Не поле перейти

      Я увидел ее. Она стояла у двери, лицом ко мне. Седые волосы и черная прядь. Красивые серо-голубые глаза. И я вспомнил. Все, что было двадцать пять лет назад...
      Начфин Иван Зорин объявил себя начальником погранзаставы. Никто его на эту должность не назначал, и он не стал спрашивать, согласны ли офицеры и солдаты, чтобы ими командовал начфин, а просто приказал беспрекословно подчиняться ему, поскольку нет времени входить в объяснения. В бинокль люди видели, какая тьма танков идет на них, и понимали, что скоро от заставы ничего не останется.
      Только один Зорин не хотел этого понять. Он приксзал убрать в помещение тело убитого осколком начальника заставы и носился по всему участку, указывая, кому где занимать оборону.
      В конце концов начфин оказался прав. У самой заставы пограничники подбили целую шеренгу танков, а остальные машины стали обходить ее, чтобы не задерживаться. Тогда Зорин приказал бить их с флангов, а потом и с тыла, и постепенно вся застава превратилась в островок, вернее, в крепость, защищенную со всех сторон подбитыми машинами. Теперь взять ее было нелегко.
      За этот первый бой в первый день войны двадцатилетнего Зорина наградили орденом Красного Знамени.
      Я познакомился с ним год спустя в минно-диверсионком батальоне, где он командовал ротой. На Западном фронте такой батальон был один. Диверсионным его не называли, потому что все привыкли считать, будто диверсант - это враг, и трудно было объяснить людям, что это такая воинская профессия.
      Героизм и мужество здесь не воспитывали, поскольку эти качества некому было прививать: людей, не совершивших подвигов, сюда не брали. Весь батальон был сформирован из минеров, показавших непревзойденную храбрость. Иначе было нельзя. Такие задачи стояли перед батальоном. Он находился в лесу, далеко от передовой, но то и дело по ночам группы людей уходили в тыл врага и совершали там диверсии. Не просто диверсии, только бы навредить врагу, а такие, что расстраивали его планы, срывали наступление или отрезали пути его отхода. Совершались диверсии, необходимые в данный момент командованию фронта.
      В то время я служил в оперативном отделе штаба инженерных войск Западного фронта и часто бывал у диверсантов. Отчаянные головы! Не все они возвращались с заданий. Но не было случая, чтобы задание оказалось невыполненным.
      Каждый минер батальона - это легендарная биография. Меня возмущало, когда на них покрикивала Женя Кочеткова. Найдет в землянке грязный солдатский котелок и поднимет крик на всю часть. Кто она, в конце концов, такая? И как попала в этот батальон героев?
      Красивая, стройная девчонка лет двадцати, беззаботная хохотушка. Странным и неуместным было ее пребывание здесь. Слишком много времени уделяла собственной персоне. Сапожки на каблучке, пригнанная по фигуре шинель, тщательно разглаженные гимнастерка и юбка. Числилась она военфельдшером.
      Снимала на кухне пробу и всегда придиралась к повару. Она успевала просматривать все кинофильмы и в штабе инженерных войск, близ которого стоял батальон, и в соседних частях. А случись где-нибудь праздничный вечер, заставляла играть гармониста чуть ли не всю ночь и танцевала без перерыва.
      Поражала ее наивность. Увидит цветную ракету или трассирующие очереди наших зениток и смеется от радости. Чему же радоваться? Ее приводили в восторг огонек, выбивающийся из-под заснеженной землянки, красиво опушенная елочка, - ну, буквально любой пустяк. В гуще кровавых событий находился миннодиверсионнык батальон, и не мог я понять, для чего здесь Женя. А главное, какими судьбами она сюда попала?
      Постепенно я нашел этому объяснение, и оно не обрадовало. Комиссаром в роте Зорина был капитан Федя Губарев, человек железной логики, непревзойденной храбрости и удивительного спокойствия. Он не только никогда не повышал голоса, но не было случая, чтобы он говорил с раздражением. Командира и комиссара связывала трогательная и крепкая дружба.
