ВЫЛЕТЕЛ

Жанр армейской политработы требовал, чтобы каждый политорган располагал своим активом. В него включались люди, которых можно было разбудить среди ночи, объяснить задачу, и они тут же были готовы обратиться к собранным на летучий митинг солдатским массам с призывом не жалеть крови и самой жизни за дело партии и товарища Сталина. Позже — за дело партии и товарища Хрущева. Еще позже… Короче, и так далее…

На фронте партийным активистам парторги давали партийные поручения при начале атаки первыми подняться в рост из окопов и бросить клич: «За Родину! За Сталина! Вперед!»

После войны активисты, выступая на митингах и собраниях, увлекали за собой призывным словом людей на другие дела: «Мы, советские воины, горячо одобряем новое историческое решение Коммунистической партии и Советского правительства об объявлении подписки на очередной денежный заем! Я первым обязуюсь подписаться на двухмесячный оклад, отдав свой заработок родному государству».

Старшина-сверхсрочник Коробов был партийным активистом с большим стажем. Поэтому политотдел поручал ему те выступления на митингах и собраниях, на подготовку которых отпускалось крайне малое время. Коробов знал о чем говорить, знал как надо говорить и никогда не отказывался говорить. Что поделаешь, он любил выступать, речи произносил с некоторой корявостью, но громко и убежденно одобрял даже то, что у других вызывало сомнения или оскомину.

27 июня 1945 года было объявлено о присвоении Верховному главнокомандующему Иосифу Виссарионовичу Сталину звания генералиссимуса. Из Главного политического управления в войска тут же полетела шифровка, требовавшая немедленно провести массовые митинги личного состава армии и флота, одобрить указ о присвоении товарищу Сталину нового звания, организовать всеармейское ликование и поток поздравлений в Москву.

Раз надо, да еще срочно, Коробова тут же вызвали в политотдел. Вручили свежий номер газеты:

— Читай, готовься. Выступишь сразу за командиром дивизии.

Замысел был прекрасный — сперва слова благодарности партии за присвоении Верховному высшего воинского звания произносит генерал, а вслед за ним слово получает простой старшина из линейного, так сказать, окопного подразделения. Разве не так?

И вот на плацу в каре выстроены боевые полки, которым вот-вот предстоит вторгнуться в Манчжурию и начать громить японских самураев. На трибуне Коробов. Динамики разносят над плацем слова его пламенной речи:

— Товарищи! Я, как и каждый советский воин, горячо одобряю и приветствую указ о присвоении Иосифу Виссарионовичу товарищу Сталину нового высокого воинского звания. Это выдающееся событие стало большой радостью в жизни каждого советского человека и в моей лично. Да здравствует товарищ Сталин, славный генерал наших побед и величайший сиссимус всех времен и народов!

Шорох изумления, восторга и ужаса волной прокатился над плацем. Опрокинулось и посерело лицо комдива.

Выручил начальник политотдела. Он выдвинулся вперед, вскинул руки вверх и рявкнул:

— Ура, товарищи!

— Ура-а-а-я-я! — покатилось над плацем и заглушило смех, который давил тех, кто внимательно слушал речь активиста.

А самого Коробова под крики «ура» те, кому то было положено, твердо подхватили под руки и увели в отдел военной контрразведки дивизии. «Генерал и великий сиссимус» — это был неслыханный выпад против вождя и учителя советского народа. Оставлять подобную вражескую вылазку без последствий никто не имел права.

Для активиста все могло окончиться крайне печально, не окажись в контрразведке честных и умных людей.

Допрашивал Коробова сам начальник отдела «Смерш»…

— Так кто у нас товарищ Сталин?

— Верховный главнокомандующий.

— Какое воинское звание у него было до сих пор?

— Маршал Советского Союза.

— Какое у него теперь?

Коробов глядел в глаза полковнику искренним чистым взглядом активиста и патриота.

— Генерал и сиссимус, товарищ полковник!

— Ты газету читал?

— Так точно.

— Вот, прочти еще раз. И вслух.

Коробов уставился в слово, на которое указывал палец полковника.

— Генерал и сиссимус.

— Читай еще раз. По буквам!

