Конечно, торопиться нельзя, будто только и ждал, как бы быстрее попасть в президиум. Но двигаться медленно еще хуже. Подумаешь, важность какая плывет и задерживает все собрание. И в унисон своим мыслям он то замедлял, то ускорял шаг. И пока он шел через весь улыбающийся ему зал, так и не решил, куда ему надо смотреть. Идти, наклонив голову, как хотелось бы, неудобно. Люди приветствуют его, а он, гордыня, даже не взглянет на них. А смотреть всем в глаза - вот я какой герой, любуйтесь! - и вовсе нельзя.
      Он злился на свои глупые мысли, но другие в голову не приходили.
      Когда поднялся, наконец, по лесенке на сцену и хотел примоститься где-нибудь сзади, кто-то подтолкнул его к столу, в первый ряд президиума, где для него освободили место.
      И тут в голову пришла уж совсем нелепая мысль.
      Он подумал, что его уже дважды подталкивал сосед, чтобы он встал и шел на это почетное место, и что давно-давно его тоже подталкивали, но не в президиум, а к "запертой" монастырской двери и к высокому дереву у каменной ограды, утыканной осколками бутылок, и какой он молодец, что все же вернул ботинки...
      Во время перерыва его поздравляли знакомые и не то в шутку, не то всерьез говорили: пусть и не думает так отделаться, а сразу же после актива ведет в ресторан.
      И тут к радостному возбуждению, в каком находился Виктор, примешалось вдруг что-то досадное.
      Будто чего-то еще не хватало, что-то было недосказано. Это мешало ему в полной мере насладиться счастьем.
      Неожиданно Виктор решил купить Маше подарок, и от этой мысли стало легче на душе. Хорошо бы цветы. Он никогда не дарил ей цветы. И не рвал для нее цветов. А когда доводилось им вместе бывать в поле, она собирала их сама. И вообще он ничего ей не дарил.
      День рождения или Восьмое марта не в счет. Подарки в такие дни обязанность каждого. Да и то они всякий раз вместе советовались, что именно он должен ей подарить. И она же давала деньги на подарок, потому что получку он приносил ей, а брать в сберкассе было ни к чему. Часто получалось так, что, коль скоро он идет в магазин, пусть заодно возьмет мыло - уже кончается, и, самое главное, пару катушек ниток, потому что белые давно вышли, а она все забывает купить, и просто стыд и срам пуговицу пришить нечем.
      Виктор приносил свой подарок в общем свертке с хозяйственными вещами, и это был уже не подарок, а неизвестно что.
      ...О цветах сейчас и думать нечего, их не достанешь. Да и вообще магазины уже закрыты. Он отошел в сторонку, чтобы меньше попадалось знакомых, и оказался возле большого книжного прилавка. На стене надпись: "Книга - лучший подарок". Ему не хотелось покупать книгу.
      Он вспомнил, что тут же, в фойе, есть еще один прилавок, где торгуют местными кустарными изделиями. Здесь ничего хорошего не оказалось. Безвкусно сделанные шкатулки, уродливые статуэтки, гуси, похожие на кенгуру, и другие некрасивые безделушки.
      Его внимание привлекла лишь очень смешная куколка из пластмассы. Это был негритенок. Вернее, маленькая негритянская девочка. Она придерживала края широкой юбочки, похожей на пачку балерины, и казалось, вот-вот присядет в реверансе. Круглая мордочка и большие глаза с голубоватыми белками, и губы были надуты. Еще секунда - и она расплачется. На ее трогательную фигурку и лицо нельзя было смотреть без улыбки.
      Он купил куколку. Продавщица завернула ее, и он положил сверточек в боковой карман, перевернув его, чтобы куколка лежала не вниз головой, как ее подала девушка, а в нормальном положении.
      Когда Виктор вернулся домой, Маша сказала:
      - Сейчас разогрею ужин, - и отложила в сторону свое шитье.
      И снова, как там, в зале горкома, Дубравину стало обидно за Машу. Он усадил ее на диван и стал рассказывать о совещании. Она слушала молча. На лице ее была радость. Когда Виктор окончил, она попросила, чтобы он еще раз и со всеми подробностями и не торопясь пересказал, как он шел на сцену, и как весь зал аплодировал ему, и кто из знакомых там был.
