Я - начальник, ты - дурак

Самое главное заключалось в том, чтобы каждая строфа, каждый куплет и каждое слово были спеты именно в том месте, которое намечено заранее.

Поскольку замысел пришелся всем по душе, солдаты топали с охотой, не жалея сапог, а пели приподнято, в полные голоса.

Поначалу получалось не совсем то, что нужно. То слова сглатывались, то ногу взвод держал слабо, то строй сбивался с ритма и песня шла вразнобой. Приходилось раз за разом начинать снова и повторять, повторять. Наконец все признали: сладилась песня! Дело пошло! Найден и ритм и нужный тон. Все как бы само собой встало на свои места.

А тут и конкурс.

Пошли взвода мимо трибуны по каменистому плацу. Кто пел «Катюшу», кто «По долинам и по взгорьям», кто про шинель и винтовку. Разнообразия в репертуаре не наблюдалось.

Наконец наступила наша очередь.

— Шагом… — подал я команду, — марш!

И сразу запевала под левую ногу бросил слова:

Солдатушки, бравы ребятушки…

Голос ефрейтора Мошарова, красивый, сочный, взлетел над плацем, и мурашки потекли по спине…

Солдатушки, бравы ребятушки,

А где ваши жены?

Дружный хор подбросил вверх по-солдатски суровый ответ:

Наши жены — пушки заряжены,

Вот кто наши жены!

И опять зазвенел вопрос запевалы. Вопрос, в котором уже угадывались нескрываемые нотки веселого озорства:

Солдатушки, бравы ребятушки,

А кто ваши сестры?

Хор, словно принимая игру, тоже смягчал серьезность и с переливами, с лихим разбойничьим посвистом выдавал ответ:

Наши сестры — сабли востры,

Вот кто наши сестры!

Я шел, с удивительной силой ощущая вдохновляющую мощь песни. Шагать было легко, словно неведомая сила чуть-чуть приподнимала тебя над землей, придавала радостное, веселое настроение..

Я шел и косил глазом, ожидая, когда ступлю на линию, заранее намеченную на тренировках. И вот она — линия!

Вскинул руку к козырьку фуражки. И сзади задорный, полный вызова голос Мошарова вывел слова:

Солдатушки, бравы ребятушки,

А кто ваши тетки?

Тут же хор во всю силу голоса, подмываемый так долго скрываемым озорством, грянул:

Наши тетки — две бутылки водки,

Вот кто наши тетки!

Что там происходило за моей спиной на трибуне, не знаю — не видел. Но что-то происходило. Потому что взвод еще не кончил петь, как над плацем прозвучало:

— Командир взвода, к трибуне!

Передав командование старшине, я бегом дернул к месту начальственного стояния.

По форме представился командиру дивизии генералу Ягодину. Тот оглядел меня, улыбнулся лукаво и сказал:

— Это не я. Это начальник политотдела тебя пригласил. Полковник Сорочан. К нему обращайся.

Сорочан выглядел хмуро.

— Хулиганишь? — спросил он.

— Как?! — делая удивленный вид, спросил я, хотя догадывался, в чем дело.

— Какие песни поешь, лейтенант?! С чьего голоса?

— Нормальные песни, — сказал я. — Строевые. Хорошо под ногу ложатся.

— Значит, песня, прославляющая пьянство, — нормальная?

— Ну зачем ты так, комиссар, — произнес Ягодин умиротворяюще. — Вон и по радио что ни день поют: «Налейте в солдатскую кружку мои боевые сто грамм». И потом эту: «Выпьем и снова нальем». За родину, за товарища Сталина…

Сказал и едва заметно подморгнул мне.

Сорочан не принял возражения.

— По радио поют выдержанные песни. И потом фронтовые сто грамм — это не две бутылки водки. В Москве знают, что исполнять…

— Товарищ полковник, — сказал я. — В Москве и эту, про две бутылки признают.