— Ох ты, идриттвою! Как же я так махнул! Генерал и ссимус! А я прочитал «сиссимус»! Надо же! Теперь во веки веков не забуду: генерал и ссимус всех времен и народов! Надо же было так махнуть!

Полковник махнул рукой и поставил диагноз:

— Дурак ты, больше никто. Иди!

В тот же день Коробов из списков партийного актива вылетел навсегда. А товарищи, здороваясь с ним, предварительно оглянувшись по сторонам, говорили:

— Эй, сиссимус всех времен и народов, как у нас жизнь?

Майор встречает генерала и узнает в нем однокашника по академии.

— Иван, здорово! Как это ты так быстро сделал карьеру?

— За счет верной стратегии.

— А я по-твоему, не стратег?

— Давай проверим. Как ты оцениваешь генерала армии Кобца?

— Да он же всем известный ворюга!

— Вот видишь, а я ему все время говорил, что у него неповторимый талант организатора.

ТАКИХ В СПИСКАХ НЕ ЗНАЧИЛОСЬ

По служебным делам в Южной группе войск я посетил небольшой венгерский городок Мор, славившийся своим вином «мориэзерйо». Если перевести название на русский, то он будет звучать как «мОрское тысячу хорошо». Не «морское» с ударением на последнем «о», а «морское» с упором на «о» первое. Но я об этом прекрасном вине тогда еще не знал, и прибыл в Мор лишь потому, что там стоял зенитный полк одной из дивизий Южной группы войск.

На контрольно-пропускной пункт, откуда в штаб о прибытии корреспондента сообщил дежурный, прибыл заместитель командира по политчасти. Как положено отдал честь, представился, и посмотрел на меня с удивлением.

— Товарищ майор, я Арутюнов, неужели не помните?

Ответить честно на такой вопрос, особенно если человека не узнаешь, всегда кажется неудобным, но я Арутюнова не помнил и не мог представить, где пересекались наши пути. Ответил уклончиво:

— Простите…

— Пятьдесят первый год. Чита. Курсы политсостава… Арутюнов. Вы же тогда меня спасли…

Тут в самый раз было бы войти в образ человеколюбивого благодетеля и ахнуть:

— Ах, как же! Помню!

Но я искренне не мог ничего воскресить в памяти.

— Как же так, — почти обиделся майор, — неужели забыли случай с выборами и лектором?!

Тут же все вдруг встало на места.

Зимой пятьдесят первого года я учился на курсах политсостава в Чите. На одном из потоков был избран секретарем партийной организации. Время учебы совпало с подготовкой к очередным выборам в органы власти, и об этот населению на каждом шагу напоминали плакаты, предвыборные листовки с портретами и биографиями кандидатов, и всюду, где только можно, появлялись настырные агитаторы и степенные лекторы из обществ, которые несли в массы свет политических знаний.

Два слушателя курсов, лейтенанты Арутюнов и еще один, чью фамилию я давно забыл, получили увольнение и пошли в кино. Что уж там шло в кинотеатре «Забайкалец» вспомнить сейчас трудно, но перед началом сеанса перед собравшимися появился лектор, чтобы объяснить им широкие права членов социалистического общества. Он поднялся на сцену, занял место на трибуне перед экраном и заговорил.

Лектор был невелик ростом, сизонос и лыс. Людей такого склада в нашей деревне определяли словами «гриб махортинский». Из-за трибуны торчала только верхняя часть его головы, включавшая большие роговые очки, а под лампой, при резких движениях лектора солнечным зайчиком сверкала зеркальная плешь.

— Засел как в танке, — сказал Арутюнов приятелю. — Теперь и гранатой не выбьешь. Будет бубнить до скончания века.

Офицеры взглянули на часы и поняли, что если лектор протреплется еще минут пятнадцать-двадцать, объясняя преимущества социалистической избирательной системы, то кино до конца они не досмотрят: кончится срок увольнения, а им к отбою надо вернуться в казарму.

Решение созрело быстро.

— Попросим? — предложил Арутюнов.

— Железно, — согласился приятель.

Два офицера разом встали со своих мест, спотыкаясь о ноги зрителей, сидевших в одном ряду с ними, выбрались в центральный проход. Прошли по нему к сцене. Поднялись на нее. Лейтенант подошел к стулу, на котором висела одежда лектора. Взял в руки его пальто и шапку.

