Будешь хорошо учиться,
      Только надо не лениться,
      А когда пройдут года,
      Взрослым станешь ты тогда,
      Я уж буду совсем стареньким.
      Купишь мне на зиму валенки.
      А пока что, моя лапка,
      Будь здоров, целую. Папка,
      Ты поверь мне, все равно
      Я не брошу, я найду тебя, Эйно,
      Перечитав стихи, солдат улыбнулся, тяжело вздохнул, сложил треугольником и написал адрес: "Моему сыну Эйно", достал свой вещевой мешок и спрятал на самое дно.
      И снова шел Иван по дорогам войны, по чужой зет тле, и стояло перед ним видение: лицо отца, каким оно было в ту страшную зимнюю ночь, и вся в соломе голова Фомы. И стояло перед ним это видение, когда появилась на груди медаль "За оборону Ленинграда", и медаль "За освобождение Варшавы", и медаль "За взятие Берлина".
      ...Остановил свою машину Иван возле поверженного рейхстага, зубилом вырубил на нем свое имя и отправился в обратный путь.
      Демобилизовался Иван Сергеевич Александров в январе 1946 года. Приехал в Ленинград, обосновался здесь и начал искать сына. И нашел. Через семнадцать лет.
      1961 год
      ЧУЖИЕ ЛЮДИ
      Командир отделения Шмаков сказал:
      - К деревне подойдем со стороны леса. Там он нас не достанет. Только одна полянка под огнем. Перебегать будем по одному: я - первым, Григорий Бродягпн - последним.
      Шмаков бежал зигзагами, время от времени припадая к земле, пока не достиг опушки на противоположной стороне.
      - Ну, пошел! - дружески хлопнул Гриша по плечу очередного бойца, и тот ринулся на поляну, точно десантник с самолета.
      Один за другим солдаты проносились сквозь огонь.
      Настал черед Гриши. Он бежал к заранее облюбованной толстой осине. Оттуда до опушки рукой подать.
      В двух метрах от осины его ударили ломом по голове.
      Такое было у него ощущение, когда он падал.
      Очнулся Гриша в полной тишине. Никто не стрелял. Будто сквозь сон, услышал чей-то крик из лесу:
      - Куда несешь, здесь раненые! Убитых давай в одно место, где лежит Бродягин!
      Пошевелиться Гриша боялся. Он закричал. Но это ему показалось, будто он закричал. Просто что-то забулькало в горле.
      ...Сержант Шмаков перевязал ему рану, спросил:
      - Можешь двигаться сам?
      - Могу.
      Вместе с двумя ранеными пошли через лес в тыл.
      Была пурга. Они заблудились. Они шли не туда, куда надо, и понимали это. Но куда надо, определить не могли. С трех сторон были немцы. А где сторона без немцев, они не знали. Раненые сели в глубокий снег, и ветер начал заметать их следы. Они понимали, что теперь уже не сделают и одного шага. Бинты на голове Григория отвердели, потому что кровь, пропитавшая их, замерзла. Клонило ко сну. Страх перед этим сном взбадривал их. И все-таки они задремали. Это еще не был крепкий сон, иначе бы им не услышать, как сквозь кусты пробирался человек. Подняться не было сил, но они все же достали из карманов свои гранаты.
      Оказалось, это какой-то солдат, посланный с пакетом в тыл. Он заставил их идти. Гриша двигался с полузакрытыми глазами и думал: все это так, как ему сейчас мерешится, или здесь что-то другое?
      ...Операцию ему сделали в Серпухове. Большой осколок, вынутый из головы, Грише не дали на память, и это было плохое предзнаменование. Значит, не верили, что он выживет. Так он подумал.
      Григория отправили в глубокий тыл и боролись за его жизнь восемь месяцев. Он выжил. Центральная нервная система оказалась пораженной, но никто еше не знал, что пройдет немного времени, и он не сможет управлять своим телом, не сможет пошевелить ногой или приподнять голову. Отстоять удалось только руки.
      Но пока он свободно передвигался, и срок пребывания в госпитале окончился.
