Швед­ские спич­ки - Шведские спички

Маль­чик сдер­жи­вал ды­ха­ние. Как стра­ус пря­чет го­ло­ву под кры­ло, на­де­ясь ос­тать­ся не­за­ме­чен­ным, он за­крыл гла­за. По­тем­ки ук­ры­ли его, а по­сле то­го, как жен­щи­на три­ж­ды воз­вра­ща­лась за ба­ка­ми, Оли­вье со­об­ра­зил, что ни­че­го не слу­чит­ся. И то­гда он на­чал ду­мать об ули­це, до ко­то­рой от­сю­да бы­ло ру­кой по­дать, си­лил­ся пред­ста­вить се­бе ее ожив­лен­ной, мно­го­люд­ной, и вдруг сно­ва пе­ред его гла­за­ми воз­ник­ла га­лан­те­рей­ная лав­ка с за­кры­ты­ми де­ре­вян­ны­ми став­ня­ми, слов­но она яв­ля­лась цен­тром этот ми­ра.

Глава вторая

      В за­ви­си­мо­сти от вре­ме­ни дня лю­ди, жив­шие в этом квар­та­ле, вы­гля­де­ли по-раз­но­му. Ран­ним ут­ром тут про­ис­хо­ди­ло ве­ли­кое пе­ре­ме­ще­ние ра­бо­чих и слу­жа­щих. Они спе­ши­ли, со­всем еще сон­ные, буд­то ночь не толь­ко не сня­ла с них днев­ную ус­та­лость, а, на­обо­рот, на­ва­ли­ла но­вое бре­мя. По ве­че­рам, ко­гда они воз­вра­ща­лись до­мой, пе­чать тру­до­во­го дня про­сту­па­ла на их ли­цах. Зем­ли­сто­го цве­та ко­жа у муж­чин. На по­блед­нев­ших ли­цах жен­щин ру­мя­на и губ­ная по­ма­да вы­гля­де­ли кри­ча­ще. Лю­ди ожи­ли, толь­ко ко­гда на пред­при­яти­ях на­ча­ли прак­ти­ко­вать «анг­лий­скую не­де­лю», ко­то­рую лишь не­дав­но вве­ли во Фран­ции: уже по­сле по­луд­ня в суб­бо­ту муж­чи­ны про­гу­ли­ва­лись, за­ло­жив ру­ки в кар­ма­ны с без­за­бот­ным ви­дом, а в вос­кре­се­нье они, све­же­вы­бри­тые, в про­сто­рных пид­жа­ках с боль­ши­ми лац­ка­на­ми, в ши­ро­ких брю­ках, в яр­ко­го цве­та гал­сту­ках, рас­пе­ва­ли пе­сен­ки « Про­плы­ва­ет ша­лан­да» или « Не сто­ит в жиз­ни вол­но­вать­ся». На ули­це со­би­ра­лись групп­ка­ми, тол­ко­ва­ли о спор­те, ча­ще все­го о ве­ло­си­пед­ных гон­ках, о бок­се и скач­ках, об­су­ж­да­ли филь­мы, спо­ри­ли о по­ли­ти­ке, о проф­со­юз­ных де­лах. Но ес­ли кто не­на­ро­ком за­де­вал пус­тую кон­серв­ную бан­ку, то сра­зу же на­чи­нал­ся фут­боль­ный матч с «об­вод­кой» и го­ла­ми, ко­гда гро­мы­хаю­щая по мос­то­вой бан­ка ле­те­ла в во­об­ра­жае­мые во­ро­та. А то вдруг кто-ни­будь стя­нет чу­жую кеп­ку, и нач­нет­ся гал­деж. Все эти лю­ди ка­за­лись слиш­ком мо­ло­ды­ми, что­бы за­бо­тить­ся о со­блю­де­нии пра­вил при­ли­чия.
      Час­то здесь го­во­ри­ли: «Наш ста­рый Мон­мартр», — хо­тя Мон­мартр был рас­по­ло­жен вы­ше — там, где вы­сту­па­ли по суб­бо­там улич­ные пев­цы, хо­ди­ли су­те­не­ры в сти­ле Кар­ко, а по вос­кре­сень­ям си­де­ли у моль­бер­тов улич­ные жи­во­пис­цы, тос­куя по пред­во­ен­ным сель­ским пей­за­жам, — там, а во­все не на этих ма­лень­ких улоч­ках, яру­са­ми гро­моз­див­ших­ся на скло­не хол­ма. Хоть тут бы­ло и не­ма­ло ста­ри­ков, но этот мир ка­зал­ся но­вым, по­то­му но­вым, что он был бе­ден, раз­но­мас­тен, кос­мо­по­ли­ти­чен, а зна­чит, го­тов к за­вое­ва­ни­ям. Этим лю­дям не­че­го бы­ло те­рять. Ни­ка­кие уда­ры судь­бы — ни без­ра­бо­ти­ца, ни за­бас­тов­ки, ни уволь­не­ния — не мог­ли ис­тре­бить на­де­ж­ду, здо­ро­вый оп­ти­мизм, воз­ни­кав­ший из са­мо­го воз­ду­ха ули­цы, слов­но пе­сен­ка. В лет­ние ве­че­ра по­жи­лые уса­жи­ва­лись пе­ред дверь­ми, ря­дом с при­врат­ни­ца­ми. Они та­щи­ли с со­бой сту­лья, как пра­ви­ло, са­мые луч­шие в квар­ти­ре: здесь мож­но бы­ло уз­реть и пле­те­ные си­де­нья, обыч­но со­пут­ст­вую­щие бу­фе­там в сти­ле Ген­ри­ха II, и вен­ские сту­лья, и склад­ные, и ска­ме­еч­ку швей­ки, и да­же крес­ло. Муж­чи­ны, в рас­стег­ну­тых жи­ле­тах, с за­су­чен­ны­ми ру­ка­ва­ми, са­ди­лись вер­хом на стул, об­ло­ко­тив­шись о спин­ку, и по­ку­ри­ва­ли свои тру­боч­ки. По­рой ка­кая-ни­будь жен­щи­на не­то­ро­п­ли­во дое­да­ла свой суп из мис­ки, дер­жа ее на ла­до­ни, как это де­ла­ют в де­рев­не. Иные иг­ра­ли в жа­ке. Но ча­ще все­го здесь со­би­ра­лись ра­ди бе­се­ды, ко­то­рая тек­ла мед­лен­но и вя­ло, ес­ли речь шла не о ми­ро­вой вой­не или о по­ли­ти­ке, а вот то­гда уж так и сы­па­лись име­на Пье­ра Ла­ва­ля, не­дав­но скон­чав­ше­го­ся Бриа­на, Гит­ле­ра, Мус­со­ли­ни. Над всем этим ви­та­ла тень но­вой вой­ны, в ко­то­рую поч­ти ни­кто не ве­рил все­рь­ез: мол, толь­ко су­ма­сшед­ший мо­жет во­влечь свою от­чиз­ну в вой­ну со все­ми се со­вре­мен­ны­ми сред­ст­ва­ми, са­мо­ле­та­ми, тан­ка­ми, га­за­ми — это бы­ло бы слиш­ком страш­но. Ино­гда спор обо­ст­рял­ся, и ка­ж­дый из уча­ст­ни­ков, будь он из «Бое­вых кре­стов» или ком­му­нист, вы­став­лял на­по­каз свои гра­ж­дан­ские за­слу­ги; лю­бая фра­за на­чи­на­лась со слов: «Что ка­са­ет­ся ме­ня, мсье, то я…» Раз­ные чу­жа­ки, ино­стран­цы слу­ша­ли все это весь­ма скеп­ти­че­ски, но из­бе­га­ли че­рес­чур сме­лых вы­ска­зы­ва­ний, так как пер­вый по­пав­ший­ся на­цио­на­лист мог бы бро­сить им в ли­цо: «Ес­ли вам не пра­вит­ся Фран­ция, то, соб­ст­вен­но, по­че­му…» Из окон, в осо­бен­но­сти из тех, что на ниж­них эта­жах, до­но­си­лись при­глу­шен­ные зву­ки ра­дио, ко­то­рое то и де­ло ну­ж­да­лось в на­строй­ке.