— Ты брось! — предупредил Сорочан. — Что значит: в Москве признают? Тебе оттуда документ прислали?

— Так точно, есть песенник, — сказал я. — Напечатано издательством Министерства обороны. Значит, дозволено к исполнению в войсках.

— Не может быть! Чепуха! — с ходу отрезал Сорочан. — Чепуха!

— Где песенник? — спросил Ягодин. — Покажи.

Я протянул книжку, которую заранее прихватил с собой. Генерал полистал, нашел про теток и бутылки. Засмеялся.

— Зря ты, комиссар. Лейтенант прав. Песня строевая. Черным по белому. И пели они хорошо. Давно такого не слышал.

Он передал книжку Сорочану. Тот мельком взглянул на текст и упрямо повторил:

— Мало ли что напечатают! Надо и самому еще думать.

— Опять не так вопрос ставишь, — поддразнил его Ягодин. — А если в уставе ошибка и лейтенант все будет делать неправильно? Как он может до отмены приказа поступать иначе. Устав — это устав. И песенник, может быть, для лейтенанта не просто книжка. Ведь так, лейтенант?

— Так точно! — ответил я. — Дозволено к исполнению военной цензурой. Как устав…

В тот раз приз за строевую песню дали моему взводу. Вручая грамоту, полковник Сорочан сказал:

— На следующем смотре пойте нормальные песни…

Следующего смотра не состоялось. Нашу кавалерийскую дивизию расформировали. Конница ушла в историю.

На занятии лейтенант задает вопрос:

— Товарищи солдаты, ваши действия по команде «Газы»?

Голос из строя:

— Спасаю своего командира.

— Кто сказал?

— Рядовой Петров.

— Рядовой Петров, шаг вперед! Остальные ложись! Отжимаемся: раз, два! Раз, два!

СТАРШИЙ ЛЕЙТЕНАНТ ВАСЯ

Мы вместе служили в Закавказье, потом служба нас развела по разным углам страны и наконец снова неожиданно свела в Забайкалье в одном дивизионе. Вася по фамилии Кругов возмужал. На погоне у него добавилась звездочка. Взвод его был отличным. Можно ли желать большего офицеру на первых ступенях службы?

Вася был незлобивый характером, в то же время энергичный, подвижный, веселый. Сам любил и принимал шутки.

Была у него привычка: чуть что, принимать боксерскую стойку и демонстрировать потенциальные возможности своего кулака. Попрыгает, помашет руками, и все видят — силен мужик! Делалось это все шутейно, но определенное впечатление производило.

Именно эта привычка Васи и дала мне возможность его разыграть.

Однажды, когда он легко подпрыгнул, расставил ноги и вознес по-боксерски к груди тяжелые кулаки, я сказал:

— Ты бы лучше в мастера пробивался, чем зря дрочиться. Сколько лет можно ходить с первым разрядом?

Выстрел попал в цель. Все, кто были рядом, насторожились: «Вася — перворазрядник?» В те времена, да еще в такой глуши, как наша, боксеров-перворазрядников никто и в глаза не видел. И вдруг…

— Ты в самом деле? — спросил кто-то.

Как часто бывает, Вася потупил глаза и промолчал. Тогда я сказал:

— Скромный он. А так — первая перчатка. По Закавказскому военному округу. В тяжелом весе.

Вася опять промолчал. И это сыграло с ним злую шутку.

Слухи о высокой боксерской квалификации Васи поползли по гарнизону. К нему стали относиться с опаской и уважением, каких раньше не замечалось. Еще бы — первая перчатка. Другого, конечно, округа, но кулаки-то здесь, при нем…

Тут как раз приспела пора умножать ряды забайкальских военных спортсменов. Вышел приказ командующего войсками округа провести открытый чемпионат по боксу. Сперва предстояло выявить победителей в полках и дивизиях, потом уже лучших собрать в Чите, чтобы они там.показали свою силу и ловкость.