      - Ну что ты, Машенька, - взмолился он, вставая - Вот поставь куда-нибудь. - И он достал из кармана свою покупку.
      - Что это? - поднялась и она.
      - Да так, безделушка, - небрежно ответил Виктор Иванович.
      - Ничего не понимаю В куклы у нас некому играть, да и где ты ее взял, не на активе же?
      - На активе, - сказал он, словно оправдываясь - Для тебя купил... Ничего подходящего не было, понимаешь7
      - Для меня?.. Ты там подумал обо мне, да? - Лицо у нее стало серьезным, озабоченным.
      - Ну да, вот видишь... совсем безделушка... пятьдесят копеек стоит... просто так... - Он говорил и видел, что Маша сейчас заплачет, и не знал, что еще сказать.
      И она действительно расплакалась и, не выпуская из рук куколки, обняла его, а он не стал успокаивать ее или задавать вопросы, а только гладил ее волосы.
      Потом она поставила куколку на комод и сказала:
      - Будем ужинать.
      Она вышла в соседнюю комнату и вернулась с чистой скатертью и в другом платье и начала накрывать на стол не в кухне, как обычно, а в большой комнате.
      То и дело поглядывала на комод, а когда выходила, на куколку смотрел Виктор. Он неожиданно заметил, что у куколки вовсе не обиженный, а просто удивленный вид и совсем не хочется ей плакать, а складки у губ, потому что она сейчас улыбнется. И как только ему могло померещиться, будто она обижена...
      На следующий день Владимир Чеботарев узнал все, что говорил секретарь горкома. С тех пор он и стал придираться к Дубравину. Делал это очень умно и не грубо. Он был находчив и остроумен и умел безобидными на первый взгляд шуточками высмеять человека. Виктору трудно было сладить с ним, и он начал просто избегать Чеботарева. Но тот не сдавался. Стоило Дубравину выступить на собрании, как он находил повод, чтобы свести это выступление на нет. Когда обсуждался поступок машиниста Гарченко, вывесившего на своем паровозе лозунг, и Виктор предложил не наказывать его, все знали, что Чеботарев потребует сурового наказания. Так оно и оказалось в действительности.
      Владимир говорил красиво и остроумно, решительно осуждая анархию, которая до добра не доведет. Он выразил удивление, как мог столь авторитетный и всегда точный в своих действиях старший машинист Дубравин поддержать такую партизанщину, и предложил объявить Гарченко выговор.
      Выступление не понравилось. Сам Чеботарев недавно был понижен в должности за лихачество, едва не приведшее к аварии. Не понравилось и потому, что машинисты его не любили. И все дружно проголосовали за предложение Дубравина.
      ЗАПИСКА
      Вскоре после памятного сигнала, который Андрей Незыба непродуманно дал, чтобы успокоить Валю, он снова навестил ее. Девушку нельзя было узнать. Еще за день до того черные круги под глазами делали ее лицо изможденным, страдальческим. Теперь они лишь ярче оттеняли ее сияющие глаза, точно мазки грима, положенные опытной рукой мастера.
      Валя говорила без умолку, легко перескакивая с одной темы на другую, часто смеясь собственным словам. Андрей никак не мог поспеть за ее мыслями и не мог понять, почему ей смешно. Он устал. Ему было невыносимо смотреть на ее счастье, и не было сил ПОДЕЯТЬСЯ и уйти. С той самой минуты, когда он дал этот сигнал, в нем не прекращалась внутренняя борьба.
      Сначала ему было хорошо, как человеку, совершившему благородный поступок. В таком состоянии он пребывал до утра. Проснулся с тревогой в душе. Кто дал ему право вмешиваться в чужую жизнь? Хотел сделать приятное больному человеку? А если это принесет новые страдания? Да и чем все это кончится?
      - Вы скоро пойдете на дежурство?
      Это она спрашивала его. Андрей вскочил.
      - Да, да, извините, - заторопился Андрей. - Действительно, расселся здесь...