      Женя Кочеткова, как, впрочем, и все, кто знал Зорина, боготворила его. А к Губареву у нее было особое отношение.
      Влечение людей друг к другу скрыть невозможно.
      Как ни прячут свою школьную любовь, скажем, Петя и Оля, все равно где-то появится надпись: "Петя+Оля=любовь". То же и у взрослых, разве только без этой надписи.
      Отношения Жени и Губарева были особыми. Не вызывало сомнений, что в батальон героев она попала благодаря стараниям Губарева, который участвовал в формировании рот. Это был его серьезный просчет.
      Едва ли он отдавал себе отчет в том, что рано или поздно ей придется идти в тыл врага. Как же намучаются люди, с которыми она пойдет! Я никогда не высказывал Жене подобных мыслей, но видел: она понимает, как я к ней отношусь.
      Двадцатая и тридцать первая армии готовились к наступлению. Вдоль линии фронта взад-вперед курсировал немецкий бронепоезд. Рота Зорина получила приказ взорвать железную дорогу, обезвредить бронепоезд. Одну из групп возглавил сам Зорин.
      Минеры уже находились близ передовой, в заранее намеченном месте, когда я узнал, что включен в группу Зорина. В группу входили: капитан Зорин, сержант Миронов, я и Женя Кочеткова. Изменить что-либо было поздно.
      Миновав наш передний край, мы благополучно спустились в лощину к маленькой "ничейной" Зеваловской переправе. Шла редкая артиллерийская перестрелка. Время от времени где-то раздавались пулеметные очереди. Мела пурга.
      Неожиданно я почувствовал глухую боль в ноге выше колена, будто грохнули толстой доской. Густой, тошнотворный туман ударил в голову. Неловко скорчившись, я упал. Несколько секунд слышал, как падали мерзлые комья земли, и потерял сознание.
      Когда очнулся, прежде всего увидел Зорина. Он лежал, уткнувшись в снег, с перебитыми кистями рук и большой раной в животе.
      - Вот и все, братцы... Я убит.
      Это были его последние слова.
      Контуженный сержант Миронов стоял в изорванной осколками шинели, широко расставив руки, чуть сгорбившись, будто под дождем, и, бессмысленно улыбаясь, смотрел по сторонам. У меня, кроме ноги, были ранены плечо, пальцы рук, а на двух отбиты фаланги.
      Мелкие осколки попали в грудь. С Женей ничего не случилось. Только копотью почему-то покрылось лицо. Она сидела возле меня на снегу.
      Потрясенные смертью Зорина, какое-то время мы молчали. Потом Женя стала кричать на сержанта:
      - Какого черта стоишь! Накладывай жгут, да побыстрей поворачивайся!
      Я знал, что так будет вести себя Женя в трудную минуту.
      Контуженный, лишившийся слуха сержант Миронов переступал с ноги на ногу, продолжая бессмысленно озираться.
      Как она может! Опять кричит на сержанта, не трогаясь с места. Разве не видно, что он контужен! Она показывает то на свою сумку, валявшуюся в стороне, то на мою развороченную ногу.
      - Давай скорее, надо немедленно остановить кровь!
      Туман застилает все вокруг... Сержант прилаживает жгут. Женя взялась, наконец, бинтовать пальцы. Медленно, неумело, то и дело морщась, будто ей все это противно.
      Голова одурманена, все в тумане. Боли нет, только этот проклятый дурман и белая пелена на глазах.
      - Куда жгут кладешь, с ума сошел! Иди ищи кого-нибудь, сама наложу.
      Сквозь белую пелену проступает кровавое пятно.
      Нет, зто не в воздухе, это на боку у Жени. На ее пригнанной по фигуре шинели. Пятно расплывается, ширится. Ее правая рука неестественно согнута в локте и в кисти, точно сведена судорогой. Пытается встать, но не может. Только сильнее морщится. Вот, оказывается, почему она морщится.
      Падают бомбы на переправу, пикируют бомбардировщики. Ничего больше не видно...
      И опять Женя. Она валится на бок. Левой рукой делает из жгута петлю на моей ноге. Цепляется за один конец зубами и тянет... Расплывается по сторонам, растет кровавое пятно, потом исчезает...