Когда мероприятия такого рода возникают внезапно, командиры прибегают к методу отлова. Задается вопрос: «Кого пошлем?» И посылают, на кого упадет взгляд. А как иначе найдешь в полку боксера, если здесь боксом никто никогда не занимался?

— Кого? — спросил командир в штабе.

— Как кого? — ответили ему сразу. — Васю Кругова! Он перворазрядник. Гроза Закавказья, не чета нашим увальням.

— Ага, подать сюда Васю! Скорее!

— Да я, — лепетал вызванный к командиру «чемпион» чужого округа, — да я — не я… И вовсе ничего подобного…

Спешу засвидетельствовать: трусом Васю объявить нельзя. Человек это был смелый, рисковый. Только он ясно представлял, что проиграть на соревнованиях, когда с твоим успехом связано столько надежд сослуживцев, было бы неприлично. А как выиграть, если в жизни перчаток на руки не надевал? Как?

Командир же понял колебания старшего лейтенанта как проявление малодушия.

— Трус! — сказал он жестко. — Да ради общего дела и жизнь положить не жалко!

Обида подстегнула Васю.

— Я не трус, — ответил он, пылая решимостью. — Я положу…

Дальше Вася восходил по ступеням спортивного успеха с необычайной легкостью.

В дивизии для него не нашлось конкурентов нужной весовой категории.

На гарнизонных соревнованиях появился всего один противник — старшина-сверхсрочник из автобата. Но, должно быть, в бокс его вовлекли тем же методом назначения как и Васю без права выбора. Едва выйдя на ринг и увидев нашего бойца, который легко подпрыгивал и поигрывал кулаками в своем углу, старшина выбросил полотенце.

На окружные соревнования Вася ехал в ранге гарнизонного чемпиона в тяжелом весе. Из Читы он вернулся с красивым фиолетовым фонарем и с дипломом, который подтверждал второе место, занятое на чемпионате.

Оказалось, что в Чите у Васи также был лишь один противник нужного веса, правда, настоящий перворазрядник. Об их встрече очевидцы рассказывали так.

Сперва на ринг вышел Вася. Красивый, сильный, в красной футболке и синих сатиновых трусах. Затем через канаты перебрался его соперник — пижон и хвастун, этакий загорелый амбал в махровом халате. Он явно играл на публику и не отличался скромностью.

Войдя в свой угол, амбал сбросил халат на руки тренера и, вскинув кулаки вверх, поприветствовал болельщиков. Нашим это сразу не понравилось. Ты сперва себя покажи, потом работай на публику.

Потом ударил гонг.

Как играть в бокс, знают даже дети. Конечно, имел об этом представление и Вася. Заняв стойку, он легко запрыгал по рингу. Это нашим понравилось.

Читинский перворазрядник начал с осторожной разведки. Он легко перемещался вокруг Васи, не проявляя агрессивности. Это нашим тоже понравилось.

Вася расценил осторожность соперника как его слабость и ринулся в атаку. Он энергично заработал руками и нанес, как говорили очевидцы, два сильнейших, сокрушительных удара сопернику. Это нашим понравилось сильнее всего.

Скорее всего амбал именно в эти моменты угадал Васину слабину. В какой-то момент он, опять же, как говорили свидетели, не ударил, а просто ласкающим движением перчатки коснулся Васиной челюсти. И тот почему-то не устоял на ногах. Он сломался, согнулся, осторожно сел, а потом лег на ринг. И лежал довольно долго. Вот это и не понравилось нашим больше всего.

Окончательно Вася пришел в себя, когда ему дали понюхать ватку с нашатырным спиртом, а затем вручили расписную почетную грамоту участника финальных боев.

В часть Вася вернулся, подчеркнуто скромно. Долго не хотел показывать грамоту, хотя все ему говорили, что второе место на таких соревнованиях — это не пустяк.

В последний раз Вася принял боевую стойку, когда мы остались наедине.

— У! — сказал он. — Врезать бы тебе апперкотом!

И опустил руки. Как-никак вторая перчатка округа!

