Они смотрели на надвигавшийся огненный вал и на двухметровой ширины борозду, остававшуюся позади, и на путь, что предстояло еще сделать, и понимали, что успеют. Возможно, потому, что этот вал был уже близко, им казалось, что скорость его увеличилась и огонь уже больше не припадает к земле, а вздымается все выше. Но, возможно, это так и было, потому что ветер неистовствовал. Вырвались вперед края огненной стены, образовав полукруг, а из середины выбросило вперед несколько факелов, и уже пылал огромный массив.
      Неожиданно ветер ударил в противоположную от хлебов сторону, пламя затрепетало, забилось, заметалось и вдруг с новой силой рванулось вперед, будто для того и отступало, чтобы сильнее был прыжок.
      До конца хлебного поля трактористам оставалось не больше километра. А дальше все вспахано под зябь. До победы несколько минут. Извиваясь и изгибаясь, нарастал огненный девятый вал, гонимый неистовым ветром, припадая к земле и вздымаясь до уровня телеграфных проводов. Неслась зубчатая гряда, то багровая, то белая, то кровавая, и игрушечным казался трактор, на который она надвигалась. Пламя теперь неслось косой степом, и левый его конец был еще далеко, а праьый достиг трактористов.
      Они самоотверженно сражались, они сделали вгс, что в их силах, и в эту минуту, когда вплотную подступгла смертельная опасность, по всей логике вещей должны бы уйти с поля. Но, видимо, действовала другая логика логика сердца. Они не могли уйти. Теперь шла борьба не только против бессмысленного разрушения созданного человеком, но за его достоинство, честь, за тех, кто поднял тысячелетиями СЕЗВптие земли.
      Трактористы шли по прямой, параллельно хлебному полю, а огневой вал под углом к ним, и позади гламя перебрасывалось через их двухметровую борозду и, обессиленное, падало на втором препятствии.
      Владимир отбивался от пламени и видел, как Коля сшибает палкой горящие клочья травы, падавшие на трактор. Огненная стена, подрезаемая их бороздой, быстро укорачивалась. Она не успевала пересечь путь чрактору, но ссе время настигала его, и все время трактористы соприкасались с огнем.
      До вспаханного поля оставалось метров сто, когда огненный сноп упал Владимиру на спину. Он сорвал огонь, но одежда на нем загорелась. Разрывая на себе куртку, Владимир смотрел вперед и понимал, что пламя перережет путь трактору в каких-нибудь десяти метрах от вспаханного поля и ворвется в эти ворота на пшеницу. Он срывал с себя одежду, отбрасывал новые огненные снопы и видел, как Коля защищает от огня трактор, тоже готовый вот-вот загореться. А когда Коля обернулся, Владимир что-то закричал, рубя вытянутой рукой воздух, и, хотя крик был не слышен, Коля понял мысли бригадира и, круто свернув влево, чтобы не дать огню проскочить перед трактором, повел его на соединение со старой бороздой у вспаханного поля.
      Владимир успел сорвать с себя куртку, но горящие брюки разорвать не мог, потому что пальцы обгорели. В трех метрах от конца поля он спрыгнул и, падая, увидел, как трактор пересек старую борозду, окончательно отрезав путь огню, как выскочил, должно быть ему на помощь, Коля и вспыхнул с ног до голэвы, потому что комбинезон у него был пропитан паслом.
      Владимир бросился к нему, а Николай, весь объятый пламенем, бежал на вспаханное поле и рухнул на нем, уже не в силах гасить на себе огонь.
      Брюки и белье на Котенкове догорели, и руки он ладоней до плеч были местами обожжены, а местами обуглены, и им не поддавался горящий Колин комбинезон. Тогда он стал обеими руками быстро грести землю на своего друга, и пламя погасло. Но било поздно.
      Владимир стоял перед Колей на коленях, смотрел на его лицо и аккуратно стряхивал с него сеплю. Потом поднялся.
