нечего: ни хватки, ни сообразительности. Вот раньше бывали старшины — это да. Однажды к нам приехали гости из соседнего полка и пришлось им заночевать. Где разместить гостей, если лишних мест нет? Так вот, старшина уложил гостей на кроватях, а своим солдатам приказал надеть шинели и всех на плечиках подвесил в каптерке. Выспались все — да еще как!

СТАРШИНЫ, ПРАПОРЩИКИ И СЕРЖАНТЫ

Сержант объявляет солдатам:

— По команде «Становись!» все должны мгновенно занять место в строю. Больше всего я не терплю опоздунов…

— Разве такое слово есть? — спрашивает один из солдат.

— Не понравилось, студент? Тогда считайте, что я не терплю опозданцев. И попробуйте мне возразить!

ВОЕННАЯ КОСТОЧКА

«Солдатами не рождаются»…

Этот афоризм, вынесенный Константином Симоновым в заголовок романа, породил немало других, но куда менее точных выражении. Например, пришлось читать в газете, что «талантами не рождаются». Другой автор утверждал: «командирами не рождаются».

Увы, задатки любого таланта, особенно начальственного, командирского должны быть у человека с рождения. Точно так же с детства проявляются у ребят и командирские склонности. Почему в ватаге ребятишек трех-пяти лет один уже верховодит, а другие следуют за ним с гиком и улюлюканьем?

Конечно, армейская служба, особенно в годы войны, выдвигает на командные должности людей, не спрашивая, к каким делам они более всего склонны. Закон есть закон: приказывают тебе командовать — значит, командуй. Тем не менее настоящими, подлинными командирами люди становятся по призванию.

Давно подмечено, что молодые парни от ворот военного городка в армейскую службу направляются тремя хорошо утоптанными дорожками.

Первая, надо сказать, самая большая группа, уже с порога интересуется: «Где тут у вас столовая?»

Представители второй, чуть меньшей, спрашивают: «Как пройти в санчасть?»

Те, кто оказался в третьей, еще более малой, стараются выяснить: «Кто может направить учиться на командира?»

Командиры — костяк армии, ее мозг, нерв, энергия. И самые лучшие из них выходят именно из последней, самой маленькой группы призывников. Главную черту таланта этих людей народная мудрость давно подметила и закрепила в русском лексиконе словами «военная косточка».

Много мне довелось встречать командиров по призванию — волевых, смелых, решительных. Но один из них родился и вырос буквально на глазах. Случилось это так.

В дивизию пришло пополнение. На плацу, одетые кто во что горазд, ежась под осенним ветром, пробивавшим телогрейки насквозь, стояли разнокалиберные парни. Безотцовщина трудных военных лет, тощие, мучимые чувством неутоленного голода, и в то же время полные жизненных сил, внутреннего упорства, готовности одолевать любые невзгоды.

Двух одногодков и приятелей, призванных из одного бурятского аила, назначили в нашу батарею.

Пополнение в тот раз было большим, лица и фамилии иных солдат ушли из памяти, стерлись временем, но эти двое сразу запомнились навсегда..И вот по какой причине.

В день приема молодых солдат я задержался в батарее после отбоя. Командирам, подобно родителям, порой бывает необходимо убедиться, как улеглись их дети, как уснули.

Сидели мы в канцелярии и с кем-то из командиров взводов, двигали шахматишки. Вдруг вошел старшина. Служил он срочную службу и потому жил в казарме.

Вошел, снял фуражку, сел, устало положив руки на стол.

— Вот уволюсь, товарищ старший лейтенант, еще лет десять кошмары сниться будут.

— Что случилось? — спросил я, догадываясь, что настроение старшине испортило какое-то свеженькое событие.

— У двух новеньких простыней нет. То ли утащил кто, то ли сами промотать успели. Только когда? Весь день на виду были.

Известие приятности не содержало. Что греха таить, в те трудные годы разное случалось. Пропадало и постельное белье в казарме. У нас в батарее, правда, такого еще не было. И вот…

— Пойдем взглянем.

В казарме тускло светили керосиновые лампы. Два солдата — рядовые Рыгзенов и Цижипов — лежали на голых матрасах, подложив под головы подушки без наволочек.

— Будите, — приказал я старшине.

Тот мигом растолкал обоих.

Солдаты вскочили, ошалевшие, растерянные, не зная, как стоять подчиненным перед командиром, если он одет, а они босиком и в одних подштанниках.

— Где простыни?

— Какой такой простынь? — удивленно спросил Рыгзенов. (Он произносил: «Хахой тахой?»)

— Хахой, хахой, — завелся старшина. — Такой, который утром выдавали!

— А! — вдруг воскликнул Цижипов и что-то по-бурятски сказал Рыгзенову. — Вы белый тряпха ищете? Здесь она!

Он приподнял изголовье матраса и достал оттуда аккуратно сложенные простыни и наволочку. Пропажа нашлась, но легче пока не стало. Надо было разобраться, зачем же солдаты припрятали постельное белье.

— Хах зачем?! — спросил Цижипов с нескрываемым удивлением. — Разве тахой чистый тряпха хорошо спать? Он быстро весь грязный будет. Мы думали, его беречь надо.

Простыни и наволочки — это элементы культуры быта, знакомые в те времена далеко не всем бурятам, и не по ним мы судили о людях. Главное — образование в рамках неполной средней школы, умение рассыпать и собирать цифры, так нужное артиллеристу, у ребят было твердым. Вот почему некоторое время спустя Рыгзенова и Цижипова направили в полковую школу. Оттуда оба должны были вернуться в батарею командирами орудий. Только случай распорядился по-своему. Цижипов простудился и заболел.

Воспаление легких и последовавшее за ним осложнение надолго задержали солдата в госпитале. Он отстал от курсантов и вынужден был возвратиться в батарею не доучившись. Его назначили наводчиком орудия, присвоив звание ефрейтора.

Чуть позже, пройдя курс обучения, расчет орудия, в котором служил Цижипов, принял младший сержант Рыгзенов.

Примерно неделю спустя дивизион выехал в летний лагерь. Определенного места для него нам не отводилось. Просто наметил командир точку на карте, и батареи двинулись в степь. Отъехали от гарнизона положенное число километров, остановились. Разбили палатки, поставили орудия на козлы, накопали ровиков для удовлетворения требований гигиены, и вот солдатский поселок готов.

Вокруг, куда ни глянь, — голая, выдутая ветрами степь. В любую сторону, хоть поезжай, хоть иди пешком, на сотни километров не встретишь приличного города. На юге в пыльном ореоле высился контур горы Цаган-Ундур. Многое забывается, но названия высот, их отметки помнят военные, за годы службы поскитавшиеся по разным полигонам. Горы Шестапа, Гуран-Ундур, Цаган-Ундур, Отот, Дюлафератот… Разной высоты, одинаково голые, отделенные тысячекилометровыми расстояниями одна от другой, они имеют общее качество — стопроцентную бесплодность, которая позволяет военным из месяца в месяц, из года в год, из десятилетия в десятилетие долбить раскинувшиеся вокруг пустоши артиллерийскими снарядами, минами, бомбами, утюжить их танками.

И вот на виду Цаган-Ундура начались плановые занятия. И всякий раз, когда их проводили командиры орудий, в расчете младшего сержанта Рыгзенова возникали неурядицы. Наводчик ефрейтор Цижипов игнорировал командира. Команды исполнял лениво, нехотя. Ходил у орудия вразвалочку, то и дело пререкался. Если рядом был офицер, все шло нормально. Стоило ему отойти, как Цижипов менялся.

Терпеть такое не было смысла, и пришлось серьезно поговорить с Рыгзеновым.

— Даю вам два дня, — предупредил я младшего сержанта. — Если за это время не наведете порядка в расчете, командиром орудия станет кто-то другой. Можете вы заставить Цижипова подчиняться?

— Могу, — твердо ответил Рыгзенов. — Через два дня сроку порядок будет готов.

На другой день — в воскресенье — у солдат после обеда было свободное время. Люди разбрелись по степи. Одни загорали на солнце, другие гоняли мяч, третьи, укрывшись в тени палаток, читали, писали письма.

Рыгзенов и Цижипов ушли к Цаган-Ундуру, контуры которого зыбко струились в степном мареве.

Вернувшись через час, может быть, через полтора, оба скрылись в палатке.

Несколькими минутами позже ко мне пришел с докладом дежурный по батарее.

— Что-то неладное, товарищ старший лейтенант, — сообщил он. — Пришли Рыгзенов и Цижипов. Оба избитые, в синяках. Боюсь, в степи с пастухами подрались. Как бы ЧП не случилось.

Оставлять без внимания такой доклад было нельзя.

— Зовите Рыгзенова, — приказал я.

Через минуту младший сержант стоял передо мной. Следы проступка были на лице в полном смысле слова. Правая щека ободрана. Левый глаз заплыл фиолетовым фингалом.

— Экий красавец, — сказал я. — Вас что, пчелы искусали?

— Нет, не пчелы. Другой тахой причина.

— Какая же?

— Мы подрались, однако.

— Кто «мы»?

— Я и Цижипов.

— Младший сержант Рыгзенов и ефрейтор Цижипов. Так?

— Не так. Просто Рыгзенов и просто Цижипов.

— Допустим, но что за причина?

— Вы так приказывали.

Ответ, был неожиданный и, скажу прямо, для меня опасный. Вот ляпнет такое где-то Рыгзенов, ведь затаскают по политотделам — не оправдаешься.

— Значит, я вам приказал драться?

— Так точно. Вы сказали: «Можете вы заставить Цижипова подчиняться?» Я выполнил приказ и его подчинил.

— Как это «подчинил»?! Разве по положению солдат не обязан подчиняться сержанту?

Довольная улыбка проплыла по лицу Рыгзенова. Небитый глаз засветился.

— За это я его бил. Крепко бил. Теперь он подчиняется.

— Вы понимаете, что сделали? Командир бьет подчиненного. Это преступление. За такое в трибунал отдают.

Рыгзенов рукавом вытер вспотевший лоб.

— Трибунал, однако, такое дело не станет брать. Свидетеля нету. Я скажу: сам упал. Очень крепко упал. Щеку царапал. Все болит. Слава богу, живой остался.

— А Цижипов разве не свидетель? Он ведь избит?

— Он не свидетель. Всегда скажет: сам упал. Все лицо разбил. Тело болит…

— Слава богу, живой остался, — добавил я. — Так?

— И то правда. Могло хуже быть.

— Разве врать хорошо?

— Зачем врать? Я отцу-командиру всю правду сказал. Честно, как есть. А трибунал — не мой командир. Ему много знать не надо.

Нехорошо это. На батарею ЧП записать могут. Зачем такое делать? Батарея у нас хорошая. Командир хороший.

— Хитрите?

— Нет, говорю как подумал.

— Слушайте, Рыгзенов, вы не ребенок. Должны понимать, как называется, если командир бьет подчиненного.

— Я знаю, как называется. Рукоприложение. Только и он меня бил. Оба дрались.

— Видите, еще хуже! Солдат бил сержанта.

— Зачем хуже? Мы дрались добровольно. Для выяснения себя. Оба дрались.

— Как это «для выяснения себя»? Будьте добры, объясните.

— Простой вопрос. У нас в аиле Цижипов был самый сильный парнишка. У него кулаки, как молоток. Всех себе подчинял. Его не послушай — по шее получишь. Раз! И готово. Сразу будешь подчиняться. Я тоже там ему подчинялся.

— Почему?

— Как не понимаете! Потому что он самый сильный был. Любой парень заломать мог.

— У вас что, в аиле такой порядок?

— Так точно, тахой.

— Значит, и председателю ваши колхозники без драки не подчинялись?

Рыгзенов взглянул на меня с нескрываемой иронией.

— Как можно так говорить? У нашего председателя авторитет большой. Попробуй подерись! Он барана поднимет и целый день нести будет. Здоровый мужчина. Как медведь, однако.

— Значит, Цижипов вам не подчинялся, потому что считал вас не командиром, а аильским парнишкой?

— Так точно, — заулыбался Рыгзеаов, довольный тем, что наконец-то пробил бестолковость старшего лейтенанта и тот начинает понимать житейскую мудрость по жизни, а не по уставам. — Так точно!

— Почему же он подчиняется мне, старшине, другим офицерам?

— Вы просто не наши люди. То есть наши, но не из аила. Мне ему гордость не позволяла подчиняться.

— Доложили бы. Мы бы его в другой взвод перевели.

— Зачем перевели? Мой солдат — я сам должен его воспитывать.

— И затеяли драку?

— Так точно.

— Но он же сильнее вас. Понимаете, на что шли? Если бы он вас победил, что тогда было делать? Цижипова ставить сержантом, Рыгзенова — ефрейтором?

— Товарищ старший лейтенант, он никак победить меня не мог. Он, конечно, сильный. А я — начальник. У него только сила. У меня сила и командирский авторитет. — Последние слова он ввернул так ловко, что я опешил.

— Как понять авторитет?

— Просто понять. Я бы умер, но не сдался. Меня командиром назначили, надо делом оправдывать. У Цижипова ни за что силы нет мой командирский авторитет победить. Ни за что.

— Что ж, теперь так и будете каждый день авторитет утверждать кулаками?

— Нет, теперь все. Он будет мне подчиняться беспрекословно. Как по уставу полагается.

— Ладно, — сказал я, видя, что пробить словами что-либо в обороне Рыгзенова невозможно. — Я подумаю, как быть. А теперь зовите Цижипова.

Ефрейтора долго ждать не пришлось. Он явился расписанный во все цвета, как хохломская ложка.

— Дрались? — спросил я. — С командиром дрались? Так?

— Как дрался?! — Цижипов буквально кипел возмущением. — Я разве под суд хочу? Разве мне трибунал надо? Командир — мой начальник. Он закон для подчиненного. Я этот закон беспрекословно, точно и в срок исполняю. Как можно драться?

— Ладно, Цижипов, перестаньте Ваньку валять. Если не дрались, откуда эти синяки? И на руки посмотрите…

— Руки? — Он покрутил кистями, разглядывая их. — Это я упал. Шел и упал.

— Хватит. Вы понимаете, что совершили преступление? И свидетели есть. Драка с командиром — подсудное дело.

И тут солдат изменил тактику.

— Я не дрался с командиром, товарищ старший лейтенант. Я дрался со своим другом. Он мне друг, я ему.. '

— Значит, все-таки дрались. А с кем и как — пусть решают юристы.

— Так нельзя, товарищ старший лейтенант, — сказал Цижипов убежденно. — Юристы — плохие люди. К ним обращаться нельзя. Это непростительно.

— Что значит «непростительно»?

— Батарея у нас хорошая. Все солдаты командирам подчиняются. Пусть один Цижипов плохой. Причем целый взвод? Причем батарея? Причем дивизион? Они что, тоже теперь плохими будут? Это пятно на всю дивизию. На всю армию. Юристы все сделают несправедливо. И потом, товарищ старший лейтенант, когда я дрался, то только для порядка.

— Это что-то новенькое. Как же порядок зависит от драки?

— Могу объяснить. Вот вернусь домой, ребята скажут: как ты, такой сильный, Рыгзенову подчинялся? А я ответ: он меня сломал. Силой взял. И все поймут — дело честное было.

— Ладно, Цижипов, кончим. Теперь дайте слово, что больше никаких драк. Никогда. Иначе все старое встанет вам в строку и будет плохо.

— Зачем мне будет плохо? Зачем слово? — удивленно спросил ефрейтор. — Какое слово? Я присягу давал подчиняться своим командирам. И выполняю обязанность. Приказ командира для меня закон. Все равно кто приказал — наш комбат, наш комвзвод или наш командир орудия товарищ Рыгзенов…

Согрешил я тогда. Оставил проступок без всяких последствий. Но разве не пользы для?

В советское время старшины и прапорщики были любимыми героями армейских частушек и анекдотов.

Я любила лейтенанта,

Я любила старшину,

Лейтенанта за погоны,

Старшину — за ветчину.

Или такой анекдот.

Парад на Красной площади в Москве. Мимо мавзолея прошли колонны военных академий и училищ, суворовцы и нахимовцы. Прокатились танки и артиллерия. Проехали ракеты оперативно-тактические и стратегического назначения. Наконец, завершая парад на площадь вышли строем пять прапорщиков.

— Это еще что за новость? — удивился американский военный атташе.

— Это секретное оружие Советского Союза, — объяснил ему немецкий дипломат. — Если русские сумеют заслать их в войска НАТО, они в два счета разворуют всю нашу технику, вооружение и боеприпасы. Воевать будет нечем.

Увы, на прапорщиков народная молва возвела поклеп. Несокрушимую и легендарную армию, поднявшую над собой российские знамена, разворовали и ободрали как липку ее славные, стоявшие вне подозрения военачальники — генералы и адмиралы.

Генерал армии Константин Кобец, призванный быть слугой царю и отцом — солдатам, при прокурорской проверке оказался крупным ворюгой.

Адмирал Хмельнов прославил воровством андреевский флаг российского военно-морского флота.

И несть счета такому ворью в больших погонах, поэтому постараюсь разговор о старшинах и прапорщиках повести в другом ключе.


* * *

Прапорщик построил роту и сообщает солдатам:

— У меня два известия: неприятное и приятное. Первое — мы идем в поход с полной выкладкой. Вам предстоит загрузить в вещмешки по двадцать килограммов песку. Второе уже приятное. Песку хватит всем.

ПЛАМЕННАЯ ЗАБОТА

Старшина Григорьев был человеком хозяйственным. Об имуществе батареи и его сохранности он проявлял неимоверную заботу.

Когда я принимал батарею, то решил проверить опись всего культимущества, которое стояло на учете. Зашли в каптерку. Там на крючьях, вделанных в стену, висели несколько балалаек и две гитары.

Я взял в руки балалайку и увидел, что верхняя часть грифа с колками для натягивания струн, аккуратно обломлена по месту склейки.

Взял другую — такой же дефект.

Взял гитару — то же самое.

— Никто не может починить? — спросил я Григорьева.

Тот сокрушенно вздохнул

— Попадает в чьи-то руки — чинят, но я вовремя успеваю ломать.

Не знаю, какое у меня было лицо, но я постарался не выказать особого удивления.

— И зачем?

— Растащат иначе имущество, товарищ старший лейтенант. Потом вынесут из батареи и не найдешь. А мы с вами — отвечаем за сохранность.

— На чем же солдаты играют?

— Тут у нас порядок. Кому надо играть, берут в других батареях. Так что без музыки не остаемся. Зато собственное имущество всегда в наличии…

Видели вы когда-нибудь проявление столь пламенной заботы? Вряд ли. И после этого беретесь говорить что старшины все только тащат?


* * *

Старшина выстроил новобранцев.

— Художники среди вас есть?

После некоторой заминки из строя отвечают:

— Есть…

— Выходи!

— Выходя трое.

— Отлично, художники! Возьмите в каптерке пилу, три топора и к обеду нарисуйте поленницу березовых дров.

АМНИСТИЯ

Стылый осенний ветер рвал красные флажки, отмечавшие линию огневого рубежа. Инспекторские стрельбы из личного оружия шли к концу и настроение комдива Седьмой кавалерийской генерал-майора Ягодина все больше портилось. «Тройка» по огневой подготовке дивизию не устраивала, а чтобы вытянуть общий балл на еще одну единицу вверх и сделать его твердо хорошим не хватало отличных оценок. Спасти положение могли по меньшей мере пятнадцать пятерок, только вот боевых резервов у командира уже не осталось.

— Что будем делать?

Ягодин посмотрел на офицеров ближайшего окружения, которые в той же мере, как и он сам ощущали приближение шторма, но не знали, что ему противопоставить.

Молчание и хмурые лица штабистов были лучшим свидетельством того, что выхода из сложившейся обстановки никто не видит.

И в самом деле, откуда взять полтора десятка «пятерок», если на огневом рубеже побывали практически все, кто на то имел право.

— Эх, — Ягодин обречено махнул рукой, — помощнички!

Так уж всегда бывает: если начальник не знает как поступить, то виноват в этом не он сам, а его окружение.

И вдруг взгляд генерала задержался на старшине комендантского взвода, который обслуживал стрельбы: готовил мишенное поле, стоял в оцеплении, следил за порядком на дороге, которая вела к стрельбищу.

— Старшина! — Ягодин поднял руку, привлекая к себе внимание. — Подойди ко мне.

Крупный широкоплечий сверхсрочник, перепоясанный ремнями с кавалерийской шашкой на боку, с обожженным и обветренным до цвета красного дерева лицом, гремя шпорами приблизился к генералу.

— Старшина Сараев по вашему приказанию прибыл!

— Вольно, вольно, — махнул рукой Ягодин, — давай без церемоний. Лучше скажи, где найти два десятка стрелков, которые еще не были на огневом рубеже?

— Это можно запросто, товарищ генерал. Надо гарнизонную губу потрясти…

Выход был настолько прост и очевиден, что офицеры штаба и политотдела буквально разинули рты: как же никто из них не подумал об арестантском резерве дивизии. Ведь он никогда нулевым не бывает.

— Манов! — Ягодин поднял пуку и дал отмашку. — Ко мне!

Комендант гарнизона подполковник Манов лихим чертом подбежал к комдиву, щелкнул шпорами и застыл столбом, высоко вздернув подбородок — не живой человек, а образцовая картинка и строевого устава.

Все знали — Манов был истым служакой: он шел по жизни, держась за устав, как за путеводную нить. Он знал наизусть множество сухих статей и положений, заключавших в себе тайну армейской службы и умел их трактовать с офицерской прямолинейностью. Например, в кругу своих собутыльников он мог задать вопрос: «Вот, если бы открыть в гарнизоне бардак, то сколько в нем должно быть женщин?» И сам же отвечал на сложный вопрос: «Если исходить из уставной нормы, то на пять-шесть солдат положен один сосок. Дальше считайте сами». Устав нормировал число сосков умывальников в подразделениях, но знаток устава трактовал это куда шире и возразить ему аргументировано никто не мог.

