Конечно, пятнадцатилетней девочке броситься на бандита, вооруженного ножом, дело серьезное, но у нее мгновенная реакция и очень точный глаз. При игре в баскетбол ее "держат" не меньше двух спортсменок из команды противника. И когда все устремляются к его кольцу, Таня резко бросается назад, к центру, мяч летит ей вслед, и с центра она точно попадает в кольцо. Не каждый раз, но часто. На лестничной площадке тоже не было гарантий, что она точно схватит запястье, а не напорется на нож. Но она донимала, что промах может быть смертельным не только для Юли.
      О том, что произошло тогда на лестнице, в школе No 118 узнали спустя несколько месяцев из Указа о награждении Тани медалью. Сама она никому ничего не рассказала.
      Раньше Таня была членом комитета комсомола, председателем совета дружины, теперь - физорг. Ее слушаются не только девчонки, но и мальчишки. Ей можно доверить самые страшные тайны. У Тани приятный голос. Поет на школьных вечерах и просто так, когда идут стайкой на стадион или еще куда-нибудь.
      Все это рассказали мне девочки из ее класса и секретарь комитета Надя Звездина. Они говорили, что Таня хорошая. Справедливая, умная, веселая.
      Я подумал, может, они только теперь так говорят, потому что Таня совершила подвиг. Сказал им, что это только общие слова, а нужны примеры.
      - Ну вот, я приведу пример, - начала одна из моих собеседниц. - В нашем классе одиннадцать мальчиков и двадцать две девочки. Восьмого марта ребята пришли в класс раньше всех и положили в наши парты подарки - книги. А мальчишки у нас жестокие: в трех партах подарков не оказалось. Во многих партах было по одной-две книги, в Таниной - двенадцать. Пока не пришли обиженные, она незаметно для класса положила в их парты почти все свои книги.
      - Ничего не вспоминается, - сказала комсорг класса Светлана Сакунцова. - Но если бы мы узнали, что наша ученица бросилась на бандита, в руках которого был нож, и спросили бы нас, кто из девочек способен на такой героизм, все назвали бы только Таню.
      - Верно, - сказала Тамара Микулина.
      - Правда, - поддержали ее Саша Одинцова и Люда Киреева...
      Вскоре после суда Миробанов писал матери Юли - Марии Дмитриевне, пятидесятилетней женщине:
      "Манюнька, здравствуй! С приветом к вам твой муле Владимир. Я жив и здоров, чего и вам желаю. Ты пишешь, что соскучилась, а я разве нет? Может, поэтому и худею... Что-то долго вы там с посылкой, ничего не пойму. Маша, посылай три кг сала, один кг сахару, колбаски, папирос, ну и еще там чего-нибудь.
      Сала побольше, оно не портится. Купи мне портсигар, длинный такой, на пружинке, как у меня был..."
      Двадцать три года назад муж Марии Дмитриевны погиб на фронте. На ее руках остались Юля и Люда.
      Мать вышла замуж за главного бухгалтера из торговой сети Петра Степановича Кудоярова. Как человек здравомыслящий, он понимал, что Юля серьезная, трудолюбивая девочка. Видел, что ей вполне можно доверять нянчить детей. А они появились один за другимНадя, Виталик, Инесса.
      У Марии Дмитриевны не было возможности ухаживать за детьми из-за большой перегрузки по службе. Она работала добросовестно, не считаясь со временем, и, пока не распродаст все пиво, домой не уходила. Случалось, просиживала в пивном ларьке с утра и до позднего вечера. Чтобы облегчить положение Юли, Мария Дмитриевна посоветовала ей перейти в школу рабочей молодежи, и тогда высвободится день для ухода за маленькими.
      Юле было тринадцать лет, а ее соученикам в ШРМ по двадцать пять тридцать. Ей мерещились веселые подружки, пионерские сборы. Она поддалась этим соблазнительным мыслям и, не спросив разрешения мамы, ушла из ШРМ и вернулась в свой класс.
      Мария Дмитриевна была недовольна, но смолчала.