      Он посмотрел вдсль и увидел черную степь, черную до самого горизонта, откуда только что катился огненный вал, сраженный им и его теперь ,уже мертвым другом. Потом обернулся и увидел бескрайнее поле золотой пшеницы, тоже уходящей до саного горизонта.
      Было тихо, и ни один колосок не шевелился. Только нещадно пекло солнце.
      Владимир стряхнул с головы свою старую армейскую фуражку, у которой сгорел козырек, отшвырнул с ног остатки туфель и пошел по вспаханной земле к полевому стану. Он шел голый и черный от ожогов, шел под палящими лучами солнца и не чувствовал их.
      До полевого стана было четырнадцать километров, и он решил пройти пешком эти четырнадцать километров, потому что в его положении трзктср не занести. Он шел, и падал, и не злился на то, что па/ает, а терпеливо поднимался и упрямо двигался далгпе.
      Четыре тысячи гектаров было отдано под его власть, и за семь лет жизни на целине он прошел своим трактором и своим комбайном каждую пчдь этой земли, и не осталось клочка, который бы лично он не вспахал или не убрал комбайном.
      Он не смотрел, куда идет, но это была его земля, которую знало все его существо, каждат: его клетка, и он держал верное направление и, не думая об это?:, выбирал самый короткий путь к полевому стану. Тек он прошел три километра, и он прошел бы все четырнадцать, но из-за косогора показался комбайн.
      Владимир не обратил на него внимания и не стал звать комбайнера или размахивать руками, потому что комбайн на поле - обычное дело и ничего удивительного в его появлении не было. Он продолжал идти намеченной дорогой, падая и упрямо поднимаясь, как это делал до сих пор.
      А комбайнер Николай Макан увидел эту странную и страшную фигуру голого, то и дело падающего человека и, пораженный, свернул в сторону, ему наперерез. Подъехав, он соскочил и увидел, что это бригадир, весь обожженный и черный, и бросился к нему.
      - Стой! - закричал Владимир, широко расставив руки. - Будет больно... Поезжай вот так прямо, там Коля Грибов. Он сгорел... Совсем сгорел.
      - Машину пошлем за ним, - взмолился Макан, - давай скорее в бригаду. И он приблизился к Владимиру, но тот отстранил его:
      - Сам.
      Макан схватил из ящика новую спецовку и ватник, уложил их на площадку, и Владимир сам влез на нее и лег. Одиннадцать километров шел комбайн на самой большой скорости, и Макан не спускал глаз с бригадира, боясь, чтобы он не умер.
      На полевом стане он тоже не дал к себе прикоснуться набежавшим комбайнерам и трактористам, а слез сам и, окруженный ими, пошел в дом, лег на кровать и сказал, чтобы его смазали подсолнечным маслом. Но тут подъехал на "газике" старший агроном Владимир Иванович Рогов и уже не дал командовать Котешкову. Его подняли вместе с матрацем, уложили в машину и отвезли в больницу.
      У комбайнеров и трактористов не хватало духу идти к Полине Котешкозой. Но и скрывать от нее было нельзя. Решили, что пойдет комбайнер Алексей Калиничев со своей жексй Валей.
      Полина стирала белье. Леночка собиралась в школу. Правда, в школу ей еще не сейчас, но всего через два года, поэтому на всякий случай готовилась заранее. Вовка, убедившись, что никто с ним играть не будет, обиделся и ушел в свою комнату.
      Алексей и Валя вошли и остановились на пороге.
      Полина пригласила их в дом, но Алексей сказал:
      "Спасибо, мы на минутку". Дальше он не знал, ч го говорить. Он не знал, с че-о качать.
      - Да что вы какие-то вареные? - рассмеялась Полина, снимая фартук. Проходите.
      Вовка уже был тут как тут, а из открытой двери поглядывала на гостей Леночка, и от этого Алексей совсем разнервничался и начал улыбаться. Улыбка получалась неважная.
      Должно быть, есть у женщин какое-то особое чутье на беду. Полине неоткуда было ждать беды, но она с тревогой посмотрела на виноватое лицо Алексея, машинально стянула с головы косынку, скомкала ее в руках. А он все еще молчал, и она выдохнула:
      - Говори!