      - Нет, что вы, - смутилась Валя. - Вы не так меня поняли. Я просто спрашиваю. Вы ведь сегодня с шести?
      Она не "просто спрашивала". Андрей видел это. Она стояла красная от смущения. Краска покрыла не все лицо, а выступила пятнами. Валя не могла на что-то решиться. Андрей попрощался и не уходил. Ждал, что она скажет.
      - У меня к вам просьба, - выдавила она из себя наконец. - Когда будет проезжать Чеботарев, прошу вас, положите это под жезл. - И она протянула сложенную вчетверо записку.
      - Хорошо, пожалуйста, с удовольствием, - забормотал Андрей, беря записку и тоже глядя на пол. Еще раз сказав "до свидания", неестественно быстро и неловко вышел из комнаты.
      Дома посмотрел на записку. Вверху надпись: "Владимиру Чеботареву". Чуть ниже в скобках: "Лично".
      Буковки кругленькие, каждая похожа на колобок.
      Записка, несомненно, вызвана сигналом, который он так необдуманно дал., чтобы успокоить Валю. Но ведь Чеботарев и не подозревает об этом сигнале. Как же чудовишно можно подвести ее! Что он подумает о Вале, прочитав записку?
      В голову приходит постыдная мысль, от которой он краснеет. Но другого выхода нет. Если прочитать эю чужое письмо, станет ясно, что делать. Поступить иначе он не имеет права.
      Андрей боязливо опускает занавеску, зачем-то бросает взгляд на дверь и садится к столу, на котором лежит записка. Он протягивает руку, но она сжимается в кулак. Когда же окончится эта мука? Надо решительно. Ведь это единственный выход. Он читает:
      "Володя, если бы Вы знали, как я благодарна Вам.
      за этот сигнал. Я рада, что Вы больше не сердитесь на меня.
      Сейчас я больна (грипп) и еще целую неделю, наверное, не смогу прийти к семафору. Но прошу Вас, посылайте мне эти сигналы. Они нужны мне. Я буду их ждать.
      До скорой встречи, Валя".
      Он снова посмотрел на письмо и увидел только одну строчку:
      "посылайте мне эти сигналы. Они нужны мне. Я буУУ их ждать".
      Теперь она ждет. Начиная с шести, будет ждать каждую минуту. Она будет ждать весь вечер, и ночь, и следующий день, и так ежедневно.
      Андрей пошел на дежурство.
      Как только принял смену, позвонили из Матово:
      - Могу ли отправить поезд номер пятьдесят три?
      - Ожидаю поезд номер пятьдесят три, - ответил Андрей, облегченно вздохнув: номер двузначный - значит, поезд пассажирский. Чеботарев водит грузовые.
      Следующий был тоже пассажирский, в обратном направлении со станции Зеленый дол. И снова он обменялся с соседом стандартными фразами из инструкции. Только так могут разговаривать между собой дежурные. Это всегда раздражало его. Теперь радовало:
      не надо думать.
      - Могу ли отправить поезд номер шестьсот сорок три? - запросило Матово.
      - Ожидаю поезд номер шестьсот сорок три, - привычно ответил Андрей. Но мысли уже забегали, Номер трехзначный.
      Из селектора раздался голос диспетчера:
      - К вам идет тяжеловес на большой скорости.
      Пускайте на проход, маршрут готовьте заранее,
      - Кто ведет? - выдохнул Андрей.
      - Чеботарев.
      Несколько минут Андрей сидел неподвижно. Потом поднялся. Позвонил в Зеленый дол. Получив разрешение отправлять тяжеловес дальше, вынул из аппарата жезл. На нем выбито: "Бантик - Зел. дол". Через пятнадцать минут эту надпись будет читать Чеботарев:
      машинист обязан убедиться, что ему вручен жезл того перегона, по которому едет. Если под жезлом лежит бумажка, машинист недоволен. Значит, опять предупреждение: на таком-то километре идет ремонт, ехать с ограниченной скоростью. Вначале Чеботарев подумает, что это предупреждение. Прочтет немедленно.
      Решит, что Валя ослышалась, и не устоит против ее зовущих и чистых слов. Вполне успеет дать сигнал, А если не захочет?
