Он вытирает доску левой рукой, чтобы видеть часы.
      Остается тринадцать минут. Эх, звонок-звоночек, не дождаться тебя...
      Написав, наконец, условие примера, Виктор бодро говорит:
      - Мы имеем логарифм дроби. Логарифм дроби равен логарифму числителя минус логарифм знаменателя.
      - Правильно, - одобрительно кивает головой преподаватель.
      - Приступаем к логарифмированию, - так же бодро продолжает Виктор.
      Оказывается, логарифмировать нельзя. Оказывается, в числителе многочлен. Надо сначала преобразовать его. Как это сделать, он не имеет даже отдаленного представления... И для чего это надо делать, тоже непонятно. Его вполне устраивает и многочлен. И какой там многочлен, когда всего х2-у2. Ему говорят, что это просто формула. Он и сам видит, что это формула, И что же?..
      - Вы совсем ничего не знаете, садитесь.
      Обиженный, понуро идет на место. Раскатисто ззенит звонок.
      На втором уроке Виктор спокоен. Теперь преподаватель уже не спросит с места, не вызовет к доске.
      Можно продолжать "Историю локомотива". Вчеpa прервал на самом илтересном месте.
      Урок в разгаре. На коленях - книга. Виктор незаметно, беззвучно листает страницы, ищет, где остановился. Вот смешная выдержка из "Горного журнала".
      Он уже читал ее, но снова пробегает.
      Первая авария на транспорте. Паровоз наскочил на телегу с маслом и яйцами. Против паровоза полнята страшная кампания. Стефенсон изобретает гудок, чтобы предупреждать о движении поезда. Противники паровоза совсем обнаглели...
      Идет урок- Кто-то отвечает, кто-то рвется к доске, кто-то трепетно ждет своей участи. Виктор далек от всего этого. Он не замечает, как поглядывает на него преподаватель, не слышит, как наступает тишина. Настороженная тишина перед вызовом очередной жертвы.
      "Железные дороги помешают коровам пастись, куры перестанут нести яйца, отравленный паровозом воздух будет убивать пролетающих над ним птиц, сохранение фазанов и лисиц станет невозможным, дома близ дороги погорят, лошади никому не будут нужны, овес и сено перестанут покупать..."
      И в полной тишине настороженного класса Виктор громко хохочет.
      - Выйдите за дверь!
      Да, это ему. Он даже пригнулся. Преподаватель гневно повторяет свое требование.
      Тихо и пустынно в коридоре. Как не сообразил захватить книжку?! Теперь за ней не вернешься... Ужасно неприятно одному в пустом коридоре. В классах идет жизнь. За этими дверьми смех. А вот здесь слышен только голос преподавателя. Должно быть, объясняет новое.
      Побродив по коридору, Виктор спустился вниз. Над стенными часами, под самым потолком, - звонок Подвел сегодня, чертов звонок. Висит се5е, как святой.
      А сколько людей сейчас думают о нем, ждут его. До конца урока одиннадцать минут. Человек десять во всех классах успеют получить "неуды". В среднем по одному "неуду" в минуту. Сколько нежданного счастья может принести этот бездушный звонок. И как это просто. Повернул выключатель - и готово: ни одного "неуда".
      Какой-то толчок, вспышка безрассудной удали, и звон раскатисто понесся по этажам.
      ...Кто-то растерянно смотрел на часы, кто-то пытался удержать на месте людей. Но велика и непререкаема, как государственный закон, сила звонка. Ринулись в коридоры веселые потоки. Не удержать их.
      Виктор и шагу не успел сделать, как подлетела к выключателю сторожиха.
      - Ах ты, беспризорник проклятый, погибели на тебя нету! - кричала она, потрясая кулаками.
      Прокатилась по телу и хлынула к горлу горячая волна, захлестнув дыхание. Виктор размахнулся, но какая-то не его, чужая, сила будто схватила за руку.
      - У-у, старая... - слово вырвалось отвратительное, страшное, и уже не вернуть его.
      Женщина зажмурилась, зажала ладонями уши...