Манов был отличным строевиком: четко рубил шаг, в движении делал взмах рукой назад до отказа, вперед — до пряжки ремня. С собой он всегда носил бархотку и по несколько раз в день доводил сапоги до зеркального блеска.

Подполковник гордился тем, что именно ему, а не кому-то другому поручили подготовить взвод почетного караула, предназначавшийся для встречи на станции Отпор великого китайского вождя Мао Цзэдуна, который собирался приехать в Советский Союз. Манов с заданием справился и получил право командовать этим взводом в момент встречи гостей. Единственное, что его удручало — великий китайский вождь увидел его в майорских погонах. Трудно объяснить почему, но Манова заставили переодеться в канун самой встречи. Такое понижение в звании на один день больно задело самолюбие Манова, но от чести быть начальником почетного караула отказаться не заставило.

На станции Отпор почетный караул при встрече Мао Цзэдуна и Чжоу Эньлая блеснул выучкой и получил благодарность. А остроумцы в дивизии стали называть бравого подполковника не иначе как «майор Манов Цзэдун».

Так вот, лихой строевик, «майор Манов Цзедун», вызванный комдивом, подбежал и подобострастно окостенел перед генералом в позе высшей офицерской почтительности.

— Сколько у тебя на губе постояльцев?

— Тридцать, товарищ генерал. Двадцать два солдата, пять сержантов и три офицера. Двадцать пять наши — кавалеристы, пять из других частей гарнизона.

— Старшина! Вместе с подполковником в машину. Отбери мне стрелков на пятнадцать отличных оценок. И мигом с ними сюда. Будем спасать дивизию. За все отвечаешь ты лично…

Уже через полчаса из гарнизона прикатил бортовой «Студебеккер», в кузове которого сидели солдаты и офицеры, вызволенные на время из заточения.

— Слезай!

Арестанты высыпались из грузовика дружной толпой. У комдива глаза округлились. Старательный уставник Манов погрузил в машину сидельцев губы в том виде, в каком их ежедневно возили на общественные работы — подметать плац дивизии и дорожки у штаба, — в расхристанном виде — без поясов.

— Не мог привезти их сюда одетыми по форме? — спросил комдив с раздражением.

— Ремни арестованным по уставу не положены, — спокойно отрезал Манов.

— А оружие им в руки можно дать? — ехидно поинтересовался генерал.

— Это как вы прикажете.

— Приказываю: первым делом опоясай людей.

В спешном порядке пришлось снять ремни с солдат роты, которая уже отстрелялась.

— Старшина Сараев, — приказал комдив, — объясни солдатам задачу. Тех, кто не сможет сделать отличной оценки, на огневой рубеж не пускай.

На «губе» сидели «хинганские орлы» с боевым опытом, приобретенным в боях в на сопках Маньчжурии, и потому оружие получили все.

Началась стрельба.

Бах! Бах! Бух!

Стрелки на огневом рубеже принялись ковать оценку дивизии.

Подполковник Манов, следивший за результатами, поднял руку — отлично.

Почин был сделан.

— Товарищ генерал, — старшина Сараев из-за спины Ягодина, как бес-искуситель, прошелестел в начальственное ухо. — За отличные оценки я обещал стрелкам амнистию. Слово за вами.

Такого нахальства от старшины Ягодин не ожидал. Если честно, он и сам размышлял над тем, как отметить стрелков, коли те вытянут оценку дивизии, но уступать старшине инициативу в таком деле ему не хотелось.

— Ну, ты и нахал, старшина! У тебя что, есть право кого-то амнистировать?

— Я от вашего имени…

— А ты знаешь, кто по уставу может говорить от моего имени? Только начальник штаба. Да и то он всегда со мной согласовывает, что говорить… Короче, обещать надо только то, что в силах сделать сам…

Бах! Бух! Бах!

И снова Манов подал знак — оценка отлично.

Все, кто слышали разговор, понимали — амнистия самое лучшее, что генерал может предложить сидельцам губы, от этого никуда не уйти, но Ягодину хотелось промурыжить Сараева, заставить его попотеть.

— Ох, товарищ генерал! — Старшина тяжело вздохнул. — Прошу прощения, но я нас вас сейчас очень удивляюсь. Я, конечно, отвезу всех обратно на губу, похожу дураком с недельку, пока все не забудется, а вот что будет с авторитетом нашего командира дивизии? Это же только подумать! Солдаты поверили в его справедливость, а вы авторитет нашего генерала сильно подрываете. Я бы на вашем месте говорил, что все эти стрелки еще вчера с гауптвахты отпущены…

Тра— та-та-та! -простучал на огневом рубеже пулемет.

И опять — оценка отлично.

— Ты слышал? — Ягодин обратился к начальнику политотдела полковнику Сорочану, но в его голосе уже звучали нотки примирения. — Он не просто наглец. Он ко всему шантажист.

— Кто? — спросил Сорочан.

— Ты что, не понял?

— Чего не понял? То, что старшина привез на стрельбище группу комсомольцев, которым дорога честь дивизии, и они ее спасают? Это я понял.

— Смотри, куда тебя повело, — Ягодин растерянно разгладил усы. — Ты это всерьез?

— А ты как думаешь? Завтра мне писать донесение в политуправление. Вынужден буду назвать фамилии отличившихся. Потом выходит нужно добавить, что все они со стрельбища вернулись на гауптвахту? Так?

— Старшина, отойди от меня, — Ягодин улыбнулся. — Что ты бандит — это ясно. А вот от полковника такого не ожидал…

— Товарищи солдаты, кто любит фортепьянную музыку? Отлично, рядовые Шмулевич и Рабииович. Команиру полка привезли рояль. Вам поручается занести его на третий этаж.

«КТО ИХ ТОЛЬКО ВОСПИТЫВАЕТ?»

Командир отчитывал подчиненного:

— Я не раз предупреждал, что обувь у солдата должна блестеть. Почему у вас ботинки грязные?

— Это вас не касается, товарищ капитан.

— Что значит «не касается?» Отвечайте на мой вопрос: почему ботинки не чищены?

— Сапожный крем кончился, товарищ капитан.

— Это меня не касается.

— Я же вам так и сказал сразу. Зачем было на меня обижаться?

Считается, что анекдоты выдумывает кто-то очень талантливый. Это не так. Анекдоты рождает жизнь.

Батарее капитана Романова предстояла инспекторская проверка по стрелковой подготовке. Старшина Копосов загодя раздобыл несколько листов фанеры для изготовления мишенных щитов. Когда солдаты притащили фанеру в батарейную каптерку, ее увидел комбат. Увидел, и сразу, как говорят, положил на нее свой глаз.

— Старшина, я давно обещал сыну слепить голубятню. Пусть ребята отнесут фанеру ко мне домой.

Копосов пытался дергаться.

— Товарищ капитан! Скоро стрельбы. У нас нет мишеней.

— Да брось ты! Тоже мне беда. До проверки еще десять дней, что-нибудь придумаем.

Неделя пролетела мгновенно. За три дня до выхода на стрельбище Романов спросил:

— Что там у нас с мишенями?

— А ничего — нет фанеры.

— Ты меня удивляешь, Копосов. Кто же будет ее искать? Может мне твои обязанности на себя взять? Тогда что тебе в батарее делать?

— Сделаем, — коротко ответил старшина. Уж кто-кто, а он знал, что возражать комбату — себе дороже.

Вечером Копосов пригласил в канцелярию двух сержантов.

— Вот что, ребята, надо походить по гарнизону, пошукать фанерки. На мишени. Задача ясна?

«Пошукать» — значит найти. Но где искать фанеру, которая на улицах не валяется? Значит, ее предстояло «социализнуть», изъяв у кого-то из частных владельцев. Так и сделали.

За ночь умелые руки мастеров изготовили необходимые для наклейки мишеней щиты и упрятали их в каптерке. К стрельбам батарее была готова.

Утром комбат Романов объявился в батарее мрачный как туча.

— Вот сволочи! Ну, подлецы!

— Что случилось, товарищ капитан? — спросил старшина сочувственно.

— Ночью у меня голубятню раскурочили. Кто их только этих бандитов воспитывает?


* * *

Старшина объявляет роте:

— Сейчас идем грузить люмин. Люмин — это легкое железо.

— Не люмин, товарищ старшина, а алюминий.

— Кто сказал?

— Рядовой Шиперович.

— Так вот, все идут грузить люмин, а вы, рядовой Шиперович, будете таскать чугунину.

ВООРУЖЕН, НО БЕЗОПАСЕН

Рационализм — неистребимое свойство поведения хорошего солдата. Лишний раз он не перегнется, а если даже что-то и уронит, то попросит поднять свою ношу кого-то другого. Солдатские вековые мудрости укладываются в формулы простые для запоминания.

«Любая кривая, короче прямой, на которой может встретиться командир».

«Получив приказание, не спеши исполнять. Подожди — не последует ли команда „Отставить!“

«Ешь — потей, работай — мерзни, на ходу тихонько спи».

«Никогда не оставляй на завтра то, что можешь съесть сегодня».

Точное следование заповедям, сколь бы они ни были мудрыми, часто приводит к обидным проколам.

Караульная служба — не мед. А если ее нести часто, когда как говорят «через день на ремень», то солдаты невольно начинают искать как обходиться с наименьшими для конкретных условий потерями.

Стоять зимой на посту в Забайкальской степи — сущее наказание. Холод и сильный ветер заставляют человека физически страдать. Ко всему, простояв пару часов на сильном морозе, часовой возвращался в караульное помещение, где ему почти сразу приходилось разбирать, чистить и насухо протирать оружие. Дело в том, что попав в тепло, стальные части автомата, рожки магазинов покрываются сизым налетом изморози, которая затем превращается в капли воды. Если оружие оставить не протертым насухо, то через час влага просыхает и на металле остаются бурые разводы ржавчины. За такое небрежение к военному имуществу можно схлопотать «рябчик» от строгого командира.

Сержант Сисюкин был парнем великомудрым. Перед тем, как уйти на пост, он густо смазал автомат оружейной смазкой — пушсалом, как называют ее в артиллерии. По его мнению после мороза металл, обработанный таким образом, не станет отпотевать и вместо того, чтобы тратить время на чистку и протирку автомата, можно будет перекурить и подремать.

В принципе расчет был разумным. Если бы не… Это «не» проявилось во время нахождения на посту и предугадать такую возможность не могло самое изощренное воображение.

В полной темноте к складу ГСМ подошла стая волков — три серых зубастых зверя размерами с добрых телков. Сперва они посидели возле ограды из колючей проволоки, рассчитанной на то, чтобы на территорию склада не забредали коровы местных жителей, и отнюдь не способной задержать диверсантов и волков. Потом, изучив обстановку, должно быть решили, что человеком, которого они видели, запросто можно подзакусить, прошли внутрь ограды и стали сжимать вокруг часового кольцо.

Автомат — есть автомат и тот, кто держит его в руках, в минуту опасности обретает повышенный процент смелости и нахальства. Сисюкин даже представил, как будет сдавать пост очередному часовому, гордо поставив ногу на тушу побежденного хищника.

Волки медленно приближались.

Сисюкин передернул затвор ППШ. Поднял автомат и направил ствол на зверя, который был слева от него, чтобы потом, рассыпая пули веером, быстро перенести огонь на того, что подходил справа.

Нажал на спуск. А вот выстрела не последовало. Взведенный в боевое положение затвор даже не шелохнулся в затворной раме. Пушсало, которого Сисюкин щедро наквецал в автомат, на морозе застыло и стало походить на резину. Даже мощная боевая пружина не могла сдвинуть затвор с места и заставить произвести выстрел.

Чтобы выстоять два часа на трескучем морозе и не околеть, поверх полушубка часовые надевали постовой тулуп тяжеленное скорняжное сооружение, сшитое из овчины и рассчитанное на двухметрового дылду. Стоять с такой тяжестью на плечах было не легко, но от неудобства никто не отказывался. На пост караульные приходили в шапках, валенках, полушубках, а тулуп всегда был на месте. Сменяющийся вылезал из него, принимавший пост влезал на его место.

Одетый в тулуп, часовой не обладал свободой движений. Тяжелое одеяние сковывало каждый его шаг. Чтобы понять, что ему грозило, Сисюкину хватило нескольких секунд. Он выскочил из тулупа, как ящерица из старой кожи, в два прыжка достиг лестницы, которая вела на верхотуру цистерны и забрался туда.

Светила тощая луна. Холодный ветер заунывно посвистывал в колючей проволоке ограды.

Волки, обнюхав пустой тулуп, попробовали его на зуб, но ни одному из троих он не понравился. Тогда они уселись под цистерной. Задирая морды к луне и фигуре человека, сидевшего на крыше серебристого бака, они временами подвывали, то ли намекая Сисюкину, что от своей цели не отступятся, то ли досадовали, что время тянется так долго.

Когда по истечении положенного времени на пост пришел начальник караула со сменой. Волки, завидев людей, быстро исчезли в степи. А часового нигде не казалось. Пустой тулуп валялся на земле. Где же он сам?

Вдруг сверху раздался тощий голос полуживого сержанта.

— Я здесь…

Снимали часового с цистерны общими усилиями. Сам этого сделать он не мог: не гнулись ни руки, ни ноги.

— Товарищ старшина, а крокодилы летают?

— Рядовой Петров, ты сказывся, чи шо? Цего николы не бувае.

— А вот товарищ майор говорил — летают.

— А я тоби шо казав? Летают, але нызенько, нызенько…

— Товарищ майор говорил: высоко…

— Звычайно бувае, але тильки когда крокодил швидко разбежиться…

СЛАДОСТНАЯ ПРЕРОГАТИВА ВЛАСТИ

«Я начальник — ты дурак» — эта мысль, облеченная в слова и обостренная до крайности афористичной формой, в армии вслух произносится редко, однако втайне она исповедуется командирами всех степеней, вне зависимости от их образования, национальности и имен. Носит ли ваш начальник нежно-птичью фамилию вроде Лебедя, Грача, Воробьева, или подчеркнуто хищную — Волкова, Медведева, Львова, в определенных обстоятельствах все они, наделенные властью и правом командовать, вспоминают о необходимости считать своих подчиненных дураками.

«Я начальник — ты дурак», — эта фраза, давшая название книге, универсальная формула армейского хамства, которое в равной мере присуще любой армии мира, основанной на единоначалии

Чтобы подчинить человека, заставить его выполнять свою волю, многие командиры стараются унизить нижестоящих по чину, и повторять это столько раз, пока те не смирятся с необходимостью молча переносить оскорбления.

Не стоит думать, что это какой-то особый стиль, присущий советской или российской армии. Принцип унижения ради подчинения универсален. В американской армии старшекурсник военного училища имеет священное право морально мордовать младших, чем все они без исключения с охотой и страстью пользуются. Сержант линейного подразделения ни во что не ставит достоинство подчиненных, унижая их со всей присущей своему должностному положению изощренностью.

Унижение действием — это прерогатива сержантского состава. «Упал — отжался!» — любимое занятие младших командиров у нас и унтер-офицеров зарубежных армий. Но «упал — отжался» — это грубая схема. В жизни все выглядит куда изощреннее, более тоньше и потому внутренне унизительнее.


* * *

Генерал идет по пою боя и видит лежащую голову.

— Командир полка, что такое?

— Голова, товарищ генерал!

— Вижу, что голова. Но почему с бородой и почему не пострижена?

— Так то ж голова ваххабита.

— Отставить стричь, пусть лежит!

«ЕТВОЮМАТЬ, ГЕНЕРАЛ!»

— Етвою мать, генерал! Что вы там копаетесь?! Бегом ко мне!

Усиленный мощными репродукторами мат прогремел над полем Центрального аэродрома в Москве. Несколько тысяч участников парадной тренировки — от слушателей военных академий до суворовцев и нахимовцев — вздрогнули и замерли изумленно.

В сером кабриолете с открытым верхом у микрофона, который оказался включенным — умышленно или случайно сказать было трудно, — стоял командующий парадом генерал армии Кирилл Семенович Москаленко. И это его мат гласил пространство.

Хамство — один из атрибутов единоначалия, поскольку, если зреть в корень, единоначалие есть узаконенное право на самодурство.

Доза хамства, с которым приходится сталкиваться каждому, кто носит военную форму, зависит отнюдь не от высоты ступеньки, на которой обосновался тот или иной начальник, а только от его внутренней сдержанности, определяемой воспитанием и мерой удовольствия, которое получает командир от унижения подчиненных.

С особой силой хамство проявляется в характере быстро делающих карьеру командиров, поскольку власть никогда расцвету нравственности ее носителя никогда не способствовала и способствовать не будет.

Старшина сверхсрочной службы Копосов солдат любил. Говорю это без иронии. Для человека, отдавшего все свои интересы службе, рота была семьей и домом. Крепкий, срубленный природой из прочного материала, он всегда бы туго запоясан и стянут портупеей. На черных с красными кантами погонах лежала желтая буква «Т» из перекрещенных лычек. Голос у Копосова — труба. И владел он им в совершенстве: команды подавал протяжно, тоном ровным, спокойным, без пережима:

— Бата-ррейя, равняйсь!

Солдаты рывком бросали головы в сторону правого плеча, так быстро и дружно, будто их сдувало порывом ветра. Любо-здорово видеть командирскому глазу такое однообразие. Но существовал еще и строгий старшинский принцип: «я не знаю, как должно быть, но вы всегда все делаете неправильно». Короче, если тебе подчиненные угодили с первого раза, то ты плохой командир. Копосов впитал в себя понимание этой истины с давних пор и традицию не нарушал никогда. Потому как ни старайся, с первого раза угодить ему никто не мог.

Едва солдаты выполняли команду за ней следовала другая:

— Отставить!

Копосов подавал ее спокойно, без раздражения. Больше того, он считал нужным тут же пояснить, почему и чем не доволен.

— Не слышу щелчка головы. — И тут же снова. — Рё-от-та, равняйсь!

Головы дружно поворачивались вправо, строй замирал.

— Смотри грудь четвертого человека! — Копосов наводил последний глянец на линейку строя. — И подбородочки выше. Так держать!

Строй звенел тишиной, как натянутая, но не тронутая рукой струна.

— Бат-таррейя, — команда подавалась пока еще все тем же спокойным голосом. И вдруг будто удар по большому барабану. — Смир-р-р-рна!

Строй вздрагивал и костенел.

Копосов слегка подгибал ноги, полуприседал у левого фланга, бросая взгляд вдоль линии сапог. И негромко шипел:

— И не ш-ш-шевелись!

Потом вставал ровно и еще тише с сивые усы, будто мурлыкая, произносил:

— И не ш-ш-шевелись, гавно такая…

«Гавно такая» произносилось не для того, чтобы обидеть и тем более оскорбить кого-то. Солдат лицо служивое, форму снимет — вообще гражданин демократического общества, оскорблять его никак нельзя.

«Гавно такая» — только для себя, для услады командирской души, чтобы себе самому показать, насколько точно он знает цену тем, кто служит под его началом. Чего они стоят без его команды. Не подай, и собьются в кучу, будут растерянно ходить диким стадом по плацу, автоматы у всех уже на другой день покроет ржавчина. При всей образованности некоторых солдат без умного руководства они тотчас постараются уподобится африканской птице страусу, которая даже с высоты своего полета не способна отыскать правильное направление в армейской действительности.

Возможность унизить человека, ткнуть его мордой в грязь, причем ткнуть так, чтобы все выглядело по-военному благопристойно — разве это не в кайф командиру, который и чувствует себя человеком, потому что может кого-то придавить, принизить своей властью.

Весь фокус такого командирского поведения в том, что система субординации отношения человека с человеком подменяет отношениями начальника с подчиненным.

Офицер, испытавший унижение от генерала и остро переживший попрание своего человеческого достоинства, способен тут же унизить сержанта или солдата, даже не задумываясь над тем, что и у тех есть чувство достоинства.

Впрочем, для системы воспитания, которая была долгие годы принята в нашем обществе в качестве эталона, это вполне естественно.

Вы когда-нибудь слыхали, чтобы к ученику первого класса нормальной российской учительница обратилась так:

— Вася Петров, вы готовы к ответу?

Нет, безусловно. «Вы» в обращении к первокласснику — это для нашей школы высшая ступень невозможного.

Также невозможно и то, чтобы ученик десятого выпускного класса вдруг бы заявил своему педагогу, учившему его несколько лет культуре общения:

— Прошу вас, Ольга Николаевна, мне не «тыкать».

Чего же тогда требовать от человека военного, да еще прошедшего горнило войны, будь она гражданской, советско-финской, отечественной или чеченской?

Хамство в армии — не болезнь, а родимое пятно, которое можно увидеть, но нельзя удалить оперативным путем.

Хамом, да еще каким, был возведенный в ранг единоличного спасителя Родины, Маршал Жуков, хотя об этом не прочтешь в «Житие Святого Георгия Победоносца», написанном Владимиром Карповым. Хамлюгой, да еще каким, был Маршал Еременко, на фронте позволявший себе не просто элоквенции, но и умевший огреть дубиной по спине офицера, чином до командира полка включительно. Дважды Герой Советского Союза Иса Плиев на фронте ходил, размахивая пистолетом. Угроза «Расстреляю!» была его главным аргументом в разговорах с нижестоящими командирами. Стоит ли удивляться, что позже, уже в мирное время Плиев взял на себя роль палача Новочеркасских рабочих, стяжав этим право на позор и забвение? Почему же иначе должен был вести себя с офицерами, оказавшимися под его командой, хотя бы и временно, генерал Москаленко?

— Етвою мать, генерал! Что вы там копаетесь?! Бегом ко мне!

Усиленный мощными репродукторами мат прогремел над полем Центрального аэродрома в Москве. Несколько тысяч участников парадной тренировки — от слушателей военных академий до суворовцев и нахимовцев — вздрогнули и замерли изумленно.