      - Понимаешь, Поля, хлеб загорелся... Володе руки обожгло, он в больнице...
      Губы у нее задергались, она стала поспешно заталкивать косынку в мыльную пену, и, испугавшись, Алексей быстро забормотал:
      - Ты не волнуйся, он вполне сознательно разговаривает.
      - Почему же не разговаривать, если только руки! - закричала она на Алексея и бросилась вон из дома.
      Расступились сбившиеся у крыльца механизаторы и девушки из полевых станов.
      Она бежала через поселок босиком, в стареньком платьице, бежала к рыжим хлебам, между которыми вилась узкая дорога. Никто не сообразил, как остановить ее, и никто не знал, надо ли останавливать.
      Выскочили на крыльцо испуганные Леночка и Вовка. Они не плакали. Может, поэтому их не заметили.
      Люди смотрели на бегущую Полину, на платьице, которое она сшила еще в Москве в самом лучшем ателье, когда собиралась сюда. Оно было тогда нарядным и модным, а ей только исполнилось девятнадцать, и никакого поселка и хлебов здесь не существовало, и не было этой гигантской телевизионной антенны над их домом, а в непролазной грязи стояло несколько вагончиков и палаток среди бескрайней и дикой целины. И смешно было носить это шикарное модное платье и она впервые надела его, когда праздновала целина первую комсомольскую свадьбу в первом построенном для Владимира и для нее доме.
      Полина уже скрылась в хлебах, когда вырвался из гаража вдогонку ей автомобиль главного инженера.
      До больницы больше двадцати километров. Петляет в хлебах дорога, накспанная к твердая, как бетон. Несется машина. Катятся пшеничные волпм до самого горизонта. Хлеба, хлеба без конца, без края.
      Сухими глазами смотрит на волны Полчна. Целина! Сколько горьких и сладких слез пролито здесь!
      Сколько радости, сколько горя вынесено!.. Горя? Разве то было горе, когда заметало пургой палатки, когда утопали в грязи? Разве то было горе? Вот оно когда подошло! Подстерегло одну ее, подкралось и ударило, подлое! За что?
      ...Казанский вокзал в Москве. Музыка, цветы, юность .. Таинственная, маняшая целина. Двести пятьдесят четыре человека с комсомольскими путевками.
      Смех, поцелуи, слезы... Куйбышев, Уфа, Челябинск.
      Встречи, оркестры, танцы, цветы.
      Юность! Провожали на подвиг московскую юность...
      Прошел по вагонам старший, Влади?шр Котешкор.
      Высокий, сильный, подтянутый. Только что из армии.
      Говорят, понтонер. Командир понтонного отделения.
      Серьезный, строгий... Нет, хороший. Улыбается хорошо. Прошел, не взглянул. Подумаешь, нужен больно...
      Караганда!
      Тают остатки снега. Разлилась Нура. Задыхаясь, тащится трактор с одним вагончиком на прицепе. Зарывается в землю. Откапывают, снова тащится...
      Греются у тощих костров.
      - По ко-оням!
      Это командует Котешков.
      Передрогшие, лезут в холодный вагончик. Двести километров за трое суток. Меньше трех километров в час. Опять остановка.
      Приехали.
      Стегь. Сырая, холодная, воющая, бесконечная. Без воды, без света. Ни днем, ни ночью не снимают ватников. Надо подальше спрятать это тонкое, модное платье...
      Обед. Шумный обед в палатке. Веселый остряк кричит через весь длинный стол: "Котешков, что это твой конь всегда у второго вагончика стоит?"
      Зачем она не смолчала? Сама себя выдала. Как могло у нее вырваться: "Неправда, не только у нашего".
      Дружный и долгий смех: "Знает кошка, чье мясо съела". Зарделась, убежала.
      Через две недели предложил расписаться.
      - С ума сошел! Мы далее не гуляли.
      - Так негде же здесь гулять, Поленька. Да и чеЛОЕСК у нас виден лучше, чем в парке культуры имени Горького. Как на войне виден. Я, например, за тебя ручаюсь. Ты - настоящая.