Тем временем Арутюнов подошел к трибуне, подхватил лектора под мышки, приподнял и выставил из уютного убежища наружу. Положил обе руки на борта трибуны. Оглядел зал и произнес короткую, но пламенную речь.

— Нечего нас за советскую власть агитировать, товарищи. Верно?

Зал одобрительно загудел. Лекции перед киносеансами в период предвыборной кампании уже заколебали всех. Ко всему неожиданное шоу развевало скуку, которую лектор сумел нагнать на тех, кто нетерпеливо ждал «кина».

— Призываю вас, товарищи, — продолжал Арутюнов, — в день выборов дружно прийти к избирательным урнам и отдать голоса за кандидатов нерушимого блока коммунистов и беспартийных.

В зале оживленно зааплодировали.

— Механик! — голос Аруюнова прозвучал с командирской властностью и так громко, чтобы его услышали в кинобудке. — Начинай!

Потом офицеры отдали лектору его пухлую папку с текстами докладов и лекций, нахлобучили на голову шапку, которая прикрыла плешь накосе боке, накинули на плечи пальто и подтолкнули к выходу.

— Шуруй, дед, и побыстрее. Ты свое дело сделал и всех нас сагитировал.

Лектор, подобрав полы пальто, засеменил к выходу. Свет в зале погас и в кинобудке застрекотал проектор. Зал одобрительно похлопал в ладоши, отмечая заслугу офицеров, ускоривших начало киносеанса. А те скромно сели с краю, заняв места у прохода.

Минут через десять, когда фильм уже шел, к Арутюнову подошла женщина и, нагнувшись к его уху, шепнула:

— Ребята, я директор кинотеатра. Вам надо быстренько уходить отсюда. Лектор позвонил в управление КГБ и сейчас сюда могут нагрянуть…

Хмелек в головах лейтенантов развеялся разом. Они зашевелились и разом встали.

— Не туда, — предупредила директорша. — За мной. Я вас выведу через сцену.

Втроем, стараясь как можно меньше шуметь, через пожарный выход они оставили зал. Морозный воздух улицы быстро привел лейтенантов в чувство. И осознание происшедшего заставило пойти на серьезный риск.

У них было два выхода. Первый — скрыть происшедшее и оттянуть время разоблачения, которое неизбежно привело бы к обычным для сталинских времен последствиям. КГБ, «защищая» избирательные свободы советских граждан, смогло бы проявить себя во всем блеске и обратить дурацкую пьяную выходку в серьезную политическую провокацию. Второй — во всем признаться своему начальству. Риск, если честно, у такого шага тоже был немалый. Никто не мог знать, как поведет себя начальство. Вдруг у кого-то возникнет желание проявить высокую политическую бдительность…

И все же лейтенанты рискнули.

Едва вернувшись в казарму, Арутюнов подошел ко мне, отозвал по дружески в сторону и изложил все, что с ним произошло.

Я мгновенно понял, в какое дерьмовое положение попали ребята. Спустить дело на тормозах у меня, не обладавшего командирскими правами, никакой возможности не имелось. Докладывать о происшествии по команде, означало расширять круг людей, которым станет известно о деле, не терпевшем огласки.

Первым, кому мне полагалось обратиться по команде был командир учебной роты капитан Студент. Строгий служака-белорус, справедливый и честный. К кому он потом пойдет с докладом я не знал. Потому решил нарушить требования субординации и утром, когда на службу прибыл начальник курсов полковник Каплин, сразу зашел к нему.

Надо сказать, что мой доклад он встретил эмоциональным взрывом: вскочил со стула, закричал со злостью:

— Ты, секретарь, их воспитываешь, значит и отвечай.

В одной из моих служебных аттестаций, которые регулярно составляют на офицеров и потом знакомят с ними, записано: «Бывает груб и невыдержан с начальниками и старшими». Не Каплин это писал, но испытать дефекты моего воспитания пришлось и ему. В состоянии минутной утери самообладания я стукнул кулаком по начальственному столу кулаком: Массивная чернильница, украшавшая письменный прибор, подпрыгнула, опрокинулась и фиолетовые чернила пролились на плексиглас, покрывавший столешницу.