      Андрей снял со стены проволочный круг, открыл зажим. Сюда надо вставить жезл. Но сначала - записку. Свернуть ее трубочкой, вставить в гнездо и прижать жезлом.
      Раскатисто прозвучал сигнал бдительности. Думать больше нельзя. Чеботарев ездит как сумасшедший, через две-три минуты будет здесь...
      Прошло несколько дней. Валя почти поправилась.
      Она еще раз убедилась, насколько правы врачи: если настроение хорошее, болезнь проходит быстро. Володя часто посылает ей сигналы. Завтра она обязательно сама пойдет к насыпи. Надо только не прозевать. Хорошо бы узнать график его дежурств. Андрей может это сделать. Что-то перестал заходить. С тех пор как передал записку.
      Размышления Вали прервал Хоттабыч. Его прислал техник за дневником геодезических съемок. Когда старик уходил, Валя попросила передать Андрею, что, если сможет, пусть забежит на несколько минут.
      - Вряд ли, - хмуро сказал Хоттабыч, - замаялся опять со своими думами.
      Валя посмотрела с недоумением.
      - Как Бантик свой строил, вот такой же сумной ходил. Должно, опять затевает чего-то.
      - Какой Бантик? - почему-то испугалась Валя,
      - Да наш. Разве не знаешь?
      Хоттабыч охотно рассказал историю Бантика. Валя задумалась. Проплыла перед глазами первая встреча с Андреем. Вспомнились ее собственные слова: "Очень хороший человек строил". Вот почему он тогда покраснел. Ей захотелось вдруг взглянуть на разъезд. И, неизвестно отчего, стало грустно. А старик уже рассказывал другую историю, должно быть, очень смешную, потому что самому ему было смешно. Валя не слушала.
      - ...хе-хе-хе, - смеялся Хоттабыч. - Так и мается каждый день. Уйдет на станцию пешком, а обратно на паровозе едет. Как увидит входной семафор, так и просится у машиниста погудеть. Точно малое дитя...
      Гуди на здоровье, жалко, что ли. Да гудеть-то не умеет, хе-хе-хе. Все сигнал бдительности норовит дать - короткий, длинный, - а остановиться не может, и получается еще два коротких. Такого и сигнала не бывает.
      Старик снова рассмеялся, но, взглянув на Валю, осекся. Она смотрела на него своими большими глазами, прижимая пальцами полуоткрытый рот, точно удерживая готовый вырваться крик.
      - Побегу, - заторопился он.
      Валя не ответила.
      "Что это с ней?" - подумал Хоттабыч, осторожно выходя из комнаты. Но тут мысли его отвлеклись; на ступеньках он едва не столкнулся с Андреем.
      Андрей решил уехать. Он попросил отпуск на месяц за свой счет. К его возвращению Вали уже здесь не будет, и кончится эта пытка. Теперь шел к ней, чтобы во всем признаться. Чем больше хотел помочь Вале, тем безнадежнее запутывался. Один неверный шаг - он проклял ту минуту, когда дал первый сигнал, - "повлек за собой новые, непоправимые ошибки... А теперь уже ничего сделать нельзя. Ничего больше придумать он не может.
      На стук Андрея послышался испуганный голос Вали:
      - Да, - точно вздрогнула.
      Валя не удивилась его приходу. Словно он и раньше был в комнате и только на минутку выходил. Казалось, она не может оторваться от своих мыслей и не замечает его. Так продолжалось несколько минут. Потом Валя как-то жалостливо, просяще посмотрела на него. Он решительно не мог придумать, с чего начать.
      Совершенно спокойно, может быть, лишь немного устало глядя ему в глаза, сказала:
      - Ничего не надо, Андрей, - и повторила: - Ничего. Я благодарна вам.
      Он опустился на стул, подумав: "Зачем я сажусь?"
      - Уезжаю завтра. - Помимо его воли слова звучали в тон ей, медленно, спокойно.
      Она сказала:
      - Это хорошо.
      - Я зашел попрощаться. До свидания.
      - До свидания, Андрей.