«Етвою мать, генерал!» — разнесшееся на всю округу, было адресовано Герою Советского Союза, начальнику военной академии имени Фрунзе генерал-полковнику Алексею Семеновичу Жадову, который в это время, придерживая рукой никелированные ножны офицерской шашки, приближался по вызову к машине командующего парадом…

Дело в том, что до приезда на тренировку министра обороны Маршала Жукова оставалось еще минут сорок и Москаленко, командовавший в его отсутствии войсками, решил прогнать перед трибуной пеший строй, для тренировки и собственного удовольствия. А удовольствие заключалось в том, что он изображал принимающего парад и заранее предупредил всех: «Мне отвечать как Маршалу Советского Союза».

Для чего вдруг потребовалось Москаленко подозвать к себе начальника академии имени Фрунзе сказать трудно. Но именно в тот момент, когда Жадов шел к машине командующего, тот разразился матом.

Дальше участники парада стали свидетелями такой картины. Генерал-полковник, едва услышав прогремевшую из репродукторов площадную брань, сделал поворот кругом и тем же неторопливым шагом направился к строю своей академии.

В то же время из строя вышли и, не сговариваясь, двинулись к Жадову начальник военно-политической академии имени Ленина генерал-лейтенант Марк Александрович Козлов и начальник военно-инженерной академии имени Дзержинского генерал-полковник артиллерии Георгий Федотович Одинцов.

Три генерала о чем-то переговорили и вернулись к своим парадным батальонам.

— Академия Ленина в прохождении не участвует, — отдал распоряжение Козлов. — Команд Москаленко не выполнять!

— Академия Дзержинского остается на месте, — сообщил своим Одинцов.

Поверить в то, что Москаленко не видел летучего совещания трех генералов я не могу. Просто он не придал ему внимания, поскольку вряд ли догадывался, что ему могут объявить бойкот…

— Парад смирно! — подал он команду. — К торжественному маршу, на одного линейного дистанция. Справа побатальонно! Напра-во!

Шаркнули по бетону сотни кованых сапог. Колыхнулись развернутые боевые знамена.

Но того, что произошло дальше, никто в армии никогда не видел. Три головные академии, по традиции открывавшие все московские парады Советской Армии — Фрунзе, Ленина и Дзержинского, команды не выполнили. Они остались в развернутом строю, демонстрируя свое нежелание принимать участие в торжественном марше.

ЧП имело характер отнюдь не районного масштаба. Это был подлинный бунт офицерской чести против начальственного хамства.

Москаленко, подав команду: «Отставить!» вернул войска в исходное положение, вылез из машины и пешком направился к академии Фрунзе. Туда же двинулись генералы Козлов и Одинцов. О чем они говорили, догадаться нетрудно. Однако принести Жадову извинения через микрофон, с той же громкостью, с какой ему было нанесено оскорбление, у Москаленко мужества не хватило.

За четверть века, отданных армейской службе, мне ни разу не приходилось встречаться со случаями, когда бы старший начальник наказал кого-то из офицеров за хамство, рукоприкладство, оскорбление и унижение подчиненных.

Ни в одном из уставов Советской Армии, как и ныне в уставах армии Российской, никогда не было главы о воинской этике, в которой бы систематизировались все возможные случаи взаимоотношений старших и младших, а также равных в званиях и положении военных на службе и вне ее.

Между тем сегодня как никогда уставам требуются дидактические формулировки норм поведения: «Культура командира определяется культурой общения с подчиненными». «Оскорбляя подчиненных, командир в первую очередь унижает себя». «Уставное обращение начальников к подчиненным — нерушимая обязанность командиров всех степеней». «Каждый военнослужащий имеет право на судебную защиту своей гражданской чести и достоинства».

Как изжить дедовщину в отношениях между старослужащими и молодыми солдатами? Вопрос сложный, но абсолютно ясно, что без повсеместного внедрения уставных взаимоотношений и утверждения вежливости в генеральской и офицерской среде бороться с извращенными отношениями в среде сержантской и солдатской бессмысленно.

Однако сделать это непросто. До сих пор армия не привыкла, более того, не готова к откровенному, открытому разговору на болезненные для нее темы.

Когда в газете «Независимое военное обозрение» вышла моя статья «Самодурство с большими звездами» о необходимости искоренения офицерского хамства, в редакцию пришли письма «возмущенных» читателей. Одно из них, принадлежавшее перу некого генерал-майора газета опубликовала. Стараясь уверить читателей, что хамства в армии нет, автор выдвинул такой тезис: «Я был знаком с маршалом артиллерии Кулешовым. Так вот, Павел Николаевич был человеком интеллигентным, никогда никого не оскорбил, не унизил, а автор статьи пишет…»

Автор о маршале артиллерии Кулешове ничего не писал. Он рассказал о случаях хамского поведении реальных лиц и даже назвал их звания и фамилии. Я могу назвать Главного маршала артиллерии Николая Николаевича Воронова, адмирала флота Советского Союза Николая Герасимовича Кузнецова, генерала армии Павла Ивановича Батова и других военачальников, отличавшихся высокой культурой поведения и общения с подчиненными. Но это не означает, что о хамстве тех, кому высокое положение позволяет считать всех нижестоящих дураками и быдлом.


* * *

Молодой офицер представляется командиру корабля по случаю назначения на должность:

— Лейтенант Король для прохождения службы в ваше распоряжение прибыл…

Командир протягивает ему руку и говорит:

— Лейтенант, ваша карта бита. Я — капитан первого ранга Туз.

«ТЫ ЭТО У МЕНЯ ЗАПОМНИШЬ НАДОЛГО…»

С маршалом бронетанковых войск Михаилом Ефимовичем Катуковым меня свел случай. Однажды он пришел в редакцию по мою душу. Оказалось, что у кого-то из ветеранов не понравилась публикация, автором которой был я. Как нередко бывает, ветеран написал письмо маршалу, уверенный в том, что тот запросто разберется с каким-то подполковником. Катуков сам статьи не читал и потому никаких убедительных возражений по публикации выставить не мог. Мы быстро пришли к мнению, что для обиды и жалоб у ветерана реальных причин нет. Однако, после того как конфликт был разрешен, Михаил Ефимович уйти не поспешил. Я понял, что он, как это часто бывает с людьми высокопоставленными, но вдруг отставленными от активных дел, испытывает дефицит общения.

Мы хорошо поговорили, тепло расстались и с тех пор Катуков стал изредка заходить ко мне в редакцию. Благо от «Сокола», где он жил, добираться до Хорошевки, где располагалась наша редакция, совсем нетрудно, а в соседнем с моим кабинете полковник Николай Прокофьев редактировал мемуары маршала.

Однажды Катуков вспомнил историю последних дней войны, когда начиналось наступление на Берлин.

— Моя Первая гвардейская танковая армия, — говорил Михаил Ефимович, — входил в состав Первого Белорусского фронта, которым командовал маршал Жуков. Когда все уже было готово к началу наступления, ко мне поздним вечером позвонил командующий фронтом.

— Михаил Ефимович, бросок будет решающий. Твое хозяйство на направлении главного удара. Я на тебя крепко надеюсь…

Кому как, а мне было приятно слышать такое. Ответил искренне:

— Не подведем, товарищ командующий

— Да, вот еще что. У тебя с украинскими соседями слева связь отлажена?

«Украинским соседом» был Первый Украинский фронт, которым командовал маршал Конев. В полосе его наступления работала Третья гвардейская танковая армия маршала бронетанковых войск Рыбалко. Начиная наступление не договориться с ним о связи было бы непростительной беспечностью. Ответил с гордостью:

— Так точно. Связь есть по всем каналам.

— Разгранлинию слева знаешь?

(Здесь я должен сделать небольшое отступление и объяснить тем, кто этого не знает, что в боевых условиях и в обороне и наступлении для полков, дивизий, армий, фронтов вышестоящие штабы назначают полосы ответственности. Их границы — разграничительные линии — точно обозначаются на полевых картах. Это обеспечивает каждой действующей части точное знание своего места, и не позволяет боевым порядкам разных формирований смешиваться друг с другом. Разграничительные линии между фронтами на период Берлинской наступательной операции определялись в Генштабе и утверждались Сталиным. Между Вторым Белорусским фронтом маршала Рокоссовского и Первым Белорусским маршала Жукова разгранлиния на карте была обозначена с высокой точностью от Одера до Эльбы и проходила через города Ангермюнде, Гранзе и Виттенберге. А вот между Первым Белорусским и Первым Украинским маршала Конева такой четкости не имелось. Неизвестно почему, но Сталин не довел ее даже до Берлина. Таким образом, между двумя фронтами не существовало четко определенной границы и командующие должны были решать спорные вопросы между собой. Поэтому Катуков не мог ответить с требовавшейся точностью.)

— Приблизительно, товарищ командующий.

— Так вот, коли разгранлинии нет, ты свяжись с Рыбалко, а через него выйди на Конева. И скажи ему, пусть на Берлин не нацеливается. Это наша задача…

— Не поверишь, — вспоминал Катуков, — но у меня внутри все сразу закостенело. Я за годы войны хорошо изучил Жукова и Конева. Сталкивался с обоими и знал характеры обоих. И сразу представил, что будет, если я, генерал-полковник, командующий танковой армией скажу маршалу, командующему фронтом, чтобы он не целился на Берлин. Поэтому набрался духа и ответил Жукову:

— Товарищ командующий, передать такое Коневу я не смогу. Лучше вам это сделать самому.

— Так, генерал!

(Хорошо представляю как сразу раскалилась телефонная трубка. Великий полководец, еще не ставший президентским орденом новой России и не обретший статуса святого Георгия Победоносца, того, что ему придал советский писатель-иконописец, длинно и грязно выругался.)

— Он по мне будто траком прошелся, — сказал Катуков горестно.

(Я прекрасно понимал, насколько трудно было слышать незаслуженную брань генералу, который сам не ругался, и который, по его словам, за всю войну ни разу не выпил водки).

Потом Жуков помолчал и ледяным тоном окончил:

— Учти, генерал, ты у меня этот разговор запомнишь надолго.

— И я помнил, — сказал Катуков. — Четырнадцать лет мне выходил боком тот разговор. В присвоении маршальского звания меня регулярно обходили… Словно Катукова не существовало. — Он помолчал и вдруг счел нужным пояснить. — Ты пойми, не будь того разговора, я бы в душе переживал, но никогда бы не стал жаловаться. А тут ведь понимал — мне мстят. Мне, которого в том конфликте могли запросто раздавить те, между кем я попал — и Жуков и Конев. Угнетало и то, что я чувствовал — министр помнит тот разговор и делает все, чтобы я о нем не забывал.

— Все-таки может вам казалось, что Жуков столько лет носил камень за пазухой?

— Не буду спорить, но звание маршала бронетанковых войск мне присвоили после освобождения Жукова от должности министра. Допустим, это было бы присвоение к десятилетию победы. Тут можно говорить — подарок к празднику. Но в пятьдесят пятом году Жуков все еще обладал властью. А я маршалом стал в пятьдесят девятом…

— Как вы думаете, Михаил Ефимович, — спросил я, — почему Сталин не обозначил разгранлинию между Жуковым и Коневым?

— А ты как думаешь?

— Мне судить трудно. Во всяком случае, есть мнение историков, что Сталин не знал, кому отдать право взять Берлин.

Катуков засмеялся.

— Сталин и не знал?! Чушь собачья! Он сознательно делал ставку на двоих. Ему не нужен был один маршал, о котором можно было бы сказать: «Он взял Берлин». Это первое. Второе, он умышленно вбил клин между двумя полководцами. Как ты думаешь, почему именно Конев выступил на пленуме ЦК, когда с треском снимали Жукова?

Темное дело история. Убедительно возразить Михаилу Ефимовичу я не мог.

ОТНОШЕНИЯ ПО ВЕРТИКАЛИ

Мой сослуживец, прекрасный военный журналист полковник Николай Николаевич Прокофьев однажды долго и очень доверительно беседовал с Маршалом Советского Союза Василием Даниловичем Соколовским. По ходу разговора Прокофьев спросил:

— Как вы оцениваете качества Жукова?

— С какой стороны? — спросил маршал. — С военной или человеческой?

— Разве есть разница?

Маршал словно не услыхал вопроса и повторил свой:

— Так с какой стороны?

— Давайте начнем с человеческой.

Соколовский подумал, но поскольку беседа с самого начала сложилась предельно откровенной, менять тона не стал.

— Кто-то меня не поймет, может осудит, но у Жукова человеческих качеств не было. О военных могу рассказать сколько угодно.

Журналист сразу записался в круг не понимающих.

— От вас, Василий Данилович, слышать такое довольно странно. Вы с Жуковым работали теснее других. Были начальником штаба Первого Украинского фронта в сорок четвертом году. Затем начальником штаба Первого Белорусского фронта в апреле сорок пятого при подготовке Берлинской операции. Потом стали заместителем Жукова…

— Тогда почему странно? Странным было бы слышать такое от человека, который Жукова не знал так, как я.

— Хорошо, я кое-чего все же не понял. Что означает ваше утверждение, что «человеческих качеств» у Жукова не было?

— А то и значит. Он не был способен на дружбу, на сочувствие, на сопереживание. Он с людьми выстраивал только по вертикали.

— Как это понять?

— Вертикаль — это линия подчиненности. Наверху был Сталин, которому Жуков подчинялся строго и безусловно. Все, кто стояли ниже Жукова, должны были подчиняться ему. Жуков органически не переносил равенства и не терпел тех, кто оказывался на одном с ним уровне. Даже к людям, очень близким к Сталину, он относился свысока, подчеркивая, что в военном деле они ничего не смыслят и лезть в него им незачем. Ты не представляешь, как он, став начальником Генштаба, переживал, что при въезде в Кремль от него требовали предъявления пропуска. Правом беспрепятственного проезда внутрь Кремля пользовались только Сталин и люди его ближайшего окружения. Их узнавали по номерам машин, о их приближении к воротам Спасской или Боровицкой башен охране сообщали заранее. Никто, кроме Сталина, не мог изменить список тех, кому разрешался свободный проезд за кремлевские стены. Жуков выходил из себя, срывая гнев на охране. «Вы же видите, кто едет. Когда научитесь узнавать?» Он привык к тому, что в здание наркомата обороны его пропускали беспрепятственно и хотел, чтобы также было в Кремле. Но от него требовали не просто показать пропуск, а передать его охраннику в руки для проверки. Тот читал все записи, сличал лицо с фотографией, изучал реквизиты пропуска. Был случай, когда Жукова задержали. За ночь в пропуска всех, кто был допущен в Кремль, поставили какую-то дополнительную звездочку. Жукова не предупредили. Я понимал, что это был один из методов, которым Сталин нас всех дрессировал, и относился к подобным штучкам спокойно. Жуков их переносить не мог. Его такое отношение бесило. Зато как он торжествовал, когда его машине предоставили право беспрепятственного въезда в запретную зону.

— Я их заставил признать меня!

— Но это говорит лишь о гипертрофированном честолюбии.

— Нет, Жуков был искренне убежден, что ему позволено решать судьбы людей и любая несправедливость всегда будет списана. «Не выполнишь — расстреляю!» — сколько раз я слышал от него эту фразу. Хотя, если честно, в мой адрес он ее ни разу не произнес. И потом, оскорбить, ткнуть в дерьмо офицера или генерала было для него лучшим средством отвести душу. Иногда, беседуя с кем-то из крупных военных, он вдруг говорил: «Генерал, как стоишь?!» Оказывалось, что генерал позволил себе вольность и перестал тянуться перед маршалом как новобранец перед фельдфебелем. И тут же получал замечание. Ежедневное общение с Жуковым влекло за собой постоянные стрессы, сердечные приступы, экзему. Ему нравилось, когда его боялись. Любую попытку подчиненного сохранить достоинство в разговоре с ним о считал личным вызовом…

ЗЛОСЧАСТНАЯ ПЛАЩ-НАКИДКА

Белорусский военный округ. Полевые учения. С утра льет беспрерывный дождь. Офицеры ходят, набросив на плечи плащ-накидки, которые лишь недавно по решению министра обороны Г.К. Жукова ввели в комплект военной формы. Плащ-накидки прорезиненные с упрощенным наружным покрытием выдавались офицерам до подполковника включительно бесплатно по нормам снабжения. Для полковников плащ-накидки выпускались улучшенного качества и их требовалось покупать за наличный расчет.

Итак, лил дождь. Жуков, присутствовавший на учениях, встретил полковника, промокшего насквозь. Плащ-накидки на нем не было.

Маршал сразу обратил на это внимание и возмутился.

— Полковник! Почему без накидки?!

— Виноват, товарищ министр, не успел купить.

Спросить бы великому полководцу, что помешало старшему офицеру приобрести новый плащ — отсутствие оных в магазине Военторга, нехватка денег, личная скупость или иные причины. Но задавать подобные вопросы — не маршальское дело. Маршалы принимают решения. И Жуков его тут же принял. Повернувшись к свитским генералам, сухо приказал:

— Обеспечьте подполковник плащ-накидкой бесплатно.

В своей заботе о людях Жуков часто оставался Жуковым.

Рассказывая эти истории, я заранее могу предугадать, какой отклик они могут вызвать у тех, кто воспитал в себе веру в непогрешимую святость икон и канонизированных праведников, особенно, если они имеют высокие воинские звания.


* * *

— Наш старшина убедительно доказал, что время и пространство едины.

— Как так?

— Вчера он нам приказал рыть канаву от забора до обеда.

ПОХОРОНЫ «БЫЧКА»

Старшина Тягнирядно шел по плацу батальона. Утром участок, закрепленный за ротой, был дочиста выметен силами суточного наряда. Но сейчас старшина увидел на самом заметном месте «бычок» — окурок «Беломора»

— Дежурный!

Тут же как лист перед травой перед строгим начальником, выбежав из казармы, появился сержант с красной повязкой на рукаве. Лихо бросил «копыто под козырь», обозначив отдание воинской чести.

— Слушаю вас!

— Видишь бычка? Немедленно поставить сюда дневального. Пусть охраняет до вечера. Кто-то поднимет — шкуру сниму.

Ритуал, который замыслил Тягнирядно, требовал вечернего времени, чтобы из части ушли офицеры, и он оставался в роте что ни есть самым-самым большим командиром.

И вот пришло время. Распушив рыжие усы, как кот, присевший у мышиной норки, старшина подал команду строиться. Один взвод вооружился лопатами. Четверо солдат растянули простыню за углы. В центр ее положили злополучный бычок. Остальные взводы встали колонной за теми, кто держал простыню.

— Запевай «Варяга», — подал команду старшина. — Шагом марш!

— Наверх вы, товарищи, все по местам, — завел запевала, — последний парад наступает…

Строй чинно под периодическое подбадривание командами «Ать! Два!» проследовал в дальний угол территории гарнизона к мусорным контейнерам. Там, в месте указанном старшиной, солдаты, вооруженные лопатами, отрыли яму размерами метр на два и глубиной в один метр. Остальные в это время стояли в строю.

Когда могила была готова, в нее торжественно положили бычок.

Тягнирядно произнес скорбную речь.

— Сегодня мы хороним боевого солдатского друга, который нашел смерть на плацу, на участке закрепленным за нашей ротой. Кто бы его ни бросил там, где не должно быть окурков, за порядок на территории, вверенной нам Родиной, отвечаем мы с вами…

Кто— то из молодых солдат-первогодков, сочтя что участвует в коллективной шутке, захихикал. Острый глаз старшины точно отметил, кто это был, но Тягнирядно не подал и виду, что засек разгильдяя.

— Кто смеялся в строю?

Лица всех стали суровыми. Если сам смехач не признается, его не выдаст никто. А коли нет одного виновного, за него отвечают все.

— Значит, не смеялся никто? Что ж, перед отбоем второй взвод побежит на два километра. Посмеемся все вместе.

Устав запрещает за нарушение порядка одним солдатом учинять коллективное наказание его сослуживцам. Но устав не относит бег к разряду наказаний. Бег для солдата — благо. Это закалка и тренировка, полезная для службы. Тем более, что вместе со всеми побежит и сам Тягнирядно. Он заядлый стайер и для него две версты — веселая разминочка.

Два товарищеских локтя с двух сторон тут же впиваются в бока смехача, который решил поржать на печальной церемонии похорон. И до того сразу доходит — надо признаться, иначе в казарме после бега сослуживцы выскажут ему свое «фе» значительно круче.

— Виноват, я смеялся! — тут же сообщил о своей провинности весельчак.

Старшина не зверь, он только строгий начальник. Он не казнит, он — воспитывает.

— Нехорошо, рядовой Никитин. Объявляю два наряда вне очереди. Будете подметать плац. И, не дай бог, если я найду там еще хотя бы один окурок…

Могилу закапывал уже другой взвод. Те, кто ее копали теперь только следили за окончанием церемонии.

После похорон у всех траурное настроение. Шутить никому не хочется. На душе у каждого гнусный осадок от пережитого унижения.

Трудно выкопать яму? Нет, для солдата с мозолями на ладонях это не наказание.

Трудно засыпать выкопанное? Нет, закопать легче, чем отрыть.

В чем же тогда суть урока, который преподносится новичкам с надеждой, что они его крепко запомнят?

Так вот, суть, воспитательный стержень похорон «бычка» в том, чтобы унизить людей, участников церемонии похорон. Унизить откровенной глупостью занятия, необходимостью выполнять дурацкий ритуал, придуманный умами низкими, но властными и невозможностью отказаться от выполнения приказа.

Впрочем, унижение запоминается на больший срок, чем строгое наказание. Уже никто из участников похорон после такого не бросит на плацу окурок. Кому захочется схлопотать от сослуживцев за нерадение?

УНИЖЕНИЯ, СОВЕРШЕННЫЕ ПОХОДЯ

Командир полка осматривал казарму эскадрона, которым командовал капитан Намжилов. Неожиданно полковник остановился посередине казармы и громко изрек:

— Вселенский бардак! — потом указал на полу место и приказал командиру эскадрона: — Будешь стоять на месте, пока тебя не убьет. Устранишь недостаток — можешь сойти и доложишь мне.

Раздраженно повернулся и ушел.