      Теперь его исключают. Все об этом знали. Ждали педсовета, который только формальность. Они думают, что он пойдет просить. Никуда он не пойдет, никого умолять не собирается. Жаль, конечно. Не хватило выдержки. Но все равно ни одного слова нотаций выслушивать не будет. Ваше дело исключить, а поучать хватит. По самое горло сыт поучениями. И никаких извинений у нее просить не будет. Пусть не лезет.
      К начальнику его вызвали вечером. Ни за что не пошел бы, не будь это Николай Кузьмич. Хороший он человек, только очень навязчивый. Виктор все время у него в долгу. То путевка в Ленинград или день рождения, то премия за производственную практику и лучшее место в общежитии, и еще черт знает сколько всяких поощрений. Постоянно чувствуешь себя обязанным ему.
      Виктор хорошо знал, что ждет его в кабинете начальника. Николай Кузьмич не повысит голоса, не скажет грубого или обидного слова. У него будет даже виноватый вид; ничего больше сделать не может. Посоветует, как дальше жить, на прощание подаст руку. Чего доброго, еще покраснеет. И все это будет нестерпимо, и не будет возможности его не слушать.
      Уж лучше бы вызвал завуч. Тот берет криком. Начинает разговаривать спокойно, а через минуту орет как сумасшедший. С ним легче, Послать его про себя ко всем чертям и хлопнуть дверью. Кричи на здоровье.
      А вот как быть сейчас? И почему так не безразлична ему эта последняя встреча?
      Виктор шел озлобленный, все больше накаляясь и настраивая себя против Николая Кузьмича, не в силах придумать, как отвечать на его спокойный тон. Несправедливый в своем озлоблении, он понимал зто, злился еще больше и переступил порог кабинета начальника, готовый к любому безрассудному поступку.
      Как и ожидал Виктор, тон у Николая Кузьмича был спокойный.
      - Вещи собрал?
      - Собрал.
      - Когда едешь?
      - Да хоть завтра... Общежитие могу освободить сегодня.
      Николай Кузьмич откинулся на спинку кресла и каким-то колючим, незнакомым Виктору голосом сказал:
      - Завидую тебе. Легко по жизни пройдешь,.. В душу мне наплевал и с эдакой легкостью попрыгунчика:
      "Да хоть завтра!" А отмывать кто будет?! -неожиданно закричал он и стукнул кулаком по столу. - Мне куда от людей глаза прятать? Или на всю жизнь, как короста, твои плевки прирастут ко мне!
      Он вскочил и быстро заходил по кабинету.
      - Нет, брат, шалишь! Ты походи, помучайся да каждый день в глаза ей посмотри... Не исключу я тебя.
      Понял? - Он схватил со стола лист бумаги, напечатанный на машинке, и, тряся им перед носом Виктора, злорадно заговорил: - Это приказ о твоем исключении. На подпись принесли. Видел? - И он в клочья разорвал бумагу. А теперь убирайся! Иди к сторожихе, собери всех преподавателей и студентов, плюнь им в лицо:
      "Что, исключили? На-ка, выкуси! У меня здесь своя рука-сам Николай Кузьмич. Что хочу, то и делаю! Я вам еще не такое устрою. Вы у меня все запляшете! Сторонись, Дубравин идет!"
      Тяжело дыша, он опустился в кресло. Обессиленный, бесстрастно и тихо сказал:
      - Не могу я тебя исключить, Виктор. Понял? Ни одfjoro из вас шестерых не могу. Не прощу себе потом.
      Иди. Поступай, как велит тебе совесть.
      Виктор быстро и молча вышел из кабинета, потому что опять этот проклятый комок подступил к горлу. Да и все равно не мог бы он теперь ничего сказать, не мог бы выразить охвативших его чувств. Ни разу не мелькнула мысль о том, что его не исключили. Что-то очень большое заслонило эту маленькую радость. Могучие руки, как в детдоме, поддерживали его и не давали упасть.
      Не в силах разобраться в собственных мыслях и чувствах, он машинально двигался по коридору. Закончилось какое-то собрание, и шумная толпа ринулась в раздевалку. Виктор шел, и люди смотрели на его странный, растерянный вид, на устремленный куда-то взор и расступались, и каждый, кто взглянул на него, уже не мог оторвать глаз и не мог понять, что с ним происходит.