      Ог­ром­ные, при­чуд­ли­вой фор­мы при­ем­ни­ки на­пе­ре­бой пе­ре­да­ва­ли раз­лич­ные стан­ции: то «Па­ри-Эй­фе­ле­ву баш­ню», то «Ра­дио-Ви­тус», то «Пост Па­ризь­ен», но к пе­ре­да­чам при­слу­ши­ва­лись ма­ло. Лю­ди вы­шли па ули­цу, чтоб «по­ды­шать про­хла­дой».
      Ат­мо­сфе­ра здесь бы­ла ве­се­лой и ожив­лен­ной. Де­ти, под­ра­жая лю­би­те­лям ходь­бы на приз « Боль дор де ля марш» — мар­шрут со­стя­за­ния идет ми­мо церк­ви Сак­ре-Кёр, — до­воль­ст­во­ва­лись тем, что, как ве­ре­ни­ца утят, об­хо­ди­ли стоя­щие тес­но друг к дру­гу до­ма, сжав ку­ла­ки на уров­не гру­ди и по­ка­чи­вая лок­тя­ми. Груп­пы мо­ло­де­жи, раз­де­лив­шись по воз­рас­ту, или спо­ри­ли, или за­ди­ра­ли дев­чо­нок, а то уп­раж­ня­лись в борь­бе кэтч, как мас­тер Дег­лан, вы­да­ва­ли ап­пер­ко­ты и уда­ры ле­вой, со­всем как Мар­сель Тиль или Ми­лу Плад­нер. Под­ро­ст­ки со­би­ра­лись обыч­но в верх­нем кон­це ули­цы Ла­ба, на сту­пе­нях по­лу­раз­ру­шен­ной ле­ст­ни­цы, при­мы­кав­шей к от­ро­гу хол­ма, где рос­ла сре­ди от­бро­сов кра­пи­ва.
      Для ули­цы Ла­ба это бы­ли ра­до­ст­ные ча­сы. Мож­но бы­ло во­об­ра­зить се­бя вда­ли от Па­ри­жа, в гре­че­ской де­рев­не или в « пас­са­же­те» италь­ян­ских го­ро­дов, толь­ко еще бо­лее бес­це­ре­мон­ной, ли­шен­ной ус­лов­но­стей, вме­сто ко­то­рых здесь ца­рит зу­бо­скаль­ст­во, хо­ро­шее на­строе­ние и бе­за­ла­бер­щи­на с лег­кой при­ме­сью по­шло­сти, од­на­ко здо­ро­вая и ес­те­ст­вен­ная.
      Здесь был свой осо­бый язык, за­им­ст­вую­щий мно­гое у ар­го, но бли­же, по­жа­луй, к на­род­ной ре­чи, со вся­ки­ми на­смеш­ли­вы­ми про­зви­ща­ми, очень об­раз­ный, ост­ро­ум­ный. Мо­ло­дые лю­ди, с во­ло­са­ми, на­ма­зан­ны­ми брил­ли­ан­ти­ном «Ар­жан­тин» или «Бе­кер­фикс», бы­ли не­сколь­ко же­ман­ны, од­на­ко не пре­неб­ре­га­ли вы­ра­же­ния­ми, вро­де «за­ме­та­но», «ко­реш» или «пшел, бол­ван». Уже во­шло в упот­реб­ле­ние сло­веч­ко «биз­нес», ка­ба­чок зо­вут «ко­ро­боч­кой», ком­на­ту — «ко­ну­рой», а хо­зяи­на — все­гда «обезь­я­ной». С неж­но­стью про­из­но­сят «цы­поч­ка», с пре­зре­ни­ем — «дев­ка». Се­мей­ные ти­ту­лы бе­рут­ся взай­мы у ла­ты­ни: «па­тер», «ма­тер», ед­ва за­мет­ную транс­фор­ма­цию пре­тер­пе­ли сло­ва «бра­тан», «своя­чок», бы­ту­ют и тер­ми­ны де­ре­вен­ские: «па­па­ня», «ма­ма­ня», «дядь­ка» и «тет­ка» (этот по­след­ний тер­мин упот­реб­ля­ет­ся и для обо­зна­че­ния пе­де­ра­ста).
      По­всю­ду во­круг тол­пи­лись ожив­лен­ные ком­па­нии, ора­ли ма­лень­кие буя­ны, вдоль ули­цы плы­ла це­лая фло­ти­лия лю­дей, а из окон жиль­цы со­зер­ца­ли это по­ис­ти­не те­ат­раль­ное зре­ли­ще, не имею­щее ни кон­ца, ни ан­трак­тов.