      С трудом узнал адрес семьи. Она находилась в Буграх близ Кривощекова, в двадцати километрах от Новосибирска. Вместе с сопровождавшей его медсестрой сели в поезд и после трех суток езды еще целый день искали эти проклятые Бугры, пока не узнали, что такого населенного пункта не существует. Оказалось, Буграми называли землянки, где временно размещались эвакуированные, и землянок этих тьма-тьмущая.
      Решили вернуться в Кривощеково и разузнать все поточнее. Но это была пустая затея, потому что лдти Гриша уже не мог. Он уселся под деревом, будто для того, чтобы покурить. Он доставал из кармана махорочные крошки и думал, как бы ему избавиться от этой сестры, которая совсем замучилась и неизвестно, за какие такие его заслуги таскается с ним, хотя положено ей было ехать только до Новосибирска, и он уже десять раз говорил ей, пусть отправляется домой.
      И когда он так думал, проходившая мимоk женщина посмотрела на его костыли и спросила, куда он держит путь. Выслушав, велела не уходить до ее возвращения. Вскоре она появилась на подводе со свертком еды.
      - Покушайте, - сказала она, - и езжайте. Подвода будет в вашем распоряжении. - С этими словами ока попрощалась и ушла.
      - Это кто же такая? - спросила медсестра.
      - Хорошая женщина, - ответил старый вознкца. - Заврайсобесом товарищ Бондаренко.
      Часа через два он уже сидел в кругу своей семьи в маленькой землянке. Здесь жили отец с матерью, два брата и две сестры. Старший, Федор, находился где-то на Тамбовщине, Антон - в армии.
      В первую ночь Гриша не мог заснуть: заедали блохи, нечем было дышать. Утром написал заявление и поковылял в жилотдел. Людей там была уйма, но человека на костылях пропустили вперед.
      Никто не мог поверить, что Грише так скоро дадут комнату, пока он не принес ордер. Теперь это уже было совсем другое дело. Вся семья работала на оборону.
      Работали день и ночь, жили голодно и дружно. А когда райсобес выделил большой участок под картошку, совсем райское житье пошло.
      Вскоре вышла замуж и уехала куда-то Дарья. Потом навалились напасти. Неожиданно умерла Мария, а меньше чем через полгода надорвался отец. Не успели схоронить его, как менингит забрал Арефия и утонул в Оби Александр. Даже тела его не нашли. Остался Гриша вдвоем с матерью. Он уже не вставал с постели.
      За год спустили на рынке многие вещи. По вечерам мать подавала ему балалайку, и он играл грустные мелодии, тихонько напевая. Играл задушевно.
      Об их трудной жизни Гриша написал брату Антону.
      Кончалось письмо так: "Свои вещи мы продали. Если ты не против, мать продаст один твой костюм, тот, что похуже. Жив будешь, купим после войны другой".
      Ответ пришел скоро. "Что касается костюма, - писал Антон, - то моими вещами не командуй. Из-за этого костюма ты мне смерти желаешь. А ослушаетесь, приду с фронта, пеняйте на себя".
      - Вот видишь, Гриша, - сказала мать, утирая слезы, - не надо было сердить Антошу.
      Она перебрала в сундуке вещи Антона, добавила нафталина, аккуратно прикрыла остатком старенькой простыни.
      Когда окончилась война, Антон вернулся домой. Он поставил на видное место свой иностранный чемодан, не торопясь обнял и поцеловал мать, прошелся по комнате и протянул руку Грише.
      Мать засуетилась, собирая к столу. Но Антон сказал, пусть дает только чай. Он сам достал банку консервов, колбасу, сало. Ел с аппетитом, угощал мать, велел дать попробовать брату, чтобы и тот знал, как кормили под конец войны солдат-победителей.
      Покушав, указал место, где поставит свою кровать, поднялся л медленно произнес:
      - А теперь я буду переодеваться в грс. чданское.
      Где мои костюмы?