      Идет в гору Володя. Лучший тракторист. Лучший комбайнер. Лучший механик. Член партийного бюро.
      Ласковый, добрый. И дети в него. Недаром сына Вовкой назвала...
      Счастье... Что же оно такое счастье? Нет, не надо ей никакого счастья. Пусть будет все как есть...
      Несется машина по узкой просеке. Шелестят колосья. Волнуются хлеба. Она знает: нет, не только руки. Она не плачет. Она не плакала всю дорогу. Ну, а куда же деться слезам? Они скапливались и хлынули, когда показалась больница.
      Главный врач Раиса Петровка Панкратьева велела выпить капли, сказала: пустит в больницу, если сможет Полина не удивляться, не ахать, не вскрикивать, что бы ни увидела. Увидит обожженного человека.
      Клятву дала: не покажет виду.
      Володя был накрыт одеялом поверх каркаса, чтобы оно не прилегало к телу. Лицо обожжено не сильно.
      Волосы ке тронутые. Благодарно, спокойно смотрит на нее.
      Отлегло немного.
      - Как же тебя, Володенька?
      - Я-то, видишь, ничего. А вот Коля Грибов сгорел.
      Совсем сгорел. - Повлажнели глаза. - Кольку жалко...
      Очередная процедура. Сняли одеяло, подняли каркас. Увидела...
      - Ну что ты, Поленька? Самое страшное позади.
      Трое суток стоял почетный караул у гроба Коли Грибова. Сменяли друг друга его друзья, комб1йперы и трактористы, представители ЦК комсомола Молдавии. Несли почетную вахту руководители совхоза, делегаты Караганды. Стоял у гроба сына прилетевший из Молдавии отец.
      Как героя Коло торжественно похоронили на кургане близ совхозного поселка, откуда видны необъятные просторы хлебов, и весь поселок, и убегающая вдаль дорога.
      А за жизнь Владимира Котешкова началась борьба.
      Врач Раиса Петровна Панкратьева еще до окончания института десять лет работала старшей операционной сестрой в Караганде. У нее огромный опыт в области ожогов. Она знала, что делать. Прежде всего преодолеть первый смертельный рубеж: не дать умереть от шока. Надо было знать и умело использовать все новейшие методы в их точной и неукоснительной последовательности, чтобы немедленно, сию же минуту, не дожидаясь консультаций, вывести из шока. И все это было сделано.
      Почти ни одну процедуру нельзя было выполнить обычными способами. Как, например, сделать внутривенное вливание? Нащупать, найти вену даже на здоровой руке не всегда просто. А ощупывать обожженную руку немыслимо. И она применяет веносекцию:
      вскрывает внутреннюю поверхность голеностопного сустава, находит вену и делает вливание. Не как обычно, а с помощью специальной системы, капля за каплей.
      Обработка ран. Но так даже сказать нельзя. Идет обработка одной, сплошной, на все тело раны. Оно поражено ожогами третьей и четвертой степени на семьдесят процентов. Общее поражение - восемьдесят пять процентов. Только верхняя часть груди да стопы остались нетронутыми.
      В пять часов вечера привезли в больницу Котешкова, в шесть часов утра отошли от его постели Раиса Петровна и опытнейшая сестра Эмма Ивановна Кайзер. Попеременно помогали им сестры Валя Трестер и Валя Борисова. В точных дозах и последовательности, с необходимыми промежутками в организм вводились средства борьбы за жизнь.
      Спустя несколько дней корифеи Ожогового центра Академии медицинских наук СССР отметили исключительную тщательность всех проведенных мероприятий, их необходимость и исчерпывающую полноту, точность и правильность всех процедур.
      В тот первый день у постели больного был главный врач района Дмитрий Александрович Кулагин. На спеииальном самолете прилетел из Караганды хирург Петр Михайлович Немьшов. Были приняты все профилактические меры: против заражения крови, против столбняка, против пневмонии...