      И Кудояров не стал упрекать девочку и вообще ни слова ей не сказал. Он написал, обстоятельное письмо в райком комсомола, сообщил, что Юля ведет себя не по-комсомольски, не желает помогать семье, а эгоистично печется только о себе и своей личной выгоде и вообще растет барчуком.
      На следующий день Юля пошла в школу рабочей молодежи. Проучилась месяца три, когда в доме случилась беда. У Петра Степановича оказался туберкулез в открытой форме. Его перевели на инвалидность.
      Мария Дмитриевна поместила мужа в отдельную комнату, выделила для него посуду, полотенца, постельное белье и запретила детям находиться там. Поскольку она работала в пивном буфете, то есть в системе общественного питания, - естественно, не могла ухаживать за человеком, у которого открытая форма туберкулеза. Поэтому решила, что лучше всего, если Юля бросит школу.
      Не закончив восьмого класса, она оставила школу и занялась больным, как велела мама. Чтобы не подвергать младших детей риску заразиться туберкулеюм, решили освободить Юлю от ухода за ними, тем более что им уже вполне могла помогать Люда.
      Петр Степанович целыми днями лежал, выходя лишь за водкой. Юля убирала за ним, мыла горячей водой пол, стирала в хлорке тряпки, чистила посуду, делала все, как учила мама.
      Месяцы шли. Мария Дмитриевна понимала, что у девочки остается много свободного времени. А ведь ей уже почти шестнадцать, могла бы и сама догадаться чем-нибудь помогать семье. Недовольства Мария Дмитриевна не высказывала. Возможно, лишь поделилась своими мыслями с мужем, а может быть, подобные мысли самому ему пришли в голову, но он мол"
      чать не стал. Заявил Юле: коль скоро она не учится, вполне могла бы поступить на работу, а не сидеть на его шее.
      Юля отправилась искать работу. Куда идти, к кому обратиться - не знала. Ходила изо дня в день, а когда прибегала домой, чтобы убрать за Петром Степановичем и покормить его, он спрашивал:
      - Ну что, устроилась? Или опять скажешь: не берут?
      Мария Дмитриевна, не в пример мужу, не ругала Юлю и ни в чем не упрекала. Если случалось, он при ней говорил Юле: "Все находят работу, одна ты не можешь", - Мария Дмитриевна не поддерживала его, а уходила в другую комнату. Больше того, сама решила помочь дочери и устроила ее в цех сухого порошка на горчично-маслобойный завод, где раньше работала буфетчицей.
      С непривычки Юля сильно уставала, ее мутило, но постепенно освоилась и уже спустя год ко всему привыкла. Она гордилась тем, что раз в две недели получала зарплату, и это были ее собственные деньги, которые она приносила маме.
      Время шло, и однажды Юля узнала о наборе учеников на канатном заводе. Она отправилась туда не задумываясь: там нет горчичной пыли, к которой, оказывается, привыкнуть нельзя.
      Ее согласились принять, но медицинская комиссия обнаружила затемнение в легких. Юлю взял на учет туберкулезный диспансер. Она вернулась на свой завод. За год ее вылечили. Вскоре Петр Степанович умер, и уже не было риска заразиться.
      К этому времени Мария Дмитриевна познакомилась с Владимиром Решетниковым, человеком веселым и жизнерадостным. Ей стало ясно, что Владимир может скрасить жизнь, тем более что он был одиноким. Жену с ребенком Решетников оставил на Кубани, а со второй развелся. Вернее, разводиться им не надо было, так как, не оформив брака с первой женой, он не мог расписываться со второй. Они просто поделили комнаты: одна - ему, вторая - ей и их двум детям.
      Решетников видел, что и Маша скрасит его жизнь:
      на алименты удерживали много денег, а в ее буфете на берегу Волги в любое время можно было хорошо выпить и закусить.
      Спустя полгода он вызвал с Кубани свою первую жену и ребенка. В те дни, когда случались ссоры, он переходил в соседнюю комнату ко второй жене и, если та начинала его упрекать, говорил, что плевать хотел на них обеих, и отправлялся к Марии Дмитриевне.