— Это я их воспитываю?! Так?!

Но пролитые чернила сделали свое дело.

Каплин обессилено сел и, печально на меня посмотрев, спросил:

— Кто еще знает о происшествии?

— Два лейтенанта, вы и я.

— Что будем делать? Уверен, те, — Каплин произнес последнее слово с особым нажимом, — случай этот просто так не оставят.

— Я бы не стал людей подставлять. Но как это сделать, не знаю.

— Ты точно уверен, что лейтенанты о своих подвигах болтать не будут?

— В чем другом — нет, а в этом — уверен.

Каплин одной рукой вытирал плексиглас старой газетой, другой снял трубку военного телефона и через коммутатор штаба дозвонился до члена Военного совета Забайкальского военного округа генерал-майора Узина.

— Товарищ генерал, есть необходимость срочно встретиться.

— Приходи, буду ждать.

— Вопрос личный, может я подожду, когда вы освободитесь?

— Приходи. Буду ждать.

Мы собрались и вдвоем двинулись к штабу военного округа.

Не знаю, существовала ли у Каплина какая-то договоренность с Узиным на случай, если говорить о чем-то в кабинете было нежелательно, но генерал-майор ждал нас на улице у входа в штаб. Было холодно и мне тогда показалось странным, что он не остался в кабинете, где спокойно мог поговорить с нами. Сегодня по этому поводу скажу одно: святая армейская простота! Лейтенант несокрушимой и легендарной даже не имел представления о том, что кто-то бдит ночами и днями, слушает и записывает все, что говорят люди, перлюстрирует и читает их письма, выслушивает наветы доносчиков, хватает, сажает и допрашивает всех, кто даже чуть-чуть кажется подозрительным.

Это сейчас мы все знаем и верим, что так было всегда.

Каплин подробно изложил Узину суть происшествия. Тот слушал, изредка потирая уши, которые прихватывал морозец. Когда Каплин замолчал, генерал спросил:

— И что ты решил?

— Ребят надо уводить. Поэтому я подготовил приказ об их отчислении…

— Смысл?

— Уверен, их уже ищут. Не сегодня, так завтра придут к нам. Если найдут, люди пропали.

Генерал посмотрел на полковника проницательно.

— Люди, говоришь? А не свою ли репутацию ты спасаешь?

— Не без этого, товарищ генерал, — Каплин ответил без колебаний. — Вашу — тоже.

— А что думаешь ты? — спросил Узин, внезапно обратившись ко мне. — Может будет честнее и лучше доложить обо всем по команде?

— Будет честнее, но не лучше, — ответил я.

— Странно мыслишь, — Узин посмотрел мне в глаза. — Поясни.

— Слушатели хорошие. Да, перебрали, сделали глупость, но скрывать ее не стали. Тут же доложили по команде. Если их сдать, жизнь двум офицерам загубят. И не только им, по цепочке достанется полковнику Каплину…

— И мне. Так? Выходит, заботишься о начальстве?

— Нисколько. Привык, что это начальство заботится о нас.

— Хорошо, где проект приказа? — спросил Узин. — Вернешься и сразу отправляй обоих в их части. Приказ от вчерашнего дня у тебя будет через полчаса.

В тот же день отчисленные с курсов лейтенанты уехали из Читы в гарнизоны, из которых прибыли на учебу.

На другой день личный состав курсов построили на плацу в одну шеренгу. Два офицера контрразведки привели с собой ля поиска злоумышленников оскорбленного в своем патриотизме лектора.

Не знаю, как чувствуют себя статисты, которых для опознания преступников ставят в один ряд с подозреваемыми, но на меня эта гнусная церемония произвела впечатление равносильное тому, которое испытываешь, неожиданно вляпавшись в дерьмо. В моем облике нет ничего армянского — серые глаза, светлые волосы, но когда лектор обкома партии надвинулся на меня вплотную, чуть ли не касаясь пузом, и сквозь толстые стекла очков на меня как из аквариума глянули злые щучьи глаза, в душе всколыхнулось мутное чувство брезгливости и вязкого страха. Вот ткнет он в тебя пальцем, скажет — это он, и потом доказывай, что ты не верблюд.