      То и дело появлялась дежурная сестра:
      - Раиса Пегровна! Сорок человек пришли и предлагают кровь для Котешкова.
      - Поблагодарите, скажите, есть.
      ...Камфора, морфий, кофеин, спирт, чай, искусственное питание...
      - Раиса Петровна, пришли, предлагают кожу для Котешкова.
      - Поблагодарите. Объясните, что при таких ожогах подходит только кожа близнеца.
      В палате стоит постель для Полины. Круглые сутри дежурят врач и сестра. Целый лень у больницы толпятся целинники. Не отходят от больного его друзья:
      директор совхоза Воробьев, секретарь парторганизации Танаев, председатель рабочкома Боярский, главный агроном Рогов. То и дело звонят из обкома.
      Котешков спокоен. Удивительно спокоен и рассудителен. То ли воля такая нечеловеческая, то ли не понимает, что происходит. Ему больно. Ему должно быть нестерпимо больно.
      В целинной совхозной больнице был отведен первый смертельный удар. Трое суток борьбы сделали возможным эвакуировать больного. Снова появился специальный самолет. Хирург Щербак и бортфельдшер Василенко сопровождали его до Караганды.
      Центральная клиническая больница. Лучшие силы медицины. Консилиум. Летят телеграммы в Москву.
      Заведующий отделом обкома звонит в ЦК партии.
      Секретарь обкома разговаривает с министром здравоохранения. Кто-то из Москвы спрашивает заведующего облздравотделом Антерейкина:
      - Вы разве не врач? Ведь смертельная граница тридцать процентов, а у него семьдесят...
      - Я врач. Но это человек необыкновенный. Это непостижимая воля.
      Два дня борьбы за жизнь Котешкова в Караганде дали возможность эвакуировать его в Москву.
      Аэродром. ИЛ-18. Это не санитарная машина, но самая надежная. В ней пассажиры. Освободили лучшее отделение, и каждый старался уступить свое место сопровождающим.
      Машина в воздухе. Летит красавец ИЛ-18 над просторами Репины и несет борца, героя, коммуниста.
      И более пятидесяти человек следят за его полетом, ждут его. В Ожоговом центре сестры и няни готовят отдельную трехместную палату, глазные специалисты по хирургии и терапии Министерства здравоохранения Анохин и Кузнецов проверяют, все ли готово к приему. Освобождается посадочная площадка на аэродроме для идущего раньше времени самолета. Ждут профессора, доктора наук, врачи. Собран цвет советской хирургии в области ожогов.
      Первый консилиум: главный врач института хирургии имени Вишневского Сергей Иванович Смеловский, руководитель Ожогового центра профессор Михаил Израилевич Шрайбер, доктор медицинских наук Тигран Моисеевич Дарбппян, кандидаты наук Леонид Иванович Васильев и Борис Львович Гельман, научный сотрудник Станислав Константинович Завьялов.
      Самое передовое, чем располагает мировая хирургия и мировая наука об ожогах, применяется к Котешкову. Каждое утро на специальной врачебной конференции светилы советской медицины обсуждали вопрос: состояние Котешкова и дальнейшие меры борьбы за его жизнь.
      Все сделала Родина, что могла. Но не достигла еще медицина таких вершин, чтобы дать человеку новый покров на всем теле.
      С воинскими почестями, как павшего в бою воинагероя, похоронили в Москве на Пятницком кладбище Владимира Дмитриевича Котешкова. Гроб с телом несли директор совхоза, председатель рабочкома, трактористы, комбайнеры, представители комсомола столицы.
      Они жчли как герол и погибли как коммунисты, и слава о них будет передаваться из уст в уста, из поколения в поколение и, как чудесная сказка о богатырях, как величие эпохи, будет жить в веках.
      1962 год
      В РЕЙСЕ
      Обьединенная Антарктическая китобойная флотилия возвращалась в Одессу после восьмимесячного рейса. На подходах к порту ударили гарпунные пушки на китобойных суднах, взвились ракеты, поднялся с посадочной площадки флагмана "Советская Украина" красный вертолет.
