Даулет недолго бил в дверь. Загорелся свет в мутных, заваленных по переплеты рам окнах. Открыл бритоголовый, глядел, не узнавая Даулета в этом залепленном снегом человеке. Даулет шагнул в коридор, а Куцый развернулся, прыгнул через верх штакетника и вмиг был в закрытом тополями дворе.
      Ударил в дверь сарая, так что брякнула щеколда. В ужасе взвыл, шарахнулся за дверью Черноголовый. Куцый издал насмешливо-ласковое урчание - что ты, дескать, меня за волка принимаешь, дурачок?.. В радости Черноголовый подскочил к двери, заскулил, завозился. Куцый, держа нос у щели, шевелил обрубком хвоста и отвечал ему хриплым урчанием.
      Так стояли псы, с нежностью дыша друг другу в нос. Фыркал, встряхивал головой Куцый, когда в ноздри ему попадал снег.
      На другой улице поселка взвизгнула, задохнулась в смертельном крике собака. Всполошенно, в страхе заголосили собаки по всему поселку, ветер гасил их голоса. Вскинулся, залаял Черноголовый - громко, с вызовом, рядом с Куцым он не знал страха. Сердито заурчал Куцый: дескать, не мешай; стоял, слушал, как волнами катился по окраине поселка остервенелый собачий лай - уходили волки.
      Куцый извиняюще пробурчал - мне, мол, пора. Черноголовый по-щенячьи, обиженно, заскулил ему вслед.
      На улице Куцый догнал Даулета и бритоголового.
      Двух часов не прошло, как вышел из поселка тягач. Даулет - в кабине, Куцый - в огромных санях, среди тюков прессованного сена.
      Не прошел трактор, в бессилии рычал, зарывшись в снежный холм где-то в предгорьях.
      Через двое суток вернулись Даулет и Куцый на зимовку с вертолетами. Тут бритоголовый понял, что был у Даулета свой прицел, когда он упросил загрузить вертолеты сеном и гранулированными кормами: молодой чабан отказался вывозить отару.
      Вход в кошару был откопан. Пар, пропитанный дыханием сотен овец, подхватывал, глотал ветер.
      Куцый держался подальше от Даулета, готовый броситься бежать при первой попытке схватить его и вновь засунуть в гремящее нутро вертолета.
      - Я отвечаю за отару как председатель колхоза, - недобро говорил бритоголовый.
      - Скоро окот, нельзя маток трясти.
      - А потеряешь их - это как?
      - Одну овцу потерял за зиму, волк зарезал.
      - Я тебе приказываю грузить овец в вертолеты.
      - Извините, ага, с места не сдвинусь. Вижу, что сберегу отару.
      6
      Улетели вертолеты. Еще четыре дня пометался бескунак в горах и укатил белым зверем, утащил искристый хвост позёмки.
      Выждал Даулет неделю-другую. Постоял однажды утром, послушал, как стучат копытца по деревянным щитам, которыми накрывали земляной пол овчарни, как хрустят овцы сеном. Сказал брату и жене:
      - Вернусь, станем двигаться к месту окота. Поеду мириться с председателем, умелых сакманщиков просить.
      Оседлал коня Даулет, уехал. Куцый ускользнул с зимовки. Обогнал хозяина, выскочил на него из балки, замер.
      - Ишь волю взял, никого не спрашивается! - засмеялся Даулет. - Разве сейчас время по гостям?
      Куцый отстал от Даулета на въезде в поселок, где бульдозер пробивал проход в снегу; проделал недолгий путь огородами и увидел Черноголового на плоской крыше сарая.
      По склону сугроба Куцый поднялся на крышу дома. Стали псы друг против друга, оба широкие в груди, оба черноголовые, с могучими лапами.
      Куцый схватил старый ватник, лежавший у трубы, потащил. Черноголовый догнал его, вцепился в другую полу. Зарычали псы в притворной злобе, прижали уши, завертелись бешено, мелькая белым подвесом, длинной шерстью на задних ногах. Сахарно белели зубы в красных горячих пастях. Паутинкой блестела слюна на шерсти.