      На следующий день за ним прислали дрезину. Проводить его до Матово пришел Хоттабыч. Дрезина тронулась, рывками набирая скорость. Андрей обернулся.
      Хоттабыч махал шапкой. Далеко позади показалась фигурка. Дрезина мчалась, и фигурка становилась все меньше. Временами ее заслонял Хоттабыч, который все еще махал шапкой. Потом оба они исчезли. И разъезд уже не был виден.
      Навстречу по соседнему пути, только что пущенному в эксплуатацию, пролетел поезд. В паровозном окне мелькнуло задорное лицо Чеботарева. Сейчас они увидят друг друга.
      Через минуту раздался сигнал: короткий, длинный, два коротких.
      - Вот и все, - грустно сказал Андрей.
      Он не верил, что Валя сейчас помирится с Владимиром. Ведь тот совсем забыл о ней. А вот увидел и так, из озорства, снова посигналил.
      После всего, что узнала Валя, ее неудержимо повлекло к разъезду. Она шла туда, думая об этом домике, и мысли ее были заняты. Может быть, поэтому не расслышала сигнала. Она услышала только паровозный гудок, только звук.
      Вскоре, закончив практику, Валя уехала домой, в Матово. Владимир знал, что Вали уже нет на разъезде, но каждый раз, проезжая мимо, давал этот сигнал.
      Гудки звучали печально и жалобно, как стоны.
      МАШИНИСТ ПЕРВОГО КЛАССА
      У Виктора Дубравина было много планов, но их поломала война. Отныне все его стремления свелись к одному: перевозить много и быстро.
      В поездах, которые он гнал на запад, были танки, орудия, бомбы, снаряды. Марка мирных заводов непривычно выделялась на минометах и автоматах. На восток перевозил эвакуирующиеся заводы и раненых.
      Он хорошо видел и понимал, что делается в стране.
      Во время войны он работал, как все советские люди: не зная отдыха, недосыпая и недоедая. И на душе у него было, как у всех: тяжело и тревожно. Но особенно тяжелый день выдался в феврале сорок второго года.
      Деревянный тротуар скрипел от мороза. К вечеру мороз забирал с новой силой. Подул легкий ветерок, он обжигал лицо. Виктор пришел домой, когда стемнело. Решил хорошо отоспаться, потому что в предыдущую поездку его вызвали раньше времени и он не успел отдохнуть. Часов в двенадцать ночи проснулся от ветра, который бился в окно. Прислушался и понял, что, кроме ветра, в стекло стучится человек. Он знал, что это рассыльный, хотя так скоро не должны были вызывать в поездку.
      Виктор поднялся, зажег свет, впустил рассыльного.
      - Ехать, Виктор Иванович! - сказал тот, вздыхая. - Совсем зашились, все паровозы позастревали, а твой вернулся. Хотя отдых тебе не вышел, но велели вызывать.
      - Во сколько?
      - Нарядчик сказал - как можно скорей, помощника и кочегара я уже направил, - говорил он, растирая руки над еще теплой печью.
      - Что, холодно? - спросил Виктор.
      - Мороз не так уж большой, сорок один, да ветер проклятущий полосует.
      Поднялась Маша, молча стала собирать сундучок, Виктор быстро оделся, взял легонький сундучок, как всегда, поцеловал жену, сказал: "Запирай двери", - и вышел.
      Ветер завывал, обжигал лицо, качал в разные стороны.
      Возле паровоза суетились помощник и кочегар.
      - Что успели сделать? - спросил он, поздоровавшись.
      - Да мы только пришли, Виктор Иванович!
      - Давайте быстрее, ребята. В буксы добавляйте подогретой смазки, на параллели и кулисный камень тоже подогретой. Проверьте, хватит ли песку, не смерзся ли он. По такой погоде без песку ни шагу.
      Прибежал дежурный по депо, еще на ходу крича:
      - Давай скорей, Виктор Иванович, давай, дорогой, там уже скандал на всю дорогу!
      Это был тяжелый месяц для сибирских машинистов. Нескончаемым потоком шли на запад танки, орудия, воинское снаряжение, а навстречу оборудование эвакуирующихся заводов с рабочими, эшелоны с ранеными, нефть, металл. Почти все поезда в обоих направлениях были литерными, то есть подлежащими пропуску без очереди, на правах курьерских или пассажирских.