      Он вошел в раздевалку и остановился перед сторожихой. Она тоже встала, зажав в руках чьи-то пальто и шапку. Они глядели друг на друга.
      Самый большой задира, упрямый и сильный, с болезненным самолюбием, ни перед кем не склонявший головы, он стоял расслабленный и беспомощный, и покорные глаза и подрагивающие губы - все сумрество его молило: "Прости меня, мать!"
      Выпали из рук пальто и шапка, женщина рванулась к нему, встряхнула, взявши за плечи, зашептала:
      - Ну что ты, дурачок, да я уже к начальнику ходила, это я во всем виновата, не бойся, он обещал...
      ПРЕДАТЕЛЬСКИЙ СВЕТ
      После окончания техникума Виктор Дубравин легко садл испытания на должность помощника машиниста.
      Он знал: пройдет не больше года, и так же легко получит он право управления паровозом.
      Перед первой поездкой Виктор нервничал. Его производственная практика, начиная с первого курса, проходила в депо или на маневровых паровозах. А теперь предстояло вести товарный поезд.
      Состав был длинный и тяжелый. В голове стояли вагоны с оборудованием для Беловского цинкового завода и гигантскими деталями прокатного стана для Кузнецкого металлургического комбината, а в хвосте - фермы к новому мосту через Ангару. На первом вагоне висело красное полотнище с надписью: "Ни на минуту не задержим грузов второй пятилетки".
      Машинист тоже заметно нервничал. На Омскую дорогу он перевелся недавно с одной из южных дорог, где паровозы отапливались нефтью. Как топить углем, знал только понаслышке, а на молодого помощника не надеялся. Он часто заглядывал в топку, предупреждал Виктора:
      - Смотри же, парок держи, состав тяжелый!
      Волновался и Виктор. Ему все казалось, будто в топке мало угля, и он, пока не тронулись, то и дело подбрасывал, хотя -знал, что наваливать много тоже нельзя.
      От него не укрылись сомнения машиниста, и от этого еще больше водновался.
      Но вот, наконец, главный дал отправление, и машинист умело тронул состав с места. Поезд пошел, тяжело набирая скорость. Виктор не спускал глаз со стрелки манометра. Она крупно вздрагивала, но возвращалась на красную черту предельного давления. Потом увидел, как она задрожала мелко-мелко и уже не вернулась на место, а сместилась немного влево: давление упало на четверть атмосферы.
      Он быстро поднялся, взял лопату, раскрыл топку.
      Пока паровоз стоит, тяги почти нет. Но в пути чем больше нагрузка, тем сильнее тяга. Каждый выхлоп отработанного пара выхватывает воздух из топки.
      Виктор взглянул на огонь. Трудно было понять, что там творилось. Пламя бушевало, билось из стороны в сторону, и в каждые четверть оборота колеса, с каждым выхлопом бросалось в трубы, будто частыми рывками его заглатывала пасть огромного животного.
      Поезд шел на подъем медленно, тяжело, и так же тяжело вздыхала топка: чч-ах! ччч-ах! ччч-ах!
      Виктор хорошо знал: разбрасывать уголь надо равномерно по всей колосниковой решетке. Слой должен быть ровным. Но он очень боялся прогаров - оголенных мест. Если останется хоть одно место, не покрытое углем, пусть даже маленькое, величиной в ладонь, пару не хватит. Струя холодного воздуха, как из брандспойта, будет бить по трубам, охлаждая их, охлаждая всю топку. Но и толстый слой ненамного лучше. Пока он схватится, пока раскалится, пар сядет.
      А где в этой бушующей топке можно увидеть прогары или завалы? И первые несколько лопат Виктор бросил наугад, в самую середину, где сгорание идет интенсивней. После каждого броска он на секунду перевертывал лопату, и поток воздуха, стремящийся в топку, разбиваясь о лопату, расходился широким веером, срезая пламя. В эту секунду становилось виднее, что делается в топке, и он присматривался, куда бросать уголь.