Солдат встречает офицера.

— Товарищ майор, разрешите обратиться?

— Обращайтесь.

— Скажите, не вы будете лейтенант Иванов?

ЛЕЙТЕНАНТ ПЕТЯ

На автомобиль армия пересаживалась не вдруг. Мотор, хотя и был средством передвижения более социалистическим, чем конь (машина, когда не работает, — она не ест), все же испытывал со стороны ревнителей кавалерийской старины отчужденность и подозрение.

Как— то командир взвода семнадцатого кавалерийского полка купил мотоцикл. По утрам, когда коноводы приводили к офицерским квартирам подседланных коней и те, немного размявшись после ночного стояния в конюшне, одаривали воробьев свежим навозом, моторизованный лейтенант Петя выводил из сарайчика свой аппарат, пинком ноги заставлял его ненасытно урчать и на волне вонючего дыма уносился к гарнизону.

Мотоциклетная идиллия длилась недолго.

Сперва лейтенанта вызвал комэск — командир эскадрона. Предупредил доброжелательно:

— Ой, Петя, сгоришь ты…

— Это почему? — не понял лейтенант.

— Больно бензином воняешь. Кони тебя пугаются…

Тонкого намека Петя не уловил.

Тогда его пригласил на беседу командир полка.

— Вам у нас служить надоело? — спросил он участливо. — Могу помочь. Есть вакансия начальника склада.

— Почему надоело? — выставил на обозрение свое непонимание сложной ситуации Петя. — Все нормально.

— Нормально? Зачем же вам тогда мотоцикл? Лучше женитесь.

— Да как же! — вскипел лейтенант той мерой кипения, которая допускается в присутствии командира полка. — Мотоциклы у нас не запрещены!

— И я не запрещаю, — сказал комполка с отцовской ласковостью. — Катайтесь сколько хотите. Только не в ущерб службе. А то, говорят, у вас взвод стал плошать…

Взвод у лейтенанта был хороший, но доказать то, что он начал плошать, оказалось совсем нетрудно. Небольшая, но авторитетная комиссия из штаба полка за день общения со взводом выявила массу недостатков. Как говорили остряки, у коней не были почищены подковы…

Комэск провел срочное совещание, на котором лейтенанта шпыняли как только можно. Расстроенный, Петя спросил комэска — за что такое ему на голову?

— Брось ты к черту этот мотоцикл, — посоветовал капитан. — Думаю, из-за него, из-за вонючего, все пошло.

— Да как же так! — опять взъерошился Петя и закипел уже сильнее, чем в присутствии командира полка. — Никем не запрещено! И вообще — служба сама по себе, мотоцикл — сам по себе…

— Петя! — сказал капитан проникновенно. — Когда ты на коне — это служба. Когда ты на мотоцикле — тут как раз и получается, что служба сама по себе, а ты сам по себе. Опасно это. Ой, смотри, Петя!

Лейтенант сопротивлялся еще около месяца, и весь этот период его взвод все больше плошал и плошал… Наконец, Петя не выдержал, продал машину.

По утрам к домику в поселке снова стал подъезжать коновод, и у крыльца веселый гнедой поднимал по привычке хвост. И снова стал хозяин пахнуть конским потом, а не презренным бензином. И взвод Пети вернул без особых усилий утраченные позиции. На одном из ближайших совещаний его похвалил сам командир полка. А главное, никто и не напоминал лейтенанту о печальных минутах его колебаний между конем и мотором. Словно и не было ничего такого…

Забыл об ошибке молодости и сам лейтенант. Но не надолго. Однажды его вызвали в кадры. «Надо переучиваться, — сказал строгий начальник. — Кавалерист — это не специальность. Надеюсь, вы понимаете?» Петя понимал. Его направили на переподготовку, где, кстати, стали учить вождению автомобиля.

— Будем изживать техническую неграмотность, — предупредил новичков майор с погонами инженерно-технической службы. Едва взглянув на него, Петя понял, что майор технарь по убеждению. (О человеке гражданском он сказал бы «технократ».)