      Потом Решетников перестал приходить. Мария Дмитриевна нервничала. Решила однажды сама к нему пойти.
      С тревогой и нетерпением Юля ждала ее возвращения. Вернулась Мария Дмитриевна скоро. Заливаясь слезами, рассказала дочери, как опозорил ее этот негодяй. Он разразился столь чудовищной руганью, обзывал такими словами, что повыскакивали соседи, и она бежала назад, как сквозь строй позора.
      Юля успокаивала маму как могла, хотя на глазах у самой были слезы, и, прижимаясь к ней, гладила ее волосы. Может быть, в первый раз за долгие годы ощутила она и сама материнское тепло.
      В дверь позвонили. Юля пошла открывать. Перед ней стоял улыбающийся Решетников.
      - Вон отсюда! - закричала она. - Духу вашего чтобы здесь не было!
      И тут же услышала торопливый голос матери:
      - Володя, Володя,.. Ты с ума сошла!
      Мария Дмитриевна рванула Юлю в сторону, а та, захлебнувшись воздухом от слов матери, захлопнула дверь, из-за которой донеслось: "Я жду, Маша".
      - Не пущу! - зарыдала Юля, раскинув руки.
      Мать наотмашь ударила по незащищенному лицу дочери, еще раз и еще, пока не сжалась Юля в комок.
      Мать снова рванула ее в сторону от двери, но Юля успела ухватиться за ручку. Она упиралась в дверную раму, цепляясь за что попало, захлебываясь в рыданиях, кричала: "Не пущу! Не пущу! Не пущу!" - и вдруг обмякла, перестала сопротивляться и, глядя куда-то, точно лунатик, пошла в комнату.
      Спустя три дня Мария Дмиариевна сказала дочери, что встретила наконец настоящего человека - Владимира Федоровича Миробанова, которого горячо полюбила, что он, в свою очередь, хотя и моложе ее на одиннадцать лет, тоже полюбил и завтра у них свадьба, после которой он останется здесь жить.
      На мой вопрос о том, как произошел этот крутой поворот в жизни Марии Дмитриевны, она ответила обстоятельно:
      - Я не люблю всякое такое. Так и сказала Володьке Решетникову: "Или иди к жене, или переходи ко мне, иначе я несогласная". А он мне на это отвечает:
      "Понимаешь, Маша, я-то хочу к ней, но за ней какойто хлюст стал ходить. Давай подождем немного: если она отошьет его, я к ней вернусь, а если они поженятся, вот тебе мое слово - будем жить с тобой".
      Эти слова показались мне обидными, - продолжала Мария Дмитриевна, - и я высказала их своей судомойке Вале, которая меня с ним познакомила. А она говорит: "Плюнь ты, - говорит, - на него, Маша, я тебя с настоящим человеком сведу". Я ее с работы отпустила, сама стала кружки мыть, она его и привела.
      Посмотрела на Володьку - ну, на Миробанова - и подумала: жизнь наша ничего с ним сложится. Жить у него после заключения негде, скитается по баракам, потому не работает. А у меня, сами видите, квартира большая, три комнаты. Куда, думаю, он от меня пойдет. Устроится на работу, и будем жить.
      Я спросил, долго ли Миробанов находился в заключении и за что - За всякое, - неопределенно ответила ола. - Года три отбывал. Первый раз два месяца отсидел. Ему железнодорожный трибунал в сорок пятом пять лет дал, а тут аккурат амнистия по случаю победы. Второй раз опять трибунал, шесть лет определили в сорок седьмом. Девять месяцев тогда отсидел, не помню уж, по какому празднику опять отпустили. Потом обратно пять лет дали и обратно в пятьдесят третьем большая амнистия, всех тогда выпускали. В четвертый раз ни"
      каких амнистий не было. Два года дали, два и отсидел.
      Теперь вот семь лет... Тоже только на амнистию надежда...
      С приходом Миробанова жизнь в доме изменилась. Появился мужчина и глава семьи. Пил вволю, нещадно бил Марию Дмитриевну, изъяснялся матом.