      Что происходит? Сколько прошло времени? Черное лицо Жени. Локтем недействующей правой руки она упирается в перекрестие жгута на ноге, а левой делает еще одну петлю. Снова цепляется зубами и тянет. Уже не пятно, уже кровавое полотнище. Она останавливала мою кровь, теряя свою. Нет, это не мираж, туман рассеялся. Я видел и запомнил: сведенная судорогой рука, пропитанная кровью пола шинели, черное, в пороховой копоти лицо двадцатилетней красивой Жени.
      У меня не было никаких сомнений: на эскалаторе, а потом в вагоне метро на станции "Маяковская" я видел Женю.
      Я знал, что после тяжелого ранения у Зеваловской переправы она осталась жива. Спустя месяца два после того случая меня навестил в госпитале Федя Губарев. Он и сообщил, что она тоже в госпитале, в Москве. В ее теле четыре осколка - в животе, в боку и два в руке. Врачи не решаются их извлекать, но угрозы для жизни нет.
      Я рассказал Феде все, что думал о Жене раньше, как стыдно мне перед ней. Сказал также, что доложил командованию о ее самоотверженности, достойноп награды, ибо она, бесспорно, жертвовала собой во имя спасения товарища. Еще в полевом госпитале врачи сказали, что участь мою решил вовремя наложенный жгут.
      А Федя не удивился поведению Жени. Оказывается, они познакомились в минно-диверсионном батальоне, и к тому, что она попала туда, Федя не имел никакого отношения. Он как комиссар роты знал ее биографию.
      Когда началась война, Женя была на первом курсе мединститута. В первый же день войны пошла в военкомат, пробилась на фронт. Участвовала во многих боях, была в окружении. Осенью сорок первого года в момент жестокой схватки перетаскивала раненых через реку. Временами в холодной воде теряла сознание, но каждый раз, когда раненый выскальзывал из рук, непонятная сила приводила ее в чувство. Она достигала берега, карабкалась на глинистый подъем, сдавала раненого и снова перебиралась на поле боя. В ту же ночь была ранена в ногу, сама перевязала ее и никому ничего не сказала. С каждым днем скрывать ранение становилось труднее, и на девятый день командир узнал о нем. Из госпиталя, куда ее положили, она вскоре сбежала и вернулась в свою часть.
      В минно-диверсионный батальон ее взяли на общих основаниях: как человека, проверенного боями.
      - Она ничего о себе не рассказывала, - закончил Губарев, - вот и считали ее только хохотушкой.
      Спустя год на одной из фронтовых дорог, у КПП я увидел Женю.
      - Что за растяпа здесь пробку устроил? - кричала она, вылезая из санитарной машины. И вдруг расхохоталась, захлопав в ладоши, глядя, как растянулся в грязи поскользнувшийся солдат. Шинель была тщательно пригнана по фигуре, рантовые сапожки на каблучке, чуть-чуть набекрень пушистая шапка.
      Женя торопилась, и разговаривали мы недолго, Прощаясь, я стал благодарить ее за все, что она для меня сделала. Но Женя не стала слушать.
      - Меня уже отблагодарили так, что еще отрабатывав эту благодарность надо, - распахнула она шинель, показывая орден Красной Звезды.
      Больше я не видел ее.
      Те, кто знал Женю, помнят ее веселой, жизнерадостной Боль и страдания всю войну она прятала в себе.
      Но боль должна иметь выход И в сорок пятом году, двадцатичетырехлетней, она стала седой.
      * * *
      Умчался поезд метро...
      Я искал Женю. И вот мы сидим у меня жизнерадостная, молодая, с удивительно красивый седой принеской Женя и только что вышедший в запас полковник Федор Губарев. Первый тост провозгласила Женя за Ивана Зорина.
      - До сих пор звучат эти слова, - сказала она - "Вот и все, братцы .. Я убит".
      Мы вспоминали боевых друзей из минно-диверси
      онного батальона и далекие, но незабываемые дни.