      ...Дубравин дал сигнал и выехал на контрольный пост.
      С высоты паровозного окна огромного и мощного ФД он видел забитую поездами станцию, и ему казалось, что такого скопления здесь еще не бывало... "Зашили станцию так, что и к поезду не проберешься", - бормотал он, выезжая с контрольного поста. Возле стрелки его остановили, и он пришел в ярость. Как же не зашить станцию, если и поезда сформированы, и паровоз готов, а их держат! Но он ничего не мог поделать. Без разрешения нельзя даже трех метров отъехать... Спят они, что ли? Дать бы сейчас сигнал тревоги, сразу зашевелятся.
      - Почему держите? - крикнул он стрелочнице, показавшейся из будки. Под поезд хоть пустите, тормоза опробую.
      - Пока нельзя, - ответила стрелочница. - Двойной тягой отправят, ваш паровоз головной. Вот сейчас подойдет второй, пропущу его, а потом вас.
      Дубравин не выдержал и пошел на станцию. Почему это при такой нехватке паровозов двойной тягой?
      Ветер гнал снежную пыль вдоль вагонов, как по трубам, глухо ударял в пустые цистерны и, взвихряясь, тонко завывал в проводах.
      В помещении дежурного по станции было много народу и стоял сильный шум. Без конца звонили телефоны; из наушников, лежавших на столе, то и дело доносился голос диспетчера.
      Виктор Иванович поздоровался, но ему почти никто не ответил. Каждый был занят своим делом. Тут же находились военный комендант станции, различные представители, "толкачи" и заместитель начальника Омской дороги Василий Тихонович Кравченко.
      Оказывается, надо было срочно отправлять три поезда особого назначения - два нечетных на запад и один на восток. А депо могло выдать только два паровоза. Решили поэтому нечетные два поезда сцепить и отправить их двойной тягой, а как быть с третьим составом, придумать не могли. Об этом и шел разговор.
      Через несколько минут после прихода Дубравина с контрольного поста сообщили, что вышел второй паровоз.
      - Давай скорей, Виктор Иванович, - обратился к нему дежурный, - ты пойдешь ведущим. Не застрять бы только вам где-нибудь на подъеме, махину такую даем, что и конца не видно. Не знаю, как и с места ее стронете.
      Дубравин стоял, прикрыв глаза, и его высокая фигура едва заметно и неравномерно покачивалась, будто он дремал. Трудно было понять, то ли разомлел человек с мороза в этом жарко натопленном помещении, то ли сковала вдруг усталость от беспрерывной работы и недосыпания, или просто закружилась голова.
      - Заснул, Дубравин? - окликнул его дежурный, и все обернулись к машинисту.
      Тот поднял веки и, вытирая ветошью чистые руки, сказал:
      - Прошу разрешить мне одному взять эти два состава. Тогда второй паровоз у вас освободится под...
      - Перестаньте фантазировать! - перебил его дежурный. - Немедленно отправляйтесь!
      - Подтолкнет сзади паровоз и трону с места, а дальше поеду сам! настаивал Дубравин.
      - А если пару не хватит, встанете, кто подталкивать будет? раздраженно возразил дежурный. - Кто за вас отвечать будет?
      - Пар - это моя забота, я и отвечать буду! - повысил тон Виктор.
      По лицу дежурного и по его нетерпеливым жестам было видно, что он скажет сейчас что-то резкое, но в разговор вмешался Кравченко.
      - Вы поступаете, как подлинный патриот, - обратился он к Дубравину, но разрешить такую поездку нельзя. Во-первых, вы уже слышали, что это не обычные составы, а тяжеловесные. Во-вторых, его длина достигает километра, значит в случае необходимости вы даже на станции не сможете встать, чтобы не задержать движения остальных поездов, потому что он не уместится ни на одной станции. А в-третьих, при таком морозе и ветре дай бог вам хоть двумя паровозами стронуть с места и вытянуть эту махину. Вот обстоятельства, которые надо учитывать, - закончил Кравченко и, помолчав немного, добавил: - Понимаете, если вы не вытянете на перегоне, значит на два-три часа выйдет из строя все направление. Вот почему мы не можем рисковать.