Началось гадание: что имел в виду полковник. Осмотрели вокруг все что можно — ничего не обнаружили. Потом Намжилов поднял голову и увидел тонкую нить паутины, свисавшую с потолка. Она, по мнению командира полка, и должна была убить капитана, если бы ее не смели метлой.

Выказать свое замечание в простоте полковник не пожелал. Надо было прилюдно унизить подчиненного офицера.


* * *

Главкома ракетных войск стратегического назначения Маршала Н.И. Крылова пригласили в лабораторию научно-исследовательского института, чтобы продемонстрировать только что созданную, по своей сути уникальную техническую новинку. Коллектив энтузиастов корпел над ней днями и ночами.

Инженеры — доктора и кандидаты наук ожидали высокой оценки маршала своему детищу.

Тот вошел в лабораторию и повел носом.

— Накурено тут у вас! И окурки лежат. Что в такой обстановке можно создать толковое?


* * *

Министр обороны А.Гречко, проходя по палубе крейсера, куда приехал для ознакомления с флотом, увидел окурок. Его скорее всего бросил кто-то из сухопутных офицеров маршальской свиты, поскольку ожидать такого кощунства на корабле от кадрового моряка противоестественно.

Ткнув ногой «бычок» Гречко обратился к командиру крейсера и с брезгливой миной сказал:

— Развели бардак! Все здесь усыпано окурками. А ведь вы, товарищ капитан первого ранга, почти полковник…

ПРОЛЕТАЯ НАД БОЕВЫМИ ПОРЯДКАМИ

Непобедимая и легендарная интересна не только теми, кто стоял в ее строю, но и теми, кто ее окружал, воспевал, снимал о ней кинофильмы, рисовал героические полотна, сочинял лихие марши, с обязательным ударом большого барабана под левую ногу: «Бум! Туп!» Не вспомнить об этих людях — значило бы обеднить и сузить тему.

С ЛЕЙКОЙ И БЕЗ БЛОКНОТА

Одним из чернорабочих военной темы в средствах массовой информации и пропаганды был фотокорреспондент газеты «Правда» Виктор Темин — личность в журналистских кругах поистине легендарная. Даже обвешавшись современной для прошлых лет оптикой, он всегда носил на шее на вытершемся от времени тонком ремешке «лейку» довоенного образца. По преданию молодому фотолюбителю Виктору Темину ее подарил пожилой Максим Горький.

Что главное в фоторепортере? Умение выбрать нужный ракурс? Нет. Главное — нахальство и пробивная способность.

Современные папарацци, дети эпохи неограниченных прав человека и свободы печати, пигмеи по сравнению с Виктором Теминым, который работал в годы сурового тоталитаризма и тинистого застоя.


* * *

Май сорок пятого года. Виктор Темин отщелкал пленку с панорамными видами поверженной столицы гитлеровского рейха — Берлина. Но отснять — полдела. Труднее доставить снимки в Москву, пока фотографии не стали вчерашней новостью.

Темин метнулся на военный аэродром, где стоял самолет командующего войсками первого Белорусского фронта Маршала Советского союза Г.К. Жукова. Приехал, нашел командира экипажа.

— Маршал Жуков приказал срочно доставить меня и мои материалы для газеты «Правда» в Москву.

Суровый командир экипажа и представить не мог, что кто-то рискнет играть именем маршала, которое заставляло дрожать его противников и названием газеты, которое заставляло дрожать даже маршалов.

Заработали моторы. Самолет разбежался, взлетел и взял курс на Москву.

Конечно, как и положено, дежурный по полетам доложил в штаб фронта, что приказ маршала выполнен и корреспондент Темин будет доставлен в Москву.

Дежурный по штабу доложил по команде о выполнении приказа. И грянула буря!

— Какой приказ?! Кто посмел?! Темина арестовать и расстрелять! Командира экипажа снять с должности, разжаловать и отправить в строй.

Однако самолет перехватить не удалось, и он благополучно долетел в Москву.

Главный редактор «Правды» оценил удачу фотокорреспондента и тут же на первую страницу газеты был поставлена панорама разбитого Берлина и поверженного рейхстага. Внизу под снимком мелким шрифтом было набрано: «Фото В.Темина. Доставлено в Москву на самолете по приказу Маршала Советского Союза Г.К. Жукова».

Поздно ночью по обычаю Сталин просмотрел свежую газету.

— Все же иногда товарищ Жюков принимает правильные политические решения. Передайте ему мою благодарность.

Жукову передали. Тот помолчал, подумал и приказал:

— Вернется Темин, срочно ко мне. — И уже с улыбкой. — Вот сукин сын! Маршалу благодарность Верховного обеспечил.


* * *

Подписание акта о капитуляции Японии состоялось на палубе американского линкора «Миссури». На баке под башней орудий главного калибра поставили стол, на котором были разложены папки с актами капитуляции. Место предстоявшей церемонии плотно оцепила военная полиция. Точки, с которых фотокорреспондентам разрешили снимать историческое действо, не позволяло разнообразить ракурсы. Все с этим смирились, понимая, что фотографии будут протокольными, поскольку со службой безопасности спорить бессмысленно.

Не смирился один Виктор Темин. Разобравшись в обстановке, он пробрался к орудийной башне, сел на ствол артиллерийского орудия, как на коня, и стал медленно продвигаться вперед. Туда, где под ним оказался бы исторический стол, на котором лежали исторические документы и рядом уже собирались лица, имена которых должны войти в историю.

Увы, Темин перестарался. Прилаживаясь поудобнее, он потерял равновесие, соскользнул с гладкого орудийного ствола и в позе, которую придают лягушке-путешественнице иллюстраторы сказок Андерсена, полетел вниз с высоты второго этажа. Полетел и с грохотом рухнул на стол, предназначенный для вхождения в историю.

Всего несколько минут длилось оцепенение. Первыми пришли в себя бравые «эмпи» — агенты американской спецслужбы, одетые в мундиры военной полиции. Не выясняя кто и по какой причине хряпнулся с высоты на стол, который они охраняли, не задаваясь вопросом не переломал ли бедняга кости и жив ли он вообще, «эмпи» схватили Темина за руки и за ноги, подволокли к борту и стали раскачивать, чтобы выкинуть в воды Токийского залива. Спас Темина генерал К.Н. Деревянко, который должен был подписать акт о капитуляции от имени Советского правительства. Он первым понял, что произошло с корреспондентом, которого хорошо знал, и второе падение Темина с высоты не состоялось.

Снимки исторического события были сделаны и своевременно доставлены в Москву. Конечно, по ракурсу они ничем не отличались от тех, которые сделали другие мастера фоторепортажей.

ФЕРМАТА

На Красной площади в Москве шел военный парад. Мимо Мавзолея в темпе атакующих древнеримских фаланг шли «коробки» военных академий. Гремел сводный оркестр. На специальном возвышении стоял генерал Петров, дирижер, мановениям палочки которого подчинялись все трубы — большие и малые, все литавры и барабаны. «Бум-туп, бум-туп!» — перед вождями сверхдержавы торжественным маршем проходил цвет несокрушимой и легендарной, ракетно-ядерной, воздушно-космической армии.

Корреспондент «Красной Звезды» капитан Валерий Суходольский, невысокий, подвижный военный интеллигент в очках, ловко пробравшись в самый центр событий, искал точку с которой можно было бы «отщелкать» парад в самом неожиданном ракурсе.

И вдруг он обнаружил, что на пьедестале, на котором как памятник маршевой музыке возвышался и махал руками дирижер-генерал, есть свободное местечко. Если ухитриться и залезть на помост, да встать за спиной дирижера, не вылезая слишком вперед, чтобы его не заметили с трибуны Мавзолея, то можно сделать снимочки, которые потом с руками отхватит любое издание.

Валерий осторожно, лавируя между музыкантами и пригибаясь, стал просачиваться к намеченному месту. Это ему удалось. Поправив очки, он заполз на постамент, встал сзади за правым плечом генерала и поднес фотоаппарат к глазам.

И в это время генерал-музыкант, не заметивший постороннего присутствия за спиной, обозначил фермату.

Фермата, как объясняет энциклопедический словарь нам, не посвященным в тайны большой музыки, это остановка темпа, как правило в конце музыкального произведения или между его разделами. Выражается она увеличением звука или паузы как правило в полтора-два раза. В нотах фермата обозначается специальными знаками, а дирижер оркестра показывает ее, распахивая руки во весь размах.

Генерал так и сделал. Мужчина видный, по габаритам солидный, распахнул руки с силой, будто собирался взлететь.

Удар правой руки пришелся прямо по аппарату Суходольского, который он держал у глаз. Устоять на ногах Валерию не удалось. Он тоже взмахнул руками, обозначив свою небольшую фермату и полетел спиной вниз на брусчатку Красной площади. Фотоаппарат брякнулся о камни, внеся в звуки оркестра новую ноту. Очки, без которых Валерий превращался в полуслепого, отлетели в сторону. Превозмогая боль в спине, которой довелось убедиться в жесткости камней главной площади державы, он ползал по брусчатке и старался нашарить руками свои окуляры.

Первый ряд оркестрантов, видевший всю картину от начала до конца, давились от смеха. Генерал, не понимавший что рассмешило музыкантов, делал суровое лицо.

Подобрав с брусчатки очки с разбитым стеклом, Суходольский почти по-пластунски уполз с поля, которое так и не стало полем его победы.

На другой день, встретив меня в редакции, он спросил:

— Ты знаешь, что такое фермата? Нет? А это жест, которым генерал барабанных войск имеет официальное право врезать по очкам армейскому капитану.

ЦЕЛУЙ — Я «ПРАВДА!»

Реактор военного отдела газеты «Правда» Николай Николаевич Денисов был хорошо упитан и как две капли воды походил на Уинстона Черчилля, переодетого в форму полковника Советской Армии. Впрочем, черт его знает, может это Черчилль походил на Денисова, одетого в строгий английский костюм, теперь можно узнать только в небесной канцелярии.

Мне всегда казалось, что зная о своем сходстве с великим политиком, Николай Николаевич кокетливо подчеркивал эту похожесть легкими штрихами своего поведения. Например, он любил подымить толстенной сигарой, держа ее в уголке полных губ.

Однако своим положением «правдиста» Денисов гордился куда больше, нежели сходством с английским премьером. При подготовке к съемкам какого-то исторического фильма о войне, студия Мосфильм предложила Николаю Николаевичу сыграть роль сэра Уинстона. Денисов от такого предложения буквально взорвался и ответил отказом. Потом с возмущением объяснял знакомым:

— Надо же так обнаглеть! Мне, большевику, ответственному работнику центрального партийного органа предложить играть роль человека, который объявил нашей Родине «холодную войну».

Однако и после этого Денисов оставался похожим на Черчилля и продолжал курить сигару.

Ролью «ответственного работника» центрального партийного органа Николай Николаевич страшно гордился и в обществе журналистов всегда старался подчеркнуть свое особое положение. Когда после полета в космос встречали Юрия Гагарина, пишущая братия старалась прикоснуться к космонавту, обнять его и только потом назвать орган, который они представляли… А вот Денисов подошел к герою торжества, осмотрел его, тронул пальцем свою мясистую щеку и торжественно сказал:

— Целуй ты меня. Я — «Правда».

САТИНОВЫЕ ТРУСЫ

В поездке в Латинскую Америку Юрия Гагарина от «Красной Звезды» сопровождал начальник отдела авиации полковник Федор Лушников. В Бразилии в Рио-де-Жанейро первого космонавта мира повезли на знаменитый пляж. За ним туда же двинулась и толпа журналистов, представлявших весь читающий мир. Естественно, поехал туда и Лушников.

Коли был пляж, то было и купанье. Плескался в волнах Атлантики Гагарин. Бросились в воду сопровождавшие его лица. Воспылал желанием омыть океанской водой свое тело и наш Лушников. Он быстро разделся и еще не успел броситься в воду, как на пляже поднялся переполох. Оставив в покое купавшегося Гагарина, вся газетная братия, вооруженная фотокамерами, толкая друг друга бросилась, к Лушникову.

Первым понял в чем дело военный атташе посольства СССР в Бразилии. В те времена уже весь мир купался в плавках, плотно облегавших бедра и рельефы мужского достоинства, а Лушников направился к воде в широченных черных сатиновых семейных трусах, сшитых в счет перевыполнения квартального плана какой-то московской инвалидной артелью.

Атташе понял, какие снимки завтра же украсят первые полосы местных газет. Он коршуном кинулся на Лушникова и силой запихал его в машину.

Конечно, подобающие плавки нашлись. Конечно, Лушников в Атлантике искупался. Но из Бразилии он вывез не проходящее возмущение:

— Ну, буржуазия! Ну, паразиты! Будто никогда не видели сатиновых трусов. А они у меня были новые. Специально надел!

«А ЧТО ОБ ЭТОМ СКАЖУТ ДРУГИЕ ОТЦЫ?»

Мне одному из первых в советской журналистике довелось собирать и изучать документальные материалы о первом сыне Сталина — Якове, который погиб в фашистском плену. Для начала главный редактор «Красной Звезды» подписал официальное письмо в Центральный военный архив, и я с этой бумагой подался в Подольск. Там по специальному разрешению Генштаба мне выдали дело 1027558. Серую папку уже тронуло время. Только надпись «Личное дело старшего лейтенанта Джугашвили Якова Иосифовича», сделанная черной тушью нисколько не выцвела. В деле находилась и пожелтевшая фотография, подлинность которой была заверена по всем правилам штабного делопроизводства. Обязательная для такого рода дел автобиография была написана бисерным почерком Якова Джугашвили.

«Родился в 1908 г. в марте месяце в г. Баку в семье профессионала — революционера»…

Рассказ Якова о себе скуп до чрезвычайности. В нем не заметно ни стремления показать себя человеком значительным, ни желания покрасоваться. Он был прост, этот невысокий старший лейтенант в аккуратной гимнастерке с тремя «кубиками» на черных артиллерийских петлицах. Прост и скромен. Именно эти качества Якова позже в беседах со мной подчеркивали все, кто его знал лично.

За листком автобиографии следовала анкета — обязательный элемент любого личного дела командира Красной Армии.

Мы часто видим в такого рода документах нечто бюрократическое, и сатирики вокруг анкет порезвились немало. Но, листая эту, я испытывал сожаление, что она задала так мало вопросов человеку, которого уже ни о чем спросить нельзя.

«Национальность — грузин».

«Родной язык — грузинский и русский».

В графе «трудовая деятельность» скупые строки, рассказывающие о работе и учебе.

«Рабфак 1930 г. Москва. В 1935 году окончил транспортный институт имени Ф. Дзержинского (теплотехническое отделение). В 1936-37 годы работал на электростанции инженером-турбинистом».

И вдруг крутой поворот: рапорт в Артиллерийскую ордена Ленина академию Красной Армии имени Ф.Э. Дзержинского. Шел тысяча девятьсот тридцать восьмой год, и в воздухе уже пахло большой войной.

23 февраля 1939 года Яков Джугашвили принимает военную присягу и становится полноправным слушателем академии.

Он оканчивает учебу и получает диплом 9 мая 1941 года. Всего за сорок два дня до начала войны и ровно за четыре года о ее окончания, молодой командир получает назначение на должность командира артиллерийской батареи 14 гаубичного артиллерийского полка в Белорусский особый военный округ..

16 июля 1941 года на 25 день войны в один из самых тяжелых для нашей страны и Красной Армии периодов, оказавшись в окружении, Яков Джугашвили был взять в плен.

24 июля газета «Фолькишер беобахтер» — знаменитый в то время рупор Геббельса — на первой полосе под рубрикой «Он сдался немецким войскам», с заголовком: «Сын Сталина заявил: дальнейшее сопротивление бесполезно» поместила сообщение о пленении Якова Джугашвили.

Именно эти слова о бессмысленности сопротивления немцам, якобы принадлежавшие Якову, с того времени стали на все лады повторяться фашистской пропагандой. Миллионами экземпляров печатались и разбрасывались над позициями войск Красной Армии листовки, которые можно было использовать как пропуск при сдаче в германский плен.

После разгрома 6-й немецкой армии под Сталинградом и пленения генерал-фельдмаршала Фридриха Паулюса, в Берлине родилась идея произвести обмен сына Сталина на генерала. Фраза «я фельдмаршалов на рядовых не меняю», якобы произнесенная Сталиным и впервые публично прозвучавшая в художественном фильме о Великой Отечественной войне, принята как официальная реакция Сталина на предложение об обмене сына.

А произносил ли эти слова Сталин?

Изучая историю с предложением фашисткой стороны об обмене пленными, которое было передано в Москву представителем Международного Красного Креста, я, при помощи бывшего командующего Московским военным округом генерал-полковника П. Артемьева, встретился в Барвихе с бывшим помощником Сталина А. Поскребышевым.

Встреча состоялась на даче. Могущественный в прошлом помощник Сталина. Которого в кинофильмах изображали высоким и статным, человек, которому с трепетом пожимали руку сталинские министры и маршалы, оказался маленьким и невзрачным. Весь его гонор, накопленный в прихожей кабинета великого вождя, выветрился и держался он так, словно старался быть как можно незаметнее.

Впрочем, в мою задачу не входит описать Поскребышева, с которым беседовал не более сорока минут — он все время делал вид, что куда-то торопится и не скрывал, что не очень рад встрече с корреспондентом. Я понимал его. Он боялся, что о нем где-то вспомнили и испытывал тревогу. Осуждать человека старого, цеплявшегося за жизнь, было бы неверно.

Страж дверей Сталинского кабинета, переживший и стремительный взлет и больное падение, не был человеком общительным. Только Артемьев, с которым они были знакомы многие годы, помог мне его разговорить.

Вот что рассказал непосредственный свидетель того, как Сталину было передано предложение об обмене сына:

«В кабинете нас было трое, Товарищ Сталин, Александр Михайлович (Маршал А. Василевский) и я. Товарищ Александр Михайлович доложил товарищу Сталину, что через международный Красный Крест поступило предложение обменять генерал-фельдмаршала Паулюса на Якова Джугашвили. Товарищ Сталин выслушал доклад, сказал: „Значит, предлагают обмен?“, повернулся и отошел к окну. Он несколько минут стоял, повернувшись к нам спиной. Не получив ни его ответа, ни разрешения уйти, мы ждали. Наконец, товарищ Сталин обернулся. Лицо его было спокойным. Он подошел к столу, не глядя на нас, сказал: „А что об этом скажут другие отцы?“.

Мы молчали. Товарищ Сталин поднял голову. «У вас все? Вы свободны». Мы вышли и к этому вопросу больше не возвращались».

Поздравляя в 1996 году кинорежиссера Юрия Озерова с семидесятипятилетием, я рассказал ему историю, приведенную выше, и спросил, как родились слова о фельдмаршале и рядовых, ставшие потом знаменитыми. «Редко в кино реплики действующих лиц бывают исторически точными», уклончиво ответил Ю. Озеров.

«Я маршалов на солдат не меняю», — это фраза афористичная, звонкая, но по существу глубоко торгашеская по своей внутренней сути.

«А что об этом скажут другие отцы?» — совсем другой оборот мысли. Совсем иная моральная позиция. Ценить ее каждому стоит самостоятельно.

Статью о Якове Cталине мне в тот раз опубликовать не удалось. Из ЦК партии поступило специальное указание в военную цензуру.

Сейчас нередко можно услышать, что любимым методом ЦК было прямое запрещение. Нет, это не совсем так. ЦК либо рекомендовал, либо не рекомендовал. Функции запрета возлагались на других. Есть ведь разница, правда?

НЕОЖИДАННОЕ ПОЗДРАВЛЕНИЕ

С заданием дать информацию о заседании коллегии министерства обороны я приехал в здание министерства к назначенному сроку. В зале, где военачальники коллегиально вершили судьбы армии и флота, уже собрались все приглашенные. Середину зала занимал длинный стол, но генералы и адмиралы, не занимая своих мест за ним, выстроились в одну шеренгу вдоль стены. Так, чтобы быть лицом к министру обороны, когда он войдет в дверь.

Я встал в этот строй на левом фланге рядом с генерал-полковником М.Х. Калашником, который замещал отсутствовавшего начальника Главпура Епишева.

Гречко вошел в сопровождении порученца, торжественно несшего за маршалом министерскую папку с документами.

Оглядев выстроившихся в шеренгу членов коллегии, Гречко подошел к начальнику Генерального штаба, стоявшему первым на правом фланге. Пожал ему руку, справился о самочувствии, о здоровье жены. Затем, переходя от одного генерала к другому, он пожимал руки, обменивался со всеми парой — другой ничего не значащих фраз.

— Что у тебя с книгой? — спросил он Калашника. — Вышла?

— Уже печатают.

— Ну, буду ждать.

Следующим за министерским рукопожатием был я — подполковник, затесавшийся в шеренгу генералов.

Гречко потянул руку. Ладонь у него была узкая, твердая. Но ему требовалось произнести какие-то слова, чтобы не ломать ритуала.

Маршал посмотрел мне в глаза и сказал:

— Поздравляю с праздником!

В таких случаях по уставу поздравляемым положено в ответ кричать «Ура!». Однако я представил, как воспримут такой крик члены коллегии и потому только смиренно сказал:

— Благодарю вас.

Когда министр отошел, заинтригованный нашим разговором, Калашник спросил:

— С каким праздником он тебя поздравил?

Поскольку никаких праздников на два месяца вперед не предвиделось, ставить Гречко в неловкое положение мне не захотелось.

— Это личное, — сказал я скромно.

— Тогда прими и мои поздравления, — Калашник с чувством пожал мне руку.

РАМКА ПЕРДЕ

ТОВАРИЩИ ОФИЦЕРЫ НА ЛОВЧЕМ ПРОМЫСЛЕ

Начальник Главного политического управления Советской Армии и Военно-Морского флота генерал армии Алексей Алексеевич Епишев на одном из совещаний политработников сказал: «Политорганам следует больше внимания уделять охотничьим коллективам. То, что сегодня у нас в армии называется охотой, давно стало обычной пьянкой, только в болотных сапогах».