В фуражке с околышем цвета нигрола, с руками, способными без ключа отвернуть прикипевшую к болту гайку, он выглядел могучим монументом автомобилизма. Оглядев лейтенанта с высоты двухметрового роста, майор поморщился и предупредил:

— Эти… блестящие железки… Как их? Шпоры… Надо свинтить. Машина такого не любит.

Шпоры крепились к сапогам изящными ремешками — тренчиками, тем не менее майор приказал их «свинтить». Петя понял — это тонкий технический юмор.

— Теперь, — сказал майор, когда они сели в кабину «Студебеккера», — прошу раз и навсегда запомнить: чтобы остановить машину, не тяните руль на себя. Это не повод. Для остановки служит тормоз. Чтобы прибавить скорости — нажимайте педаль газа. И забудьте, что раньше для управления скоростью коня пользовались шпорами.

— Шпорами не управляют скоростью коня, — язвительно заметил Петя. Терять ему, человеку технически неграмотному, не имевшему специальности (подумаешь — кавалерия!), было нечего. — Шпоры служат для наказания лошади.

— Вот видите, — сказал, майор очень спокойно, будто радовался открытию, — выходит, я не зря приказал вам их свинтить. И еще. Машину наказывать не принято. Наказывать будут вас — водителя…

Выпускной экзамен по вождению обставили торжественно и пышно. На плацу на трибуне, с которой командование обычно принимало гарнизонные парады, заняли места члены комиссии. Экзаменуемый садился в машину (один — без инструктора!) и делал торжественный круг на виду у всех.

Подошла очередь Пети. Он сел в «Студебеккер», запустил двигатель и. тронулся. Однако там, где надлежало сделать поворот к финишу, машина пошла прямо. Она шла на трибуну.

— Стой! — закричал полковник — председатель комиссии и сложил руки крестом: — Глуши!

Сквозь лобовое стекло члены комиссии хорошо видели лицо лейтенанта, остекленевшие, устремленные в одну точку глаза. Так, должно быть, выглядят летчики, идущие на таран.

Не тормозя, «Студебеккер» ударил в трибуну. Теперь полковник и лейтенант глядели друг на друга с расстояния одного метра, не больше. Стоявшие на трибуне члены комиссии, может быть, и дрогнули в душе при столкновении, но все оставались на местах. Покинуть помост, когда на нем был полковник, не позволяли этика и субординация.

Сколоченная из толстых сосновых плах трибуна выдержала удар, не рухнула, не опрокинулась. Однако, выдержав, не устояла на месте. Мощный автомобиль столкнул помост, и он пополз по земле.

— Стой! — увещевал полковник лейтенанта. — Понимаешь по-русски? Стой!

— Нажми на тормоз, кавалерист! — кричал взбешенный инструктор. — Шпоры небось надел! И не тяни руль на себя — это не повод!

А «Студебеккер», тяжело урча, толкал трибуну перед собой, как бульдозер толкает гору песку.

Все, кто был на плацу, кто уже сдал экзамены или готовился их сдавать, преодолели первоначальный испуг. Черт ведь знает, что могла наделать машина, сломайся помост при первом ударе. Но теперь всем было ясно: трагедия обернулась первоклассной комедией, и зрители, сначала робко, потом все более бурно стали выражать восторг. Хохот по плацу покатился широкой волной. Здоровый армейский хохот, который звучит раскатами артиллерийской подготовки.

А «Студебеккер» пер и пер, пока не подогнал трибуну со всеми, кто на ней стоял, к кирпичному забору. Здесь силы у машины иссякли, и она встала…

— Одно слово — конник, — сказал в сердцах сердитый майор. — Глаза б мои тебя не видели! Завтра будешь пересдавать. Понял?

Так Петя вошел в мир автомобилизма. Правда, в конце службы ездил он только с шофером — сесть за баранку самому не позволял генеральский чин.