      В комнате стало тихо. Все смотрели на Дубравина.
      - Ну, так вот, значит... - неопределенно протянул дежурный, давая понять, что разговор закончен.
      А Виктор заговорил очень медленно, растягивая слова и как бы устало:
      - Я это понимаю. Я все понимаю. Меня надо только подтолкнуть с места вторым паровозом и дать "зеленую улицу" до конца рейса... Я не подведу... Я ручаюсь...
      Дубравин говорил тихо, казалось, даже неуверенно.
      В его словах не было ни пафоса, ни энергии, и почему они так подействовали на окружающих, сказать трудно. Но всем стало ясно, что надо разрешить ему вести этот немыслимый километровый поезд, несмотря на мороз и ветер, несмотря ни на что. И хотя тон и вся его фигура казались вялыми, люди, слушавшие его, один за другим поднялись.
      - Родина скажет вам спасибо, Дубравин, - крепко пожал ему руку Кравченко.
      Виктор Иванович вышел в соседнее помещение отметить у оператора маршрут, и в комнате заговорили все сразу. Потом Дубравин услышал, как из шума вырвался чей-то окрик: "Тише!" - и все смолкли. Донесся голос Кравченко: "Я разрешил", и опять тихо.
      Ясно, что он говорил по телефону или по селектору.
      Через несколько секунд снова послышался голос за дверью: "Нет, отменять я не буду. Я беру на себя всю полноту ответственности за этот рейс. Может быть, действительно я превысил свои права как уполномоченный, но я выполнил свои обязанности как коммунист. И верю ему - коммунисту. Повторяю: всю ответственность беру на себя".
      ДРОЖЬ
      Дубравин быстро шагал вдоль состава, который ему предстояло вести, поглядывая на рельсы, запорошенные снегом, на сцепления между вагонами. Он торопился. Время работало против него. С каждой минутой все сильнее застывает смазка в вагонных буксах и сковывает оси. Волокна подбивки примерзают к шейкам осей, держат их, точно клешнями, не дают вращаться. Снег на рельсах, мягкий и рыхлый, предательски хватает скаты будто тысячами магнитов, спрессовывается под колесами, и не передавить его. Смерзаются стяжки между вагонами, и весь состав превращается в одну сплошную массу, которую никакими силами не стронуть с места.
      Он поднялся в будку, объяснил помощнику и кочегару, какой предстоит рейс. Пятнадцать атмосфер выдерживает котел паровоза ФД, и все пятнадцать надо держать до конца рейса. Дубравин заглядывает в топку. Ровный слой раскаленного угля покрывает всю колосниковую решетку. Полукруглый свод перед трубами, во всю ширину топки, выложенный из огнеупорного кирпича, тоже раскален и кажется розово-прозрачным. Словно марево, струится вокруг него огненный воздух.
      Снизу раздается знакомое, привычное: "Поехали, механик!" Пронзительный свисток главного - сигнал отправления.
      Дубравин нажимает рукоятку свистка, и рев могучего ФД, заглушая вьюгу и станционный шум, разносится далеко вокруг и замирает где-то у угольной эстакады. Потом дает два коротких свистка: это приказ заднему паровозу начинать подталкивание. И откуда-то сзади, совсем издалека, доносится такой же сигнал: "Приказ услышан и понят, толкание начинаю".
      Виктор медленно открывает регулятор. Издавая резкий скрип, один за другим трогаются с места смерзшиеся вагоны. Он открывает еще немного регулятор, прибавляя пару. Паровоз вздрагивает, гудит, у него не хватает сил тянуть все увеличивающуюся тяжесть. Еще секунда - и завертятся на месте колеса, заухает топка. Этого допустить нельзя. Словно от далекого залпа тяжелой артиллерии, доносится глухое эхо: буксует задний паровоз. Дубравин дает короткий свисток и через несколько секунд слышит ответный сигнал толкача. Теперь тот будет стоять, пока снова не получит приказ: "Начать толкание". Виктор тоже перекрывает пар, машина облегченно вздыхает и, заскрипев на снегу, останавливается.