      Ему никак не удавалось топить враструску. Ему всюду мерещились прогары, и он швырял туда уголь, ложившийся кучками, как мокрая глина.
      Обдаваемый жаром, обливаясь потом, швырял одну лопату за другой, пока не услышал окрик машиниста:
      - Вприхлопку давай, вприхлопку!
      Виктор в изнеможении стукнул дверцами. Да, так долго нельзя держать их открытыми. Взглянул на манометр. Где стрелка? Он слишком долго бросал уголь, охлаждая топку, значит, давление должно еще больше упасть.
      После яркого пламени рябило в глазах и ничего не было видно. Он извлек из-под своего сиденья чайник, жадно прильнул к носику, глотая холодную воду и боязливо поглядывая на манометр. Глаза привыкли к темноте, и он увидел стрелку. Мучительно заныло сердце:
      одиннадцать атмосфер вместо двенадцати!
      В ту же секунду раздался характерный щелчок: машинист закачал воду на свой инжектор. Сейчас она идет в котел. Холодная вода - в кипящий котел. Значит, пар еще больше сядет.
      Взглянул на водомерное стекло. Да, механик прав, надо качать воду, иначе потом не наверстать упущенного.
      Виктор плюхнулся на свое сиденье, высунулся в окно, все еще тяжело дыша открытым ртом. Ветер охлаждал разгоряченную грудь. Но сидеть нельзя. Поезд идет на подъем, значит, надо подбрасывать уголь каждые полторы-две минуты. Да, надо топить вприхлопку, хотя это трудно.
      Теперь самый страшный враг - холодный воздух.
      Откроешь топку, и он врывается туда, охлаждая потолок, стены, трубы. Надо не пускать воздух в топку.
      Вполне достаточно той порции, что идет через поддувало.
      - Давай! - бросил он кочегару и взялся за лопату.
      Лопата с силой вонзается в угольный лоток, она уже полная, и он размахивается ею в закрытые дверцы.
      Еще доля секунды - и она ударится о чугунные плиты.
      Но именно в эту долю секунды кочегар рванет рукоятку и дверцы раздвинутся.
      Он стоит посередине будки, широко расставив ноги.
      Слева топка, справа угольный лоток. Левая нога - на паровозной площадке, правая - на тендерной. Между ними изогнутая металлическая плита, как между пассажирскими вагонами. И так же "играет" эта плита.
      Положение Виктора шаткое, неустойчивое, и уголь летит не туда, куда надо. В одно и то же место он с яростью бросает несколько лопат.
      Бросок лопаты - удар захлопываемой дверцы. Бросок - удар! Бросок удар! Бросок - удар! Еще лопату, еще вон в то место, и вот здесь, кажется, прогар.
      Еще последнюю..,. Но сил уже нет.
      И снова холодная вода из чайника полощет горло, порывы ветра охлаждают грудь. Снова боязливые взгляды на стрелку, на водомерное стекло. Уже десять атмосфер - и только четверть стекла воды. Она приближается к указателю "Наинизший уровень". Но фактически ее еще меньше. Поезд идет на подъем, и она собралась над потолком топки. Как только машина начнет спускаться с уклона, вода убежит в переднюю часть котла, потолок оголится, расплавятся пробки.
      - Воду! - кричит машинист, и Виктор приподнимает рукоятку инжектора: снова холодная вода сгонит пар.
      Каждые полторы-две минуты подбрасывает в топку и качает воду. Он больше не вытирает пот. Только облизывает пересохшие губы, механически глотая смоченную соленым потом угольную пыль, а глаза прикованы к манометру и водомерному стеклу. Пара все меньше и меньше. Кричит, проклинает помощника машинист.
      Ччч-ах! ччч-ах! ччч-ах! - ухают выхлопы. Это уже не отдышка. Это предсмертные стоны.
      Любой машинист взялся бы за лопату, помог бы молодому помощнику. Но этот и рад бы, но сам знал только нефтяное отопление. Он лишь без толку то и дело заглядывал в топку, разводил руками, беспомощно метался по будке.