      Я предложил тост за Женю и Губарева, за их дочь.
      - Кстати, почему вы не взяли ее с собой?
      - А она у нас вся в маму, - улыбнулся Федя, - на танцы побежала, ей ведь двадцать лет.
      1?67 год
      ЖИЛ-БЫЛ СОЛДАТ
      В эту ночь все было не гак.
      - Ты куда, Александрыч? - спросила Елизавета Федоровна мужа, когда в первом часу он стал одеваться.
      - Пойду, - ответил Сергей Александрович.
      Надел валенки, короткий полушубок, взял в сенях лыжи и вышел. Она заперла за ним дверь, легла, прислушиваясь, как спит сын.
      Иван спал тяжело и что-то бормотал.
      Мать видела, что ему не по себе, надо бы разбудить, может, просто неудобно лежит. С такими мыслями она и задремала.
      Как же теперь верить в предчувствия? Будь они на самом деле, она ни за что не заснула бы в эту ночь.
      Она разбудила бы Ивана и послала бы к пограничникам, а сама побежала бы в деревню поднимать людей.
      А она вот заснула.
      Лес шумел от ветра и потому, что он всегда шумит, когда даже нет ветра. Это не мешает спать людям, привыкшим жить в лесу. А Тузик, который иногда по ночам лает, ушел вместе со своим хозяином.
      Тузик - маленькая мохнатая рыжая дворняжка.
      Но Александрыч не сменял бы ее на самого породистого пса, потому что Тузик хорошо понимает, что к чему.
      Александрыч шел на лыжах. Тузик бежал впереди.
      Было темно. Тропки замело, и Тузик злился оттого, что не знал, куда идет хозяин. Но Сергею Александровичу тропки ни к чему. Он знал, что в этом лесу, где уже двадцать лет служит обходчиком, заблудиться нельзя. Это не город, там сам черт не разберется, куда идти. Тут совсем другое дело. Каждое дерево точно скажет ему, где он находится. А деревьев здесь тысячи и тысячи, и нет одинаковых, все разные, так что заблудиться невозможно. Лес тянется и туда, на чужую сторону, а километрах в двадцати от его дома плотно прикрывает большой военный объект.
      Люди, которые там служат, от самых больших начальников до тех, кто лежит в "секретах", знают его.
      Он им всегда помогает. Они с уважением пожимают его руку при встречах и иначе как Александрыч не называют. Сейчас он шел по направлению к ним. Решил идти туда потому, что выдалась плохая ночь. Всякое в такую ночь может случиться.
      В лесу стоял гул. От мороза трещали сосны. Ветер срывал снег с деревьев и гнал снежинки в разные стороны. Они кружились, потом их выносило наверх, и можно было подумать, будто лес не принимает их. На небе тоже неизвестно что происходило. Облака казались черными, и они летели без конца и ле давали луне светить. Изредка ее лучи прорывались, и тогда лес освещался.
      Километрах в трех от дома Тузик залаял. Это было плохо. Зря он не станет лаять. Даже на зверя не поднимет голос. Он по-другому даст понять, что поблизости зверь.
      Обходчик заставил его замолчать, но собака вела себя странно. Много раз Тузик обнаруживал я лесу незнакомых людей: то ли грибы собирают, то ли придут лыжники, и по поведению собаки всегда можно было определить, в какой стороне чужие. А теперь Тузик прыгал в разные стороны, и ничего нельзя было понять.
      Обходчик остановился. Выглянула луна и исчезла.
      Но он успел увидеть что-то непривычное для глаза.
      Поначалу показалось, будто это ствол сломанного дерева. Но дерево тут не росло. А теперь вот откуда-то ствол. Потом опять проплыла луна, и он понял: стоит человек.
      Стоит молча. Дожидается его.
      Ветер утих сразу, будто выключили рубильник .машины, которая приводила в движение всю эту пургу.
      Он увидел, что несколько стволов стали вдруг толще. Это из-за дерева выдвинулись люди. Они молчали.
      Под тяжестью снега- верхушки берез наклонились к земле, образовав серебряные арки, а прямые и гордые ели тянулись к небу. Будто ничего не случилось, светила луна. Молчал заколдованный лес. Молча стояли люди.