      Мать полезла в сундук, и он видел, как, Придерживая плевами крышку, она перебирала веши Старуха торопилась и совсем запуталась в барахле. Немного пришурив глаза и не поворачивая головы, он стоял посередине комнаты и внимательно посматривал то на мать, то ка брата, стараясь уловить выражение их лиц, ожидая, что они теперь ему скажут.
      Когда мать вытащила два костюма, он осмотрел их, потрогал руками, сказал: "Переоденусь потом" - и ушел. От радости, что приехал сын, она не знала, за какие дела браться, суетилась и без толку переставляла веши с места на место. А радость распирала ее, и она побежала к соседям. "Вы слышали, - говорила она всем, кто встречался во дворе, - мой сын приехал. Мой старший сын приехал". Ей было немного обидно, что люди уже знали новость, но все равно она останавливала каждого и торопилась скорее все рассказать, чтобы ее не перебили. И люди выслушивали ее, улыбаясь, и говорили: "Мы видели его, Максимовна, просто красавец, косая сажень в плечах, за двоих сработает".
      Особенно была довольна семья грузчика Зарубина.
      Его жена Ксения Федоровна и сыновья Гриша и Саша часто приходили в дом Евдокии Максимовны. Они помогали, чем могли, по хозяйству, слушали, как душевно играет на балалайке ее больной сын, слушали его рассказы о войне.
      В день возвращения Антона ребята прибежали к дяде Грише. Они тоже радовались за него, радовались, что в доме появился работник и родной ему человек.
      - Садись, Сашок, на стул, - сказал Григорий, - а ты, тезка, отодвинь мои ноги и устраивайся на кровати. Буду сон рассказывать.
      Ребята знали, что свои сны он сам придумывает, но охотно слушали, потому что сны эти походили на сказки.
      - Снилось мне, - закрыл глаза дядя Гриша, - что гонятся за мной жулики. А ноги у меня длинные, мускулистые, сильные. Бегут, бегут эти жулики, а догнать никак не могут. И захотелось мне над ними потешиться. Начал я потихоньку сдавать. Обрадовались бандюги и еще шибче припустили. Вот-вот схватят, уже и руки протягивают. Тут я чуть шире шаг сделал и сразу метров на десять оторвался. Не знал я, какой подвох ждет меня впереди...
      В это время пришел Антон. Гриша застесняйся, перестал рассказывать. И ребятам стало почему-то неловко, и они быстро ушли.
      Соседи правильно говорили, что приехал настоящий работник. Антон и дня не хотел сидеть без дела Пошел на завод, объяснил, что всю войну был на фронте и еще больше года после войны оставался в армии, и вот вернулся, и на его плечах родной брат-инвалид и старушка мать, потерявшая троих детей и мужа. Приняли Антона хорошо и, войдя в его положение, подобрали ему работу повыгодней и приставили лучших мастеров, чтобы могли быстро обучить человека.
      Смышленый, бойкий и сильный, Антон оправдал доверие и в короткий срок освоил профессию шлифовальщика Уже в первый год заработки его доходили в старом исчислении до двух тысяч.
      Он оказался человеком серьезным, денег на ветер не бросал. Но иждивенцем тоже не хотел быть. Каждую получку выкладывал матери ровно столько, сколько на него уходило. Он не считался с тем, что пенсия у брата меньше, и отваливал пять-шесть сотен, а то и все семьсот рублей каждый месяц. Как человек хозяйственный, тщательно проверял, куда расходуются его деньги. А мать по старости и нерасторопности не могла вести точной бухгалтерии, и когда приходило время отчитываться, никак не могла припомнить, куда девалась четвертная, а то и целая полсотня.
      Антон не ругал ее за это и даже не упрекал, а молча ходил по комнате и, уже отправляясь в клуб или к товарищам, не повышая голоса, замечал:
      - Подумай все-таки, может, вспомнишь.
      Она понимала, что не годится так вести хозяйство, и ей было стыдно перед Антоном. Когда выяснилась очередная недостача, она сказала:
      - Ты не думай, Антоша, что я расходую лишнее на себя или на Гришу. Это по своей малограмотноети не могу досчитаться.