      И орудийный грохот салюта, и фейерверки, и торжественные круги вертолета над флотилией продолжались, пока она не втянулась на внутренний рейд.
      С причала, заполненного массой людей, доносились звуки марша. Так встречают героев. Китобои заслужили эту встречу богатырским трудом, подвигами.
      Вместе с группой товарищей я поднялся на борт флагмана за четыре часа до его швартовки и теперь смотрел на ликующий причал.
      Антарктическая флотилия охотилась за кашалотами в тропиках. Ночью китобойцы лежали в дрейфе, а с рассветом все приходило в движение. На верхушки мачт взбирались по вантам марсовые матросы. На большой высоте, раскачиваемые в своих "бочках", они высматривали добычу. Одновременно на ходовых мостиках появлялись капитаны, штурманы, гарпунеры и добровольные наблюдатели - члены экипажа, свободные от вахт. Вся территория вокруг разбивалась на секторы, и каждый ощупывал биноклем свою зону.
      Шла флотилия, на сотни миль прочесывая океан.
      То и дело слышалось:
      - Справа по борту вижу фонтан!
      - Слева на траверзе - фонтан!
      Били пушки, вынося на бесконечном капроновом лине гарпуны с длинными и острыми гранатами. Врезались гарпуны в китовые туши, рвались внутри гранаты. А потом люди подтаскивали к борту мертвое тело кита. В него вонзали полые пики со шлангами, и мощные компрессоры нагнетали воздух. Туши раздувались и, точно исполинские понтоны, оставались на плаву.
      В них втыкали флаг с номером китобойца, которому туша принадлежит, и ставили радиобуй, подающий сигналы. По этим сигналам их найдет потом китобоец или подберет база.
      Здесь, на базе, особенно жарко. И в прямом и в переносном смысле. Антарктической флотилии, приспособленной к работе в холодной зоне, тяжко в тропиках.
      Долго стоять на тропическом солнце нельзя. Особенно людям, привыкшим к Антарктике. Но надо стоять долго: длинный рабочий день.
      Туша, освобожденная от жира на кормовой палубе, поступает в разделочную. Вдоль борта едва выступают над палубой горловины котлов, скрытых внизу, в жирзаводе.
      На разделочной палубе снимают и режут китовое мясо, отделяют печень, амбру, если она попадается, пилят голову, хребет, ребра, хрящи. Все идет в котлы, И все пойдет своими путями: мясо - в морозилку, жир - в танки, мука - в мешки.
      Тонны китовых внутренностей, кишечника, слизи разлагаются под тропическим солнцем. Раскаленный воздух насыщен ядовитыми парами. То мокнет, то коробится одежда, исполосованная белыми следами соленого пота. Все это видит капитан.
      Моряки жирзавода завидуют палубе. Там, наверху, на палубе, легко. Там температура пока не поднималась выше сорока пяти градусов. А внизу, в жирзаводе, - до шестидесяти пяти. На палубе легче. Там газы не застаиваются. И уж если совсем невмоготу человеку, может к борту подбежать, глотнуть свежего воздуха. А тут бежать некуда. И отравленному воздуху деваться некуда.
      Машинист-жировар Иван Иванович Бахров, человек огромного роста, богатырского здоровья и атлетического телосложения, не обращал внимания на неудобства. Как и подобает коммунисту, работал на совесть.
      Надо, так надо. Он только все больше злился на свое могучее тело, на мускулистые, точно в узлах, руки, которые становятся непослушными и слабыми. А главное- голова. Туманить ее стало, и ведет его из стороны в сторону, точно пьяного.
      Иван крепился. Не белоручка он, вынесет.
      На десятый день пребывания в тропиках заступил в ножную вахту. Пошел к своим котлам. У него три колла, его рабочая площадка больше пятидесяти метров. Едва спустился, как раздался резкий звонок, загорелась красная лампочка. Это сигнал с палубы: первый котел загружен, начинайте варку.
      Несколько оборотов вентиля, и пар, перегретый до ста пятидесяти градусов, со свистом ринулся в котел.