      Та­кой бы­ла ули­ца в лет­ние ве­че­ра. И та­кой уви­дел ее Оли­вье, ко­гда на­ко­нец-то вы­шел из сво­его чу­лан­чи­ка под ле­ст­ни­цей. Не­сколь­ко ми­нут он сто­ял на уг­лу ули­цы Баш­ле, со­всем один, при­сло­нясь спи­ной к га­зо­во­му фо­на­рю, по­том за­су­нул ру­ки в кар­ма­ны и по­пы­тал­ся при­нять не­при­ну­ж­ден­ный вид. На ле­вый ру­кав его сви­те­ра Эло­ди при­ши­ла тра­ур­ную по­вяз­ку, не­сколь­ко ши­ро­кую для дет­ской ру­ки. Он по­ни­мал, что раз он от­ме­чен этим пе­чаль­ным сим­во­лом, то не мо­жет примк­нуть к иг­ре сво­их свер­ст­ни­ков. По­се­му он на­пра­вил­ся к ста­ри­кам, при­стро­ил­ся ме­ж­ду ок­ном Аль­бер­ти­ны и за­пер­той га­лан­те­рей­ной лав­кой, за­ло­жил ру­ки за спи­ну и при­тво­рил­ся, что его ин­те­ре­су­ет бе­се­да Аль­бер­ти­ны с эле­гант­ной и ма­нер­ной ма­дам Па­па (так со­кра­ти­ли ее слиш­ком длин­ную гре­че­скую фа­ми­лию), с этой ста­рой да­мой, ни­ко­гда не вы­хо­див­шей из до­ма без шля­пы, и с Люсь­е­ном Заи­кой, ра­дио­лю­би­те­лем и мас­те­ром по ре­мон­ту при­ем­ни­ков, а так­же и с Гас­ту­не, про­зван­ным так из-за сход­ст­ва с пре­зи­ден­том Гас­то­ном Ду­мер­гом и еще по­то­му, что за­тас­кан­ные пат­рио­ти­че­ские из­ре­че­ния, бес­ко­неч­но по­вто­ряе­мые этим быв­шим во­якой, бы­ли срод­ни трех­цвет­ной идее Рес­пуб­ли­ки.
      Ма­дам Па­па, ес­ли она не рас­ска­зы­ва­ла о сво­ем до­ро­гом вну­ке, ко­то­рый был на во­ен­ной служ­бе где-то там на Вос­то­ке, то пы­та­лась рас­су­ж­дать о те­ат­раль­ных спек­так­лях, та­ких, как « Сла­бый пол», с ак­три­сой Мар­ге­рит Мо­ре­но, или « До­ми­но», с ар­ти­стом Луи Жу­ве. Ее со­бе­сед­ни­ца, ку­муш­ка Аль­бер­ти­на Хак, бу­ду­чи фе­ми­ни­ст­кой, тол­ко­ва­ла о под­ви­гах лет­чиц Ма­ри­зы Ба­стье и Ма­ри­зы Ильц, не­сколь­ко пу­тая их при этом, по­том с воз­му­ще­ни­ем за­го­во­ри­ла о том, что у жен­щин нет пра­ва го­ло­са. Тот­час же Гас­ту­не, по­гла­жи­вая боль­шим паль­цем весь га­лан­те­рей­ный на­бор сво­их ор­ден­ских лен­то­чек, гру­бо пре­рвал ее:
      — Ну уж нет! А ко­го ста­вят к стен­ке? А кто на вой­ну идет, чтоб его там уби­ли?
      Ед­ва они за­ме­ти­ли Оли­вье, все об­ме­ня­лись мно­го­зна­чи­тель­ны­ми взгля­да­ми. Гас­ту­не по­пра­вил ка­ран­даш, ко­то­рый но­сил за ухом, как ба­ка­лей­щик, и зая­вил с бух­ты-ба­рах­ты:
      — Зна­ешь что, гра­ж­да­нин! Не за­бы­вай, что муж­чи­на за­ка­ля­ет­ся в ис­пы­та­ни­ях…
      Оли­вье по­ка­за­лось, что он ус­лы­шал, как Люсь­ен Заи­ка ему шеп­нул: «Во-от, во-от бал­да-то». Оли­вье очень лю­бил Люсь­е­на и все­гда го­во­рил про не­го: «Это мой ко­реш!» — что мно­гое зна­чи­ло. Не­ук­лю­жий, ко­ст­ля­вый, зи­мой и ле­том в шта­нах, сши­тых из сол­дат­ско­го одея­ла, в сви­те­ре очень жид­кой вяз­ки, бол­таю­щем­ся во­круг бе­дер, ко­то­рый он бес­пре­рыв­но об­дер­ги­вал, Люсь­ен де­лил свое вре­мя ме­ж­ду за­бо­та­ми об из­му­чен­ной ча­хот­кой же­не и хи­лом ре­бен­ке и бес­ко­неч­но ре­мон­ти­руе­мы­ми при­ем­ни­ка­ми — на лам­пах или де­тек­тор­ны­ми, — за­по­ло­нив­ши­ми всю ком­на­ту свои­ми ан­тен­на­ми, ан­ти­фе­дин­га­ми соб­ст­вен­но­го изо­бре­те­ния, чтоб луч­ше слы­шать Ли­он-ля-Дуа или Бор­до-Ла-фай­ет. Де­фек­ты его ре­чи вы­зы­ва­ли на­смеш­ки, очень его раз­дра­жав­шие и толь­ко уси­ли­ваю­щие заи­ка­ние. На­при­мер, с ним за­те­ва­ли раз­го­вор — са­мым лю­без­ным то­ном — и в то вре­мя, как он от­ве­чал, кру­ти­ли у не­го на курт­ке пу­го­ви­цу, как буд­то это был ре­гу­ля­тор зву­ка в при­ем­ни­ке. Ес­те­ст­вен­но, что Люсь­ен, за­гип­но­ти­зи­ро­ван­ный этим вра­ще­ни­ем пу­го­ви­цы, заи­кал­ся еще боль­ше.
      Ра­дио­лю­би­тель обо­гнул сво­их со­се­дей, си­дев­ших на стуль­ях, и по­до­шел к ре­бен­ку, же­лая его об­нять, но Оли­вье, как ди­кая кош­ка, шер­сти ко­то­рой не­ожи­дан­но кос­ну­лись, от­пря­нул на­зад. Люсь­ен за­каш­лял­ся, об­дер­нул еще ни­же на се­бе сви­тер — вско­ре он ста­нет длин­ным, как пла­тье, — по­ис­кал, что бы та­кое по­ко­ро­че ска­зать маль­чи­ку, но на­шел все­го не­сколь­ко слов: «Хо­ро­ший па­рень, хо­ро­ший», — и по­ста­рал­ся про­из­не­сти их как мож­но луч­ше.