      С треском разорвался ватник. Куцый, отлетая, ударился о шест телевизионной антенны, так что струнами загудели растяжки, скатился по отвесу сугроба. Прыгнул за ним Черноголовый, выхватил у него лохмотья, запетлял по белой целине огорода, увертываясь.
      И лето и зиму чабан в степи, побыть в поселке для него праздник. Праздник начинается с бани.
      Куцый и Черноголовый притрусили за чабаном к бане. Черноголовый, желая показать, что он в поселке всюду свой и что Куцый всюду вхож с ним, отворил дверь ударом лапы, и псы очутились в предбаннике. Банщик крикнул:
      - Не лето, двери-то держать нараспашку!..
      Куцый, растерявшись и оробев, ведь он был степной пес, последовал за Черноголовым. Банщик сходил закрыл двери, посчитав, что их оставил открытыми Даулет, и продолжал обсуждать с ним поселковые новости.
      Тем временем он достал из тумбочки два веника, с шуршанием потряс перед Даулетом:
      - Для чабанов припрятано... Один березовый, другой, видишь, дубовый... Из Башкирии мне присылают посылками.
      - Оба на меня истратишь?
      - С чабаном дружить - с мясом быть, - засмеялся банщик. - Сейчас березовый в таз, замочим кипятком... вода настоится на березовом листе. Как помою, напоследок тем настоем тебя оболью, будешь и в степи у себя пахнуть березовым листом...
      В щель между шкафами Куцый видел, как банщик, голый мужичок в холщовом фартуке, дополнил свой наряд: он надел на голову войлочную шляпу, на руки рукавицы. Взял веники, сказал:
      - Ну, айда париться!
      - Ты меня сильно веником не бей, - сказал просительно Даулет.
      - Маленько похлестать надо, - спокойно ответил банщик. - Ты день за днем на ветру, у тебя стужа сидит в глубине, в костях, надо ее паром выгнать. Опять же ты овчарней пропах, навозом, а пар вытягивает из кожи пот и грязь.
      Даулет и банщик скрылись за дверью. Псы обошли раздевалку и легли под окном, откуда слегка дуло.
      Из-за дверей приглушенно доносились голоса Даулета и банщика, звяканье тазов, шипение и плеск воды.
      - Ай, хватит! - донеслось из-за двери.
      Куцый узнал голос Даулета, вскочил. В голосе хозяина он слышал испуг.
      - Ай, не надо! - вскричал Даулет.
      Куцый бросился на помощь. Тяжелая от сырости дверь мгновенно захлопнулась под действием пружины. Пес очутился в пустынном помещении, среди каменных лавок, и стал было в растерянности.
      Но тут из двери, врезанной в заднюю стенку мыльни, донесся вопль Даулета:
      - Ай, горячо! Ай, хватит!..
      Куцый кинулся в распахнутую дверь. Горячий и плотный воздух оглушил его, обжег ноздри. Сквозь слезы, как сквозь туман, Куцый увидел под потолком хозяина и банщика. Его хозяина хлестали веником, он корчился и увертывался!..
      Куцый, оглушенный жаром, полез наверх, рявкнул. Обидчик Даулета увернулся, сунул в пасть псу веник. Куцый задохнулся, на миг потерял сознание и скатился по ступеням. Здесь Даулет схватил его за загривок и выволок в мыльню.
      Там у входной двери метался Черноголовый, всем своим видом показывая, что в эту историю он попал исключительно по простодушию Куцего. Даулет выгнал их в раздевалку, оттуда на улицу и бегом вернулся в парилку со словами:
      - Поддавай!..
      - Пошло дело! - одобрил банщик. Рукой, одетой в рукавицу, он откинул дверцу в печи, за ней в глубине краснели раскаленные камни. - Берегись! крикнул банщик, взмахнул тазом, плеснул.
      Ахнуло, с шипением ударил пар, затопил парилку.
      На холоде псы отряхнулись, отдышались. Куцый, помотав головой, наконец зацепил языком край прилипшего к нёбу березового листа и с отвращением выплюнул его. Шерсть на морде хранила въедливый запах раскисшего березового веника.
      Черноголовый, сконфуженный, обошел вокруг него раз-другой. Рявкнул, отскочил - поманил за собой. Куцый угрюмо отвернулся. Вновь рявкнул Черноголовый, извинительно, - дескать, ладно, брось горевать.