      Завертелся внутри сетчатый барабан, перемешивая сырье. Иван бросился к третьему котлу, где варка уже завершилась. Всем телом навалился на тяжелый рычаг пробки перепускной трубы, по которой густая масса должна идти в жироотделитель. Пятидесятикилограммовая пробка поддавалась туго, масса не шла.
      Что-то там засорилось. Несколько раз тяжело переводил рычаг из одного положения в другое, пока все не наладилось. Он торопился, потому что у второго котла надрывался телефон, тревожно мигала лампочка: котел полон, быстрее начинайте варку. А у первого котла давление поднялось до предела, надо немедленно перекрыть пар. На ходу увидел в глазок жироотделителя, что пошла грязь и надо быстрее спустить ее, иначе вслед за жиром потечет в отстойник.
      Иван метался между накаленными котлами, жироотделителями, отстойниками, открывая и закрывая вентили, краны, пробки. Откуда-то капали жир, горячая вода, свистел фланец. Горячий зловонный воздух обжигал горло. Било в висках. Пустить бы сюда мощную струю охлажденного воздуха, но вентилятор едва шевелится, на Антарктиду рассчитан.
      Выбрав свободную минуту, Иван пошел напиться.
      На весь жирзавод, где в смену работает больше семидесяти человек, одна колонка с водой. Тоже в расчете на Антарктиду. Там не очень пьется, а здесь - до ведра воды в день на каждого.
      На соседней позиции послышался шум. Оказывается потерял сознание и упал жировар Виталий Быстрюков, тепловой удар. Не выдержал двадцатисемилетний Виталий Быстрюков, бывший водолаз, спортсмен-разрядник. По крутому трапу вытащили наверх, привели человека в чувство. Каких-то особых, исключительных изменений в его организме не произошло.
      Лишь давление было сто на пятьдесят пять, пульс - сто сорок ударов, вдвое больше нормы. Но у всех такое состояние появлялось к концу рабочего дня, а у Виталия - в первый час дежурство.
      Капитану доложили о происшествии.
      - Всякое бывает, - сказал он рассеянно.
      С этого дня началось. Потерял на вахте сознание Онишко, через день Скоморохов, потом Покотилов, Фатыхов, Панченко...
      Иван держался. Только бы миновали ночные вахты.
      Едва дотянул до прихода утренней смены и пошел в каюту спать. Он понимал, что надо обязательно поесть, желудок пустей, а есть не мог. Хотелось пить.
      Хорошо бы кружку воды, разбавленную сухим вином.
      Врачи определили, что такая смесь хорошо утоляет жажду. Поэтому в колдоговоре пункт есть в обязательном порядке выдавать в тропиках вино. И все моряки Советского Союза получают его. Капитан запретил выдавать вино, должно быть, мало захватили.
      А возможно, потому, что вино лучше расходовать как стимул для выполнения плана. По всей флотилии капитан объявил: за пять убитых кашалотов - пять бутылок... Слово свое он держит. На всех суднах прислушиваются, когда он отдает приказ.
      "Такому-то три бутылки отпустить, такому-то - восемь бутылок.."
      Не досталось вива Ивану. Потащился он в каюту.
      Жара. Вентилятора нет. Резкий запах китовой продукции. Здесь и лег спать. Долго метался в постели, резало глаза, слипались веки, а уснуть не смог. Нет мочи спать в такой атмосфере. Поднялся, стащил с койки матрац и побрел на палубу.
      Тропическое солнце набирало высоту. Разделочная палуба гудело. Мокрые, в китовой слизи люди резали, пилили, растаскивали крючьями распотрошенные части туши, загружая котлы. Близ надстроек, качаясь, брели люди с матрацами. Это была ночная смена.
      Капитан каждый день видит этих людей с матрацами. Ему докладывают, что в каютах невыносимо и надо уходить из тропиков. И он отвечает: "Вы ставите личные интересы выше государственных".