Лейтенант задает вопрос:

— Что обязан сделать солдат, если ворона села на ствол автомата?

— Проснуться, товарищ лейтенант, — отвечает солдат.

ЛЕЙТЕНАНТ МИША ОВШАРОВ

В звании лейтенанта Миша Овшаров проходил восемь лет. «Делает карьеру», — говорил сослуживцы. Но начальство двигать Мишу по лестнице офицерских званий не спешило. Миша относился к записной гарнизонной пьяни и отдавал службе только то время, которое ему удалось выгадывать между пьянками.

Уволить Мишу, который не просыхал месяцами, у командиров возможности не было. Служба на Манжурке никогда не была медом и многие офицеры, не желавшие губить молодые годы в степном краю, специально изображали из себя профессиональных алконавтов, чтобы их уволили из армии с миром. Только тогда перед ними открывалась возможность вернуться в родные края — на Украину, в Белоруссию, в центральные районы России.

Чтобы пресечь возможности столь легкого освобождения от военной формы, пьянь увольняли из армии только в районах обжитых, благоустроенных, то есть в тех, к которым даурские степи никак отнести были нельзя.

Миша родился на Дону и происходил из казачьего рода. Бросая вызов начальству, он ходил на службу, надевая форму, которую получил в годы войны, когда воевал в казачьих частях: на голове шапка-кубанка, на брюках, заправленных в сапоги — красные широкие лампасы. Ему за это выговаривали, угрожали карами, сажали на гауптвахту, но Миша держался своего и говорил:

— Увольняйте!

В подпитии это был веселый гуляка, шутник и балабол. Любимым номером его импровизаций был разговор Петьки с Чапаевым, который помнят все, кто видел знаменитый фильм. Там ординарец начальника дивизии Петька наивно спрашивал своего командира: «Василий Иванович, а ты бы смог командовать армией?» На что тот отвечал: «Конечно, смог». В конце беседы Чапаев признавался, что не по силам ему командовать только вооруженными силами во всемирном масштабе. «Почему?» — спрашивал Петька. «Языков не знаю», — скорбно отвечал Чапаев.

Овшаров свою интермедию начинал с большого. Его спрашивали: «Миша, ты бы генералиссимусом во всемирном масштабе смог бы стать?» — «Запросто, — отвечал Овшаров. — Штаб, переводчики, пусть покрутятся». — «А Советской Армией командовать?» — «Смог бы, конечно. Большевику все по плечу». — «А взводом, тут как?» — спрашивали его.

— Не, ребята, — говорил Миша скорбно. — Восемь лет пытаюсь, справится не могу. Языков не знаю.

И в самом деле, во взводе Овшарова служили солдаты восьми национальностей: русские, украинцы, белорусы, татары, буряты, казахи, киргизы и даже три китайца.

От Овшарова начальство отдыхало только в то время, когда он отправлялся в очередной отпуск.

В центральные области России товарищи офицеры из Забайкалья ехали с шиком, звеня монетами и не скупясь на траты. Возвращались с пустыми карманами и опухшими лицами. Такие поездки — туда и взад — лучше всего характеризовала такая байка.

На безымянном Манжурском разъезде в купейный вагон курьерского поезда «Пекин-Москва» садится офицер. И сразу спрашивает первого встречного пассажира:

— Братан, где тут у вас ресторан?

Возвращаясь в даурские степи тот же офицер садится в поезд «Москва-Пекин», но уже с вопросом:

— Браточек, где найти кипяточек?

Однажды поздней осенью, когда на Манжурке уже застучали холода Миша возвращался из отпуска к месту службы. Он съездил на родную донечину и в силу способностей там здорово погудел. В обратный путь отправился поиздержавшись в пух и прах. Харчей, заряженных маманей в походный сидор, хватило ровно до Иркутска.

Чтобы дотянуть до места, Миша решил прибегнуть к медвежьей тактике сбережения сил, и залег на верхнюю полку, как в берлогу.