      В этой своей жизни он время от времени устраивал перерывы для работы. Бывало, на одном месте до трех месяцев удерживался, но зарплату получал не больше чем за месяц, ввиду того что за прогулы не платили.
      Когда в проходной "горчичника" задержали с ворованным маслом, ушел "по собственному". Перенервничал он в то время - думал, судить будут. После такого полгода пришлось отдыхать.
      Пил Миробанов каждый день, и каждый день гудели стены от скандалов. Когда ему все это надоедало, он уходил к отцу, старому пенсионеру Федору Мироновичу, который жил где-то в бараке, был популярен, и всегда у него собирался народ. Кто полтинник раздобудет, кто две-три пустые бутылки смотришь, на поллитровку собрали. И никто не мог так справедливо разделить ее, как это делал Федор Миронович. Двадцать копеек принес - получай тридцать пять граммов; три пустые бутылки раздобыл - шестьдесят три грамма. И никто не в обиде.
      Мария Дмитриевна не все прощала Миробанову.
      Несколько раз подавала в милицию, чтобы выселили его. Старший оперуполномоченный Н. Свиридов одобрял ее действия, обещал "в два счета" выслать. Но сердце не камень. Марии Дмитриевне становилось жаль человека, она снова шла в милицию, признавалась, что во всем виновата сама, возвела напраслину, и писала: "Прошу считать мое заявление недействительным".
      Так и жили. Юля работала на канатном заводе волочилыцицей в бригаде коммунистического труда.
      Странно звучат сегодня слова "волочилыцица", "волочительный стан". А на стане этом Юля "волочила" да трехсот пятидесяти километров стальной латунированной проволоки в смену, вырабатывая сто пятьдесят процентов плана.
      Бушует всю ночь за стеной Юли скандал, а утром она идет на работу. Бежит золотая нить толщиной пятнадцать сотых миллиметра. Бегут на шпуле один рядок за другим, бегут мысли, горькие, безысходные.
      Бежит нить через восемнадцать алмазных волвков, все утончаясь, и лопнет вдруг. И обрываются мысли. На специальном станочке Юля проворно сварит кончики, и снова бежит золотая нить. И мысли, точно кто сварил их, опять к тому же, и некуда от них деться.
      Юля снимает полные шпули, ставит новые, переходит ко второму стану, поглядывает на соседние, где работают ее подруги по бригаде Валя Жукова и Валя Харламова. Это передовая бригада коллективной ответственности. Пока одна заправляет стан - дело кропотливое, требующее сноровки и силы, - за вторым ее станом следят подруги. Не ладится у Юли - помогут обе Вали.
      Помогут? Здесь-то помогут, а дома? Ничего они не знают о том, что у Юли дома. А спросят, почему грустная, улыбнется и ничего не скажет. Только следит потом за собой, чтобы чаще улыбаться. А золотая нить бежит, бежит,.. Где-то она оборвется?
      Однажды с утра выпил хорошо Миробанов и собирался вместе с Марией Дмитриевной в родильный дом навестить Люду. По дороге он сказал, что, пожалуй, выпил больше нормы и лучше вернуться ему домой. Она согласилась.
      - Потом думаю, - рассказывала мне Мария Дмитриевна, - не домой пошел. К отцу. Вернулась я, подхожу к бараку, а Володька только-только вошел. Ну тут уж я ему спуску не дала, потащила назад. Идет и злится, скандал затевает. А дома вовсю разошелся. Бросилась к Борису - сосед это наш, Володька слушается его. Борис было пошел, а жена не пустила. Подальше, говорит, от греха. Вернулась я как раз, когда ударил он Юлю. Я опять назад, за милицией.
      Юля выбежала вслед за матерью. Миробанов схватил сапожный нож. На лестничном пролете догнал, О том, что там произошло, уже рассказано.
      Все раны, нанесенные Юле, были неглубокими. Пока шло следствие, ее успели выписать из больницы и перевести на амбулаторное лечение. Юля видела, как страдает мама. И послушалась ее: пошла в суд, попросила, чтобы прекратили дело.
      Восьмого марта я предложил Юле и ее знакомому Эдику провести праздничный вечер в ресторане. Сначала она отказалась наотрез, но потом согласилась.