      Про­шло не ме­нее ча­са, по­ка Оли­вье ре­шил­ся уй­ти. По­рой кто-ни­будь из то­ва­ри­щей из­да­ли здо­ро­вал­ся с ним, и он от­ве­чал: «При­вет!» Его за­де­ло лишь, ко­гда Кап­де­вер, у ко­то­ро­го бы­ла та­кая при­чу­да, на­чал ца­ра­пать свои ини­циа­лы на став­нях га­лан­те­рей­ной ла­воч­ки, но Аль­бер­ти­на ве­ле­ла ему уби­рать­ся прочь.
      Мед­лен­но смер­ка­лось, лю­ди и пред­ме­ты те­ря­ли обыч­ные очер­та­ния, кон­ту­ры ста­но­ви­лись ме­нее чет­ки­ми, все ка­за­лось ту­ман­ным, как на ста­рых фо­то­гра­фи­ях, жел­тею­щих на ка­ми­нах. Вот-вот кто-ни­будь вста­нет, зев­нет, об­ро­нит: «Что ли пой­ти со­снуть?» или: «По­ра и на бо­ко­вую», — и все ос­таль­ные, ле­ни­во во­ло­ча за со­бой сту­лья, по­сле­ду­ют его при­ме­ру. На ули­це ос­та­нут­ся лишь не­сколь­ко мо­ло­дых да па­роч­ки, шеп­чу­щие­ся в тем­но­те там и здесь.
      Оли­вье не стал до­жи­дать­ся этой ми­ну­ты, чтоб уй­ти. Он ша­гал по пло­хо ос­ве­щен­ным улоч­кам, где кош­ки го­ня­лись од­на за дру­гой и га­зо­вые фо­на­ри бро­са­ли на тро­ту­ар жел­тые круг­лые бли­ки. Шум за­тих, толь­ко ино­гда слы­ша­лись из-за ста­вен чьи-то сон­ные го­ло­са, звя­ка­нье до­маш­ней ут­ва­ри, бор­мо­та­ние пьян­чуж­ки или до­но­си­лось из­да­ле­ка ур­ча­ние мо­то­ра. Оли­вье ус­лы­хал, что при­бли­жа­ют­ся на двух ве­ло­си­пе­дах по­ли­цей­ские, и бы­ст­ро спря­тал­ся в глу­би­не под­во­рот­ни, а за­тем про­дол­жил свое бес­цель­ное стран­ст­во­ва­ние.
      Он мог бы бро­дить так всю ночь, на­сла­ж­да­ясь по­ко­ем, рас­смат­ри­вая по пу­ти то­щее де­рев­це на фо­не мно­го­цвет­ных афиш с ти­гра­ми из цир­ка Амар, ра­зы­ски­вая на не­бо Боль­шую Мед­ве­ди­цу, но ус­та­лость уже да­ва­ла о се­бе знать, и он чув­ст­во­вал го­лод. Маль­чик вспом­нил, что не обе­дал се­го­дня. У Жа­на и Эло­ди его ждет на­го­няй, опять на­зо­вут ша­ло­па­ем. Оли­вье вздох­нул и по­шел об­рат­но на ули­цу Ла­ба. Ок­на кое-где еще све­ти­лись, но он ви­дел, как они гас­нут од­но за дру­гим. Эр­нест, тол­стый хо­зя­ин ка­фе « Транс­ат­лан­тик», Эр­нест, с уса­ми, как у Ме­ро­вин­гов, вы­став­лял из сво­его за­ве­де­ния по­след­не­го за­бул­ды­гу, чтоб за­крыть став­ни ка­фе же­лез­ны­ми за­со­ва­ми. Ка­кая-то па­роч­ка жар­ко об­ни­ма­лась у ок­на Аль­бер­ти­ны, а она са­ма при­жа­ла ухо к де­ре­вян­но­му став­ню и тай­ком при­слу­ши­ва­лась к ше­по­ту и по­це­лу­ям влюб­лен­ных.
      Оли­вье по­зво­нил, чтоб вой­ти в подъ­езд до­ма но­мер 77, са­мо­го вы­со­ко­го и со­вре­мен­но­го на этой ули­це. Он ос­та­но­вил­ся в тем­но­те, не ре­ша­ясь на­жать на кноп­ку, ав­то­ма­ти­че­ски от­кры­вав­шую две­ри. Его гла­за ос­вои­лись с по­лу­мра­ком, и он раз­ли­чил боль­шие цве­ты, раз­бро­сан­ные в ке­ра­ми­че­ском ор­на­мен­те сте­ны. Маль­чик про­дви­гал­ся очень мед­лен­но, вы­тя­нув впе­ред ру­ки, слов­но иг­рая в жмур­ки. Ему при­шлось на­звать­ся, так как ина­че при­врат­ни­ца не впус­ти­ла бы его. Оли­вье пред­ста­вил се­бе, как она ле­жит в кро­ва­ти, сле­дит за ка­ж­дым зву­ком, до­но­ся­щим­ся из-за две­ри с ма­то­вы­ми стек­ла­ми, и бо­яз­ли­во вздрог­нул.