      Первым не выдержал Тузик. Он тявкнул, хотя изза трусости не бросился на чужих, а стоял у ног своего хозяина.
      Очень тихо и властно Александрыч сказал: "Домой!" Тузик прижался животом к снегу, пополз, исчез.
      Черные силуэты отделились от деревьев и застыли.
      Обходчику стало незмоготу. Он не знал, что делать.
      Но тут раздался голос:
      - Почему же остановился?
      Голос показался знакомым, хотя Александрыч и не понял, кто же это такой. И вместо ответа сказал:
      - Кто вы такие и что здесь делаете?
      - Подходи, расскажем, - ответил тот же голос.
      И опять Александрыч подумал, что знает этого человека. Просто перепуталось все в голове и не может вспомнить. Не то чтобы случайно слышал. Нет, слышал его много раз и совсем хорошо знает этого человека... Фу ты, черт, можно же так... Но тут мысли его перескочили на другое. Он подумал, что самое главное теперь-выиграть время. Четверо, стоявшие с боков, немного продвинулись, а двое остались впереди.
      Фактически он был окружен. Вступать в драку трудно.
      Троих, может, он и одолел бы, а их шестеро .. Убежать - тоже не убежишь: все на лыжах, да и оружие у них наверняка есть. Значит, надо хитростью. Надо тянуть время. Может, подоспеет помощь.
      Он сделал несколько шагов вперед, и те, кто стоял вокруг него, тоже шагнули и оказались совсем близко.
      Луна осветила лица. Александрыч увидел: пять человек чужие, с той стороны леса, а шестого узнал - Фома Сузи из соседней деревни.
      Обходчик решил не подавать виду, что узнал Фому. Иначе убьют. Он сказал:
      - Ну, вот я подошел.
      - Куда перенесли пост? - спросил Фома и растолковал, какой именно пост имеет в виду.
      Обходчик хорошо знал эту наблюдательную воинскую вышку и знал, чем ее заменили. Он не подумал о том, как им отвечать. Он думал только о том, как бы оттянуть время, и хотел проверить: понял Фома, что его узнали, или нет? Он сказал:
      - Как же я могу отвечать на такой вопрос, если я вас не знаю? Может, вы ревизоры. Эдак и службы не долго лишиться.
      Он сказал эти слова и был доволен, что говорил так длинно и основательно.
      - Не знаешь? - усомнился Фома.
      - Нет, в темноте не разберу.
      - А я подсвечу.
      Обходчик заметил, как у стоявшего справа блеснул нож. Должно быть, такой у них был условный сигнал, потому что ножи сразу появились у остальных.
      Они не прятали их от Александрыча, а держали открыто и повертывали в руках, чтобы он лучше видел блестящие лезвия.
      - Я подсвечу, - еще раз сказал Фома и, шагнув к обходчику, ударил его кулаком по лицу. Кулак у него был как гиря, но обходчик не упал. Он только крякнул, и у него вырвалось:
      - Ах ты, гадина!
      Вместо того чтобы терпеть и снова тянуть время, он двинул Фому в подбородок. Все это произошло так быстро, что никто и пошевелиться не успел.
      Кулак у него похлестче, чем у Фомы, и тот качнулся, но тоже не упал, успел ухватиться за дерево. А кто-то сбоку ударил Александрыча ножом в лицо. И каждый из них ударил его по одному разу ножом и тоже в лицо. Оно залилось кровью. Но в глаза все-таки не попали, и он успел заметить, что Фома уже оправился и в руках его сверкнул револьвер.
      К этому времени, совсем выбившись из сил, Тузик прибежал домой, забил лапами в дверь и заскулил.
      Мать и сын вскочили с постели. Поняли: несчастье.
      Открыли дверь, Тузик метнулся по комнате и бросился к выходу. Он скулил, лаял, и совсем человеческие его глаза смотрели то на Ивана, то на хозяйку.
      - Скорее, Ванюша, скорее, - запричитала мать.