      Это был большой сверкающий зал. Он вовсе не походил на ресторанный зал. Оригинально расставленные столы, улыбающиеся официантки в нарядных платьях - вся обстановка создавала несовместимые, казалось, ощущения: подлинного, чуть ли не семейного уюта и большого бала.
      Шикарно одетая танцующая публика, веселый джаз, смех, пробки шампанского - все это приводило Юлю в восторг. Она улыбалась. Совсем не смущаясь, как бы самой себе сказала:
      - Я первый раз в жизни в ресторане, - и немного грустно добавила: - А ведь мне скоро двадцать девять.
      Когда заиграл джаз, я предложил Юле и Эдику потанцевать.
      - Нет, нет, - торопливо сказала она, пряча под стул ноги. И я понял, что поступил опрометчиво, даже бестактно. И вспомнил разговор, который происходил в тот же день.
      Я спросил тогда Марию Дмитриевну, как строится их бюджет. Она ответила, что Надя отдает ей всю зарплату, семья Люды - шестьдесят рублей в месяц, а Юля пятьдесят. Мне показалось это несправедливым.
      - А зарабатывает она сто рублей, - возразила Мария Дмитриевна, пятьдесят у нее остается.
      - Нет, - устало заметила Юля. - Ты ведь знаешь, мама, для себя ни копейки не остается. То Виталику штаны надо, то собирается долг за квартиру, мебель взяли в кредит, выплачиваю. Ну а на обед пятьдесят копеек, верно, ты даешь.
      Мария Дмитриевна молчала. Может быть, думала, что слишком дорого обходится ей Миробанов.
      Я уже давно собирался с ним поговорить в том месте, где он находится, да никак не получалось.
      В первый раз приехал, а он - в кино. Картина только началась. Люди свободные поступают, как хотят.
      А он - в колонии строгого режима, хочешь не хочешь- два раза в месяц художественный фильм, И школу тут не бросишь, как это сделала Надя. Образование обязательно. Окончил школу, получай аттестат зрелости. Тогда обязательным останется только профтехобразование.
      Это положено по закону. Матерые преступники, сидящие в колонии строгого режима, знают, как получить дополнительные льготы. Например, Миробанову первая передача положена через три с половиной года, то есть по истечении половины срока заключения. А он месяца за три получил уже три посылки. В своих письмах сообщил три способа передачи посылок. Чтобы не распространять его богатый опыт, не стану их описывать. Но способы надежнейшие.
      За день до моего отъезда я сказал Марии Дмитриевне все, что о ней думаю. Сказал, что она жестокий человек, что именно так и напишу о ней, процитирую письма Миробанова.
      - Ну что ж, - ухмыльнулась она, - пишите, почитаем. А жить все равно буду как хочу.
      На следующий день, когда я собирал вещи, пришла Юля. Я видел, сколько усилий прилагала она, чтобы сдержать слезы, но расплакалась. Просила не писать о маме. Жалко маму.
      - Это она вас послала?
      - Нет, нет, - заторопилась Юля. - Я сама. И Надя просит.
      Как же не писать? Знать о несправедливости, жестокости, садизме и молчать. Как же это?
      Юля задумалась, перестала плакать, только всхли"
      пывала.
      - Ну хоть фамилии не пишите.
      Я дал слово, что фамилии не напишу. Фамилии ее отца, погибшего на фронте. Поэтому называю Юлю только по имени.
      1964 год
      СУДЬБЫ ЛЮДСКИЕ
      Каждый человек - сам хозяин своей судьбы. Чего добился в жизни, то и пожинай.
      Так-то оно, конечно, так, а только многое в нашей судьбе зависит от тех, кто стоит рядом.
      * * *
      Женя Алейкин не успел убежать. Это был первый налет фашистской авиации на порт, и он растерялся.
      В ногу попал большой осколок. Пришлось ее отрезать,
      Вышел из больницы на костылях. Через год с фронта вернулся отец, тоже на костылях. У него была еще рана в животе, его долго лечили, но лечение это было уже ни к чему. Когда отец умер, мать пошла работать в порт.