ПРИОБЩЕНИЕ К ОХОТЕ

В сорок девятом году двадцатого столетия в Чите, в штабе войск Забайкальского военного округа я получил назначение на должность командира первого огневого взвода первой батареи 13 артиллерийского дивизиона 7-й отдельной Хинганской кавалерийской дивизии. Едва получив предписание, ощутил в душе холодок. Командир дивизиона, к которому мне надлежало явиться, носил фамилию Лютов. Подумалось, что и характер у него может быть подстать имени. Тогда дело — труба.

Ожидая встречи с новым командиром, я представлял самые разные варианты ее проистечения, но так и не угадал. Трудно поверить, но после представления Лютов завел разговор со мной не о службе. Оглядев меня, он спросил:

— Охотник? Ружье есть?

— Нет, — ответил я, растерявшись от неожиданного вопроса.

— Плохо, — сказал Лютов. — Оторвешься от коллектива.

— Ружье куплю, — сказал я. (Кто по такому поводу будет возражать командиру?)

— Тогда сразу подавай заявление. Примем в охотники.

Так в первую неделю службы на новом месте я стал членом КВО — коллектива военных охотников номер 100 (номер-то какой и кому он теперь принадлежит?) организации охотников Забайкальского военного округа.

Вторым шагом было приобретение ружья.

Сегодняшний охотник, вспоенный сладким молоком свобод из титьки российской демократии, даже не представляет, какие странные порядки царили во времена ушедшего в историю тоталитаризма.

Что сегодня нужно, чтобы приобрести охотничье ружье? Необходимо сходить в поликлинику, заплатить денежку, получить справку, что ты не учетный алкоголик и уж тем более не профессиональный псих. Ни у одного кандидата на выборах в губернаторы, мэры, депутаты Государственной думы, а уж тем более в президенты страны подобных верительных грамот не требуют. Охотники нынче слой особый и в их ряды просто так не проникнешь. Затем нужно посетить милицию, в очередной раз отсчитать рубли и только потом можно получить разрешение на приобретение охотничьего оружия. Все предельно демократично и целесообразно. Ну разве плохо, что кто-то в тебе заведомо подозревает алкаша и психа? Никто из нас на это не обижается, а протестовать по пустякам мы не приучены. Тем более, что понимание гражданской ответственности и личного участия в борьбе с терроризмом окупает все и возвышает охотника в собственном мнении.

Нельзя не заметить, что строгие демократические порядки приобретения охотничьего оружия начисто отбили у коварных террористов желание использовать его в противозаконных целях. Киллеры, убивают дилеров и менеджеров, брокеров и риэлтеров чаще всего из пистолетов, а также из снайперских винтовок и лучших в мире автоматов Калашникова, реже из завалящих «скорпионов» и «узи». Значит поставлен высокий барьер и протестовать не приходится. Поэтому иногда мне даже хочется ощутить себя в центре борьбы с терроризмом и снова купить охотничье ружье.

А что было в тоталитарные суровые времена? Гражданские права жестоко ограничивались. Чтобы купить охотничье ружье требовалось предъявить охотничий билет. Демократические вольности вроде справок психиатра и нарколога и разрешений милиции на ружье никто ввести не догадался. Поэтому я просто зашел в охотничий магазин и попросил показать ружья.

— «Тулку»? «Иж»? — спросил продавец.

Поскольку определенных пристрастий к ружьям у меня не имелось, я решил задачу просто:

— Покажите оба.

— Калибр? Шестнадцать или двенадцать?

«Тулка» шестнадцатого калибра мне понравилась сразу своим элегантным изгибом курков, тонкой ухватистой шейкой ложа. Но окончательно прельстило другое. В паспорте ружья сообщалось: «Ружье имеет тройное запирание, осуществляемое поперечным болтом „Гринера“ и рамкой затвора „Перде“. Гринер — черт с ним, одного Гринера я даже знал лично, но вот рамка Перде меня очаровала сразу. О другой рамке я уже не мог и мечтать.

— Беру «тулку», — сказал я. — Рисуйте чек.

Тогда же приобрел я и припасы — металлические гильзы, дробь, порох, устройство для снаряжения патронов с названием Барклай. Название это не только ласкало слух в той же мере, как «рамка Перде», но еще и воскрешало в памяти имя полководца из русской военной истории. Шик и блеск!

И все же, оставаясь стрелком, настоящим охотником я не стал. Что-то не позволило получать удовольствие от стрельбы по живым существам. Куда больше эмоций мне доставляли точные попадания в центр спортивной мишени.

Однако время, проведенное в кругу охотников, позволило мне наблюдать интересных людей, память о которых я пронес через многие годы, и могу о них рассказывать сколько угодно. Но в этот раз расскажу только о двух — майоре Зенкове и капитане Никише Кузнецове.

— Завтра едем на охоту, — объявляет командир полка офицерам. — Думаю, будет справедливо, если каждый захватит по бутылке.

Замполит тут же возражает:

— Прошлый раз, товарищ полковник, брали по бутылке и потеряли ружье.

— Тогда берем по две, — дает поправку командир.

— Когда брали по две, — вступает в обсуждение начальник штаба, — некоторые охотники не сумели найти машину.

— Все, товарищи офицеры, — подводит полковник итог, — Берем по три бутылки. Ружей не брать, из машины не выходить. Уезжаем в семь.

ЗЕНКОВ

Зенков был первым, кого я сразу заметил на общем построении дивизиона.

В послевоенные годы армия изрядно поизносилась. Офицерские шинели, не говоря уж о солдатских, походили на серые дерюжки, которые приходилось носить, хотя по срокам они выслужили все возможное и подлежали замене. Купить ткань и сшить за свой счет новую шинель в гарнизоне возможности ни у кого не было из-за отсутствия тканей в продаже.

Ленинградец Зенков, побывав в очередном отпуске, вернулся из северной столицы в новенькой шинели, сшитой из прекрасного темно-серого офицерского сукна. В нашем гарнизоне такая была только у командира дивизии генерала Ягодина, но у него она как и у всех выглядела изрядно поношенной. Потому некоторые подполковники, не знавшие Зенкова лично, при встрече с ним козыряли первыми — черт знает, что за птица этот майор в такой шикарной шинели, а наживать неприятности никому не хотелось.

Зенков командовал учебной батареей, где готовили сержантов для артиллерийских подразделений дивизии. Сам майор был настоящим воякой, как и большинство из офицеров дивизии, начавших войну на Западе и окончивших ее в Манчжурии.

Зенков прошел всю Европу и в качестве трофеев вывез оттуда экзотические слова для выражения эмоций. Русский мат он принципиально не употреблял. Самым слабым ругательством в его словаре было финское «Перкеле!», посильнее — польское «Пся кжев!», забойно звучало венгерское «Фа соль!» в переводе обозначавшее загадочный «деревянный член».

Произнесение этих слов Зенковым с разной степенью накала никого не обижало: попробуй оскорби русского, сказав ему «Фа соль!», а вот собственное раздражение чужие слова ослабляли и надежно компенсировали душевное равновесие.

Первый осенний долгожданный выезд на охоту произошел в дождливый сумрачный день. Дождь, даже небольшой в том краю создавал автомобилям немало трудностей. Дороги в степи грунтовые. А основа у грунта каменистая, твердая: бери в степи по компасу азимут и дуй по прямой вперед, сокращая время и расстояние. Но это в сухую погоду. В дождь все иначе. Вода быстро скапливается на поверхности, не имея возможности пройти глубоко в почву. Глинистый слой размокает и превращается в жидкую смазку, то и ело заставляя колеса машин буксовать. Вот и с нами случилась неприятное. На пути к заветному озеру, где предполагалось охотиться на перелетную птицу, в небольшой пологой лощинке мы сели в грязь.

Что ни делал шофер, машина не могла сдвинуться с места. Ничего подходящего, что можно подложить под колеса, в степи не было. Редкие шары перекати-поля, которые мы сумели собрать, буксовавшее колесо превращало в жалкие ошметки и выбраться из грязи не представлялось возможным, хотя все мы дружно толкали машину вперед.

— Перкеле! — в какой-то момент воскликнул Зенков. — Мы так никогда не вылезем!

Он стал быстро расстегивать пуговицы, сорвал шинель с плеч и бросил ее под буксовавшее колесо. Чудо-шинель шлепнулась в лужу. Протектор колеса подхватил ткань, хищно рванул ее на себя. Машина взревела и вырвалась из лужи.

Прекрасное творение портняжного искусства, завезенное в степь из Ленинграда, осталось лежать в грязи. Колесо сжамкало ее, перемазало в глине, превратило в мокрую поганую тряпку, нагнуться за которой Зенков даже не счел нужным.

Мы поехали дальше, стараясь не смотреть друг другу в глаза. Никто не догадался пожертвовать своей старой заношенной шинелишкой во имя общего дела, и только в Зенкове страсть к охоте взяла верх над другими соображениями и чувствами. Все понимали — он ради нас совершил подвиг, близкий к броску на вражеский пулемет.

Тем временем зима катила в глаза и без шинели вступать в нее было невозможно. Лютов отдал распоряжение и майору Зенкову выдали прекрасный белый овчинный полушубок армейского образца, еще не бывший в носке. И снова в строю дивизиона майор стал выделяться ярким белым пятном.

В первый же морозный день Зенков с ружьецом отправился в степь, поискать удачи. И она явилась ему в лице корсака — степной лисицы, красивой и быстрой.

От неожиданности Зенков замешкался и когда прицелился, корсак резво отскочил и юркнул в нору.

Махнуть бы рукой и уйти — без собаки зверя из норы не выгонишь, — но охотничий дух закипел, душа забурлила азартом. Зенков собрал все кусты перекати-поля, которые ветер притащил в ложок под сопкой и забил их в нору. Поджег, рассчитывая на то, что дым выкурит корсака наружу.

Сухие стебли перекати-поля весело заполыхали, но огонь рвался вверх и дым в нору не тянуло.

Зенков решил переменить тактику. Он затоптал пламя, поплотнее забил тлевшие кусты в жерло норы, расправил полы тулупчика и уселся на землю, прикрыв отверстие казенной частью своего организма.

Зенков сидел и прислушивался. Под ним что-то похрустывало, потрескивало. В воздухе стало пахнуть вонючим едким дымом. Еще немного, решил майор, и можно вставать.

Вдруг седалище припекло, да так сильно, словно к голому телу приложили горячий утюг. Зенков резво вскочил. Однако зад припекало по-прежнему.

Он сбросил полушубок и увидел большую дыру, которая прогорела в месте, которым он запирал жерло норы. А зад все припекало. Пришлось спускать и ватные брюки. Ткань и вата уже тлели.

Чтобы спасти полушубок, пришлось его обкромсать почти по пояс. Так и ходил Зенков до конца зимы в овчиной душегрейке, которая едва прикрывала ему спину. Ко всему за испорченный полушубок потребовалось выплатить компенсацию.

Есть люди, которые ищут приключения. Зенкова приключения искали сами.

Если многих в смешные положения ставят обстоятельства, то Зенков для себя эти обстоятельства выдумывал сам.

Однажды весной мы выехали на реку Аргунь, где на ночевку в пойме, поросшей камышом, устраивались стаи перелетных птиц.

Зенков, кстати, отличный стрелок, уже взял несколько птиц, когда пришла неудача. Крупный селезень кряквы, метко срезанный влет, камнем рухнул на землю, со стуком хряснулся грудью о землю, но тут же вскочил и резво, волоча за собой подбитое крыло, побежал в сторону камышей.

— Фа соль! — выругался Зенков и бросился догонять убегавшую утку. — Вот зараза!

До камышей оставалось два шага и подранок мог навсегда скрыться в переплетении зеленых стеблей.

Зенков вскинул ружье. Бабахнул выстрел. Селезня подбросило, будто ему дали пинка.

Зенков подхватил утку и снова выругался. Заряд дроби тугой струей свинца ударивший в селезня, разнес его тело в клочья. Везти домой такой трофей не имело смысла…

Когда в следующий раз мы поехали на охоту, Зенков достал из патронташа латунную гильзу, помеченную зеленой краской, и показал мне:

— Знаешь, что это?

— Нет.

— Новинка, — сказал он и держа двумя пальцами патрон, подал его мне. — Моя рационализация. Для добивания подранков. Заряд уменьшенный.

Первая мысль: вот это да! Догоняя утку, обычным зарядом Зенков разнес ее в клочья. Капитан Шошин, пытаясь добить убегавшего от него гуся, ляпнул прикладом, попал по земле и сломал шейку ложа. А тут — заряд уменьшенный: чпок — и готово!

Надо ли говорить, что больше всех хотелось продемонстрировать всем свою новинку самому Зенкову. И случай быстро представился. На Никишу Кузнецова налетела стайка гусей-гуменников. После удачного выстрела один упал на землю. Пока Никиша выбрался из засады, гусь вскочил, отряхнулся и побежал.

— Добить? — предложил услугу Зенков.

— Валяй! — крикнул Никиша, который понимал — ему гуся уже не догнать.

Зенков вскинул свой «Зауэр» к плечу. Нажал на спуск.

Скажу — это было нечто!

Выстрела не раздалось. Вместо этого ружье зашипело так, словно на горячую сковороду плеснули холодную воду. Из правого ствола курясь, поднялась струя сизого дыма. Под шипящий пороховой аккомпанемент гусь скрылся в густых зарослях камыша.

— Перкеле! — заорал Зенков. — Пся кжев!

Он переломил стволы, выбросил стреляную гильзу, поднял дуло вверх, заглянул в казенник и не увидел света.

Уменьшенный заряд не сумел вытолкнуть из ствола ни пыжи, ни дробь. Наружу прорвались только пороховые газы.

В отчаянье Зенков приложил ствол к губам, надул щеки, дунул. Да где там! У пороха сил было побольше, но и их не хватило на то, чтобы выбить заряд наружу.

— Шомпол! — крикнул Зенков, сгорая от досады и злости. — У кого есть шомпол?

Шомпола с собой ни у кого не оказалось.

Разъяренный Зенков выхватил из патронташа все пять патронов, помеченных зеленой краской, и зашвырнул их в камыши.

До конца охоты он палил только из одного левого ствола, ругая после каждого выстрела, даже удачного, порох, пыжи, дробь и пернатых. Себя — ни-ни. Охотники себя не ругают.

О других приключениях, связанных с именем Зенкова, расскажу чуть позже. Сперва познакомлю с его постоянным напарником и оппонентом — с капитаном Никишей Кузнецовым, который ассистировал майору во многих его охотничьих подвигах.

ДРУЗЬЯ — СОПЕРНИКИ

В коллективе существовало и действовало железное правило: если договорились выехать на охоту в шесть утра, то ровно в шесть уезжали. Опоздавших не ждали, даже если бы задержался сам командир. Впрочем, проверить этого не удалось, поскольку Лютов никогда не задерживался и приходил к месту встречи первым…

Правило не ждать опоздавших мы называли «морским законом», а законы в те времена никто не смел оспаривать.

Однажды стылым осенним утром ровно в шесть наш «газик» тронулся в путь от дома и еще не набрал скорости, как на дорогу, размахивая ружьем, выскочил Никиша Кузнецов.

Сразу несколько кулаков забарабанили по крыше кабины, требуя остановки. Закон — законом, а уезжать из под носа у товарища — свинство.

Никиша подбежал к машине, ему через задний борт протянули руки и втащили в кузов.

— Поехали! — крикнул водителю Зенков.

Машина тронулась и вдруг кто-то спросил:

— Никиша, а где твой патронташ?

Отборные слова черного цвета, которые вырвались у Никиши от самого сердца, воспроизводить не стану.

И опять, нарушая регламент «морского закона» замолотили по крыше кабины чугунные кулаки.

«Газон» заскрипел тормозами и остановился.

— Братцы, я мигом!

Никиша выпрыгнул из кузова и застучал сапогами по твердой как камень земле.

Добежав до дома, он скрылся в подъезде.

Прошло несколько минут и мы увидели, что на бегу опоясывая телогрейку патронташем, к машине торопился Никиша. Ему протянули руки.

— Покатили!

Это сейчас у всех машин имеются замки зажигания и ключи, которыми в действие приводится стартер. У «газика» тех времен педаль стартера торчала из пола и ее, чтобы запустить двигатель, нажимали ногой.

— Вперед! — приказал командир.

Водитель надавил кирзачом на педаль.

— У-у-у-уу… — заурчал стартер. Двигатель, обычно отвечавший на этот звук взаимностью, на этот раз не отозвался и не заработал.

— У-у-ууу… — никакого толка.

— Все, — сказал Зенков убито, — Забыть патронташ — плохая примета. Знаешь, Никиша, ты кто после этого? Сливаем воду. Я так и думал — пути не будет…

Его прогноз оправдался. Машина не завелась. Вручную мы откатили ее за дом, где водитель занялся ремонтом, обещая все сделать к вечерней зорьке.

Никиша с ружьем и в патронташе, несмотря на воскресенье, пошел в дивизион.

— Ты куда? — спросил его.

— А, — он удрученно махнул рукой. — Пойду за плотником. Дурная баба дома делов наделала! Убил бы ее, заразу…

В тот же день мы уже знали, что произошло в те несколько минут, когда Никиша оставлял машину и носился за патронташем.

Он вбежал в подъезд, в несколько прыжков одолел лестницу, взлетел на второй этаж, вошел к квартиру, где жили две офицерские семьи, толкнул дверь своей комнаты. Она оказалась запертой. Боевая подруга — жена, которую он оставил дома всего несколько минут назад, куда-то успела уйти. В раннюю рань, черт ее подери!

Никиша вскочил в коморку, служившую кладовкой. Схватил лом, которым зимой обкалывали лед со ступеней крыльца. С ломом наперевес вернулся в квартиру и молодецким ударом вышиб дверь. Бросил лом. Схватил патронташ, который висел у входа на вешалке. Бросился бегом к лестнице и лицом к лицу столкнулся с дорогой супругой, что вышла из комнаты соседей. Увидев выбитую дверь и расколотую ломом филенку, всплеснула руками:

— Аспид! Ну, дурак оглашенный!

— А ты не шляйся когда не надо! — бросил ей в гневе Никиша. — Тебя никогда дома нет!

И умчался к машине. Что было дальше, уже известно…

Однажды вечером командиру позвонили с отдельного радиолокационного поста о том, что на озерко за сопкой, на которой стоял локатор, сели утки.

Пять минут на сборы, и мы укатили на озеро. Впрочем, точнее его стоило бы назвать большой высыхающей лужей, вокруг которой росла осока. Может быть именно потому место не понравилось стае, и когда мы приехали, она уже улетела. Посередине водоема плавала только одна кряква. Она либо не захотела улетать со всеми из-за своего гонора, либо прилетела позже и осталась здесь на ночевку в городом одиночестве.

Заметив охотников, птица заполошно сорвалась с места и решила улететь от греха подальше. Два выстрела прервали ее взлет. Стреляли Зенков и Никиша.

Первым к трофею подбежал Кузнецов. Он схватил утку и показал ее всем.

— Как я ее, а?!

— Пся кжев! — разозлился Зенков. — Это я ее. Все же видели!

— Нет, товарищи, — в свою очередь возмутился Никиша. — Это просто смешно. Я стрелял, а ты говоришь, будто утку завалил не я…

Зенков язвительно хмыкнул.

— Ты тоже стрелял, не спорю. Но мазанул. А влупил в нее заряд я.

— Нет, — Никиша взглянул на охотников, которые следили за их спором, — надо же, я мазанул! И кто это говорит! Да твоя дробь прошла мимо…

— Ладно, забери ее. Неси домой, раз она тебе так нужна.

— Мне нужна утка?! Да плевать я на нее хотел. Мне важен принцип. Промахнуться я не мог. И я докажу…

Никиша извлек из ножен охотничий нож с рукояткой из оленьего рога, повертел в руках утку, по следу крови нашел место, куда вошла дробина, сделал разрез и запустил в него пальцы. Мгновение спустя извлек наружу мятый комочек свинца.

— Вот! — Он повертел дробинку, внимательно разглядывая ее со всех сторон. — Точно, моя.

— Ну, — в изумлении выдохнул Зенков, — ты, брат, совсем… А может это моя? Чем докажешь?

— Не веришь?! Да я свою дробь узнаю с закрытыми глазами! На ощупь.

Все понимали бредовость аргументации, но никто в спор титанов не ввязывался. Узнать твой ли заряд поразил добычу или чужой по одной дробинке не возьмется даже судебная экспертиза, но доказать упертым спорщикам это вряд ли кто смог бы.

— На, — сказал Никиша и протянул утку Зенкову. — Я свое доказал, а пользуйся ей ты, если хочешь.

— Да не нужна она мне.

— Не хочешь? Тогда я ее кому-нибудь отдам.

Так старушке, которая пасла козу на окраине поселка подвалила удача — она получила трофей, который стал причиной размолвки двух стрелков.

Со временем эпизод забылся всеми, но отнюдь не Никишей.

Мы охотились на Аргуни и взяли неплохую добычу. В точно назначенное командиром время стали возвращаться к машине, чтобы ехать на ночевку.

Майор Зенков и Никиша Кузнецов вышли из прибрежных камышей вдвоем. Они несли гуся, держа его за крылья и широко растянув их в стороны, чтобы был виден гигантский размах — метра полтора не меньше. Голова гуся на безвольно обвисшей шее болталась у самой земли, желтые лапы вяло свисали из под живота.

— Ого! — раздался общий возглас. Все, кто стояли у машины не без охотничьей зависти оценили размеры и вес трофея.

— Мы завалили, — торжественно объявил Никиша. — Ничего воробышек, верно?

— Конгор, — определил капитан Коротков породу гуся. — Королевская птица…

Зенков и Никиша подошли к открытому заднему борту машины. В кузове уже лежала навалом добыча.

— Бросаем, — сказал Зенков Никише. — Раз, два…

Они в две руки раскачали гуся.

— Три!

Разом подбросили птицу вверх, метя в середину кузова.

Едва оба опустили руки, гусь сделал крыльями мощный мах. Шея выпрямилась, голова как копье нацелилась ввысь, желтые лапы подобрались под живот.