      Но Иван и без того торопился. Сунув босые ноги в
      валенки, вскочил на лыжи и помчался, на ходу надевая варежки. Тузик бежал впереди, часто оборачивался и подвывал, торопя Ивана.
      Глупый Тузик! Он радовался, будто не шестнадцатилетнего парня вел на подмогу, а целый отряд. Он выполнил приказ, выполнил свой долг.
      Еще издали Иван увидел черное пятно на снегу.
      Он понял: отец. Рванулся к нему. Уткнувшись лицом в снег, лежит распластанное тело. Машинально оттолкнул лыжи, подошел, опустился на колени. Вокруг головы черный подтаявший снег. Кровь! Приподнял голову и закричал. Не просто вскрикнул от испуга человек. Он кричал изо всех сил, не переставая, будто видел, как рвут лицо отца, и этот крик несся по холодному и безмолвному лесу.
      И, будто сжалившись над сыном, слабо застонал Александрии. Иван обхватил отца за плечи, поддерживая голову, приподнял немного, привалил на себя.
      - Фома Сузи... убил меня, - выдавил Александрыч и захлебнулся кровью.
      Опустив отца, Иван выхватил из кармана тонкую вэревку, связал салазками свои лыжи, сбросил ватник и соорудил подголовник. Втащил на салазки отца, потянул за поводок и побежал. Не домой, а в противоположную сторону, к леснику. Он бежал, дыша открытым ртом, в нижней расстегнутой рубахе навыпуск, без шапки и варежек, которые неизвестно куда делись.
      Бэжал, спотыкаясь о скрытые под снегом бугры и хворост, путаясь в собственных валенках. Бежал, пока не загнал себя, пока не рухнул, как камень. Поднялся, бросил взгляд на безжизненное тело отца, крикнул Тузику: "Сиди", - и побежал один.
      Лесник спит чутко. Вскочил, едва хлопнула калитка. Выслушав задыхавшегося Ивана, дал ему тулуп и шапку, быстро запряг лошадь.
      Пробраться на санях к месту, где лежал обходчик, было нельзя. Мешали деревья. Подняли тело на лыжах, как на носилках, и отнесли в сани.
      - Живой! - сказал лесник, берясь за вожжи.
      Лошадь была сытая, резвая, гнали вдвоем и меньше чем через час остановились у воинской части. Отца отнесли в госпиталь, а Ивана повели к начальнику.
      - Знаешь, где живет этот Фома? - спросил тот, выслушав парня.
      - Знаю.
      Вырвались из ворот пятнадцать всадников и понеслись, взметая снежный вихрь. Едва успевал за ними Иван на горячем коне. Вздыбили лошадей у темного, точно вымершего дома Фомы. Добротный, не по-деревенски глухой забор. Заперты тяжелые ворота. Заперта резная калитка.
      Постучались. Никого.
      Встав на седла, перемахнули через забор два бойца. Упал засов, распахнулись ворота. В окнах зажегся слабый свет. Накинув тулуп, вышел на крыльцо старик.
      - Где сын?
      - Не знаю.
      - Обыскать.
      Фомы в доме не оказалось.
      - Обыскать подвал, сарай, коровник, конюшню.
      Нигде нет.
      - Прощупать штыками сеновал.
      Яркий свет ударил в углы. Медленно погружались штыки в сено, пока не раздался глухой стон. Весь всклокоченный, вылез Фома.
      - Где остальные?
      Молчит Фома.
      Иван смотрит на него, смотрит на клинок стоящего рядом бойца. Случайно командир перехватывает этот взгляд, кладет руку на плечо Ивана:
      - Пойди в дом погрейся. Там два бойца остались.
      Иван пошел. Может, он забыл, куда надо идти, может, подумал, что мать одна и ничего еще не знает, а может, просто, ни о чем не думая, вышел из ворот и побрел в лес. Только возле дома мелькнула мысль: что же сказать матери? И, ничего не придумав, вошел и рассказал всю правду, все, как есть.
      Военные врачи не дали Александрычу умерать. Четыре месяца боролись за его жизнь, и выжил человек.