      Его двою­род­ный брат Жан был мас­те­ром в ти­по­гра­фии (ра­бо­тал на та­ин­ст­вен­ных ма­ши­нах, на­зы­вав­ших­ся Гор­дон, Сан­тю­рет, Ми­нер­ва, Вик­то­рия и Фе­никс). Он вре­мен­но при­ютил у се­бя Оли­вье, по­ка окон­ча­тель­но не ре­шит­ся во­прос о судь­бе ре­бен­ка. Жа­ну бы­ло все­го два­дцать че­ты­ре го­да, он не­дав­но же­нил­ся и уже увяз в дол­гах. Эко­но­ми­че­ский кри­зис по­сто­ян­но уг­ро­жал ему уволь­не­ни­ем. В пят­ни­цу ве­че­ром его хо­зя­ин вне­зап­но зая­вил: — На сле­дую­щей не­де­ле мо­жешь сю­да не яв­лять­ся! По­се­му Жа­ну при­шлось стать в оче­редь пе­ред во­ро­та­ми ки­но­сту­дии на ули­це Фран­кер, чтоб по­пы­тать­ся най­ти ра­бо­ту ста­ти­ста (его уже ви­де­ли в филь­ме « Ве­чер­няя об­ла­ва», и он не­ма­ло гор­дил­ся этим!); ре­ко­мен­да­цию в ки­но­сту­дию ему дал один при­ятель по име­ни Крош­ка Луи. Так как Жан был до­воль­но кра­си­вый па­рень и внеш­не на­по­ми­нал ар­ти­ста Аль­бе­ра Пре­жа­на, его ино­гда на­ни­ма­ли на съем­ки. Это был че­ло­век ми­ро­лю­би­вый, пря­мо­душ­ный, роб­кий, не­ре­ши­тель­ный, сво­им умом до­шед­ший до по­все­днев­ной фи­ло­со­фии, весь­ма по­пу­ляр­ной у них в квар­та­ле: раз и на­все­гда из­ба­вить­ся от ос­лож­не­ний, не про­яв­лять ам­би­ции, не ждать не­обыч­но­го, вес­ти са­мое мо­но­тон­ное су­ще­ст­во­ва­ние, иде­ал ко­то­ро­го вы­ра­жен на­род­ным при­словь­ем: «Жить как па­па­ша Пе­нар !»
      Жан от­пра­вил­ся в де­пар­та­мент Ло­зер, в Сен-Ше­ли-д'Апшер, по­дыс­кать се­бе же­ну и при­ме­тил там брю­нет­ку Эло­ди, ми­лень­кую, как бу­ке­тик, с уголь­ны­ми гла­за­ми, спе­лым и со­блаз­ни­тель­ным, как клуб­ни­ка, ро­ти­ком, с ту­гой гру­дью, бы­ст­рую, жи­вую дев­чон­ку, за­пол­нив­шую сво­им юж­ным звон­ким го­во­ром их не­боль­шую квар­ти­ру. Они жи­ли ду­ша в ду­шу и бы­ли уве­ре­ны, что так бу­дет всю жизнь.
      Они вы­хо­ди­ли из до­ма толь­ко в суб­бот­ний ве­чер, ко­гда от­прав­ля­лись в ки­но, поч­ти все­гда в « Рок­си-Па­лас» на ули­це Ро­ше­шу­ар, где, кро­ме двух филь­мов, по­ка­зы­ва­ли еще ка­кой-ни­будь ат­трак­ци­он: то ил­лю­зио­ни­ста, то фа­ки­ра или жонг­ле­ра, то ак­ро­ба­тов-ве­ло­си­пе­ди­стов, то ка­ко­го-то по­сле­до­ва­те­ля из­вест­но­го чре­во­ве­ща­те­ля Пе­то­ма­на, не­кое­го «че­ло­ве­ка-ак­ва­риу­ма», ко­то­рый гло­тал ля­гу­шек и зо­ло­тых ры­бок, чтоб за­тем ис­торг­нуть их из се­бя жи­вы­ми са­мым чу­дес­ным об­ра­зом, а по боль­шим празд­ни­кам в про­грам­мах по­яв­ля­лись и звез­ды эк­ра­на: Жан Люмь­ер в « Ма­лень­кой цер­ков­ке», Жан Тран­шан в « По­блек­ших име­нах», Лиз Го­ти в филь­ме « В хар­чев­не за­кры­лись став­ни», Люсь­е­на Бойе в кар­ти­не « Та­кая ма­лыш­ка». Об­ще­ст­во еще не пре­вра­ти­лось в по­тре­би­тель­ское, и толь­ко ма­га­зин « Пять и Де­сять» (то есть ка­ж­дая вещь за пять или де­сять фран­ков) на буль­ва­ре Бар­бес мог быть про­об­ра­зом бу­ду­щих ог­ром­ных уни­вер­ма­гов еди­ных цен. В те вре­ме­на лю­ди лег­ко от­да­ва­лись вос­тор­гу, смея­лись по пус­тя­кам, и эти суб­бот­ние ве­че­ра бы­ли от­ра­дой не­де­ли. У мо­ло­дой че­ты бы­ло чес­то­лю­би­вое стрем­ле­ние ку­пить ко­гда-ни­будь два ве­ло­си­пе­да, а еще луч­ше тан­дем, чтоб вме­сте го­нять по до­ро­гам, но осу­ще­ст­вить эту меч­ту мож­но бы­ло, лишь оп­ла­тив ме­бель, ку­п­лен­ную в кре­дит.
      При та­кой су­ро­вой эко­но­мии при­сут­ст­вие Оли­вье вы­зы­ва­ло в этой се­мье не­ма­ло про­блем. Чтоб соз­дать у се­бя ил­лю­зию рас­ту­ще­го уров­ня жиз­ни, юная че­та по­рой за­ме­ня­ла де­ре­вен­ский ве­со­вой хлеб ба­то­на­ми, да­же сдоб­ны­ми бу­лоч­ка­ми, од­на­ко не­хват­ка де­нег вновь за­став­ля­ла их эко­но­мить. До­ж­дут­ся ли они ко­гда-ни­будь дос­тат­ка, ко­то­рый сни­зой­дет на них, слов­но по ма­но­ве­нию вол­шеб­ной па­лоч­ки?
      Ко­гда ре­бе­нок си­дел око­ло мо­ло­дых влюб­лен­ных, об­ло­ко­тив­шись о па­ли­сан­д­ро­вый стол, они лю­без­но ему улы­ба­лись, но со вре­ме­нем на­чи­на­ли чув­ст­во­вать, что он им ме­ша­ет. По­ста­вив пе­ред со­бой пот­ные ли­ст­ки с тек­стом по­пу­ляр­ных пе­се­нок, Жан и Эло­ди на­пе­ва­ли ду­этом « Ма­ри­лу, как сла­до­ст­но бы­ло пер­вое на­ше сви­да­нье», а Оли­вье до­бав­лял: бам-бам-дзум!— но да­же эта дет­ская воль­ность не мог­ла рас­се­ять эк­зо­ти­че­ско­го аро­ма­та « Свет­ло­го не­ба Сор­рен­то» или « Я ее встре­тил на Ка­при», Го­ло­вы Жа­на и Эло­ди сбли­жа­лись, их гу­бы ис­ка­ли друг дру­га, и ре­бе­нок по­ни­мал, что сле­ду­ет уй­ти по­иг­рать, и тут же по­лу­чал раз­ре­ше­ние вы­бе­жать на ули­цу.