Еще один мах, такой же мощный как и первый, поднял птицу вверх. Она пролетела над кабиной машины и, не делая круга почета, по прямой, быстро набирая высоту, потянула к Аргуни.

— Стреляйте! Кто-нибудь! — истошно завопил Зенков.

Но выстрела не последовало.

Вторая статья нашего охотничьего морского закона требовала, чтобы стрелки возвращались на стоянку с разряженными ружьями, а к машине подходили, имея их в чехлах. И это правило строго соблюдалось.

— Перкеле, — выругался заграничном языке Зенков. Он не мог сдержать эмоций. — Пся кжев! Надо же так лажануться!

Никиша стоял рядом и улыбался.

— Как же вы так? — спросил я его, когда волнения дня улеглись и мы возвращались в гарнизон.

— Причем я? — искренне удивился Никиша. — Спроси лучше Зенкова, как это он…

— Что он?

— Как он стрелял.

— Вы же сами говорили, что ударили из двух стволов…

— Верно, говорили. Но, когда мы вскинули ружья, я понял — Зенков опять заведет спор о том, кто сбил птицу. А мне такие споры во, — Никиша чиркнул себя пальцем как ножом по горлу. — Я и решил ему уступить: пусть подавится. Потому пальнул для понта, но в сторону. Зенков вроде попал. Теперь ты видишь, как… Если бы гуся задела хоть одна моя дробина — он бы уже не взлетел. А теперь пусть Зенков переживает. Будь уверен, в душе он понимает, что произошло. Только никогда не признается. Все будет валить на нас обоих…

Лукавил ли Никиша? Думаю, нет. Охотники в своих рассказах никогда не лгут и ничего не выдумывают. Все, о чем они говорят — отражает их искренние убеждения и веру в то, что все произносимое — правда. А тот, кто верит каждому своему слову сам, разве он может считаться обманщиком?


* * *

Офицер возвращается с охоты и говорит жене: «Все, милая, в этом месяце мяса покупать не будем». «Что, убил лося?» — спрашивает жена. «Нет, просто все деньги пропили», — отвечает муж.

ВОЛЧЬЯ ИСТОРИЯ

Даурия — небольшой поселок в забайкальской степи и название известного романа Константина Седых, хорошего, но мало читаемого сейчас писателя. Я, говоря о Даурии, имею в виду поселок и окружающую ее степь.

Полки 7-й Отдельной Хинганской кавалерийской дивизии, расквартированные в Даурии, размещались в казармах, построенных в годы русско-японской войны. От домов офицерского состава до расположения нашего дивизиона минут пять — семь ходьбы. Чтобы попасть в часть к утреннему разводу много времени не требовалось. Майор Зенков по меньшей мере раз в неделю тратил на дорогу от трех до четырех часов.

Стылыми ночами (ожигающий свирепый ветер, трескучий мороз) майор вставал в три утра, брал ружье и шел в степь. Он знал волчьи тропы, по которым к гарнизону подходили звери. Их привлекал теплый дух армейских конюшен и надежда на поживу.

Сделав по степи крюк километров десять — пятнадцать к разводу майор Зенков появлялся в дивизионе и принимал рапорт дежурного по батарее.

Не реже двух раз в месяц Зенков возвращался с поля с добычей: на себе он тащил тушу волка. Звери, как правило, были огромные, размерами с телят. Матерые хищники ближе и нахальнее других подходили к поселку и встреча с охотником их особенно не пугала. Не знали они Зенкова.

За шкуру убитого волка в те времена охотникам выплачивали помимо ее стоимости премию — пятьсот рублей. Так что в зимнее время года Зенков имел неплохой приварок к офицерскому жалованию.

Изучив волчьи тропы, Зенков приобрел капкан и решил разнообразить охоту. С этой попыткой связано одно забавное происшествие. Как всегда оно было в духе Зенкова — смешным и неожиданным.

Офицерские дома в гарнизоне имели печное отопление. В каждой квартире стояла своя печь. На ней готовили еду и согревали жилье. Топили печи углем. Хорошо, когда удавалось достать черемховский — жаркий, промышленный с антрацитовым блеском. Чаще приходилось жечь харанорский — бурый, который сильно дымил и плохо грел. Дымоходы быстро забивала сажа — черная, липкая, плотная. За зиму, чтобы не вызвать пожара трубы приходилось чистить два, а то и три раза.

В один из зимних дней три солдата из артиллерийской мастерской нашего дивизиона пришли почистить трубу печки своего начальника — майора Доронина. Поднялись они на чердак, достали инструмент и вдруг увидели, что на крюке, вбитом в балку стропила, висит замороженная баранья туша. Холодильников в те времена никто не имел и мясцо зимой хранили на морозе. Чердак для такой цели кому-то из офицеров показался местом удобным и надежным.

Почистив трубу, артмастера ушли в дивизион, а ночью они снова вернулись к офицерскому дому. Тот, кто хранил барана на чердаке и не принял мер к его охране, не заслуживал снисхождения и мясо было обречено на отчуждение.

Всю ночь в артиллерийской мастерской горела печь, там рубили и резали на порции мясо, потом варили его в котле, жарили на вертелах и на сковороде.

Утром груду вареного мяса перенесли из артмастерской в солдатскую кухню. Сжевать за одну ночь такое количество мяса узкому кругу артиллерийских мастеров было трудно, а растягивать пиршество на несколько дней казалось опасным. Поэтому было решено выделить ДБ — добавку всему дивизиону.

Повар отнесся к благотворительной акции благосклонно. Только предварительно спросил:

— Случаем не свинья?

— Баранина, — успокоили его спонсоры.

Отношение к свинине в нашей дивизии после одного случая было строгим, почти мусульманским. А причиной тому стало удивительное происшествие.

На краю даурского гарнизона по дороге на стрельбище сразу за военным госпиталем располагалась воинская часть, отгороженная от мира трехметровым глухим забором. По слухам, за ним размещались склады медицинского оборудования и медикаментов. Через строгий КПП за забор проходили и оттуда выходили офицеры с узкими серебристыми погонами медицинского состава, украшенными змеями, которые пристрастились к выпивке. Это подтверждало слухи и гасило всякие сомнения.

Однажды на стрельбище строем шли солдаты разведвзвода одного из кавалерийских эскадронов. Разведчики — глаза и уши армии. Именно потому они и обратили внимание на мелочь, которая ускользала от солдат других специальностей: за высоким забором хрюкала свинья.

Ночью разведчики появились у примеченного заранее места. Подкопали под забором лаз, отыскали свинью, закололи ее, вытащили за забор, унесли в гарнизон, мясо сварили. Потом силами разведвзвода добычу съели, косточки обсосали, завернули в газету и выбросили подальше. Сытые и довольные легли спать.

А утром по дивизии уже шел шорох. Полки по очереди один за другим без оружия в полном составе выстраивали на плацу. Перед строем появлялись командир дивизии, начальник политотдела и неизвестный никому полковник в медицинских погонах. Именно он обращался к личному составу с проникновенным словом:

— Товарищи солдаты, сержанты и офицеры! В связи с чрезвычайными обстоятельствами должен объяснить вам опасность сложившейся в гарнизоне ситуации. Я возглавляю противочумный отряд центрального подчинения. Мы работаем с вирусами и бактериями, которые вызывают смертельные заболевания и могут использоваться в военных целях. В одной из наших лабораторий была свинья, которой привита культура опасной болезни. Сегодня ночью свинья пропала. Нет сомнения, что те, кто ее увели, свинью уже съели. Таким образом гарнизон оказался на пороге эпидемии. Последствия ее трудно представить. Я прошу тех, кто позаимствовал у нас животное и по незнанию употребил его в пищу, а также всех, кто имел дело со свинкой, выйти из строя и объявить об этом. Даю офицерское слово, что никто из участников этой истории не будет наказан. Единственное — мы отправим всех в карантин и сделаем все, чтобы они не заболели.

От разведчиков требуется смелость и умение рисковать. Оба эти качества у участников ночного пиршества обнаружились в полной мере. Целый взвод сделал шаг вперед.

Почти месяц разведчиков держали в карантине. Их увезли в степь и разместили в специальных боксах. Как рассказывали потом любитель свининки (я допускаю, что для драматизации истории они немного привирали), они были полностью отделены от мира и даже медики общались с ними через специальную амбразуру. Каждый солдат в назначенное время подходил к ней, спускал штаны и принимал позу рычащего льва. Стекло открывалось, и руки в перчатках делали необходимые процедуры — ставили градусники, закатывали инъекции. Чтобы не было обмана, на ягодицах у каждого солдата был тушью написан личный номер.

Хотя никто из отведавших свининки не заболел, все начали сторониться высокого серого забора, а слово «свинина» стало вызывать у любителей мяса легкую дрожь…

Баранина, которую принесли в столовую артмастера, опасности не представляла и вся пошла в дело. Жирный навар, который остался после варки мяса, вылили в котел с супом.

После завтрака прошло обычное построение дивизиона для развода на занятия. Обычно веселый и шумный Зенков явился на развод злой и расстроенный. Офицеры заметили это сразу.

— Что с тобой? — спросили майора.

Зенков выругался.

— Сволочи, других слов у меня нет. Охоту мне сорвали.

— Как?

— Волка украли.

— Какого волка?

— Позавчера убил. Шкуру ободрал, тушу приготовил для привады. Повесил на чердаке. Сегодня утром собрался унести в степь и поставить капкан. Поднялся на чердак — хрен вам! Уперли! Ну, народ!

Разобраться в чем дело было нетрудно. Никиша Кузнецов, обладавший умом аналитическим, отправился в артмастерскую и прижал солдат к стенке:

— Вы вчера ходили чистить трубу?

Куда денешься? Пришлось отвечать правду. Единственное, о чем слезно просили артмастера — не говорить никому, что они накормили волчатиной весь дивизион. Делалось это ведь не по злому умыслу, а из лучших побуждений. Разве не так? Однако скрыть правду не удалось. В тот же день в дивизионе о ней знали все. И отнеслись солдаты к известию спокойно, по-философски: «Корейцы „барашка гав-гав!“ — собачатину хряпают за милую душу, несмотря на то, что собака — друг человека. Почему же тогда не съесть волка, который человеку враг?

Вечером к Зенкову подошел начальник службы артвооружения майор Доронин. Смущенно помялся с ноги на ногу. Извиняющимся тоном сказал:

— Ты уж прости, но я тоже… Попробовал… Пришел на службу, а мне артмастера угощение… Свеженький шашлык на ребрышках… Отказаться, сам понимаешь, неудобно…

— Ага, — сказал Зенков, — понимаю. С волками жить и волчатины не попробовать! Да ну вас всех!

«ТИТАНИК» УТИНОГО ОЗЕРА

Это озеро в даурской степи не имело названия. В широкой пади между плоских сопок скопилась вода, берега заросли камышом и место для перелетных птичьих стай стало утиным раем.

Ширина водного зеркала была куда больше двухсот метров. Короче, с берегов середину озера, где опускались утки, из ружья достать было трудно. И пернатые, словно понимая это, кучковались именно там. Как говорили охотники: близок локоть, да зуб неймет.

Признанный тактик охоты Зенков нашел выход. На очередную зорьку, когда мы выбрались на озеро, в кузове «газона» лежали доски для плотика и пустая железная бочка из под керосина.

Сколотить на берегу плот — дело несложное. На плот Зенков поставил бочку, сел сам и на помощь взял капитана Никишу Кузнецова, охотника номер два нашего сотого коллектива.

Вдвоем они выгнали плот на середину водоема. Глубина чистой воды там была по колено, еще столько же до твердого дна занимала черная вонючая тина.

Выбрав местечко поудобнее, они сгрузили бочку и общими усилиями в четыре руки утопили ее в ил. Потом Зенков надел валенки, полушубок и втиснулся в тесную посудину. Одеться полегче и просидеть часа два-три в железной бочке, которая погружена в холодную воду, было бы делом гиблым.

Замаскировав бочку и стрелка снопом заранее нарезанного камыша, Никиша Кузнецов вернулся к берегу. Охотники разбрелись по номерам и стали ждать вечернего прилета уток на ночевку.

Первыми над нашими головами с пулевым посвистом пронеслись и опустились на середину озера утки-чирки. И тут же бабахнули один за другим два выстрела. Зенков открыл зорьку.

Не знаю, успела ли колыхнуться под звуки его дуплета зависть в охотничьих душах тех, кто оставался на берегу, как окрестности озера огласил истошный крик:

— О-о-с! О-о-уу!

Кричал Зенков. В чем дело никто не понял. А случилось вот что.

Когда Никиша Кузнецов уплыл на плотике к берегу, а Зенков остался в скрадке один, он почти сразу ощутил, что бочку раскачивают волны и вода выталкивает ее из ила, заставляя подвсплыть. Стоило бы сразу позвать помощь и что-то предпринять, но азарт и гордость не позволили Зенкову этого сделать. Он просто выбрал положение, которое, как ему казалось, обеспечивало бочке устойчивость, и замер в ожидании.

Вдруг появились утки. Стая шла прямо под выстрел, да так удобно, что Зенков лупанул по ней из двух стволов.

Два чирка, срезанные метким выстрелом, рухнули в воду. Бочку силой отдачи качнуло и вместе со стрелком положило на бок. Зенков оказался в воде. Ружье отлетело в сторону. Охотник стал тонуть.

Воды в озере, как уже говорилось — по колено. Зенков оперся руками о дно и поднял голову, чтобы не захлебнуться. Но руки начали погружаться в жижу, а вода подходила к лицу. Выбраться из бочки в тулупе, который был плотно втиснут внутрь обечайки, Зенкову не удавалось. Бочка крутилась, и он все больше хлебал грязной жижи, которую сам же и взбивал руками.

Черт знает почему, но майору показалось, что даже в таком отчаянном положении кричать «Помогите!» не позволяет офицерская честь. И он завопил, призывая на помощь в лучших военно-морских традициях:

— Сос! Иду ко дну!

Никиша Кузнецов первым оценил обстановку и понял, что спасти Зенкова и остаться в одежде сухим невозможно. Он стал раздеваться. Минуты две спустя, отталкиваясь шестом, он плыл на плоту к месту катастрофы зенковского «Титаника».

Зрелище было не для смешливых, поскольку существовала опасность порвать животы от хохота.

Никиша стоял на плоту в шапке-ушанке, в зеленой армейской телогрейке, подпоясанной патронташем. Ниже белыми пятнами светились голые ягодицы. Как говорят, он плыл спасать друга без штанов, но в шляпе.

У места, где опираясь о дно руками барахтался Зенков, Никиша соскочил с плота воду. Попытки выкатить майора на плот вместе с бочкой не удавались. Плот одним краем погружался в воду, бочка скатывалась с него. И всякий раз Зенков нырял, хлебал грязную жижу, зло отплевывался и смачно ругался.

Тогда Никиша изменил тактику. Он встал вытягивать приятеля из бочки. Тянул за руки, упирался босой ногой в край борта. Прежде чем попытка удалась, Никиша дважды ухнулся в воду и вымок до нитки. Наконец он извлек Зенкова из ловушки. Потом еще несколько минут вдвоем они бродили по грязи, ощупывали дно, отыскивая ружье.

Нашли. Вернулись к берегу, толкая перед сбой плот, на котором лежало ружье.

Бочка так и осталась в воде. Мы еще несколько раз приезжали на озеро и видели на его середине ржавые остатки даурского «Титаника».

ПУСТЯКИ, СОХРАНИВШИЕСЯ В БЛОКНОТАХ

АРМЕЙСКИЕ АНТИКИ

В военно-политической академии имени В. И. Ленина многие годы подготовкой к парадам руководил генерал-майор Архангельский. Был он человеком добрым, хитроватым и весьма остроумным.

Однажды в начале лагерного сбора, который приходил в подмосковной Кубинке, построив слушателей академии, Архангельский сказал:

— Трудно понять, товарищи офицеры, как вы сдали конкурсные экзамены и попали в высшее учебное заведение. Соображения у многих из вас — во! — он показал мизинец. — Утрами я прихожу в лагерный сортир и знаю, сколько вами выпито бутылок. По закону Архимеда они плавают. Неужто ума недостает отбить донышко? Эх, грамотеи!


* * *

Прапорщик командует:

— Рота! Спиной друг к другу в шахматном порядке по диагонали, становись!


* * *

— Товарищ генерал, — пожаловались однажды слушатели Архангельскому, — четыре года учебы, восемь парадов на Красной площади. И к каждому — два месяца тренировок. Зачем? Любой из нас с закрытыми глазами пройдет, как надо.

— Эх, молодежь! Неужто не ясно, что ровно два месяца идут на то, чтобы хоть немного приглушить на ваших умных лицах печать интеллекта. На параде она ни к чему.

Санинструктор объясняет солдатам:

— Тот, кто бросают курить, оттягивают свой конец. А кто продолжает курить, кончает раком.


* * *

В кругах армейских политработников военного времени генерал Аношин был фигурой известной. До войны он работал секретарем башкирского обкома ВКП (б) и, едва заняв высокое руководящее кресло, постарался сразу подчеркнуть свое особое положение в иерархии местных властей.

По традициям сталинских времен каждое служебное помещение в учреждениях властных структур обязательно должен был украшать портрет великого вождя — Сталина. В кабинете Аношина все выглядело иначе. На стене над столом, за которым сидел секретарь обкома, висел его собственный портрет, писанный маслом.

Портрет Сталина располагался в неположенном ему месте — на стене над дверью кабинета и его можно было увидеть, только оставляя помещение.

Нетрудно представить, в какой форме и с какой оперативностью с каким злорадством и ехидством товарищу Сталину доложили о чудачествах башкирского секретаря.

Под благовидным предлогом в Уфу выехал один из сотрудников центральной контрольной комиссии, чтобы лично разобраться в деле и в случае чего принять меры прямо на месте.

На вопрос почему кабинет секретаря украшен его собственным изображением, Аношин ответил с высоким достоинством и глубоким пониманием своего положения в структуре власти.

— Сюда, в Башкирию, я направлен товарищем Сталиным и облечен его высоким доверием. Я здесь представитель ЦК и значит его личный представитель. Входя в мой кабинет, люди должны видеть меня, даже если я здесь отсутствую. Зато я сам должен видеть перед собой товарища Сталина, смотреть ему прямо в глаза со всей большевистской честностью…

О разговоре было доложено Сталину. Тот выслушал, понял, с кем имеет дело, хотя и раньше представлял, что собой являет его посланец в Башкирии и сказал:

— В действиях товарища Аношина просматривается определенная логика и принципиальность. Больше к этому вопросу возвращаться не будем.

В годы войны Аношину присвоили воинское звание и назначили членом военного совета армии. По фронтам он прошел до победы, представляя в войсках партийное влияние.

В середине шестидесятых годов мне потребовалось встретиться с Аношиным, чтобы уточнить кое-какие детали в готовившейся публикации. Спросил генерала Лисицина, старого армейского политработника, не знает ли он, где живет Аношин.

— Рядом со мной, — сказал Лисицин. — На Кутузовском проспекте. Мы вечерами гуляем и встречаемся. Но он старается держаться от нас в стороне. Наши часто его спрашивают: «А портрет сохранился? Покажи». Это его всегда злит…

Генералы тоже шутят…

На учениях генерал выговаривает командиру полка:

— Бардак! К штабу может проехать каждый, кому ни лень. Немедленно поставьте на дороге шлагбаум или толкового офицера.

Начальником кафедры физической подготовки в мое время в академии был полковник Баранов. Слушателям доставляло немало удовольствия набирать номер его служебного телефона и в ответ слышать:

— Кафедра баранов. Слушаю.


* * *

Полковник Дмитриев преподавал топографию. Это был въедливый мужичок, считавший свой предмет одним из главных столпов военного искусства. Он безжалостно «резал» слушателей за малейшую оговорку, любил вляпывать в зачетные книжки посредственные и плохие оценки.

Перед государственными выпускными экзаменами Дмитриев получил анонимное письмо:

«Будешь ставить тройки, спалим дачу».

С этим письмом Дмитриев пришел на прием к начальнику академии генералу Козлову.

— Безобразие товарищ генерал.

Козлов прочитал письмо, кивнул, соглашаясь:

— Безобразие, согласен.

— Что же теперь делать?

— Наверное не надо ставить троек. Что еще?


* * *

Прапорщик предупреждает солдат:

— Учтите, до сих пор я спускал вам мелкие грехи сквозь пальцы, но теперь, если кого-то за что-то поймаю, то это будет его конец!


* * *

Командир 13-го артиллерийского дивизиона, в котором мне довелось служить, подполковник Владимир Васильевич Лютов был человеком чести. Однажды еще в крутые бериевские времена он не побоялся публично с необычной крутостью осадить уполномоченного контрразведки капитана Набатчикова, который в силу своего особого положения держал себя в кругу офицеров развязно и хамовато. В момент, когда Лютов проводил совещание командиров, Набачиков без стука вошел его в кабинет, оглядел собравшихся и сказал:

— Все совещаетесь?

Наглость для капитана в присутствии старшего по званию офицера была проявлена невероятная, но по тем временам от представителя государственной безопасности ее бы стерпели многие. А вот Лютов вспыхнул.

— Если вы, товарищ капитан, не уважаете мое звание, то отнеслись бы с уважением к возрасту. На вас еще только дрочили, а на меня уже мундир строчили…

И произошло невероятное.

— Виноват, товарищ подполковник, — сказал Набатчиков. — Разрешите присутствовать?

Капитан отечески выговаривает солдатам:

— Вот сейчас вы ругаетесь матом, а пойдем в столовую и тем же ртом вы будете хлеб есть!

Дежурные по отделам «Красной Звезды» сопровождали материалы до выхода их в свет и должны были давать объяснения, если у главного редактора возникали вопросы и вносить правку, коли в таковой возникала необходимость. И вот однажды, когда я дежурил, меня вызвал главный — генерал-майор Макеев.

— Что это? — спросил он и показал на подпись под небольшой заметкой с Балтийского флота, которую к публикации готовил я. — Капитан-лейтенант Евг. Балюк. Почему «Евг»? Он что, великий писатель?