Знаете эту байку, когда бежавшего через Каракумы тушканчика спросили: «Куда так летишь?» — «Спасаюсь, — ответил тот. — Наш мудрый туркменбаши приказал кастрировать всех верблюдов». — «Так ты не верблюд, чего бежать?» — «Конечно, нет, — ответил тушканчик, — но когда отрежут яйца, будет поздно это доказывать, что не верблюд».

Лектор двигался не спеша. Он вынюхивал крамолу старательно, я бы сказал — вдохновенно. Найди он людей, сорвавших лекцию, это доставило бы ему счастье выполненного перед страной и органами государственной безопасности долга. Но ему не повезло. Искомых личностей в списках курсов не значилось.

О лейтенантах, отчисленных с курсов за месяц до выпуска, мы больше не вспоминали. И вот случайная встреча с одним из них, состоявшаяся без малого десять лет спустя. И только тогда я узнал еще одну деталь, в которую не был посвящен. Обоих лейтенантов, как оказалось, не отчислили, а выпустили из учебного заведения, как прошедших курс с назначением на должности заместителей командиров подразделений по политической части.

Последний раз я встречался с полковником Каплиным, когда он был начальником высших курсов переподготовки политработников при Военно-политической академии имени Ленина. Он меня, конечно, не узнал, как и я не узнал Арутюнова, но разве ради узнавания мне захотелось пожать ему руку?

Так вот, когда я уезжал от зенитчиков, Арутюнов подарил мне две бутылки того самого «мориэзерйо», о котором до того я знал так мало.

Поздней ночью Леонид Брежнев звонит председателю Совета Министров Косыгину.

— Слушай, Алексей, как звали одноглазого английского адмирала, который Наполеона побил?

— Нельсон.

— А наш Кутузов, который побил того же Наполеона, он ведь тоже был одноглазый?

— Точно, был.

— А израильский генерал Моше Даян, который побил арабов, он тоже был одноглазый?

— Был, а в чем дело?

— Думаю, как бы нам без больших затрат укрепить Вооруженные силы. Что если маршалу Гречке выбить глаз?

«ПУСТО — ПУСТО»

В своем кабинете за своим столом первый секретарь компартии Литвы Антанас Снечкус подписывал статью, которую подготовил для «Красной Звезды». Подписал, протянул оригинал мне и вдруг спросил:

— Как ты посмотришь на то, если я тебя попрошу об одолжении.

Такой заход меня сразу насторожил. Возможности подполковника, корреспондента центральной военной газеты и первого секретаря компартии союзной республики нельзя было даже сравнивать. Подними Снечкус только палец, и нашлось бы немало желающих сделать для него любое одолжение. Но раз он обратился ко мне, то дело должно было таить в себе какой-то хитрый подвох. Однако и отказаться, не выслушав просьбы, я не мог.

— Дело в том, — сказал Снечкус, — что мы поставили памятник герою гражданской войны, репрессированному в ежовские времена военачальнику — Уборевичусу. Пора памятник открывать, но для этого нужно разрешение Москвы. В Москве у нас от республики в Верховном Совете есть депутат — Павел Иванович Ефимов, заместитель начальника Главпура. Ты его знаешь?

— Конечно.

— Позвони ему и скажи, что Снечкус просит его внести вклад в наши республиканские дела. Надо, чтобы он вышел на аппарат Брежнева и попросил дать нужное нам разрешение.

— Может быть вам проще позвонить в Москву самому?

Аккуратно отпихивая от себя поручение, я делал вид, что проявляю заботу о своем начальстве. Сказать прямо, что мне, простому корреспонденту, вернуться в Москву и запросто передать просьбу Снечкуса первому заместителю начальника Главпура так же просто, как купить кружку пива, было бы ложью. Конечно, Ефимов не послал бы меня подальше, но сказать что-нибудь вроде: «А ты чего в это дело влез?» мог запросто и был бы прав. Тем более, что у самого Снечкуса на столе стоял телефон дальней кремлевской связи «ВЧ» с государственным гербом на наборном диске — сними только трубку и набери номер Ефимова, у которого на столе точно такой же аппарат. Раз этого не делалось, значит был на то свой политес и меня бросали в хитрую игру, как костяшку в домино «пусто — пусто».