      Псы прошли задами огородов, выбрались на темную улицу и здесь остановились перед тесовым забором.
      Черноголовый злобно зарычал, вызывая врага, и взглянул на Куцего дескать, сейчас увидишь, какие могучие враги у меня и как я с ними расправляюсь.
      Из глубины двора ответили злобным лаем ("Проходи мимо, покуда цел!").
      Черноголовый прижал уши, стал рычать и задними лапами расшвыривать снег.
      С лаем накатился враг, ударил в полотно ворот, заметался. Сверкнул в щели его глаз.
      Хрипели псы, сквозь щели обжигали дыханием друг друга, грызли доски, изнемогая, царапали когтями и в новой ярости бросались на забор.
      Куцый также бегал вдоль забора. Он понимал Черноголового. Что угрозы! Что лай!.. Только хорошая драка решит, кто сильнее!
      Куцый тронул лапой калитку, она чуть подалась. Куцый навалился спиной, уперся всеми четырьмя лапами, напрягся. Раздался скрежет отдираемой вертушки, и калитка распахнулась. Куцый отошел и стал в стороне: "Ну, горлопан, теперь Черноголовый тебя тряхнет!"
      Вновь неслись враги вдоль забора, искали выхода злобе, стонали; хрипели. Внезапно оборвалась стена забора, отшатнулись они, оцепенели, увидев друг друга в пустом пространстве калитки. Одновременно прыгнули в сторону и вновь с лаем и криком понеслись вдоль забора, кидались на него и хрипели.
      Куцый отвернулся: не понимал он здешней жизни. Постоял-постоял и потрусил искать хозяйский дом.
      Пересекая освещенную улицу, он наткнулся на след хозяина. След хранил запах кожи, овчарни, сена; примешивался к этому сплаву запах предбанника.
      7
      Куцему в сенцах было непривычно, он охотнее бы провел ночь на сене возле хозяйской лошади. Даулет, вернувшись поздно вечером, едва успел открыть двери в сенцы, как истомившийся пес проскочил мимо его ног. Даулет вышел во двор, подозвал Куцего, уговаривал вернуться:
      - Говорят, волки наскакивают... схватитесь... Мне придется вставать, помогать тебе. А после бани так спится...
      Куцый с неохотой уступил. Даулет запер сенцы изнутри на задвижку и ушел в дом.
      В середине ночи Куцего как ударило. В страхе, вздрогнув всем телом, он взвизгнул по-щенячьи. Этот визг заглушил тот угасающий звук, что разбудил его. Собаки тоже видят сны и дергаются в испуге, не у него ли самого вырвался этот хрип?.. Замерев, слушал Куцый. В пуховых снегах лежал поселок, стояли в небе голые тополиные кроны. Успокаиваясь, он зарычал, погрузил нос в шерсть, задышал, и сон затуманил ему голову.
      Утром пришел седой, хозяин Черноголового, сказал, что пес пропал. Даулет сказал Куцему "ищи", тот повел людей по следу. За огородами в тополином подросте нашли клок шерсти во взрытом снегу; дальше, в самой чаще, Куцый высмотрел что-то черное, как тряпка. Даулет криком остановил Куцего, подошел, забросал снегом это черное - оно все лезло и лезло из снега, как живое.
      - Давно ли мы тех щенков подобрали с твоим отцом, - сказал, спросил ли себя печально седой и побрел прочь.
      Даулет было догнал его, да остановился. Глядел с болью, как бредет по сугробам старый человек в фуфайке и валенках с отворотами.
      Волчий след, прострочив волны пуховых, искристых снегов, привел погоню к подножию горы. Здесь в каменных расщелинах след пропал, однако Куцый уверенно полез наверх. С перевала стала видна закрытая отрогами котловина. Куцый по прямой, по целине, направился к каменной осыпи, что чернела в дальнем углу котловины. Даулет, дивясь такой уверенности, погнал коня следом. На краю россыпи, в том месте, где она подходила к горе, Куцый нашел волчий след, зарычал.
      - Держись рядом с конем, - велел ему Даулет.