      И на этот раз Антон не стал ее ругать Он только сказал, что, если бы по неграмотности, иногда и излишек мог бы получиться, а то одни недостачи.
      Мать подумала, что и в самом деле он прав, но, осмелев, сказала, может, лучше, если он сам на свои деньги будет покупать себе продукты, какие ему нравятся, а она станет только готовить и стирать на него.
      Зря старуха все это говорила, потому что ее слова расстроили Антона.
      - Когда же это я буду таскаться за продуктами да очередя выстаивать, обиделся он. - Целый день работаю, а вечером то собрание, то другие дела.
      - Об этом я не подумала, - примирительно сказала мать, видя, как он стал нервничать. Но Антон понял, должно быть, что отпор дал недостаточный, поэтому добавил:
      - Выходит, Гришка ничего не делает, и ты будешь сидеть дожидаться, пока тебе готовенькое на тарелочке принесут, а на одного меня вали, знай, наваливай.
      Так, что ли?
      Тут совсем не к месту обиделся Григорий и заступился было за мать, но Антон быстро поставил его на место.
      - Ты, самострел, лежи да помалкивай, - оборвал он младшего брата.
      Голова и плечи Григория дернулись, но подняться он не смог, и костылей уже на месте не было, потому что их за ненадобностью продали, и зря он ощупывал руками это место. Глаза его забегали, руки заметались из стороны в сторону.
      - Это кто же самострел? - тяжело глотнув, наконец хрипло спросил он.
      - Конечно, самострел, - безразличным тоном ответил Антон. - И месяца не повоевал, домой помчался.
      Видели мы на фронте таких. То руку из окопа высунет, то ногу, смотришь, прострелили - и пожалуйте в тыл.
      Глаза Григория уже не бегали, потому что в них появились слезы. Руки безжизненно лежали на груди.
      Они устали и тоже не могли двигаться. Ему было обидно, что брат так о нем думает, и он стал оправдываться:
      - Не пулевое же это ранение. Разве под осколок подставишь? Да и какой дурак станет голову подставлять!
      - Все равно в тыл торопился, - тем же безразличным тоном продолжал Антон. - Если бы вперед шел, на немца, и рана спереди была бы. А она у тебя на затылке, вот что.
      Григорий опять хотел возразить, что так про пулевое ранение можно говорить, а снаряды и сзади рвутся, но стерпел. Говорить ему было трудно, и он боялся, что будет плакать. А старшему брату, должно быть, интересно стало, что еще скажет Гришка, и он продолжал:
      - Тот, кто в честном бою рану получил, награду имеет. Я вот и без ранения получил орден, а у тебя и медали даже нет.
      Григорий глотнул наконец тугой комок.
      - Коршун ты, гадина и фашист!
      Антон не ожидал, что этот инвалид может его оскорбить. Он взревел, схватил за гриф балалайку, свистнули в воздухе струны.
      - Бей сильней! - закричал Григорий и разбросал в стороны руки. Мать рванулась к сыновьям. Антон все же не ударил брата, потому что мог задеть мать, а что было сил метнул балалайку в угол. Сил было много, и она разлетелась на маленькие кусочки. Отдавать в ремонт уже было нечего.
      Этот скандал, наверное, слышали за окном юные Зарубины. А возможно, им передали соседи с первого этажа. Вечером они обо всем рассказали отцу. Александр Осипович слушал сыновей и недовольно откашливался.
      Несколько месяцев Антон не скандалил. Он только говорил, что ему противно приходить в эту комнату, где пахнет парашей. "Жениться мне уже давно пора, - сокрушался он, - да разве пригласишь сюда девушку!"
      Все это раздражало Антона, и в те часы, когда он бывал дома, только об этом и говорил.
      Мать и Григорий видели, как они мешают ему, понимали, что он должен жениться и что чужой человек не согласится жить вместе с ними. Все это они видели и понимали, но ничего придумать не могли, и Антон все больше раздражался.
      Как только появлялся брат, Григорий замирал на своей койке и старался не встретиться с ним взглядом.
      По ночам, когда брат был дома, ему не спалось. В одну из бессонных ночей в голову пришла хорошая мысль.