В Улан-Удэ в купе подсели два монгола. Миша, чтобы не встречаться с ними, забился на своей полке поглубже. Он делал вид, будто крепко спит. Однако, голод не тетка. В брюхе все время урчало, в желудке противно подсасывало. А монголы, расположившиеся внизу, все время что-то жевали.

Закрыв глаза, Миша ворочался с боку на бок, решая как поступить. Ехал бы он из Забайкалья в Центр, прошелся бы по вагонам, обязательно встретил знакомых и перехватил деньжат. Но маршрут шел обратный и первый встречный — Миша был в этом твердо уверен — попросит деньжат у него самого.

Приходилось лежать и терпеть.

В какой-то момент Миша услыхал, что монголы несколько раз произнесли слово «генерал» и каждый раз при этом бросали взгляды на верхнюю полку. А у Миши тем временем естество начало подпирать, природные воды требовали выхода и удерживать их в организме становилось невмоготу. Приходилось слезать.

Запихнув поглубже под матрас лейтенантский китель с погонами, Миша крякнул и спустил ноги с полки. Украшенные красными казачьими лампасами брюки появились над головами монголов.

— Здравствуйте, — вежливо закивали попутчики головами и лица их расплылись в улыбках. — Здравствуйте, товарищ генерал.

— Здравия желаю, — просипел Миша унылым голосом. Он сел на нижнюю полку, натянул сапоги со шпорами. — Прошу прощения, мне надо выйти.

Когда он вернулся после прогулки в конец вагона, на столик в купе были щедро выложены съестные припасы его спутников и стояли две бутылки водки.

Миша сглотнул голодную слюну, но сделал вид, что собирается снова взобраться на свою полку.

— Прошу прощения, мешать вам не буду.

— Нет, нет… — Оба монгола буквально повисли на Мише, как волкодавы, затравившие волка. — Окажите нам честь, товарищ генерал.

И «генерал» с голодухи честь им оказал. В тот вечер спутники врезали круто. Миша рассказывал им о рукопашных сшибках на фронте, о своих лихих подчиненных пехотинцах, бравших врага не штыки. Не признаваться, что он кавалерист, у Миши ума хватило.

Под утро спиртостойкий Миша уложил спутников на их места, доел все, что оставалось на столе после пиршества, обсосал косточки, выбил и съел костный мозг. И только потом взобрался на полку, сытый, густо пьяный и натабаченный за счет братской солидарности Улан-Батора и Москвы.

На другой день дружеская пирушка возобновилась. Монголам очень понравился русский генерал, такой молодой, умевший пить и есть, не уставая, сытно рыгавший и рассказывавший анекдоты: совсем простой человек. Ну, совсем простой.

В Даурию поезд пришел к вечеру. Мише надо было сходить, монголы ехали дальше. И сразу возникла проблема: если надеть форму с погонами лейтенанта, то сразу умрет миф о генерале, и монголы поймут, что оказывали знаки внимания обычному проходимцу, авантюристу. Да и как самому себя ощущать после того, как два дня принимал генеральские почести?

Выход нашелся. Миша сложил китель в шинель, свернул ее в тючок и стянул офицерским поясом. Пожал руки монголом, обнял их за плечи, как старший младших, подхватил чемоданчик, взял тючок и двинулся к выходу.

А на дворе стыл ноябрь. Даурскую степь прострельно продували северные колючие ветры. Мороз гнал вниз ртутный столбик… Впрочем, не стану вводить людей доверчивых в заблуждение: на Манжурке ртутными термометрами измеряли температуру только больным. После минус тридцати девяти градусов жидкий серебристый металл становится твердым и ковким. А раз так, то вношу поправку: мороз к ночи гнал спиртовой столбик к отметке за минус десять…

Монголы онемели от изумления. Кто-кто, а они уж знали, что означает сочетание ветра и мороза в степи.

— Однако так не надо, товарищ генерал, — пытались они вразумить своего нового друга.