      Виктор без конца швыряет в топку уголь и каждый раз, обессиленный, бросается на свое сиденье к окну, жадно глотая воздух. Теперь почти все повороты пути, все кривые загнуты в его сторону. Машинисту не видны сигналы, и Виктор обязан особенно зорко следить за ними. Но его ослепленные глаза ничего не видят. Он вглядывается вперед. Он ищет семафор. Уже четыре станции проехали без остановки. Скоро опять станция.
      Надо искать сигнал.
      И он увидел огонек входного семафора. Предательский зеленый огонек. Значит, разрешается въехать на станцию. Всматривается дальше, за границу станции.
      Там должен показаться огонь выходного сигнала.
      Как жаждал увидеть он красный свет, перед которым надо остановиться. Спасительный красный свет!
      Можно будет спокойно заправить топку, накачать три четверти стекла воды. Можно будет, наконец, перевести дух...
      Должен же быть когда-нибудь красный свет! Куда их так безостановочно гонят? Ведь существует старшинство поездов. Курьерские и пассажирские пропускают в первую очередь.
      Виктор находит, какое место по старшинству занимает их поезд. Восьмое. Неужели же ни один из старших поездов их не догнал? Тогда бы они встали на запасный путь и с полчасика подождали, пока тот пройдет.
      Виктору невдомек, что график движения поездов и составляется в зависимости от старшинства поездов, и если расписание не нарушено, то и курьерский не догонит ни одного грузового.
      Он мысленно ищет новых возможностей остановки.
      Могли бы подержать, например, у входного семафора. Ведь часто бывает так, что некуда принимать. Могли бы, наконец, остановить, чтобы выдать предупреждение: на таком-то километре ехать со скоростью не выше пятнадцати километров. Впрочем, предупреждение могут дать и с ходу, не останавливая поезда, как передают жезл. Ну, пусть хоть букса бы загорелась в вагоне. Тогда придется постоять, пока она остынет, потом тихонько доехать до станции и отцепить больной вагон. Да мало ли поводов для того, чтобы хоть немного посюягь. А их все гонят и гонят...
      Он всматривается вперед, он ищет красный свет выходного сигнала. И видит: ярко лучась, горит зеленый огонь. Значит, опять на проход, стаять без остановки. Покачиваясь, идет к лотку, лопата врезается в уголь.
      Бросок - удар, бросок - удар... И снова ослепленными глазами ищет красный свет...
      ЧТО ТЫ НАТВОРИЛ?
      Почти с пустым водомерным стеклом, при давлении в девять атмосфер дотянулись до станции, где предсюяло брать воду. Здесь стоянка двадцать минут. Уже перекрыт регулятор, и машинист притормаживает у водоразборной колонки. Кочегар, спрыгнув вниз, подводит ее хобот к тендеру и громко кричит:
      - Ха-ро-о-ош!
      Резко шипит воздух, выходя из тормозных приборов.
      Виктор чуть-чуть открывает сифон, чтобы дым не шел в будку, и раздвигает дверцы топки. Но что тут творится? Будто прошел ураган. В одних местах навалены горы угля, в других прогары до самой колосниковой решетки. То там, то здесь вспыхивают синие язычки от шлака. Откуда же взяться пару?
      Он достает из тендера резак - толстенный железный стержень длиною в два его роста с загнутым плоским концом. Это паровозная кочерга. Пробивает слой угля до колосниковой решетки. Теперь резак скользит по ней вперед, ломая спекшиеся глыбы шлака. Он делает три такие дорожки, открывая доступ воздуху из поддувала. Огонь сразу ожил, и Виктор заулыбался.
      Эх, Витя, Витя, что ты натворил?
      Мокрая рубаха плотно облегает тело. От жаркого пламени пот с одежды испаряется, и пары уносит в топку. Но новые струи увлажняют ее, а огонь сушит. Мокрой остается только спина. Спереди рубаха коробится, на ней остаются белые неровные полосы соли. Витя сдувает пот с верхней губы, облизывается, часто моргает и стряхивает струи с лица.