      Уходя из госпиталя, благодарил их за то, что спасли его. Но главный хирург сказал:
      - Организм у вас железный, товарищ Александров, вот что.
      - Это верно, - ответил он, - в лесах русских, на хвое настоянный.
      И снова ходил по родным лесам обходчик, не расставаясь теперь с винтовкой. И в огромном лесу ни один новый след не оставался им не замеченным, и не раз помогал он властям, и пуще, чем пограничников, боялась погань из нерусского леса человека со шрамами на лице.
      Шли годы. Иван женился. Стал шофером и водителем мотовоза.
      * * *
      На трещину никто не обратил внимания. К вечеру она раздалась, расширилась и черной пропастью легла поперек ледовой Дороги жизни осажденного Ленинграда. Ночью ударил мороз. Тонкой пленкой затянуло трещину. Замело поземкой.
      Из темноты показались желтые щелочки фар. Идет тяжелый грузовик с мукой. За рулем солдат Иван Александров. Он смотрит на дорогу, на бесконечную пунктирную полоску тусклых огоньков, показывающих трассу. Он смотрит, и что-то мешает ему. Трет чистое ветровое стекло, но все сильнее застилает глаза. Иван не сознает, что это слезы...
      Машина идет медленно, но идет. И все ближе и ближе прорубь. Ни в какие бинокли не разглядеть ее теперь, никакими прожекторами не высветлить. Замело, занесло ее и сровняло со всей трассой.
      Идет машина к своей гибели! Ничего не знает солдат за рулем. Плачет. Немцы казнили Машу. Нет больше Маши на свете... Что сказал ей, когда уходил на фронт? "Береги сына", - сказал. А о ней забыл.
      Всякий солдат наказывает беречь сына. Что же про жен никто не скажет? Эх, жены солдатские! Все снесут, все стерпят, все в сердце спрячут. Разве не знает она, что надо беречь сына! Разве не отдаст ему последние крохи! Разве не прикроет своим телом! Береги сына!..
      Теперь поздно. Теперь ничего ей не скажешь. Не услышит. Может, похоронили люди, а может, коршуны растерзали тело, раздавила вражья подкова...
      Береги сына... Сберегла. Где, по каким дорогам, по каким углам скитается малыш? Где искать его? А может, у немцев? Нет. "Сына люди взяли", - сказано в письме. Про фашистов так не скажут. А люди сберегут. Кончится война, найдет сына солдат.
      Стелется морозный туман. Свистит ветер, метет поземка. Ближе, ближе, ближе... Накатили передние колеса на тонкую ледяную корку, провалились. Обожгло тело... Только волна хлестнула по краям воронки да вынырнули обломки льда.
      Кто же теперь будет искать твоего сына, солдат?
      ...Нелегко он дался Ивану. Мечтал Иван о сыне. Машу не успели отвезти в родильный дом. Начались схватки, а через час она родила. Когда пришел с работы и, переступив порог, увидел бледное лицо Маши и комочек в одеяльце под ее рукой, и она прошептала:
      "Сын", - счастье разлилось по его телу, и он опустился на лавку там, где стоял.
      - Да ты подойди, Иван! - сказала Маша.
      Он поднялся и молча вышел. Снял рубашку и долго отмывал свои шоферские руки, лицо и грудь. Потом переоделся во все чистое, трепетно поднял крохотное тельце и долго смотрел на сына.
      - Весь в деда, - сказал наконец.
      Может, и не был похож ребенок на Ал.ександрыча, может, еще и не определить, на кого он похож, но Иван поверил: весь в деда.
      И дал ему гордое имя Эйно. Почему Эйно?
      Иван объяснял всем. В воинской части, прилегающей к лесу, в котором он родился и вырос, был комиссар - носил он три ромба - и не было героя больше, чем этот комиссар. Давно, когда тайно везли Ленина на паровозе в Финляндию, этот комиссар сидел в первом вагоне с двумя револьверами и гранатами.
      Случись что, он поднял бы такое, что все силы на себя оттянул бы. Он охранял Ленина, когда ехали обратно.
      Ленина охранял в Питере. Партия ему доверила это.