      Женя потерял два года и был в классе старше всех.
      Он обижал малышей, и за спиной его дразнили "одноногим". Он знал, что его так дразнят. Учиться ему надоело и вообще все это надоело, он бросил школу и пошел в порт. Его не приняли. Далеко от центра, где не встретишь знакомых, была сапожная палатка. Там работали три мастера, и он поступил к ним в качестве ученика.
      С утра все трое искали мелкий ремонт, чтобы выполнить его сразу, при клиенте, и тут же получить за работу. Рассчитываться доверили Жене Алейкину. Первой и главной его обязанностью было внимательно считать деньги и не прозевать тот момент, когда набежит на пол-литра и полкило колбасы. Труда это не составляло, тем более что после каждого клиента механически прикидывали в уме, сколько уже собралось, и, как бы про себя, но все-таки вслух, говорили: "Как раз!", или: "Ну вот!", или еще что-нибудь в этом роде.
      Женя брал костыль и вприпрыжку бежал в ларек.
      Мастера ценили его трудолюбие, поэтому наливали немного и ему. Пить было противно. Над ним посмеивались. Он стал пересиливать себя и уже не отказывался от своей доли.
      В удачные дни и в получку раньше времени закрывали палатку. Женя приносил два, а то и три пол-литра, чтобы потом уже зря не бегать. Теперь не приходилось себя пересиливать, потому что в этом деле он ненамного отставал от мастеров.
      Жить стало легче. В первые месяцы работы он расстраивался по любому поводу: увидит ребят из ремесленного и завидует им. В такие минуты он становился задумчивым и рассеянным. Потом понял, что ничего хорошего в его жизни не будет. Значит, можно не расстраиваться от встреч с ребятами, у которых счастливая судьба, и не забивать себе голову всякими мыслями и бесплодными мечтами Он твердо решил, что теперь будет легче, и, если эти ненужные мысли опять лезли в голову во время работы, он гнал их, не раздумывая, яростно забивая гвозди в ботинок. Если они заставали его, когда он бежал за водкой, тоже не обращал на них внимания. Когда они будили его ночью, он с издевкой отвечал на них про себя, что его это совершенно не трогает и плевать на них хотел, пусть даже они не дадут ему спать до утра. И он ждал этого утра с нетерпением, чтобы поскорее выполнить первые заказы.
      Мать все понимала. Однажды сказала:
      - Может, в целинный совхоз уедем?
      Ему было все равно. Он ответил:
      - Мне все равно.
      Новому директору совхоза Ивану Шарпову было не до них. У него была мечта: три дождя. И ничего в жизни больше не надо: три хороших дождя. Первый - сразу после сева, второй - когда выйдет третья связка. Хлебный стебель, он ведь, как бамбук или камыш, коленцами пересечен. Так вот. На выходе третьего коленца дождик нужен. И последний - под налив хлебов.
      Мечта не сбылась. Не было дождя. Ни первого, ни второго, ни третьего. Вообще не было дождей. Были огромное солнце, не загороженное облаками, и горячив ветры. Но землю оплодотворили, и должна была появиться жизнь.
      Она появилась: вышли, выбились сквозь трещины ростки, жалкие, бледные заморыши. Они выбились к свету и влаге. А влаги не было. Подгорали, обвисали стебельки. Рост прекратился. Но они еще жили, маленькие и хрупкие и, как все живое, стремились оставить потомство. Они торопились, потому что жизнь едва теплилась в них, и надо было успеть это потомстыо дать. Раньше времени выбросили стрелку и пошли в колос. Родились колосики-недоноски. Крошечные, хилые, безжизненные.
      И снова палило солнце, обжигали суховеи, не жалея эти существа, они сжались, сморщились, потрескались, не в силах сопротивляться. Било солнце лежачего.
      Так пришла пора уборки. Вечером, в кабинете директора подводили итоги первого дня. Пятнадцатьдвадцать килограммов с гектара. А сажали по сто двадцать. Расходились, не глядя друг другу в глаза.