      Он отбрасывает на тендер резак и достает скребок - инструмент, похожий на тяпку, с такой же, как у резака, длинной железной рукояткой. Скребок качает его из стороны в сторону, но, к счастью, никто этого не видит: машинист внизу осматривает машчч/, а кочегар стоит на тендере, наблюдая, чтобы вода на пошлт через край.
      Виктор разравнивает уголь и до отказа открывает сифон: пусть сильнее будет тяга. 1еперь в топкэ гудит, идет парообразование, но пар не расходуется. Виктор хватает ключи, масленку, факел и быстро спускаете т вниз. Надо успеть добавить мазута хотя бы в горшневые и центровые подшипники, посмотреть, на греются ли они. Остальное проверит на следующей остановке.
      Несколько раз вскакивает наверх, чтобы подбросить в топку и подкачать воду. Черными от угля и мазута руками вытирает пот с лица. На душе немного легче.
      Пар поднимается, прибавилось воды. Просто радостно стало, когда на слова подошедшего главного: "Поехали, механик!" - тот ответил: "Сейчас, дорогой, чуть-чуть парку поднагоним". Значит, он не поедет, пока не будет двенадцати атмосфер и достаточного количества воды в котле.
      Но вскоре прибежал сам дежурный и закричал:
      - Механик, вы уже опоздали против графика на сорок минут. Диспетчер сказал, если сейчас же не поедете, отставит вас до утра, пока не пройдет основной поток.
      - А я готов, - отвечает машинист и медленно поднимается в будку. Дает протяжный сигнал отправления, но трогаться с места не торопится. Он выгадывает время. Пусть побольше будет пару. Подумав немного, дает два коротких свистка. Это сигнал поездной прислуге - оттормозить. Сигнал ему фактически не нужен. Все для того, чтобы выгадать еще несколько минут.
      Виктор радуется. Ему кажется, что теперь все будет хорошо. Но как только выехали, давление начало падать катастрофически. Он взглянул в топку - и обомлел. Вся поверхность угля покрылась синими язычками. Они прыгали, подмаргивали ему, переливались разными цветами, плыли. Кончики их становились зеленоватыми, потом появлялся голубой оттенок. Они очень красивы, эти страшные огоньки зашлакованной топки. Не знал он, что эти язычки породил сам в ту минуту, когда взялся за резак. Шлак, который он перемешал с углем, расплавился и, как стекло, залил колоснкковую решетку. Теперь никакого пара не будет, пока не почистят топку.
      Он бросил несколько лопат угля и вскоре открыл дверцы.
      Топливо пересыхало, обугливалось и, лишенное кислорода, не сгоревшее, улетало в трубы.
      Он снова проходит резаком по всей колосниковой решетке. Появляется красно-белое пламя, но это ненадолго. Шлак, поднятый наверх, опять расплавится, зальет колосники. Виктор понимает: это все! Дальше ехать нельзя.
      С опустошенной душой и подавленной волей смотрит на манометр. Стрелка мелко дрожит и ползет, ползет вниз. Он злится на эту проклятую стрелку. Он не знает, что делать. Ему уже все равно. Никаких сил больше нет. Пусть бы сказал кто-нибудь, что делать, и он не сдался бы. Он может бороться, пока не умрет.
      Но как бороться?
      Виктор не отрывает глаз от манометра. Слышит крик машиниста, но не понимает слов. И не старается их понять. Все кончено.
      ...Стрелка, стрелочка, дорогая, ну что же ты? За что ты меня, а? Молчишь, стрелочка? Дрожишь, и как вор, крадешься, ползешь вниз. Ну, ползи! Ползи, подлая!
      Можешь врезаться мне в самое сердце. Можешь повернуться там. Больнее не будет. Эх, стрелка, стрелочка...
      А вода? Ее тоже все меньше и меньше. Тоже подлая!.. Вот она, стихия, покоренная им!
      Но что же он стоит? Ведь проехали только половину пути. Машинист орет, угрожая сбросить с паровоза.
      Конечно, так и надо сделать. Его столкнут и вслед бросят сундучок. Поезд умчится, а он будет лежать.