      Ясно, что так стронуть с места смерзшийся состав не удастся. Надо "раскачать" поезд, раздавить снег на рельсах. Машинист быстро переводит рычаг реверса в заднее положение и снова открывает регулятор. Паровоз движется назад, сжимая вагоны, а они скрипят, сопротивляются, и вот уже он уперся в них, точно в стену. Надо немедленно перекрыть пар, иначе колеса начнут вращаться на месте.
      Два раза раскачивал вагоны взад и вперед, пока снова не попросил машиниста толкача помочь ему. На этот раз дружными усилиями обоих паровозов удалось стронуть весь состав. Проехав метров сто, он дал сигнал толкачу, что тот ему больше не нужен и может возвращаться.
      Теперь все зависело только от него самого. Больше никто не поможет. И не знает машинист, какая беда ждет его. Он открывает еще немного регулятор и подтягивает к центру реверс. Поезд медленно набирает скорость...
      Где-то далеко-далеко сзади плывет в морозном мареве белый огонек последнего вагона. В сторону станции он показывает красный свет. И тот фонарик, что с левой стороны хвостового вагона, и тот, что внизу его, тоже показывают оставшимся на перроне красный огонь. Виктор Иванович знает: сейчас там стоят дежурный, все представители, уполномоченные, Кравченко.
      С надеждой и тревогой смотрят на эти красные огоньки. Они будут так стоять и смотреть, пока не скроется поезд и останутся только три красные точки в тумане.
      Виктор Иванович нажимает на рукоятку сигнала. Ревет ФД во всю свою мощь: длинный, короткий. Это сигнал бдительности. Пусть знают, что не дремлет механик. Пусть спокойно идут работать...
      Он оборачивается в будку, освещенную двумя электрическими лампочками. Стрелка манометра подрагивает на красной предельной черточке - пятнадцать атмосфер. Воды - три четверти стекла. Смотрит, улыбаясь, на помощника, и тот, понимая его мысли, весело говорит:
      - Сюда не смотри, Виктор Иванович, ниже красной не пущу!
      Дубравин знает, что так это и будет. Не зря помощник прошел его школу и уже поглядывает на правое крыло.
      Ветер стих, и ясное небо все усыпано звездами.
      Провода телеграфных линий провисли от тяжести намерзшего на них снега.
      Дубравин смотрит в окно. Правая рука на подлокотнике, левая на рукоятке песочницы. Вслушивается в работу машины. Он видит ее всю, от переднего бегунка до тендерной стяжки, будто под рентгеном. Дрожит, стучит, грохочет гигантская машина ФД - "Феликс Дзержинский".
      Еще немного открывает механик регулятор и снова подтягивает реверс. Пока поезд идет по площадке, по ровной линии, он выслушивает машину. Но не всю сразу, а как врач больного: сначала сердце, потом легкие, каждый орган отдельно. Он как бы выключает все звуки, кроме тех, что определяют работу выслушиваемой детали.
      Машина в полном порядке. Скоро начнется уклон, а потом подъем. Теперь надо выгодно использовать всю тяжесть поезда. Надо дать такую скорость, чтобы легко выскочить на гору. А потеряешь скорость до пятнадцати километров, ничем ее не наверстать, поезд неизбежно станет, не вытянет паровоз.
      И пять тысяч шестьсот тонн воинских грузов, растянувшись на километр, несутся вниз. Но путь слаб, и надо тормозить. Как обидно, что нельзя дать хотя бы сто километров в час: быстрее и легче выскочил бы на подъем. Когда, наконец, уложат такие пути, чтобы можно было ездить по-человечески!
      Дубравин хорошо знает профиль пути. Знает все подъемы, уклоны, мосты, кривые. Без этого ехать нельзя. Ни один машинист не сможет вести поезд, если не знает профиля. Механика, пришедшего с другой дороги, не пустят на паровоз, пока он не изучит новый для него профиль. И даже после этого на первую поездку ему дадут проводника. Дубравин может ехать, не выглядывая в окно. По ходу машины с закрытыми глазами он определит, где находится.