      И Ленин верил ему. И вот этот человек стал комиссаром и пожимал руку Ивана той самой рукой, которую жал Ленин. И имя этого человека Эйно. Эйно Рахья.
      В честь его и назвал сына Иван.
      ...Вскоре после родов Маша тяжело заболела. Иван пеленал сына, сам ходил за молоком, сам кормил его.
      Ночами не спал, укачивая Эйно, когда он плакал. И потом, спустя много времени, когда выздоровела Маша и сама стала ходить за сыном, все равно спрашивала Ивана, отчего вот тут пятнышко и можно ли кормить вот этой кашей. Иван сурово смотрел на пятнышко и говорил, что это просто отлежал парень, и, мешая ложкой, смотрел на кашу и говорил, что такой кашей кормить можно.
      И в благодарность Ивану первое слово, которое сказал сын, было "папа".
      ...Машина Ивана шла первой. Далеко за ней двигалась вторая, третья, четвертая... Вся колонна. Шли с большими интервалами, только бы не упустить из виду товарища. С кабин были сняты дверцы. Таков приказ. Если провалится машина в воронку от бомбы или в трещину, водителю легче будет выскочить. И не уследил шофер второй машины, куда делась головная.
      Как в воду канула. А может, и впрямь в воду? Остановился, побежал и замер. Увидел карабкающегося по льдине Ивана.
      Под счастливой звездой родился Иван... Обгоняла колонну легковая машина. Закутали его в огромные полушубки, и рванула легковушка в сторону от трассы, в ледяной домик, в санчасть. Растирали спиртом и мазями, поднесли кружку:
      - Так пьете или разводите?
      - Внутри само разведется.
      И еще дважды тонул в Ладоге Иван Александров и не утонул. И замерзал Иван в пургу в восьми километрах от трассы, сбившись с пути, и не замерз: нашли самолеты. И косили Ивана пулеметами, били в него бомбами, да не достали. И стиснули его немцы в окружении, да разорвал кольцо гранатами. Так должна же где-то смерть настигнуть Ивана?!
      Когда прошел последний рейс по тающей Ладоге и провел свою машину до подножек в воде на место, как лучшего водителя взяли его в танковые войска.
      Подучили немного, и повел Иван свой танк в бой.
      Бой был страшный. Всю ночь шел бой. Отбивались от врага. Шесть машин осталось на поле. А танк Ивана разворотило: взорвался боезапас. Утром унесли труп командира машины лейтенанта Юдина.
      - Еще живой, - показал санитар на тело Ивана.
      Четыре дня Иван не приходил в сознание. Сестра вытирала ему марлей рот, когда он раскрыл глаза.
      Он потерял слух и голос. Пять месяцев лежал то на одном боку, то на другом: всю спину исполосовали хирурги. И выжил Иван. И слух и голос вернули ему.
      И опять пошел на фронт солдат. Теперь - в авиацию, возить бомбы к самолетам.
      Всю свою злость изливал в работе. А нежность скапливалась. Некуда было ей деваться. И прорвалась она, когда сыну исполнилось шесть лет. Во все города рассылал письма, искал его. Только затерялся след Эйно. Поздравить бы сына с днем рождения, да куда писать? А нежность распирала его и вылилась стихами. Забившись в уголок землянки, Иван писал:
      Здравствуй, сын ты мой родной,
      Здравствуй, мальчик дорогой!
      Добрый день, добрый час.
      Что ты делаешь сейчас?
      Ты, наверно, моя крошка,
      Папу ждешь, глядя в окошко,
      Ну, а папа для сынишки
      Написал это письмишко.
      Ну, так вот, дела бросай
      И письмо мое читай.
      Не забыл ли ты, мой сыник,
      Ты ж сегодня именинник.
      Вот еще чуть подрастешь,
      В школу ты ходить начнешь,
      Много ты поймешь, Эйночек:
      Почему растет цветочек,
      Где какие города
      И куда бежит вода,
      Как устроена машины,
      И зачем у них пружины,
      Почему летают птицы,
      А кроты живут в землице.