      Он са­дил­ся на пер­вую сту­пень­ку ка­мен­ной ле­ст­ни­цы, под­пи­рал ку­ла­ка­ми под­бо­ро­док и пы­тал­ся со­сре­до­то­чить­ся, но все во­круг бы­ло не­яс­но, рас­плыв­ча­то и лишь по­сте­пен­но при­об­ре­та­ло бо­лее чет­кие очер­та­ния. Ночь на­го­ня­ла на не­го ту­пой страх. Он был в та­ком на­пря­же­нии, что вздра­ги­вал от гу­де­ния во­до­про­вод­ных труб, от ма­лей­ше­го скри­па де­ре­вян­ных по­лов.
      В чис­той двух­ком­нат­ной квар­тир­ке, ок­ле­ен­ной обоя­ми с изо­бра­же­ни­ем уви­тых цве­та­ми ко­лонн, тя­ну­щих­ся к го­лу­бо­ва­то­му по­тол­ку и упи­раю­щих­ся вни­зу над плин­ту­сом в фриз свет­ло-зе­ле­но­го то­на, бы­ла глу­бо­кая ни­ша, от­де­лен­ная от сто­ло­вой склад­ной трех­створ­ча­той двер­цей, за­тя­ну­той свер­ху про­зрач­ной плен­кой. Здесь спал Оли­вье, на ди­ва­не-кро­ва­ти, встро­ен­ном в тон­кую рам­ку из пла­ки­ро­ван­но­го ин­до­не­зий­ско­го де­ре­ва, с пол­ка­ми для кни­жек и без­де­лу­шек. Ме­бель бы­ла лег­кой и не­ус­той­чи­вой, и не­ред­ко на го­ло­ву Оли­вье па­да­ло но­вое со­чи­не­ние Пье­ра Бе­нуа (или Рай­мон­ды Ма­шар, или Кло­да Фар­ре­ра, или Ан­ри Бор­до).
      Ря­дом в шка­фу на­хо­ди­лась оде­ж­да маль­чи­ка: си­ний мат­рос­ский кос­тюм и уже тес­ный ему бе­рет, се­рый кос­тюм­чик с брю­ка­ми-гольф (это на вос­кре­се­нье), не­мно­го бе­лья, ла­ки­ро­ван­ные туф­ли, шле­пан­цы на ве­ре­воч­ной по­дош­ве, баш­лык, чер­ный не­про­мо­кае­мый плащ на мол­нии, не­сколь­ко сви­те­ров, свя­зан­ных Вир­жи­ни, школь­ные ха­ла­ты из чер­но­го са­ти­на, от­де­лан­ные крас­ной кай­мой.
      На­де­нет ли он ко­гда-ни­будь школь­ный ха­ла­тик? Маль­чик пред­по­чи­тал об этом не ду­мать, он из­да­ли по­гля­ды­вал на сво­их школь­ных друж­ков, ко­гда в че­ты­ре ча­са по­по­луд­ни кон­ча­лись уро­ки в клас­сах, и втай­не им за­ви­до­вал. Ес­ли бы Оли­вье сам по­про­сил раз­ре­ше­ния вер­нуть­ся к за­ня­ти­ям, ему бы не от­ка­за­ли, но он был убе­ж­ден, что этот ча­ст­ный за­прет был свя­зан со всей его горь­кой судь­бой и ни­че­го с этим не сде­ла­ешь — он бес­си­лен. Ино­гда маль­чик брал свой ра­нец из те­лячь­ей ко­жи, клал его на ди­ван, ста­но­вил­ся пе­ред ним на ко­лен­ки и за­но­во ос­мат­ри­вал со­дер­жи­мое: учеб­ни­ки, ко­то­рые вы­да­ла ре­бя­там шко­ла, обер­ну­тые в го­лу­бо­ва­то-се­рую бу­ма­гу и ук­ра­шен­ные яр­лыч­ком с об­ре­зан­ны­ми угол­ка­ми ( Учеб­ник ариф­ме­ти­ки при­над­ле­жит та­ко­му-то…), днев­ник, обер­ну­тый в ту же бу­ма­гу, тет­рад­ки с ли­но­ван­ны­ми крас­ны­ми по­ля­ми, с осо­бы­ми вклад­ка­ми, от­де­лан­ны­ми под му­ар — на них бы­ли на­пе­ча­та­ны таб­ли­цы ум­но­же­ния и де­ле­ния. Он час­то при­во­дил в по­ря­док свою го­то­валь­ню, рас­кла­ды­вал по от­де­ле­ни­ям чер­но­го фут­ля­ра цир­ку­ли и всю эту точ­ную ме­ха­ни­ку — транс­пор­тир, рейс­фе­дер, встав­ные за­пас­ные гра­фи­ты, по­том вы­ни­мал ла­ки­ро­ван­ный чер­ный пе­нал с зо­ло­че­ны­ми цве­точ­ка­ми на крыш­ке и от­де­ле­ния­ми для перь­ев «ут­ка», «сер­жант-май­ор», «рон­до»; там же у не­го бы­ли твер­дые и мяг­кие ка­ран­да­ши, руч­ки, од­на то­нень­кая, как па­пи­ро­ска, дру­гая из олив­ко­во­го де­ре­ва, тол­стая, как си­га­ра, и, кро­ме то­го, еще од­на кос­тя­ная руч­ка, пло­ская, от­де­лан­ная кру­жев­ны­ми зуб­чи­ка­ми во­круг не­боль­шо­го от­вер­стия и да­же че­тырь­мя ми­ниа­тюр­ны­ми ви­да­ми Па­ри­жа; в дру­гом гнез­дыш­ке ле­жа­ла ре­зин­ка и ря­дом пе­чат­ка с его ини­циа­ла­ми, ко­то­рую маль­чик сам сма­сте­рил, еще од­на пе­чат­ка по­мяг­че, вся ис­ку­сан­ная (у нее был стран­ный вкус лас­ти­ка, ро­зо­вой про­мо­каш­ки и бе­ло­го ду­ши­сто­го клея), то­чил­ка для ка­ран­да­шей, круг­лая, в фор­ме гло­бу­са, с вмя­ти­ной у Ти­хо­го океа­на, ве­ли­ко­леп­ная ли­ней­ка из крас­но­го де­ре­ва с че­тырь­мя мед­ны­ми реб­ра­ми, склад­ной де­ци­метр, весь в чер­ниль­ных пят­нах, на­ж­дач­ная бу­маж­ка, чтоб за­ост­рять ка­ран­даш­ный гра­фит, и ка­кой-то рас­ту­ше­ван­ный чер­ным ри­су­нок. Ка­ран­да­ши рас­про­стра­ня­ли дре­вес­ный за­пах по все­му ран­цу. А ведь здесь бы­ла еще ко­пи­ро­валь­ная бу­ма­га (крас­ная, чер­ная) и кар­та, вы­ре­зан­ная в фор­ме Фран­ции с пат­рио­ти­че­ской, тор­же­ст­вен­ной над­пи­сью: « Ди­тя, вот твоя ро­ди­на!», бы­ла и чер­ная ко­роб­ка с ак­ва­рель­ны­ми крас­ка­ми и уг­луб­ле­ния­ми в крыш­ке, с бе­лы­ми ча­шеч­ка­ми для во­ды и кру­жоч­ка­ми кра­сок, глу­бо­ко раз­мы­тых кис­точ­кой, еще ко­роб­ка цвет­ных ка­ран­да­шей в кар­тон­ном фут­ля­ре с про­ре­зью, и вся­кие тря­поч­ки, и тю­бик бе­лой гуа­ши.