      Вошел кладовщик подписать какую-то бумагу. Подписал. Тот уже направился к двери, но директор задержал:
      - На первый раз предупреждаю. Повторится, отдам под суд.
      Сказал безразличным тоном, будто пришла случайная мысль, он ее и высказал.
      - Не знаю, про что это вы, Иван Андреевич, работаю я честно...
      Пока он это говорил, директор внимательно смотрел на него. Взгляды их встретились, инстинкт самосохранения сработал, и кладовщик осекся. Знал, что директор нрава крутого и пощады от него не жди. Уж лучше смолчать.
      - Ну вот, так-то вернее...
      Читает, что ли, чужие мысли? Домой шел, злясь на директора. Время трудное, на всякий случай надо коечто предпринять, чтобы легче зиму прожить.
      Предпринял. Ничего серьезного, так кое-что по мелочи припрятал. Через два дня получил приказ: переводят на работу по уборке скотного двора. Пойти на директора в атаку, так черт его знает, что ему известно. Как бы хуже не было. Но и молчать нельзя.
      Перед вечером позвал в гости кузнеца Алексея Дробова, Был он и трактористом, и комбайнером, и вообще мастером на все руки. Своим мастерством не бахвалился, но цену себе знал. Отличался болезненным самолюбием, и с этим недостатком начальство мирилась, боясь, как бы не обиделся человек и не переметнулся в другой совхоз.
      Дробов пришел в гости охотно. О новом директоре кладовщик заговорил после третьего полстакана. Что за директор талой! Сидит себе, барин, в кабинете, иэ окон свет - как прожектора, а у лучшего человека, Дробова Алексея, дети уроков не могут делать, нет света. И нет на него управы, боятся все...
      Долго ли самолюбивого выпившего человека разъярить! Алексей поднялся, молча толкнул дверь и, качаясь, пошел по неосвещенной улица Шумно ввалился в кабинет директора.
      - У тебя, директор, свет горит?
      - Горит.
      - А у детей моих почему вет света,?
      - Движок маленький, на весь поселок ие хватит.
      Через два дня закончится ремонт электростанции... - Иван Шарпов спокойно уговаривал кузнеца пойти отдохнуть, и это спокойствие все больше раздражало Алексея. Стукнув ладонью по столу, закричал:
      - Переключай свет на мою квартиру!
      Звякнули крышки чернильниц, опрокинулся узенький пластмассовый стаканчик с карандашами. Директор поднялся, близко подошел к кузнецу. Тем же спокойным тоном сказал:
      - Если вы сейчас же не уйдете, я вас вышвырну, как щенка.
      Кровь и водка ударили в голову. Это его, кузнеца и лучшего комбайнера, как щенка. Рука, привыкшая играть кувалдой, сжалась в кулак. Откачнулся Дробов и наотмашь ударил. Удар пришелся в воздух, но Алексей почувствовал, что замурован. Перехватив его руку каким-то приемом, Иван скрутил могучее тело кузнеца, подтолкнул его к двери и вышвырнул. Не удержав равновесия, под дружный смех сидевших на скамейке, Дробов плюхнулся жа живот. Подбежал кладовщик, помог подняться. Алексей отстранил его рукой.
      Обернулся, долгим взглядом посмотрел на ярко горящие окна и зашагал в темноту.
      В час ночи Иван Шарпов возвращался домой. На душе было тяжело, хотя о недавнем инциденте не думал. Чуда не произойдет: хлеба нет. Едва-едва натянут то, что посеяли... Иван шел задумавшись, никуда не глядя. Да если бы и посмотрел на деревья, что стояли у тропки, все равно не увидел бы притаившегося там человека.
      Удар был неожиданным и сильным. Развернуло Ивана, качнулся, а на ногах устоял. Перед ним -кузнец. Дурак ты, парень. Разве против человека с разрядом по самбо тебе идти! Скрутил Иван кузнеца.
      В районе Шарпову сказали, что действовал он правильно и другого выхода не было. Отдают кузнеца под суд.
      Муторно было на душе, когда возвращался в совхоз. Какие-то люди незнакомые, парень с костылем.
      - А вы кто такие?