      Когда Антон встал, и мать подала ему завтрак, и он сел за стол в одной майке, Григорий любовался, как играют мускулы на его спине, а потом сказал:
      - Ты не сердись, Антоша, я ведь и сам вижу, как тебе трудно со мной, вот и подумал: если мне дали комнату, то тебе и подавно дадут. Может, попросишь...
      - Это меня ты хочешь выгнать? - перебил его Антон, поворачиваясь к брату лицом. Глаза их встретились. Должно быть, вся злость, собравшаяся у Антона за три года против брата, вырвалась, он ухватился за спинку койки, приподнял ее, рванул вверх и в сторону.
      Григорий не успел уцепиться руками за края койки.
      Не закончив завтрака, Антон убежал. Матери совестно было звать в дом чужих людей, и она долго мучилась, пока ей удалось снова втащить сына на кровать.
      Хорошо еще, что сам он помогал ей руками, а то бы одной не справиться с этим делом.
      Хотя мать и не хотела, чтобы чужие люди знали, что делается в доме, все же Ксении Федоровне сама рассказала об этом случае. А та сообщила мужу. И опять Александр Осипович только покашливал, хмурился и ничего не говорил. Он работал на том же заводе, где и Антон, только в другом цехе, и они почти не виделись. Всего один раз и встретил его на каком-то общезаводском собрании.
      Здоровье Григория резко пошло на убыль. Он худел на глазах, перестал есть, часто находился в забытьи.
      Он стал пугаться брата. Нервничал, если мать суетилась возле него, будто других дел у нее не было, и спрашивал, готов ли обед для Антона и есть ли для него чистая рубашка? Мать работала уже не так провор-4 но, как прежде, все сильнее давала себя знать печень.
      По своей нерасторопности она не успевала по-настоящему обслужить Антона, и неизвестно, чем все это могло кончиться.
      Григорий все худел, и врач сказал, что, видно, скоро помрет. Григорий не знал этого. Он видел, как трудно приходится старухе, и подумал, что, может быть, лучше, если его отвезут в дом инвалидов.
      Мать выслушала сына, вспомнила слова доктора и согласилась: хуже чем дома, не будет. Ей только стыдно было чужих людей, да боялась, могут не принять.
      Туда брали только тех, у кого нет родных.
      Свои сомнения она высказала Ксении Федоровне.
      Та против обычного не стала утешать соседку или давать советы, а просто ничего не ответила.
      Дома она увидела, что ее сыновья о чем-то шепотом спорят и ссорятся, как малые дети, хотя Гриша уже кончал ремесленное, а Саша собирался туда поступать. Когда она спросила, в чем дело, оба они присмирели, и Гриша, переминаясь с ноги на ногу и трудно подбирая слова, заговорил:
      - Вот мы, мама... понимаешь, мы с Сашкой все будем делать... вот... ну, полы мыть... да? Я уже немного зарабатываю... Может, возьмем к себе дядю Гришу?
      Она ничего не могла ответить, потому что навернулись слезы, а только выпрямилась от гордости за своих сыновей и за то, что она - мать этих сыновей.
      Она увидела, как засветились их глаза, и уже знала, что они поняли ее, хотя ничего еще им не сказала.
      Гриша начал вдруг поправлять книги на своей зтажерке, Саша спросил, не надо ли за чем сбегать в магазин, а она все стояла молча, пока Гриша не тронул ее за руку:
      - Ну что ты, мама?
      Тогда она ответила:
      - Я уже давно про это думаю, надо спросить отца.
      Вечером, выслушав свою жену и своих детей, Александр Осипович Зарубин сам пошел вниз, к Григорию.
      Они говорили о войне, о заводе, о деревне, и Григорий рассказывал, как в детстве он вместе с отцом делал гребешки из клена.
      Вернувшись домой, Александр Осипович сказал:
      - Комната у нас не меньше ихней. Не понравится - и от нас в дом инвалидов не опоздает.
      Утром Гриша Зарубин и его товарищ Геннадий Ковалевский подняли Григория вместе с койкой и перенесли на второй этаж, освободив для него лучшее место.