— Нет.

— Почему тогда «Евг»? Рядом статья и подпись «Полковник А. Иванов». Есть ли необходимость оставлять это «Евг», когда у нас даже полковник просто «А»?

Главный мог и сам переправить «Евг» на Е, но решил выяснить — нет ли за этим какого-то хитрого подвоха. Вдруг «Евг» зять или сын какого-нибудь крупного чина.

— Необходимость есть. Прочитайте подпись с одной буквой «Е».

— Капитан-лейтенант Ебалюк, — прочитал Макеев и тяжело вздохнул. — Да, звучит порнографически…

Однажды в редакцию газеты Приволжского военного округа позвонил член Военного совета округа генерал-лейтенант Н.В. Егоров. Трубку взял ответственный редактор газеты полковник Садоф Яковлевич Данилов.

— Слушаю, товарищ генерал.

— Ты что, полковник, решил военную газету превратить в ассенизационный листок?

Такой заход ничего хорошего не предвещал, и чтобы обороняться, надо было выяснить что вызвало гнев начальства.

— Я не понял, товарищ генерал, в чем моя вина.

— Ты свою газету до выхода в свет читаешь?

Данилов чувствовал, что генералу игра с ним в кошки-мышки доставляла удовольствие.

— Так точно, читаю. От первой до последней строчки.

— Тогда раскрой газету. И прочитай фамилии авторов на второй странице.

Данилов раскрыл и прочитал. Три самые крупные статьи номера были подписаны их авторами. А фамилии у авторов были одна другой лучше: Говендяяев, Попа и Пердунов.

Данилов умылся холодным потом. Все три автора и раньше выступали в газете, но стоило их статьям оказаться рядом на одной странице, дело принимало крутой оборот.

Однако Егоров был человеком умным. Он заранее затребовал от кадровиков справку и выяснил, что фамилии не надуманные и, значит, злого умысла в их появлении в газете нет. Однако выговор Данилову объявили. Для лучшего понимания им собственной ответственности.

Капитан Чигирик, командир батареи Тбилисского горно-артиллерийского училища, требовал от курсантов однообразных действий. Иногда порядок их совершения прописан в уставах. Например, движение по команде «Шагом марш!» военные начинают с левой ноги. Но устав расписывает не все, а разных движений военнослужащим приходится делать много. Поэтому многие кадровые офицеры, в том числе и капитан Чигирик, старался, чтобы его подчиненные в любых обстоятельствах работали синхронно, как парные гимнасты на батутах.

На занятии по конному делу Чигирик учил определять пол строевого коня так:

— Подходите к коню со стороны крупа, берете левой рукой хвост поближе к репице и приподнимаете. Смотрите под хвост. Если промежность по форме напоминает подметку сапога, обращенного каблуком вверх, перед вами кобыла. Если промежность выглядит горлышком бутылки — это конь.

— Товарищ капитан, — а по другому, не поднимая хвоста, можно узнать пол коня?

— Лично я могу, но для этого нужен определенный опыт.

Чигирик подошел к очередному коню, ощупал морду и изрек:

— Кобыла, можете проверить.

Кто— то из курсантов подошел к крупу, левой рукой поднял хвост и громко доложил:

— С казенной части тут кобылы не сапог, а бутылка.

— Не может быть! — Чигирик обошел коня, бросил взгляд на первичный половой признак и признал ошибку, тут же объяснив причину ее возникновения. — Вот видите, отсутствие постоянной тренировки ведет нас к ошибкам и промахам. Так что приступим к практическому определению пола. Подойти к коням. Взять за репицу хвоста рукой, раз! Поднять хвост — два!

Капитан 2 ранга Бандура, старший помощник командира крейсера Балтийского флота, пугал подчиненных внезапными набегами на их заведования. Появлялся он неожиданно, налетал коршуном и когтил, считая главной своей задачей держать подчиненных в постоянном состоянии перепуга.

Чтобы предупреждать сослуживцев о том, что старпом вышел «на охоту», радист запускал по трансляции знаменитую украинскую песню: «Взял бы я бандуру, взял бы, да взыграл». Сигнал понимали все и внезапный налет срывался.

По чьей-то наводке или по собственному озарению Бандура разобрался в тонкостях сигнализации. Он явился в рубку радиста, взял злополучную пластинку и, хрястнув ее о колено, переломил пополам. Потом сказал радисту:

— Сообщи по трансляции, что старпом твою бандуру сломал.

Капитан 1 ранга Бандура, командуя крейсером, привел корабль с дружеским визитом в Хельсинки. В честь прибытия на борт почетного гостя — президента Финляндии на палубе был выстроен почетный караул. Каперанг Бандура — мужик видный, впечатляющий, подкатил к гостю с рапортом и начал его словами:

— Товарищ президент Финляндской республики…

«Товарища президента» бравому каперангу не простили и от командирской должности по тихому освободили…


* * *

Заместитель начальника политотдела дивизии полковник Кудинов курировал работу редакции дивизионной газеты. По утрам, приходя на службу, он первым делом заходил в типографию. Выслушав стандартный доклад: «Товарищ полковник, за время вашего отсутствия никаких происшествий не случилось…» Показывая глубокое знание типографских дел, он задавал стандартные вопросы:

— Печка топится? Машина крутится?

Спустя какое-то время дежурные изменили форму доклада:

— Товарищ полковник, за время вашего отсутствия никаких происшествий не случилось. Печка топится, машина крутится…

— Молодцы, — говорил Кудинов и с чувством исполненного долга уходил к себе.

Лицо у начальника политотдела полковника Олейника было круглое, словно вычерченное циркулем. И всегда он улыбался. Позже я стал думать, что эта улыбчивость была природной, поскольку выражение радости с лица Олейника не сходило даже в минуты скорби.

Еще у полковника была любимая фраза-паразит. К месту и не к месту он добавлял вопрос: «Понял?» Выглядело это так. «Сегодня у нас четырнадцатое июня, Понял? Ты по графику представил в политотдел справку о состоянии политучебы в дивизионе. Я прочитал и ничего из нее не понял. Понял?»

Запомнилось выступление полковника на похоронах внезапно умершего офицера. Олейник, стоя на гробом, светился неистребимой улыбкой и произносил прощальную речь:

— Ты безвременно ушел от нас, боевой товарищ, понял? Но мы продолжим твое дело и заменим тебя на боевом посту. Понял?

Несмотря на то, что церемония для многих была печальной, офицеры стали отворачиваться, скрывая улыбки. А Олейник продолжал:

— Спи спокойно, боевой друг! Понял? Мы тебя будем помнить всегда. Понял?

МОСТЫ БОЕВОГО СОДРУЖЕСТВА

СОЦИАЛИЗМ АХАХУЙ

Из Улан-Батора на северо-восток Монголии в Чойболсан предстояло лететь самолетом. На военном аэродроме нас ждал самолет АН-24. На пыльной бетонке у машины стоял монгольский экипаж. Главный редактор газеты «Улан Од» хуранда — полковник — Ядмаа подвел меня к летчикам — познакомиться. Я сразу заметил, что монголы изрядно поддатые — не в дымину пьяные, но хватившие порядочно. Негромко спросил Ядмуу:

— Они в таком виде и полетят?

— Алехсандр Алехсандрович! — поспешил успокоить меня Ядмаа. — Они будут низко лететь. И не быстро. Бояться не надо…

Хуранда оказался прав. Взлетели мы классно. Летели не быстро и не высоко. Внизу проплывали бесконечные степи, опаленные суховеями. Временами виднелись стоянки аратов — ровные шеренги белых юрт на местах, защищенных от северных ветров. Рядом со мной сидели два пожилых монгола, судя по многочисленным орденам и медалям на их пиджаках — славные ветераны. К их разговору я не прислушивался, да и смысла не имелось — болтали они по-монгольски и понять их я не мог. Но повторение одних и тех же выражений, заставило обратить на соседей внимание. Они то и дело повторяли слова: «социализм ахахуй». Ну, допустим произнесли бы его раз-два, но так часто: «ахахуй и ахахуй» — в этом был какой-то политический вызов.

Выбрав подходящий момент, я задал вопрос Ядме, почему так недовольны социализмом мои соседи.

— Нет, — воодушевлено ответил мне хуранда, — они очень довольны. «Социализм ахахуй» — это значит социалистическое сельское хозяйство.

Дальше все шло как по маслу. Взлетели классно, сели — мягко, словно на экзамене по летной подготовке.

И социализм ахахуй и авиация славной Монголии были на высоте. Как и местная пшеничная водочка «Онцогой» — «Особая».

СЛАВНЫЙ ГИМН

Из Чойболсана на военный аэродром, чтобы улететь на Халхин-Гол, мы ехали в автобусе. Дорога была изрядно избитой, машину трясло и бросало из стороны в сторону.

Настроение у всех было хмурое: два праздничных дня на сплошных поддачах выбили из равновесия самых спиртостойких.

Чтобы встряхнуть, оживить людей, Константин Симонов, сидевший на переднем сидении, вдруг запел:

Славное море, священный Байкал,

Славный корабль — омулевая бочка…

Многие встрепенулись. А майор монгольской госбезопасности, сопровождавший нас в поездке, вдруг встал с места. Держась за вертикальную металлическую стойку у передней двери, он повернулся лицом к салону, и приложил правую ладонь к козырьку фуражки и застыл в такой позе…

Припев дружно подхватили все и хор стал звучать довольно стройно:

Эй, Баргузин, пошевеливай вал,

Молодцу плыть недалечко…

Автобус качало, майор проявлял чудеса балансировки, но руку от фуражки с синим околышем не отнимал.

Когда песня отзвучала, майор перестал отдавать честь, повернулся к нам и, сияя лицом, сказал:

— Красивый у вас гимн. Очень люблю…

СЛАВНАЯ ТУРКЕСТАНСКО-ЕГИПЕТСКАЯ

В 1956 году для подавления мятежа в Будапешт одной из первых вошла 126-я Туркестанская мотострелковая дивизия. В задунайской гористой части города — в Буде — занял позиции зенитно-артиллерийский дивизион.

Район, застроенный богатыми особняками, которые окружали сады, понравился политработнику — штатному вожаку комсомольцев дивизиона. И мысли его заработали в специфическом направлении.

В низинной части города — Пеште, шла стрельба. А если стреляют, значит, идет война. А если идет война, то мало убивать и захватывать пленных, надо брать трофеи. Война спишет все.

Взяв с собой несколько солдат, комсомольский вождь повел их пошерудить по богатым особнякам.

В первом здании их ждал облом.

Первый же человек, который их встретил внутри был широколиц и узкоглаз. На хорошем русском языке он объяснил, что гости пожаловали в монгольское посольство в Венгрии.

Добывать здесь трофеи экспедиция не сочла возможным. Они отправились дальше.

В следующем особняке все обстояло иначе. Лихие комсомольцы прошлись здесь ураганом. Будь на бронзовой табличке надпись по-русски, это бы еще заставило славное воинство задуматься. Но надпись по-венгерски и по-арабски сообщала, что в здании размещено посольство Арабской Республики Египет. А раз непонятно, то защитой от советского вторжения табличка стать не могла. Лихие зенитчики шуранули по посольским гардеробам. Искать изящные ключики от полированных створок шкафов и шкафчиков не было ни времени, ни желания: на войне все решает быстрота и маневр. У кого не хватало сообразиловки, тому все проблемы решал приклад автомата; у кого ее хватало, тот вышибал шибочки сапогой. Куча барахла — дорогого и ширпотреба вываливалась наружу. Каждый выбирал себе, что приходилось по вкусу, а комсоргу по старшинству достался главный трофей — меховое манто хозяйки дома.

Нагрузившись трофеями и показав хозяевам особняка автоматы, команда ушла на свои позиции. А посол Египта, улучив момент, бросился к своему коллеге по дипломатическому корпусу — к послу Монголии.

Тот сразу понял сложность ситуации, тем более, что его самого от грабежа спасло только ясно выраженное азиатское обличие, и пообещал поддержку.

До советского посольства, располагавшегося в Пеште на улице Сталина монгольский посол добрался беспрепятственно. Внешний облик дипломированного арата, безупречно говорившего по-русски, подсказывал самым бдительным советским воинам, что они имеют дело с социально близким нам элементом.

Выслушав сообщение монгола в посольстве пришли в ужас. Доложили обо всем чрезвычайному и полномочному товарищу Юрию Андропову, который в те годы представлял великий Советский Союз в Будапеште. А тот на что был великий чин, сразу вытер со лба внезапно выступивший пот: ни хрена себе, не хватало устроить конфликт с самим Гамалем Абделем, который хотя на нас и Насер, но тем не менее был политическим союзником в делах Ближнего Востока.

Один звонок в полевой штаб советских войск поставил военных на уши. Представительная комиссия из посольских работников, военной контрразведки и прокуратуры на скоростях понеслась в египетское посольство.

— Бисмлля р-рахмани р-рахим, — взмолился посол, увидев прибывших. — Аллах прислал вас ко мне.

Сам Аллах, в облике посла Монголии был тут же рядом с военными представителями.

Сложность политической ситуации, в которой произошел инцидент, египетский посол оценивал очень трезво. Венгерские события совпали с другими, не менее опасными для мира. Англия и Франция в те дни развязали агрессию против Египта.

В последнее время, когда говорят о пятьдесят шестом годе, как о кульминационной точке определенного периода «холодной войны», чаще всего вспоминают только события будапештские. А ведь тогда осуществлялись одновременно две агрессивные акции силами противостоявших друг другу лагерей — социализма и капитализма. Англия и Франция бомбили Порт-Саид и Александрию, Советская армия вошла в столицу Венгрии.

Посол Египта, понимавший, что если проклятая норковая мантель его супруги вдруг станет причиной дипломатического скандала между правительствами Египта и Советского Союза, ему, купившему своей бабе дорогую одежку, соблазнившую воинов-освободителей на грех, не сносить головы. И посол просил об одном:

— Господа, больше всего я боюсь утечки компрометирующей Советскую армию информации. Во имя Аллаха, не раздувайте дела. Ничего не было, ничего не случилось…

Те же чувства страха, которые испытывал египетский посол, переживали и те, кто приехал улаживать конфликт. Москве разлада отношений с Каиром не нужно было ни с какой стороны. Поэтому стороны прекрасно поняли друг друга и решение было принято быстро.

Найти участников и организаторов мародерской акции не составило труда. Всех их тут же привлекли к ответственности. Трофеи, а трофеи вернулись владельцу. Остался только неприятный осадок, хотя было сделано все, чтобы слух о происшествии не пополз по городу.

Сто двадцать шестая мотострелковая в годы ликвидации басмачества в Средней Азии называлась стрелковой Туркестанской дивизией. Она стяжала боевую славу решительными действиями против банд басмачей.

Войдя в Будапешт в пятьдесят шестом она добавила себе известности иными делами. Потому в Южной группе войск к официальному названию Туркестанской прибавили через дефис название неофициальное — Египетская. Так и называли: «Сто двадцать шестая Туркестанско-Египетская».

СТАРШИНСКИЙ АРГУМЕНТ

Осень 1956 года. Советские войска по приказу правительства входят в Венгрию. Через город Дебрецен, гремя тяжелым металлом, на запад к Будапешту рвется танковая колонна. Боевые машины идут через населенные кварталы. Вдоль улиц — толпа. Венгры стоят на тротуарах, хмурые, злые, враждебные.

Вдруг, когда колонна подошла к одному из перекрестков, из толпы на проезжую часть улицы выбежала девушка. Выбежала и легла на дороге, преградив танкам путь.

Головная машина заскрежетала траками и остановилась.

Толпа мрачно наблюдала за тем, что произойдет. Станут ли эти русские давить девчонку? Или выйдут с автоматами и потащат ее с улицы в сторону? Выхода, который бы удовлетворил всех, из сложившейся ситуации не было.

В это время открылся башенный люк головной машины. На броню выбрался танкист в шлеме и комбинезоне, перепоясанном ремнем, с погонами старшины. Расправил плечи, спрыгнул с брони на дорогу. Под молчаливыми взглядами горожан пошел к лежавшей на земле девице. На ходу старшина снимал ремень. Поравнявшись со смелой девчонкой, он встал над ней и не очень сильно, но с громким треском шлепнул ее по заднице.

Героическая девчонка, ожидавшая чего угодно, но не такого обращения, вскочила и, закрывая лицо руками, скрылась в толпе. А все, кто видел эту сцену, захохотали.

Обстановка ожидания проявлений зла и репрессий тут же разрядилась.

Старшина, держа в руках пояс, вскочил на броню и скрылся в танке.

Боевая машина взревела двигателем, выпустила над собой облако вонючего дыма и тронулась. За ней последовала вся колонна.

РАПСОДИЯ ЛИСТА

Возвращались в Будапешт с дивизионных учений, которые проходили на хаймащкерских пустошах между городами Веспремом и Секешфехерваром. На озере Веленце — этаком маленьком Балатоне неподалеку от венгерской столицы у летнего кафе сделали остановку. Загнали машину на стоянку и прошли в светлый павильон. Здесь было тихо и пусто. Основная часть посетителей озера занимала места под пестрыми зонтиками на берегу.

С нами, журналистами, ехал начальник оркестровой службы Южной группы войск подполковник Пинчук. Прекрасный музыкант и дирижер, он окончил консерваторию, хотя внешний вид его об этом ничем не свидетельствовал: все мы были в пропыленной полевой форме, хранившей на спинах и под мышками следы соли.

На небольшой эстраде стоял закрытый концертный рояль.

Мы заказали пиво, а когда к столу подошел мэтр — крупный краснощекий венгр со зверскими, лихо закрученными вверх усами, Пинчук спросил у него разрешения сесть за рояль.

Небольшая эстрада в популярном кафе на берегу курортного озера, несомненно видела немало знаменитостей и не для советских пропыленных офицеров предназначался дорогой рояль. Поэтому просьба Пинчука у хозяина восторга не вызвала. Однако традиционная венгерская вежливость — удвариашшаг — не позволила отказать гостю в просьбе. Однако по физиономии хозяина было видно, что такая уступка удовольствия ему не доставила и скрывать это он не собирался.

Пинчук прошел к роялю, открыл крышку. Легко прошелся по клавишам, проверяя настройку. Потом вдруг вскинул руки и бросил их вниз.

Та-та-тата-там! -грянул рояль во всю свою концертную мощь.

Пинчук играл одну из венгерских рапсодий Листа. Играл вдохновенно, красиво. Даже у нас пробежал и мурашки по спинам.

Обалдевший мэтр стоял у нашего стола и изумленно таращил глаза. Уже через несколько минут, оставив места под зонтиками, в павильон стала стекаться публика. Мужчины в лавках, дамы в бикини. Кто подошел первым, успел попасть в зал, остальным пришлось толпиться у входа — вместить все павильончик не мог.

А на эстраде сидел советский офицер, серый армеец в затянутой поясом гимнастерке, с портупеей, пропущенной под зеленый выцветший полевой погон, и рояль под его пальцами гремел, заполняя пространство звуками, столь близкими венгерской душе.

Когда Пинчук кончил, аплодисменты раздались дружные и абсолютно искренние. Звучали возгласы одобрения. Кто-то крикнул «Браво!». Кто-то потребовал «Бис!»

«КРАСНАЯ АРМИЯ ВСЕХ СИЛЬНЕЙ»

В одной из поездок по Германской Демократической республике меня сопровождал переводчик Вальтер Хоффман. В годы второй мировой войны он был авиатором Люфтваффе — гитлеровских ВВС. Стрелком-радистом летал на бомбежки английских городов, а в конце войны из-за нехватки самолетов его перевели в пехоту. В окружении под Корсунем-Шевченковским Хоффмана взяли в плен, и он попал в Красногорский лагерь под Москву.

— Чем ты там занимался? — спросил я.

— Работал коренным конем, — ответил Хоффман с некоторой долей иронии.

— Как это, объясни. Мне не понятно.

— Все очень просто. Красногорский лагерь был большой. Пленных содержалось много. Все они ели и переваривали пищу. Сортиры — так это по-русски? — надо было чистить каждый день. Этим занимался русский специалист. Он утром приезжал в зону на лошади, которая везла бочку. Заезжал за колючую проволоку. Распрягал лошадь и давал команду: «Гансы, запрягайся!». Мы запрягались. Я становился в середину между оглоблями. Был коренником, как говорил Иван.

— Возчика звали Иван? — спросил я.

— Не помню. Он нас называл «Гансами», мы его звали «Иван». Он не обижался.

— И вы везли бочку?

— Мы. Было еще двое. Они работали, как это… а вот: были пристяжными… Пока работали, лошадь стояла и ела сено. Весь день.

— Для чего тогда была нужна лошадь?

— Мы спрашивали Ивана. Он это объяснил так: «Товарищ Сталин нас учит, что лошадей надо беречь. Лошадь стоит дороже человека. Человека любой мужик сам сделать может. А вот попробуй сделать лошадь…» Мы не возражали. Если это сказал товарищ Сталин, возражать такому было опасно.

ИКОНОПИСЬ ИЛИ ГОЛОГРАФИЯ?

Видеть будущее может лишь тот, кто правильно оценивает настоящее и не идеализирует прошедшее, не пишет с него икон.

Была ли несокрушимая и легендарная армией народной?

Если «народность» измерять тем, что по призыву в Вооруженных Силах вынуждено было проходить службу все мужское население страны, то да. Хотя призыв и рекрутчина лишь немногим отличаются друг от друга.

По всем другим параметрам «Несокрушимая и легендарная» была только орудием для удержания власти в руках правившей в стране номенклатуры. «Народные» полководцы охотно подавляли любые поползновения своего народа, который пытался высказать неудовольствие политикой своего правительства. Поэтому выполнение откровенно жандармских, антинародных функций вписывалось в реестр полководческой славы военачальников «непобедимой», их имена увековечены в официальной истории, в названиях городских улиц в провинции и в столице. Так в Москве есть улицы Антонова-Овсеенко и маршала Тухачевского.