      Он поднимется и уйдет куда-нибудь далеко-далеко.
      А сундучок не бросит. Сундучок еще пригодится.
      Чччч-ах! чччч-ах! ччччч-ах! - бухают выхлопы, готовые вырвать и унести в трубу всю топку вместе с колосниковой решеткой. Четверть оборота колеса - выхлоп Колеса вращаются медленно, они едва движутся, и нет сил стерпеть муку, с какой выдавливается каждый выхлоп. Он так же мучительно и гулко отдается в сердце, тоже готовом вырваться.
      И вдруг с бешеной скоростью завертелись колеса.
      Завертелись на одном месте, не в силах тащить состав, будто точилом шлифуя рельсы, спиливая бандажи.
      И выхлопы неслись каждые четверть оборота сумасшедше вертящихся колес, сливаясь, будто пулеметная дробь: ча-ча-ча-ча-ча-ча...
      Из топки вырвало и вынесло в трубу обугленную массу. Густые клубы поднялись к небу и черным градом застучали по обшивке, завихрились в будку едкой пылью.
      Машинист перекрыл пар, и буксование прекратилось. Но и так небольшая скорость еще уменьшилась.
      Левой рукой машинист медленно открывает регулятор, снова пуская пар в цилиндры, а правую держит на рукоятке песочницы. Снова тяжело бухают выхлопы, и снова неудержимая гонка колес, пулеметная дробь и черный град.
      - Песок, песок лопатами! - в отчаянии кричит машинист. То ли трубки песочницы засорились, то ли он уже вообще ни во что не верит.
      Помощник и кочегар, схватив лопаты, бросаются вниз. Они бегут слева и справа от паровоза и впереди него и швыряют на рельсы песок с путей. До перевала осталось не больше тридцати метров. Дальше уклон.
      Это спасение. Но надо еще вытянуть эти тридцать метров. А если нет? Если встанет? Горе тогда. Машинист затормозит состав и даст долгих три гудка для кондукторов. Да они и без сигнала поймут, что случилось, затянут ручные тормоза, подложат под колеса башмаки и пойдут ограждать поезд. За километр от хвостового вагона поставят красный сигнал, положат петарды.
      Как взмыленные, будут биться у топки все трое паровозников, пока не вычистят ее, не нагонят пару.
      А дежурный по станции, откуда они недавно выехали, и диспетчер станут без конца звонить на соседнюю станцию и спрашивать:
      "Прибыл, наконец, к тебе этот проклятый состав?"
      "Нет, не слышно".
      "Провалился бы он сквозь землю, хоть путь освободил бы!"
      А поезда будут идти и идти, скапливаться на станции, пока не забьют все пути, кроме главного.
      Но, нагнав и полное давление пара, машинист не сможет тронуться с места на подъеме. Состав расцепят посередине, и главный кондуктор отправит половину поезда. Потом вместе с паровозом вернется за второй половиной.
      А поезда все будут накапливаться, стоять. Но пассажирские держать нельзя, их отправят по неправильному, по левому пути. По этому единственному свободному пути успеют проходить попеременно в обе стороны только пассажирские. А грузовые начнут скапливаться и с противоположной стороны. И все, от стрелочника до начальника отделения, будут проклинать машиниста. И ветер будет развевать полотнище с надписью:
      "Ни на минуту не задержим грузов пятилетки".
      Вся эта картина промелькнула в голове Виктора, и его охватил ужас. Он с яростью швырял песок на рельсы, поглядывая вперед. Вот уже осталось метров пятнадцать, двенадцать, десять...
      Буксование, наконец, прекратилось, поезд пошел ровнее С трясущимися руками Виктор поднялся на паровоз Но впереди снова два зеленых сигнала: входной и выходной. Значит, опять пускают на проход.
      Виктор смотрит на машиниста. Что же он собирается делать? Ведь пару только восемь атмосфер. Проезжая мимо дежурного по станции, который встречал с белым огнем в знак того, что можно ехать дальше, машинист дал три коротких сигнала: остановка.
      - В чем дело, механик? - крикнул дежурный.