      И в двух комнатах, расположенных одна над другой, одинаковых, как близнецы, по-новому разместились люди: на первом этаже - двое, на втором пятеро.
      Внизу - родные, вверху - чужие люди.
      Как плох Григорий, увидели только вечером, когда стали его купать. Ванны в доме не было. Его посадили на табуретку и, придерживая со всех сторон, бережно мыли мягкой тряпкой, и часть воды стекала в корыто и в таз, а часть - на пол. Но ее тут же убирали тряпками Гриша и Саша, чтобы она не просочилась между половыми досками.
      Пока шло мытье, кто-то из Сашкиных товарищей сбегал за парикмахером, а кровать покрыли шуршащей простыней, и Григория положили на нее, чисто выбритого, красиво подстриженного, в новом белье Александра Осиповича, и он понял, как хорошо жить на свете.
      С тех пор прошло десять лет. Зарубины уже давно переехали из Кривощекова в Новосибирск и взяли с собой Григория Бродягина. Здесь комната немного поменьше, но места хватило всем. Десять лет лежит на спине в доме Зарубиных чужой человек. Каждое утро, когда он просыпается, ему приносят тазик с водой и помогают умыть лицо. А руки он свободно моет сам.
      Потом Александр Осипович или сыновья повертывают его на живот, и Ксения Федоровна растирает ему плечи и спину. Эту процедуру делает только она, никому не доверяя. Дело в том, что поначалу у него были пролежни, но за несколько месяцев удалось их вывести, и спина стала чистой и хорошей, и на ней нет больше ни единого пятнышка, хотя в общей сложности он пролежал на спине больше пятнадцати лет.
      Ксения Федоровна думает, что это результат массажей. Может быть, это и так, но, конечно, немалую роль играют матрасики, подматрасники, подушечки, которые она понашила.
      Когда по утрам выспрашивает у него, где за ночь надавило или, может быть, терло и он отвечает, будто все было хорошо, она начинает сердиться и не доверять ему, и, чтобы не волновать женщину, приходится признаваться, что под левой лопаткой немного немеет, а вот в этом месте, кажется, чуть-чуть давит. И тогда она уже не слушает его больше, и растирает там, где надо, и подкладывает свои подушечки туда, куда считает нужным. И вообще она с ним не церемонится.
      Если вдруг замечает, что плохо работал желудок, клизмы ему не миновать, пусть хоть плачет. Или там грипп привяжется, кашель или головные боли мало ли к человеку цепляется всяких болезней, - всю норму лекарств, все, что положено, заставит выпить, все процедуры выполнить. Недаром он как-то назвал ее "товарищ начальник", и это прозвище привилось к ней, и даже муж, а иногда и дети именно так и называют ее.
      Она тоже в долгу не осталась и начала называть его Гришуней, как в детстве своего старшего сына. И весь дом, даже 85-летний Осип Зарубин, отец Александра Осиповича, переехавший сюда на спокойную старость, как-то сразу принял это имя, и теперь иначе его не называют.
      К уходу за Гришуней люди привыкли, да и не мудрено: все десять лет каждый день одно и то же - туалет, массажи, лекарства, завтрак. Потом достают из ящика газеты, и его уже не оторвать от них. В обед и ужин - то же самое, только вместо газет - книги, а в перерывах между едой отдельные процедуры. Немного сложней по субботам, когда идут купание, смена белья и другие дела, но здесь помогают все, и в конце концов это тоже не так страшно.
      По-настоящему трудно было только первые два-три года, пока чужие люди привыкали друг к другу. Дело осложнялось тем, что поначалу Гришуня очень стесдялся и не рассказывал, где болит, и ни о чем не просил.
      Если бы за ним ухаживал кто-нибудь один, было бы лучше. А так он нервничал: ему казалось, будто вся семья только и делает, что возится с ним. Но все это, конечно, с непривычки и только первые годы, пока он часто болел и был очень плох. Волновался и Александр Осипович. Ему все казалось, что не удастся выходить человека и он умрет. Успокаивала его Ксения Федоровна. Как ни плохи были дела, но она видела, что они не ухудшаются и все-таки человек идет на поправку.