Миша только улыбнулся благожелательно. Постучал себя по груди.

— Порядок, товарищи. Закалка!

Миша вышел на станции Даурия из вагона на мороз в брюках с лампасами, в своей кубанке, но в нижней рубахе не первой свежести.

Комендантский патруль тут же сгреб лейтенанта, подозревая, что тот с крупного бодуна: в мороз, в ветер, выйти из поезда в исподнем трезвый себе не позволит. Тем более, что репутация Миши в гарнизоне была общеизвестной.

Овшарова доставили в комендатуру, которая находилась рядом со станционным домиком. Только там он надел китель и шинель.

Комендант гарнизона, хорошо знавший Мишу как завсегдатая местной гауптвахты, укоризненно сказал:

— Ты бы без порток из поезда вышел. Уж раздеваться, так до трусов.

— Брюки с лампасами снимать нужды не было, — признался Миша и совершенно откровенно рассказал историю, с ним приключившуюся. — А вот китель с погонами надеть не мог. Это значило бы уронить честь советского генерала.

— Зачем же ты им назывался?

— Кушать очень хотелось. Когда голоден и маршалом назовешься.

Над «генеральскими» приключениями Миши некоторое время потешался весь гарнизон, но вскоре о них стали забывать. А Миша продолжал выступать в своем репертуаре: пил, пью и буду пить.

Но вот однажды всем показалось, что пьяным художествам Миши пришел конец. В одну из ночей командира дивизии подняли с постели тревожным звонком: ЧП. Миша Овшаров по пьянке застрелил собутыльника — офицера соседней дивизии, такого же алконавта, как и сам…

Не стукнул генерал Григорович в досаде кулаком по столу. Не пуганул смачным матом судьбу индейку. Наоборот, хоть и грешно, но вздохнул с облегчением. Теперь Мишу ждал трибунал, дивизии записывали одно ЧП, но зато все, связанное с именем Овшарова, уходило в историю, а множества новых происшествий без него ждать не приходилось… Такое можно было перетерпеть.

Закрутилось следствие. И чем дальше оно шло, тем более запутанным стало выглядеть дело.

Выяснилось, например, что собутыльник Овшарова в загуле впал в черную депрессию и вдруг спросил Мишу:

— Ты мне друг?

— Сомневаешься?

— Тогда сделаешь, что попрошу?

— Будь уверен. Сделаю в лучшем виде.

— Застрели меня, на хрен к чертовой матери. Жить надоело, — и пьяный истошно по-волчьи завыл.

— Застрелю, — согласился Миша. — Только для такого дела твой письменный приказ нужен.

— Напишу…

Когда записка была готова, Миша взял пистолет и бабахнул прямо в пузо товарищу.

Однако тот остался жив. Ему сделали операцию, потом выписали из госпиталя и направили в строй. А Мише наказание скостили по той причине, что у него на руках был письменный приказ пострадавшего, да и сам он в тот момент находился в невменяемом состоянии…

Спасло нашу седьмую Хинганскую отдельную кавалерийскую дивизию от новых ЧП, которые ей приносил лейтенант Миша, только то, что вскоре последовал приказ о расформировании кавалерии. И Миша дождался права снять погоны и ходить на виду у всех в бриджах с красными широкими лампасами. Бросил ли он пить — не скажу, не знаю.

— Дедуля, — спрашивает внук, — ты когда на посту ночью стоял, тебе не страшно было?

— Страшно, конечно, но до тех пор, пока не заснешь.

ЗАБЫТЫЙ ПОРТРЕТ

Почему Анатолия Волкова, подполковника, хорошего мужика, офицера-фронтовика занесло в журналистику я себе никогда не мог объяснить. Прилично писать ему не было дано и потому корреспондент из него не получился. Наверное именно по этой причине Волков быстрее других стал начальником над теми, кто умел писать. Он получил назначение на должность начальника отдела боевой подготовки редакции окружной газеты и стал руководить.