— Нет, — сказал Снечкус, — не проще. Говорить на эту тему с Ефимовым по телефону не очень удобно. Знаешь… — Снечкус многозначительно помолчал, и я понял, что он имел в виду. Врагу разговоры по линии ВЧ подсушать трудно, но свои это могли делать запросто. Помолчав, он продолжил: — Звонить самому Леониду Ильичу Брежневу — нетактично. В Москве я уже подходил к нему с этим вопросом. Он меня выслушал и сказал, что посоветуется с товарищами, а решение мне сообщат. Прошел месяц — звонка нет. Брежнев, скорее всего забыл о нашем разговоре. Но, если я обращусь к нему, он скажет: «Ты думаешь, я забыл?» Будет не очень удобно. Значит, так не проще…

Я вернулся в Москву, спросил разрешения у Макеева и по его «кремлевке» дозвонился до Ефимова.

— Прошу прощения, Павел Иванович, но то, что я скажу, приятного вам не доставит. Только поймите — меня подставили с тем, чтобы я подставил вас.

Обложившись прокладками, изложил просьбу Снечкуса. Потом еще раз извинился.

Ефимов выслушал меня не перебивая и не задавая вопросов. Лишь когда я кончил говорить, сказал:

— Спасибо, подсуропил ты мне, да ладно. Ты не виноват.

Прошло чуть больше месяца, когда ко мне позвонил встревоженный Главный редактор.

— Быстро подойди ко мне. Тебе звонил по «кремлевке» Ефимов. Павел Иванович.

Я бегом промчался по коридору, влетел в кабинет Главного. Макеев посмотрел на меня глазами, полными вопроса. И в самом деле — не так часто случалось, чтобы первый замначальника Главпура напрямую, больше того, через голову начальства по правительственной связи общался с корреспондентами.

— Ты ничего, не натворил?

— Вроде бы нет.

— Звони.

Я набрал номер.

Трубку снял Ефимов, сказал «Слушаю». Если бы это был помощник, то он должен был ответить по-иному: «Аппарат товарища Ефимова. Слушаю».

Я представился. И услышал веселый голос генерала:

— Знаешь, я твое поручение выполнил. — Ефимов ко всему еще и шутил. — Нащупал одну возможность и подтолкнул дело. Леониду Ильичу напомнили и он дал разрешение. Видишь, как все хорошо сложилось.

Я понял — генералу хотелось с кем-то поделиться удачей, но вовлекать в дело, о котором знали только мы двое, ему никого не собирался. И генерал отвел душу со мной.

— Здорово! — похвалил я и, чтобы еще раз подчеркнуть трудность проделанного, спросил. — Как это вам удалось?

— Это целая история. Как-нибудь расскажу…

Вы верите, что в самом деле Ефимов собирался это сделать?

Зато некоторое время спустя я получил по почте благодарственное письмо от Снечкуса. Значит, костяшка «пусто — пусто» в сложной аппаратной партийной игре свою роль сыграла.

«УЕБОЙ» ПО ВЫБОРАМ

Нашу дивизионную газету «Красный кавалерист» солдаты считали плохой. Сразу несколько человек, отвечавших на вопросы членов комиссии из Политуправления округа, оценили ее одинаково: «А чо в ней хорошего? Бумага толстая, лощеная, цигарку из не скрутить можно, но курить нельзя. Курим только „Правду“, у нее бумага хорошая».

Еще газета была неудобна тем, что имела два грифа: «Из части не выносить», «По прочтении возвращать в политотдел».

Чтобы не возникало трудностей с возвращением газеты издателю, в нашей батарее ее выкладывали на тумбочку дежурного, который следил за теми, кто ее брал и требовал возврата.

Но однажды пачка, которую утром почтальон выложил на тумбочку, мгновенно растаяла и вернуть ни одного экземпляра газеты не удалось. Секрет такой популярности дивизионного издания объяснился довольно быстро и просто. Поверху на первой странице, набранный крупным шрифтом, был набран пламенный призыв:

Ошибку заметили, когда газету разнесли по полкам. Тут же последовал приказ: «Собрать и срочно вернуть!»

Только кто вернет газету, ставшую вдруг такой популярной?

СЕКС ПОД ЗОЛОТЫМИ ПОГОНАМИ