      С тех пор как удалось определить его в медицинский научно-исследовательский институт, а потом в специальную больницу, и наладили, наконец, желудок, и избавился человек от головных болей, прошла и бессонница, все стало по-другому.
      В свободное от еды и всяких процедур время Гришуня читает. За эти десять лет он перечитал много книг, и не было у него дня без газет, и оказался он в очень выгодном положении. Он знает все, что делается в Москве, на новостройках, знает фильмы, спектакли и все, чем живет мир. И какие бы в семье ни возникали споры или проблемы, получалось так, что в любой области лучше всех информирован Гришуня и лучший совет дает он.
      Семья жила дружно. Но случалось, обидится ктонибудь, и дело доходит до ссоры. Так произошло перед уходом Саши в армию, когда Гришуня получил извещение на посылку. Он увидел, что это с Тамбовщины, от самого старшего брата, лейтенанта милиции Федора, и обрадовался, как ребенок. "Вот видьте, - говорил он каждому, кто входил в комнату, - старший брат прислал. Это вам не Антон, это - настоящий". Он все торопил, чтобы скорее принесли посылку, и велел открывать ее не на столе, а возле него, на стуле, чтобы ему хорошо было видно, как там все уложено. И вся семья собралась возле его постели, и всем не терпелось посмотреть, что прислал самый старший брат, который не чета Антону. В посылке оказались яблоки. Они были маленькие и зеленые - должно быть, такой сорт.
      Гришуня начал всех угощать и просил, чтобы ели не стесняясь, кто сколько хочет. Он ел сам и гордился тем, что эти яблоки специально для него прислал брат.
      И все взяли по одному, и откусывали по маленькому кусочку, и, покачивая головами, говорили, какие вкусные яблоки, и видели, как он доволен. Но тут совершенно неожиданно и обиделась мать на сыновей. Незаметно она подала знак Саше, чтобы он вышел, и в коридоре набросилась на него так, что парень не знал, куда деваться. Она сказала, будто он вместе со своим братом Гришкой совсем потерял стыд и совесть. Она велела, пусть и брату передаст, чтобы ели по-настоящему, а не ломались, как барышни, и набрали бы полные карманы яблок с собой, и ничего с ними не случится, потому что желудки у них железные, а Гришуптэ эти зеленые камни погубят.
      Через три года, когда Саша уже вернулся из армии, а Гриша женился и получил отдельную комнату, принесли вторую посылку от Федора. Вышло это так.
      Пришел срок, и Федору выдали новое обмундирование, в том числе сапоги. Не задумываясь, он снял свои, еще совсем хорошие, без единой заплатки, и вместе с большим куском сала, килограмма в два или даже три, послал Гркшуне. В письме написал, что сапоги дарует Александру Осиповичу, а сало - для общего пользования.
      Посылок от Федора больше не поступало, но письма были. Правда, последние годы писем нет, видно, потому, что занят человек и ему некогда. Зато сестра Дарья, которая живет под Новосибирском, пссепг.ет Гришупю. В первый свой приезд она рассказала, ч го муж зарабатывает мало и как трудно ей жить с т:с?:я детьми. Когда ушла, Александр Осипович сказал:
      - Не по-братски ты поступаешь, Гришуня.
      - Почему? - удивился тот.
      - Ну как же? Легко ей, думаешь, с тремя детьми?
      А у тебя пенсия, мог бы и помочь. Не чужая она тебе.
      - Так пенсия же у меня солдатская. Ведь у самих не хватает, растерялся Гришуня.
      - Э-э! -махнул рукой Зарубин. - Денег всегда не хватает. Я бы на твоем месте послал...
      С того дня Гришуня стал помогать сестре. Не каждый месяц и не помногу, а все-таки помощь.