      - Топку будем чистить, - мрачно ответил машинист.
      И вот поезд стоит. Кочегар подтягивает с тендера резак, скребок и огромную лопату.
      Чистка топки - тонкое дело и входит в обязанности помощника. Виктор открывает дверцы и берется за резак, хотя силы покидают его.
      - Давай я, - говорит кочегар тихо, - я умею.
      Виктор в нерешительности. Но из этого состояния его выводит механик.
      - Машину смотри! - кричит он злобно. - Без тебя почистим!
      Помощник еще минуту продолжает стоять, а кочегар уже сует резак в топку.
      Захватив ключи и масленку, Виктор зажигает факел и спускается вниз. Значит, его отстранили: один из жалости, другой из недоверия. Горькая обида подступает к горлу. Но на кого обижаться?
      Кочегар сгребает жар к передней стене, к самым трубам, и очищает от шлака середину. Работает очень быстро.
      Топка сильно охлаждается, а в котле пар и бурлящая вода. Могут потечь трубы или связи. Он торопится, на нем намокла одежда, пот струится с лица, но ему не до этого. На очищенные от шлака места подгребает жар.
      Шлаком уже забито все поддувало. Его тоже надо чистить. Это обязанность кочегара. Обычно помощник чистит топку, а потом кочегар скребком выгребает из поддувала. Но сейчас машинист, сбросив вниз скребок, кричит:
      - Эй, выгребай поддувало, да поживей!
      Окрик звучит оскорбительно, но делать нечего. Виктор молча берет скребЧж и сует в поддувало. Мимо него, видимо, возвращаясь с гулянья, шумно идут трое ребят. Ну и пусть гуляют. Ему надо выгребать горячий вонючий шлак, от которого даже на воздухе угорают.
      Он может совсем отбросить скребок и грести голыми руками...
      Спустя полчаса на колосниковой решетке ярко горел ровный слой угля, раздуваемый сифоном. Закончив свои дела, Виктор поднялся, взял лопату, чтобы подбросить.
      - Не тронь! - заревел машинист. - Уходи с левого крыла, топить будет кочегар.
      - Да нет, теперь хорошо, он справится, - смущенно забормотал кочегар.
      - Видели, как он справлялся, с меня хватит! - зло ответил механик, и кочегар умолк.
      В депо приехали в одиннадцать часов утра.
      Сейчас Виктор больше всего боялся, как бы знакомые не увидели за левым крылом кочегара. Ему было стыдно.
      Стояла хорошая солнечная погода, и его это раздражало. Ему хотелось бы идти домой ночью или в дождь, чтобы никому не попадаться на глаза. Будь он хоть без сундучка и без этих блестящих пуговиц, еще ничего, а сейчас чувствовал себя как в чужой одежде, будто чужую славу присвоил. А тут еще кочегару оказалось по пути с ним, и тот шагал рядом. Оба молчали. Как назло, один за другим попадались знакомые.
      "Привет, Витя!", "Здорово, механик!", "Поздравляю, Витя!" - только и слышалось со всех сторон.
      Молодой слесарь, с которым Витя вместе учился, узнал его, когда уже прошел мимо, и на ходу спросил!
      - Как съездил, Витька?
      Не успел Виктор и рта раскрыть, а на помощь ему пришел кочегар.
      - Здорово съездили, хорошо! С него причитав!сл - И кивнул на Виктора.
      Но это уже было совсем невмоготу.
      - Плохо съездил, завалился! - крикнул он вдогонку слесарю.
      А тот по-своему понял эти слова, обернулся и, погрозив пальцем, сказал:
      - Это ты брось, не отвертишься, все равно стребуем.
      Виктор шел, глядя далеко вперед, чтобы заранее увидеть врага. А врагом теперь казался каждый знакомый
      Вскоре он заметил идущую навстречу уборщицу общежития. Он знал ее как надоедливую и болтливую женщину. Уж она наверняка остановит, начнет расспрашивать. Но, на счастье, кочегар стал прощаться.
      Ему надо было перейти на противоположный тротуар и свернуть в сторону. Воспользовавшись этим, Виктор сказал.