      Иван искал место в тени. И те, кто работали, и те, кто с матрацами, то и дело злобно поглядывали в одно и то же место. Иван знает, куда они смотрят. Он не хочет туда смотреть, но поднимает мутные глаза: верхний аварийный капитанский мостик. Святая святых любого судна, любого корабля. Здесь установлены все необходимые приборы, и если захлестнет стихия ходовой мостик, управление ведется с аварийного. Это самая высокая площадка. Отсюда далеко видны океанские просторы, палубы, надстройки, корма, бак.
      И со всех точек судна хорошо виден верхний мостик.
      Иван поднял глаза на этот мосткк, сплюнул и побрел дальше. Резвились, гоняясь друг за другом, и прыгали в купальный бассейн, сооруженный на аварийном мостике, Светлана и капитан. Бассейн - сюрприз Светлане - сделан по его приказу и под его руководством ремонтными бригадами в пути. Я видел этот бассейн, выложенный метлахской плиткой, с наружным и внутренним трапами, с красиво изогнутыми перилами. Жалкими и ненужными кажутся возле него гирокомпас и другие приборы управления судном.
      Надругался капитан над верхним капитанским мостиком, над китобоями.
      Было бы неправильно считать, что Светлана тунеядец или просто жена, находящаяся на иждивении мужа. Нет, она работает. Правда, долгие годы должности, которую она занимает, не было, и создал ее капитан, когда взял в рейс жену. Люди считают, будто ее работу мог бы выполнять обмерщик китов, затрачивая на это минуту. Но капитану виднее. Чтобы каждый понял, какую ответственную работу выполняет Светлана, он положил ей зарплату по шестой категории. Как старшим мастерам жирзавода и разделки - главной руководящей силе всего производства. Должно быть, Светлана того стоит. Недаром газеты капиталистических стран, в чьих портах бывает флотилия, печатают ее портреты на первых полосах.
      Чтобы не обидеть своего сына Геннадия, он и его жене положил приличный оклад. Она тоже Светлана, и ее нельзя обижать, потому что она киноактриса.
      Уже в трех фильмах участвовала. Вернее, она - марсовый матрос. Она очень смеялась, когда ее назначали марсовым матросом и выдали паспорт моряка. Это так экзотично - сидеть в "бочке" на самой верхушке мачты и высматривать китов. Жаль, все погошают, что не полезет она туда. И жаль, что они с Геннадием плавают не на флагмане, а на обычном китобойце, который назвали поисково-научным судном. Хотя Геннадий поставлен здесь начальником, ему даже капитан подчиняется, но все равно удобства не те. И эти матросы придираются к Геннадию больше, чем к его отцу. На собрании подняли вопрос, будто она пичею не делает, а зарплату получает. Правда, Геннадий дал должный отпор. Он сказал: "Во-первых, моя жена только числится марсовым матросом, фактически она лаборантка. Оценивать ее работу как лаборантки вы не компетентны. Это могу сделать только я, как научный руководитель. А я - довожу до вашего сведения- оцениваю ее работу положительно". Но все равно неприятно.
      Тяжело было в жирзаводе. Председатель базового комитета профсоюза, опытный моряк, решил на себе проверить условия работы в жирзаводе. Отработал один день, а на другой пошел к капитану: "Надо немедленно уходить из тропиков".
      Капитан объявил всеобщий опрос: "Кто за то, чтобы оставить тропики, где много кашалотов и будут большие заработки, и идти в Антарктику, где еще не известно, есть ли киты?"
      Почти все китобойные суда, оторванные от жизни и работы жирзавода, проголосовали за то, чтобы остаться. Жирзавод вместе с линией муки - за уход.
      Как дальновидный руководитель, капитан это предвидел.
      - Ничего не могу поделать, - развел руками. - Подчиняюсь большинству, остаемся.
      С первым попутным транспортом отправили, выдав больничные листы, первую партию вышедших из строя. Вошел в эту группу и Иван Бахров.
      - Инвалид второй группы, - грустно улыбнулся Бахров, заканчивая рассказ о своем последнем рейсе. - Вы не смотрите, что на вид я такой мускулистый.