 
      Оли­вье гру­ст­но при­жал­ся лбом к пе­ри­лам. Мрач­ное на­ше­ст­вие ноч­ных стра­хов все еще про­дол­жа­лось. Он бо­ял­ся сдви­нуть­ся с мес­та. Мо­жет, сле­до­ва­ло ныр­нуть по­глуб­же в про­сты­ни, свер­нуть­ся в клу­бок — и он был бы спа­сен. Но как с се­бя сбро­сить ско­вав­шее во­лю оце­пе­не­ние? Од­но его дви­же­ние — и все эти вра­ж­деб­ные си­лы, ка­за­лось, вы­рвут­ся на­ру­жу: опас­ность таи­лась по­всю­ду, на ка­ж­дом по­во­ро­те ле­ст­ни­цы, на ка­ж­дой пло­щад­ке, в лю­бом уг­лу, за лю­бой две­рью.
      Вне­зап­ный свет ос­ле­пил маль­чи­ка. За­жглись на ле­ст­ни­це и в ко­ри­до­ре все лам­пы, ав­то­ма­ти­че­ский за­пор вход­ных две­рей из­дал свое обыч­ное ти­ка­нье, и все­объ­ем­лю­щая ти­ши­на пре­вра­ти­ла этот звук в гро­мы­ха­ние. Оли­вье ус­лы­хал лег­кие, бы­ст­рые ша­ги — кто-то спус­кал­ся по ле­ст­ни­це. Маль­чик взбе­жал на про­ме­жу­точ­ную пло­щад­ку, за­та­ил­ся там, чтоб про­пус­тить че­ло­ве­ка, чью по­ход­ку он уз­нал: этот муж­чи­на все­гда оде­вал­ся в свет­лое, вел ноч­ную жизнь и от­но­сил­ся пре­зри­тель­но к жи­те­лям их квар­та­ла.

*

      Че­ло­век был одет в эле­гант­ный кос­тюм из свет­ло­го аль­па­га, ульт­ра­ма­ри­но­вую шел­ко­вую ру­баш­ку с рез­ко вы­де­ляю­щим­ся, крик­ли­вым оран­же­вым гал­сту­ком, в свет­ло-жел­тые туф­ли, а его тем­ные, обиль­но на­по­ма­жен­ные во­ло­сы скры­ва­ла мяг­кая фет­ро­вая шля­па, низ­ко над­ви­ну­тая на лоб. Чер­но­гла­зый, с ма­то­вой ко­жей — кра­си­вый па­рень, хо­тя нос у не­го и не­сколь­ко при­плюс­нут, как у бок­се­ра. Что-то дву­смыс­лен­ное бы­ло в его ли­це: че­рес­чур круп­ный рот, влаж­ные гу­бы — и не­ве­ро­ят­но злой взгляд. Рос­лый, ши­ро­ко­пле­чий, он спус­кал­ся по ле­ст­ни­це, пе­ре­ска­ки­вая че­рез сту­пень­ки, с на­ро­чи­той раз­вяз­но­стью. Чис­тей­шее по­ро­ж­де­ние сво­его вре­ме­ни, он был бы впол­не на мес­те сре­ди ком­пань­о­нов ган­г­сте­ра Аль-Ка­по­не.
      Оли­вье по­пы­тал­ся отой­ти в сто­ро­ну, но сде­лал это очень не­лов­ко и по­ме­шал ему прой­ти. Ши­ро­кая ла­донь лег­ла на ли­цо маль­чи­ка, паль­цы сжа­лись, как буд­то хо­те­ли вы­жать его, как губ­ку, и тол­чок швыр­нул Оли­вье го­ло­вой об сте­ну, а че­ло­век про­дол­жал спус­кать­ся, буд­то ни­че­го не за­ме­тил, по­ма­хи­вая, как спорт­смен, ру­ка­ми, до­воль­но ух­мы­ля­ясь — ви­ди­мо, на­сла­ж­дал­ся про­яв­ле­ни­ем сво­ей си­лы.
      Ог­лу­шен­ный Оли­вье ус­лы­хал ок­рик в ад­рес при­врат­ни­цы «От­крой­те-ка дверь!», да еще без вся­ко­го «по­жа­луй­ста». По­лу­сон­ная жен­щи­на дер­ну­ла за шнур с ши­шеч­кой, ви­сев­шей у ее кро­ва­ти, и дверь, от­кры­ва­ясь, за­гу­де­ла. Ре­бе­нок на­кло­нил­ся над пе­ри­ла­ми и уви­дел, как муж­чи­на с раз­вяз­ной ма­нер­но­стью за­жег си­га­ре­ту. Оли­вье знал это­го че­ло­ве­ка, его зва­ли Мак, он поль­зо­вал­ся весь­ма дур­ной сла­вой на их ули­це, но это не ме­ша­ло под­ро­ст­кам вос­хи­щать­ся тем, что они при­ни­ма­ли за эле­гант­ность.