«Большой энциклопедический словарь» (между прочим, изданный в 1997 году, то есть в период, когда уже никто не запрещал говорить правду о прошлом) дает об указанных лицах справки в принятом для подобных случаев стиле, который сложился и закрепился во период обязательного славословия «народных вождей». И Михаил Тухачевский и Владимир Антонов-Овсеенко возведены «демократической властью» в ранг великомучеников сталинского времени, чьи имена заслуживают увековечения по одной лишь причине: в их биографии вписаны строки слова: «Репрессирован. Реабилитирован».

Улица Тухачевского тянется с востока столицы на запад параллельно проспекту маршала Жукова. Люди здесь живут в тихом зеленом уюте, нисколько не задумываясь, почему их улицу городские власти называли именем Тухачевского, а не генерала Дудаева. И уж тем более никто не возмущается тем, почему улица носит расстрелянного маршала. Какой смысл возмущаться, если названия улицам выбирает и утверждает высокое городское начальство, а мы, это начальство выбирающие, всего лишь серый электорат, получающий право голоса раз в несколько лет.

Я не за то, чтобы в зависимости от перемены исторических настроений общества менять названия городов, улиц и переулков. Любая попытка перепахать поле истории помогает ему еще быстрее зарастать сорняками. Пусть Тухачевский имеет свою улицу в Москве. Антонов-Овсеенко — тоже. Можно их именами назвать улицы и в Тамбове. Но на каждом доме этих улиц стоило бы повесить таблички с таким вот текстом:

«ПРИКАЗ

Полномочной Комиссии ВЦИК № 116

г.Тамбов

23 июня 1921 г.

Опыт первого боевого участка показывает большую пригодность для быстрого очищения от бандитизма известных районов по следующему способу чистки. Намечаются особенно бандитски настроенные волости, и туда выезжают представители уездной политической комиссии, особого отделения, особого отделения военного трибунала и командования вместе с частями, предназначенными для проведения чистки. По прибытии на место, волость оцепляется, берутся 60 — 100 наиболее видных лиц в качестве заложников, и вводится осадное положение. Выезд и въезд в волость должны быть на время операции запрещены. Осле этого собирается полный волостной сход… Жителям дается 2 часа на выдачу бандитов и оружия, а также бандитских семей, и население ставится в известность, что в случае отказа дать упомянутые сведения заложники будут расстреляны через 2 часа. Если население бандитов и оружия не указало по истечении двухчасового срока, сход собирается вторично и взятые заложники на глазах у населения расстреливаются, после чего берутся новые заложники и собравшимся на сход вторично предлагается выдать бандитов и оружие. Желающие исполнить это становятся отдельно, разбиваются на сотни, и каждая сотня пропускается для опроса через опросную комиссию (представителей Особого отдела и Военного трибунала). Каждый должен дать показания, не отговариваясь незнанием. В случае упорства проводятся новые расстрелы и т. д…

Настоящее Полномочная Комиссия ВЦИК приказывает принять к неуклонному исполнению.

Председатель Полномочной Комиссии

Антонов-Овсеенко

Командующий войсками

Тухачевский.

«Бандитски настроенными волостями» полководцы «Несокрушимой и легендарной» в своем приказе именуют районы Тамбовщины, населенные крестьянами, которые выражали неудовольствие тем, что плоды их труда — продовольственное зерно, фураж и скотину народная советская власть изымала у тружеников силой, по так называемой «продразверстке». Позже Ленин признает, что строить отношения с крестьянством на таких условиях нельзя. Но это будет потом. А вначале Тухачевский и Антонов-Овсеенко пропустят тамбовские села через кровавые жернова карательных акций.

Оба «героя» жандармских расправ силами «народной армии» с «народом», которому они присягали служить, ныне увенчаны славой лишь потому, что были репрессированы сталинским режимом. Тогда почему, следуя этой логике, не назвать Лубянку улицей Ягоды, а Лубянскую площадь площадью Ежова? Ведь оба этих палача тоже стали жертвами режима, которому служили.

Заодно можно назвать в Новочеркасске и Москве именем дважды Героя Советского Союза генерала Иссы Плиева. Это он, продолжая традицию Тухачевского, будучи командующим войсками Северо-Кавказского военного округа, уже не сталинское, а хрущевское время, приказал армейским подразделениям расстрелять мирную демонстрацию рабочих в Новочеркасске, которая просила у правительства справедливых цен, хлеба и мяса.

Можно назвать именами генерала Грачева, офицеров Полякова, Евневича, Рудого, если и не улицы, то хотя бы переулки столицы и повесить на домах таблички, описав подвиг и участие каждого в расстреле первого Российского парламента.

Государство, если оно нуждается в крепкой, боеспособной армии, помимо достойной зарплаты, должно законодательным порядком обеспечить условия для справедливой оценки заслуг каждого военного и поставить дело так, чтобы они оценивались объективно. Иначе мы никогда не перестанем на каждую глупость, произнесенную человеком с большим погоном отвечать подобострастными словами: «Есть! Будет исполнено! Ведь вы же начальник, а я — дурак!»

Была ли «легендарная» армией демократического общества, армией общества равных прав и осталась ли она таковой?

Увы, она такой не была и даже нынешняя российская армия такой не стала.

Вглядитесь в лицо нашей армии сегодня, и к своему удивлению вы увидите, что оно очень разное, но далеко не демократическое.

У офицеров и солдат в чеченской слякоти и на ветру оно одно, у генералов и офицеров с Арбата — другое. У президентской роты почетного караула — третье.

Строевая выучка роты, изнурительными тренировками доведенная до автоматизма, впечатляет даже специалиста. Ко всему солдаты, как на подбор — высокие, стройные, здоровые, а главное — у всех славянские открытые лица.

Если вдуматься, то эта особенность президентской роты служит не витриной демократизма нашего общества и армии, а утверждает на долгие времена переживший себя признак демократии «по-советски».

Многие ли из нас задумывались хоть раз над тем, почему в парадных строях почетных караулов американской армии рядом с лицами белых солдат мы видим лица цветных? И над тем, почему в шеренгах президентской роты нет ни друга степей калмыка, ни бурята, не говоря уже о чукче?

В 1812 г. в войне против Наполеона покрыла себя славой башкирская конница. Почему же без малого двести лет спустя в строй почетного караула не может попасть башкир или татарин? Кому-то неуместным покажется и такой вопрос: а почему нет в этом строю горцев Северного Кавказа? И сразу на память приходит такой факт: в личном конвое императора Николая Второго состояли горцы-джигиты, сохранявшие национальную форму — черкески, кинжалы, газыри на груди.

Статья 19-я Конституции России гарантирует гражданам равенство прав и запрещает любые формы их ограничения в зависимости от расы, национальности и происхождения, а значит, от овала лица, разреза глаз и формы носа. Конечно, в свой почетный караул президент вправе набирать людей исключительно со славянской внешностью, но до тех пор, пока это будет происходить, говорить о демократичности армейского строя вряд ли можно.

Только принципы справедливости в продвижении по службе, присвоение очередных воинских званий в соответствии с установленной выслугой лет и профессиональной подготовкой, наличие в армейских рядах обстановки, воспитывающей у офицеров желание служить, а не прислуживать, могут быть основой высокого морального духа и служебного рвения.

Соблюдались ли эти принципы в рядах «несокрушимой и легендарной» и воссозданы ли они в армии Российской?

Нет, ни Советская Армия, ни преемница ее славы и традиций — новая Российская армия похвалиться этим не могут.

В энциклопедии «Великая Отечественная война», изданной еще в годы Советской власти проводится откровенно номенклатурный принцип отбора персоналий. Их выбирали по должностям к моменту выхода энциклопедии, а не по делам и подвигам, совершенным в годы войны. Здесь нет имени полковника Ильи Старинова, легендарного сапера-подрывника Испанской и Великой Отечественной войн. Нет справки о знаменитом подводнике Александре Ивановиче Маринеско, чья подводная лодка потопила знаменитые немецкие корабли «Вильгельм Густлов» и «Генерал Штойбен». Гитлер объявил Маринеско личным врагом. Может быть по этой причине ему не нашлось места в советской энциклопедии?

Зато та же энциклопедия дает справку о советском «партийном и государственном деятеле» М.С. Горбачеве, которому в год начала войны исполнилось десять лет от роду, а к ее концу — четырнадцать.

Обширная справка посвящена «выдающемуся деятелю КПСС» К.У. Черненко, который, как сообщает энциклопедия «личным примером, страстным партийным словом помогал ковать нашу великую победу над фашизмом». Между тем вся армейская служба Черненко улеглась в одну строку: «в 1933 был секретарем партийной организации пограничной заставы».

Современная Российская армия с самого начала своей истории уже расставила вехи, вызывающие у кадровых военных не просто недоумение, но отвращение к службе, к кадровой политике высшего государственного и армейского руководства…

Полковник Илья Старинов, о котором мы уже говорили, отдал военному делу всю сознательную жизнь, но так и не поднялся выше полковничьего звания. А вот депутат Государственной Думы Владимир Жириновский, в жизни не командовавший даже ротой, удостоен этого звания за просто так, как шубы с барского плеча. Его увенчали погонами с тремя большими звездами ради удовлетворения личных амбиций нужного власти человека, сочтя натуги на поприще законодательства за особые военные заслуги.

Надо ли говорить, что подобные примеры вызывают у кадровых офицеров отвращение и чувства оскорбленности.

Долгое время в среде офицеров Советской армии ходил анекдот о солдате-почтальоне, который доставил в Министерство обороны заказное письмо, заплутался в длинных коридорах Арбатского здания, а когда нашел выход, был уже генералом.

Разлагающее влияние должностных выдвижений по протекции и приятельству, когда во внимание берутся не служебные качества офицера, а его угодливость и умение прислуживать, сказываются не только на корпусе младших офицеров. Куда в большей степени оно влияет на формирование цинизма у представителей старшего и высшего офицерства.

Основатель российской регулярной армии Петр Первый ввел обязательное правило, по которому замещение вакантных должностей командиров рот и батальонов происходило только по решению общего офицерского собрания. На нем открыто обсуждался список из нескольких кандидатур, выдвинутых самими офицерами, а затем тайным голосованием определялся наиболее достойный. При этом у командира полка существовало право отменять решения собрания и назначать собственного кандидата. Однако, если тот спустя какое-то время показывал свою командирскую несостоятельность, то и он, и назначивший его командир полка обязаны были уйти в отставку…

Стоит заметить, что за всю историю действия этой системы ни один командир полка не рискнул выступить против мнения офицерского собрания.

«Награда нашла героя спустя полвека». Подобные сообщения появляются в наших газетах, создавая впечатление, что любой воинский подвиг у нас оценивается по справедливости и награды обязательно находят тех, кому они предназначены.

Справедливость в оценке воинских заслуг и подвигов играет важную роль в поддержании морального духа и служебного рвения у солдат и офицеров.

Но была ли справедливой система наград в «Несокрушимой и легендарной» и стала ли она такой в новой, российской армии?

К великому сожалению, мы вынуждены констатировать, что и вчера и сегодня подвиг на поле боя не всегда влечет за собой официальное его признание и награждение. В то же время награды получают люди, никаких подвигов не совершавшие.

Иван Никитич Кожедуб в годы Великой Отечественной войны сбил в боях 20 самолетов противника и получил первую Золотую Звезду. Когда число уничтоженных крылатых машин врага на его счету возросло до 48-ми, грудь летчика украсила вторая Золотая Звезда. Трижды Героем Советского Союза Кожедуб стал, когда количество уничтоженных им самолетов противника достигло 60.

Александр Иванович Покрышкин к апрелю 1943 года совершил 354 боевых вылета и сбил 13 самолетов противника лично, плюс еще 6 в группе. В мае того же года ему присвоено звание Героя Советского Союза. Вторую Золотую Звезду Героя он получил ровно три месяца спустя — в августе 1943 года за 30 сбитых в боях самолетов. Трижды Героем Советского Союза он стал спустя год за 53 сбитых вражеских машины.

Эти звезды Героев — и первая, и вторая и третья — несомненно награды заслуженные. Но в официальном списке героев «Непобедимой и легендарной» фигурируют и люди, получившие награды не за подвиги и боевые дела, а в силу конъюнктурных, чисто политических соображений.

Маршал Семен Михайлович Буденный, любимый баянист и плясун товарища Сталина, так же как Кожедуб и Покрышкин был трижды Героем Советского Союза. Но зададимся вопросом: какие подвиги совершал Буденный в Москве в возрасте 75, 80 и 85 лет, по дожитии до которых ему вручались Золотые Звезды Героя? Более того, почему имя бездарного малограмотного военачальника, не прославившегося ни чем, кроме поражений войск, которыми в годы Великой Отечественной войны ему поручали командовать, московские власти решили увековечить в названии одного из проспектов?

Леонид Брежнев, закончил войну в должности политработника в звании генерал-майора. Воевал? Да. Но подвигов не совершал, рисковал жизнью не больше, чем ею рисковал каждый солдат-фронтовик. Однако в 1966 году в возрасте 60 лет он стал Генеральным секретарем ЦК КПСС. Этот его подвиг был сразу отмечен Золотой Звездой Героя. Дальше, вопреки всем законам на властолюбивого вождя буквально посыпался золотой дождь. Звание дважды Героя Советского Союза ему присваивают в 70 лет. Трижды Герое он становится в 72! Четырежды Героем — переплюнув в бессовестности всех остальных он назначает себя в 75 лет.

И не было в стране механизма, который бы остановил это бесстыдство самовозвеличивания.

В октябре 178 года русские войска под командованием Александра Васильевича Суворова под Кинбурном наголову разгромили большой турецкий десант. В честь победы было принято решение наградить только наиболее отличившихся. С этой целью генерал-фельдмаршал Григорий Потемкин выслал Суворову девятнадцать специальных медалей и письмо такого содержания:

«За исключением одной, девятнадцать медалей серебряных для низших чинов, отличившихся в сражении. Разделите по шести на пехоту, кавалерию и казакам, а одну дайте артиллеристу, который выстрелом подорвал шебеку. Я думаю, не худо было бы призвать к себе по нескольку и спросить, кого солдаты удостоят между собой к получении медали».

Так «солдатским приговором» четырех тысяч участников сражения ыли отобраны восемнадцать наиболее отличившихся. Характеризуя представленных к медалям, Суворов писал: «Оные того яко наидостойнейшие их корпусами избраны единогласно».

Трудно поверить, что наша демократия способна отдать часть прав на определение заслуг при награждении воинским коллективам. Но почему бы не восстановить Капитул и Кавалерские Думы высших военных знаков отличия? В Своде законов Российской империи (СПб. 1892. Т.1. ч.11. ст. 42, 52.) говорилось, что ежегодные собрания Кавалерских Дум орденов установлены для окончательного рассмотрения представлений к награде разных лиц. Думы составлялись из числа старших кавалеров (не по чину, а по возрасту!) каждой степени ордена. Они определяли право человека на награду посредством гласного, подробного обсуждения отличий и удостаивали награды «единственно за такие отличия, которые будут признаны Думою не только подходящими под правила Статусов, но и действительно заключавшими в себе действия, делающие неотъемлемым право на испрашиваемую награду». Представление подписывали все кавалеры в Думе, и только потом оно представлялось на высочайшее утверждение императора.

Наградная система государства, если оно хочет считаться поистине демократическим, должна включать в себя право на оценку подвига боевыми товарищами.

Крайне унизительно для кадровых военных постоянное ощущение недоверия к ним со стороны государства. И мысль об этом на протяжении службы, особенно на ранних ее этапах, возникает у офицеров постоянно.

В Швейцарии военнослужащие запаса — резервисты — весь срок службы хранят форму, штатное оружие и боеприпасы к нему у себя дома. Строевой офицер Советской армии видел и держал в своих руках закрепленный за ним пистолет только в дни дежурств по части, во время учебных стрельб и чистки оружия. В остальное время иметь его при себе офицеру было запрещено. Не изменилось положение и в Российской армии.

Офицер, которому не дано право быть вооруженным на протяжение каждого дня службы, вправе чувствовать что система, которой он служит под присягой, не доверяет ему до конца. И постепенно приходит понимание: необоснованное недоверие — это форма унижения достоинства личности, того самого, об охране которого говорит 21-я статья Конституции РФ.

Я никогда не собирался служить в армии. Однако, вопреки собственным желаниям отслужил штатный срок медного солдатского котелка — ровно двадцать пять лет. Уйти со службы по собственному желанию не позволял советский закон, по которому колхозники и офицеры лишались права свободного принятия решений о своей судьбе и не имели даже «Юрьева дня» на перемену места по собственному выбору.

В целом с армейской службой мне повезло. Служба с ее крутыми поворотами доставила мне минимум грустных воспоминаний, не оставила рубцов на сердце, горечи на душе. И все же, задай мне кто-то вопрос: согласился бы повторить все, приведись начать жизнь с начала, я бы сказал: нет, ни за что!

Да, мне в армии повезло и, может быть, чаще других на своем пути я встречал людей умных, сердечных, обладавших чувством высокой чести, преданных службе и долгу. Я никого не просил помочь мне в карьере, но мне помогали.

И все же, скажи мне, что смогу снова служить вместе с теми же командирами, что и раньше добровольно не соглашусь ни за что!

Больше того, спроси меня, как бы я, кадровый офицер, уволенный в запас, а затем отправленный в отставку с правом ношения военной формы при офицерском кортике, отнесся бы к призыву в армию моего внука, я бы честно сказал: отношусь отрицательно.

В годы, когда меня призвали служить по закону, он был одинаковым для всех, а служба в армии считалась обязанностью почетной. В армии служили два сына Сталина, сыновья его ближайших соратников — Микояна, Хрущева, дети, зятья и братья маршалов и генералов.

Сегодня, в условиях, когда страна встала на так называемый путь рыночной экономики, государство потеряло право узурпировать права человека, особенно молодого, и превращать его в солдата по призыву. Армейская служба с ее строевой муштрой, с ее жесткой субординацией выколачивает из молодых, неокрепших характеров самостоятельность, прививает солдатам готовность слепого подчинения командам, которые подают громкими голосами их командиры.

«Упал — отжался!» — это лишь один из многих приемов, позволяющих сломить личность человека, внедрить в его подсознание мысль: «Ты начальник, я — дурак».

Наша пресса — электронная и печатная, наши политики, ежедневно, ежечасно говорят о демократии, о наших демократических законах, которые гарантируют человеку самые широкие и нерушимые права. Внося очередные демократические поправки в уже действующие нормы права, законодатели удовлетворенно пришлепывают губами: вот он, еще один шаг вперед к равенству прав и возможностей.

Но давайте не будем обманываться. Не бумага, не статьи законов, переплетенные в фолианты свода, свидетельствуют о том, насколько развита демократия в обществе. Все главное — в самосознании человека, в его ощущении своей свободности, в его чувстве гордости, в умении высоко держать голову и беречь свою честь незапятнанной. А как ты будешь высоко держать голову, если обманут, обокраден, унижен?

Говорят, что патриот должен защищать свою страну сознательно. Но этот тезис замешан на демагогии. У нищего нет патриотизма и быть не может. Сознательно люди защищают только то, что им дорого, что обеспечивает их благосостояние, право на хорошую жизнь.

Да, русские дворяне — Суворов, Кутузов, Багратион были патриотами, потому что знали: в боях они защищают собственные именья, право на крепостных, свои дворянские звания, привилегии. Они сознательно боролись за то, чтобы все это сохранить за собой.

Кстати, русскими патриотами, да еще какими, были обрусевшие иностранцы Франц Лефорт, Барклай-де-Толли, Витгенштейн, Михельсон, подавлявший восстание Пугачева. Приобретя благосостояние, чины и дворянские звания в Росси, они знали, что защищают, поскольку что имели, что защищать.

Простых русских солдат, которых посылали в бой Потемкин, Кутузов, Нахимов, по большому счету, без доли демагогии, патриотами назвать трудно. Объективно они сражались за то, чтобы оставаться крепостными того же Кутузова или Багратиона. Иного выбора у них не было. Их забрили в солдаты из крепостных. Десять-двадцать лет учили ремеслу убивать. Учили не только словом, но и батогом. Так что даже в бою под Бородином русские солдаты дрались и за то, чтобы их по-прежнему продолжали бить командиры. По морде кулаком, по спине шпицрутенами…

Выскажу крамольную мысль, которая наверняка кое у кого вызовет возмущение, но давайте судить здраво: что бы потерял рядовой русской армии Пупкин, если бы Наполеон завоевал Россию? Не Чингисхан же шел на нас. Вспомните, Бонапарт общипал всю Европу, а что Германия перестала быть Германией, Италия — Италией? Во всей Европе только русские дворяне-патриоты сумели сохранить свои права над крестьянами. И победили. Виват патриотизм!

Социальную опасность недостаточного патриотизма хорошо понимали те, кто представлял собой верховную власть в России. Именно поэтому отличившихся военачальников и Петр Первый и Екатерина Великая щедро одаряли земельными наделами и крепостными. По той же причине в царское время офицерами были только дворяне, и только им. за боевые заслуги жаловались новые чины, золотое оружие за храбрость, высокие ордена.

Чувство патриотизма возникает у человека там, где ему хорошо, где он получает то, что стоит защищать, рискуя жизнью. Несвободный человек не может быть патриотом. Заключенный никогда не станет любить свою тюрьму и ее защищать. Если у нынешнего офицера нет ни кола и двора, то почему он будет защищать чьи-то богатые особняки и предприятия у вас в Подмосковье или в Сибири?

Рисковать жизнью и сознательно отдавать жизнь ее во имя Отечества может только человек, которому это Отечество позволяет ощущать себя свободным и обеспеченным членом общества. Кадровая добровольная армия, которой государство предлагают защищать благосостояние и благополучие высшего и среднего класса владельцев богатствами страны, не может по уровню обеспеченности оставаться в числе несостоятельных слоев общества.

Подмена принципа «Я начальник — ты дурак», принципом «Я богач — ты мой слуга», последовательно проведенный в армии, обществу ничего хорошего не сулит.


  • Страницы:
    1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18, 19