      Довелось Гришуне за эти десять лет встретиться и с Антоном. Это было после женитьбы Саши, когда он уже получил свою комнату, а в родительской стало соссем просторно. Там остались только дед Осип, отец с матерью и Гришуня. Правда, просторно было только днем, когда люди на работе, и ночью. А в остальное время почти каждый день приходили Гриша с Аней и дочерью Наташенькой да Саша со своей женой Галей, и все равно набивалась полная комната. Но, как говорят, в тесноте, да не в обиде. Может быть, сыновья так часто и не ходили бы сюда, не будь больна мать. Сердце последние годы стало сильно сдавать, а дел по дому немало. Вот и собираются все вместе, чтобы помочь хозяйке.
      Так вот, о встрече с Антоном. Как-то Сашин товарищ, шофер с "Победы", получил задание развезти пакеты в учреждения, расположенные во всех концах города. Было это в канун праздника, и он сказал: "Бери Галю, поедем иллюминацию смотреть". Но Саша взмолился: "Давай Гришушо возьмем, он ведь никогда не видел ни города, ни иллюминации".
      Гришуню уложили поперек заднего сиденья, так, чтобы голова была повыше и ему все хорошо было видно. Когда экскурсия закончилась, решили навестить мать Гришуни. Они не знали, что она умирала. Антона дома не было.
      Через неделю, в день похорон, Саша снова привез Гришуню в Кривощеково и сказал, что вернется за ним часа через три. Вскоре пришел Антон. Он удивился и поэтому забыл поздороваться, а сразу спросил: кто его доставил сюда и как будет дальше? Гришуня ответил, что за ним приедут. Антон только насмешливо улыбнулся и сказал: "Дурачок ты, дурачок, тебя ведь просто подкинули, кто же за тобой приедет?"
      И все время, пока там был Гришуня, брат то и дело спрашивал: "Ну где же они, почему не едут? А адрес их ты знаешь?"
      Потом в соседней комнате начались поминки (комнату Гришуни и комнату своей жены Антон обпенял на две). Гришуне тоже хотелось выпить рюмку в память матери, но никто ему не принес, и, как только вернулся Саша, они уехали.
      Несколько лет назад в доме Зарубиных произошло знаменательное событие. Выехал сосед по квартире, и его жилплощадь передали им. Теперь у них отдельная двухкомнатная квартира со всеми удобствами, и у Гришуни, как он выражается, собственный кабинет.
      Я приехал к Зарубиным в одиннадцать утра. На стук никто не ответил, но дверь приоткрылась. В углу большой прихожей стояла девочка лет четырех, прижав к уху спичечную коробку, от которой тянулся куда-то тонкий шпагат.
      - Я слушаю, - серьезным тоном говорила она. - Это детский сад.
      Из комнаты донесся мужской официальный голос:
      - Скажите, пожалуйста, как ведет себя девочка Наташенька?
      - Очень хорошо, - тем же тоном отвечала она, - .
      передайте дяде Гришуне, что это наша самая лучшая девочка.
      Это говорили "по телефону" дочь Гриши Зарубина и Григорий Григорьевич Бродягин.
      В доме Зарубиных я провел три дня. В одном из разговоров, на какие-то мои слова о совсем чужом человеке, Александр Осипович заметил: "Так это формально чужой, а по эпохе он мне брат".
      1961 год
      СОРОК МИНУТ ОГНЯ
      В Атлантическом океане нам встретился танкер "Лиски". Он шел к катастрофе. Никто не мог этого предвидеть, и люди радовались, потому что танкер держал путь к родным берегам. Он был белый и длинный.
      Почти четверть километра. Издали судно походило на ракету. Мешала только единственная надстройка на корме.
      Задолго до этой встречи я был на "Лиски" в нашем порту. Любому посетителю танкера обязательно дают сопровождающего - для предупреждения возможной оплошности. Обстановка здесь как в пороховом погребе. Был солнечный день, и сквозь открытые люки в пустых танках отчетливо были видны пары и газы не то нефти, не то бензина. Сизые, густые, они медленно клубились, таинственно передвигались, точно исполинская амеба нащупывала искорку, хотя бы такую, как тлеющая табачная крошка. Этого вполне достаточно для взрыва и самовоспламенения.