      - Алейкины мы, на работу сюда послали, - заискивающе говорит женщина. Это мой старшенький...
      Сапожник хороший.
      Ничего не сказал, пошел дальше. Потом обернулся:
      - Остановились где? - и, не дожидаясь ответа: - Ступайте в общежитие, скажите, я велел.
      С Иваном Шарповым я познакомился спустя три года после этих событий, в разгар уборки. Мы ехали в высоких хлебах по великолепным межклеточным дорогам, а справа и слева гудели комбайны, оставляя могучие полосы пшеничных валков.
      - Вот моя опора, - заулыбался Шарпов, указывая на приближающийся комбайн. - Поговорите с ним.
      Тракторист и комбайнер высшего класса, непревзойденный специалист по двигателям, депутат областного Совета. И жена у него - золотые руки.
      Шарпов уехал, а я, подождав, пока подойдет к дороге комбайн, вскочил на лесенку и поднялся на мостик. Шестиметровая расческа комбайна врезалась в густые стебли у самой земли, а поперек нее метались ножи, и, вздрогнув, падали подкошенные колосья на полотно транспортера. Комбайнер вел машину, не переключая скоростей. Казалось, совсем просто вести комбайн.
      Показывая на штурвал, кричу!
      - А я не сумею?
      - Нет, - смеется он, качая головой, - Корреспондент, наверное?
      - Корреспондент, - подтверждаю я, называя себя. - А ваша как фамилия?
      - Алейкин.
      - Что?!
      - Алейкин! - кричит он. - Евгений Алейкин!
      Он разворачивает комбайн, а я украдкой смотрю на его ноги. Одной ноги нет.
      - Вот о ком писать надо, - кивает он на идущий поблизости комбайн. Учитель мой. Сейчас меняться будет.
      Мне неинтересен сейчас учитель. Как произошло такое чудо с Женей Алейкиным? Расспрашивать неловко. Решаю идти к учителю, который, конечно же, расскажет все подробно. Его место за штурвалом уже занял сменщик, а он зашагал в сторону полевого стана. Я догнал его, попросил рассказать о Жене. Я почувствовал, что этот вопрос ему приятен.
      - Ремонтировал я комбайн, - начал он, - подъезжает директор, парень с ним на костыле. Сошли с машины, стоят смотрят. А у меня не ладится, маховик никак не наживлю. И вдруг директор закричал на Женьку. Он у нас на людей не кричит, а тут закричал:
      "Что стоишь, не видишь, что ли! Подержи ему маховик". Парень бросился помогать. Потом отозвал меня Иван Андреевич и говорит: "Большая у меня к тебе личная просьба. Помоги человеку в люди выйти. Злой он, грубый, но не верю ни в его злость, ни в грубость.
      Просто задавлен из-за своей ноги. Морально задавлен, понимаешь. А парень смышленый. Если увидит, что не дают ему скидок и считают полноценным, далеко может пойти. Сделаешь из парня человека, и низко тебе поклонюсь, Алексей Дробов".
      - Позвольте, кто же это, Алексей Дробов?
      - Как кто? Я.
      Растерянный, иду молча. Наконец решаюсь:
      - Товарищ Дробов, я знаю вашу историю с директором. Как получилось, что вы здесь?
      - А я и не прячу свою историю. Куда ее спрячешь!
      - Суд был?
      - А как же! Вызвали на суд главного свидетеля обвинения Шарпова. Я знал, что он будет мне мстить, а отвести такого свидетеля нельзя, потому что он - потерпевший. Встал Шарпов перед судьями, ко мне боком и развел руками. "Не знаю, - говорит, - что сказать, товарищи судьи. Не знаю. Оправдывать его нечем, по всей строгости судить надо. Но вот расписался я тут у вас, что только правду буду суду говорить, а если правду, то обвинять его душа не велит. Понимаете, не тот это человек, кто за решеткой должен сидеть. Ошибка тут какая-то".
      Не послушался суд Ивана Андреевича, - вздохнул Дробов. - Три года строгого режима дали. Взяли меня под стражу, а Шарпов прямо с суда в область уехал.