      Мак не раз на­ве­ды­вал­ся в га­лан­те­рей­ную ла­воч­ку. Он при­страи­вал­ся на­про­тив Вир­жи­ни, бро­сал на нее слад­кие взгля­ды и разъ­яс­нял, что она слиш­ком хо­ро­ша, чтоб всю жизнь ос­та­вать­ся тор­гов­кой. Она слу­ша­ла его с иро­ни­че­ским ви­дом и как-то спро­си­ла, а что он со­би­ра­ет­ся пред­ло­жить ей вза­мен? По­доб­ные раз­го­во­ры час­то кон­ча­лись тем, что Мак по­ка­зы­вал ей на­роч­но ото­рван­ную пу­го­ви­цу. Она со­гла­ша­лась при­шить, од­на­ко про­си­ла пе­ре­дать ей пид­жак че­рез при­ла­вок, а са­мо­му по­до­ж­дать с дру­гой сто­ро­ны.
      Оли­вье по­тер го­ло­ву, ныв­шую от уда­ра о сте­пу, и ре­шил все-та­ки под­нять­ся на тре­тий этаж. Там он су­нул ру­ку под со­ло­мен­ный ков­рик, взял ключ с бре­ло­ком из кос­ти и бес­шум­но от­крыл дверь. Из-под две­ри спаль­ни про­са­чи­вал­ся свет, от­ту­да слы­шал­ся ше­пот и вздо­хи. Оли­вье за­шел в свою ни­шу, за­крыл за со­бой лег­кую двер­цу и раз­дел­ся в уз­ком про­стен­ке, чтоб по­бы­ст­рее про­скольз­нуть в по­стель. Сна­ча­ла он не­сколь­ко при­обод­рил­ся, но по­сте­пен­но его стра­хи во­зоб­но­ви­лись. Он бо­ял­ся кош­ма­ров, ко­то­рые еже­нощ­но пре­сле­до­ва­ли его по­сле смер­ти Вир­жи­ни. То он ви­дел боль­шо­го че­ло­ве­ка в чер­ном, ко­то­рый при­хо­дил, что­бы схва­тить его и уне­сти, то гре­зи­лась не­яс­ная жен­ская фи­гу­ра, уку­тан­ная в по­кры­ва­ло, не­под­виж­но сто­яв­шая у его кро­ва­ти и мол­ча­ли­во смот­рев­шая на не­го. По­зав­че­ра он так сто­нал во сне, что Эло­ди взя­ла его за ру­ки, чтоб при­вес­ти в се­бя. Ни­ко­гда не вы­тес­нит вре­мя из па­мя­ти Оли­вье эти кош­мар­ные об­ра­зы, да­же мно­го позд­нее ему при­дет­ся на­пря­гать весь свой ра­зум, чтоб убе­дить се­бя в том, что те страш­ные не­зна­ком­цы, ко­то­рые яв­ля­лись ему по но­чам, бы­ли все­го лишь при­зра­ка­ми.
      Ре­бе­нок пы­тал­ся бо­роть­ся со сном, за­ды­хал­ся, но да­же не про­бо­вал вы­су­нуть го­ло­ву из-под про­сты­ни. В тот ве­чер маль­чик был осо­бен­но утом­лен. Ему при­пом­ни­лись не­ко­то­рые со­бы­тия про­шед­ше­го дня — дра­ка с ху­ли­га­на­ми ули­цы Баш­ле, ры­жая со­ба­ка Аль­бер­ти­ны, ко­ну­ра с мет­ла­ми, гру­бый тол­чок Ма­ка, — и как бы в по­ры­ве са­мо­за­щи­ты он за­был­ся глу­бо­ким сном.

*

      Пять дней на­зад, в день по­хо­рон на клад­би­ще Пан­тен, ку­зи­на Эло­ди на­ря­ди­ла его в кос­тюм с брю­ка­ми-гольф, по­вя­за­ла чер­ный гал­стук, а на ру­ку на­де­ла тра­ур­ную по­вяз­ку. Она да­ла ему чер­ные пер­чат­ки, но они бы­ли че­рес­чур ве­ли­ки, и по­это­му Эло­ди по­со­ве­то­ва­ла дер­жать их в ру­ке. Жен­щи­ны, тол­пив­шие­ся в ма­га­зи­не га­лан­те­реи, хо­те­ли, чтоб Оли­вье по­след­ний раз по­смот­рел на свою мать, по­ка слу­жа­щие по­хо­рон­но­го бю­ро Роб­ло еще не за­кры­ли гроб со­сно­вой крыш­кой, но маль­чик так по­си­нел от стра­ха, что ку­зен Жан по­про­сил на этом не на­стаи­вать.
      С ок­ре­ст­ных улиц со­бра­лось не­ма­ло лю­дей, боль­ше бы­ло жен­щин. Яви­лась Аль­бер­ти­на, оде­тая по-вос­крес­но­му, Гас­ту­не с чер­ным бе­ре­том в ру­ках, гру­ст­ный Люсь­ен, яв­но ду­маю­щий о сво­ей ту­бер­ку­лез­ной же­не, ма­дам Па­па в шля­пе с ли­ло­вой вуа­лет­кой, се­мья Ра­ме­ли, се­мья Шлак, ма­дам Ша­минь­он, ба­рыш­ня Ше­ва­лье, кон­сь­ерж­ки, тор­гов­цы, порт­ни­хи, жи­те­ли со­сед­них до­мов и еще двое муж­чин, ко­то­рых здесь ни­кто не знал, кро­ме Оли­вье, пом­нив­ше­го, что тот и дру­гой поль­зо­ва­лись рас­по­ло­же­ни­ем Вир­жи­ни.
      Чле­ны се­мьи, близ­кие и даль­ние род­ст­вен­ни­ки за­пол­ни­ли со­бой все по­ме­ще­ние га­лан­те­рей­ной ла­воч­ки. Здесь был очень вы­со­кий и тол­стый муж­чи­на в про­ре­зи­нен­ном пла­ще, он прие­хал в ав­то­мо­би­ле « рей­на­стел­ла», от ко­то­ро­го мо­ло­дежь там, на ули­це, при­шла в вос­торг. Ему бы­ло лет под пять­де­сят, это­му ры­же­ва­то­му блон­ди­ну с ред­ки­ми во­ло­са­ми, бле­стев­ши­ми, как шелк, и за­че­сан­ны­ми на­зад. Он за­мет­но вы­де­лял­ся в тол­пе — гус­тые бро­ви, круп­ный пря­мой нос, рез­кие и от­чет­ли­вые чер­ты ли­ца, как у но­таб­лей на порт­ре­тах, ис­пол­нен­ных ста­ры­ми не­мец­ки­ми жи­во­пис­ца­ми. Жан и Эло­ди под­толк­ну­ли Оли­вье к это­му гос­по­ди­ну, как буд­то же­лая вве­рить ему ре­бен­ка.