      Местами ноги у лошади разъезжались на гладких, скрытых под снегом камнях. Звяканье ее копыт о камни далеко разносилось вокруг. Куцый тянул голову, ожидая каждый миг появления поднятых с лежки волков.
      Так они пересекли осыпь. По команде Даулета Куцый обежал по краю россыпи, убедился, что уходящих следов волка нет, что звери затаились в камнях.
      Куцый вернулся к тому месту, где волчий след входил в россыпь, вновь пошел по нему и вновь потерял его на камнях. Утренний ветерок стер с гладких камней быстрые касания волчьих лап.
      В гневе заметался Куцый, и в этот миг его чуткие ноздри поймали легкую, как паутинка, струйку запаха: то был едкий, ненавистный, распаляющий запах волка.
      Куцый, вытянувшись и подрагивая всем телом, пошел через россыпь. Его вело верхнее чутье, он ловил в ветре запахи зверя.
      Раз, и другой, и третий, теряя направление, он принимался кружить.
      Даулет разгадал смысл его кружения и двинулся с края россыпи к ее середине, чтобы не проиграть в расстоянии, когда волки не выдержат и выскочат из своего убежища.
      Вскрикнул Даулет, указывая рукой вбок. Куцый оглянулся: из-под камня, из черной дыры выметнулись два волка.
      - А-а! - завизжал Даулет, поощряя Куцего, коня и себя.
      Волки бросились к тому месту, где осыпь подходила к горе. Ее крутой склон был труден для коня.
      Наперерез им выскочил Куцый. Увернулся черный волк. Избегали звери схватки: миг задержки позволил бы Даулету настичь их.
      В новом прыжке Куцый вцепился в загривок черному волку, тот полоснул его клыками и стряхнул - как тогда, при первой схватке.
      Налетая, диким голосом закричал Даулет, взмахнул дубиной. Волки бросились в разные стороны, погоня разделилась: Куцый преследовал черного волка.
      Скрыла гора всадника. Стал черный волк, хлестнул себя хвостом по боку. Не подпустил к себе зверь, прыгнул. Во встречном прыжке Куцый выгнулся - и промахнулся зверь, не поймал горло Куцего. Смял Куцый зверя. В тот же миг волчьи клыки рванули грудь пса, а Куцый поймал волчье горло, вскинул зверя. Бился зверь, неумолимо сжимал Куцый свои страшные челюсти. Смешались в горле зверя клокотанье, хрип и стон. Вспыхнули, расширяясь от боли и ненависти, его зрачки.
      Погасли волчьи зрачки, и силы покинули Куцего. Повалился он, притянутый тяжестью волчьего трупа.
      Порывался он встать, устремиться вслед за хозяином, туда, где настигнет Даулет второго волка на белой равнине степи и с криком на скаку поразит его ударом дедовской дубины. Но подогнулись ноги у Куцего, и свет померк в глазах.
      ...Очнулся он в руках хозяина. Держал его хозяин на руках, мчал конь по степи.
      8
      Плохо зарастали у Куцего порванные внутренности, глубокие раны на груди, на холке. Приходил к нему несколько раз на день Даулет, поглядывал в чашку с молоком, говорил с ласковым упреком: "Ай, совсем не ешь". Гладил по голове, иной раз, забывшись, рука проскальзывала ниже, и Куцый дергался всем телом: шея также была распорота.
      Начался окот, Даулету стало не до Куцего. Одиноко лежал пес в своем закутке в углу овчарни.
      На зимовку приехали сакманщики - люди, что были посланы помогать чабанам при ягнении.
      Наполнили первую клетку матками и ягнятами. Клетка была далеко от Куцего, в противоположном углу овчарни, так что его не слишком беспокоил шум. Но ягнята стали появляться на свет десятками, клетки наполнялись одна за другой, катились по овчарне галдеж и верещанье, и заполнилась последняя клетка, за которой лежал Куцый.
      Ягнята просовывали головки между рейками, глазели на пса. Пес был неподвижен, молчалив, казался ягнятам, должно быть, овцой, тем лишь не похожей на других, что жил за пределами клетки. Когда какой-нибудь верткий ягненок продирался между рейками, он без всякой робости перескакивал через откинутые вбок лапы пса. Один такой беглец, беленький с черной звездочкой на лбу, набегался между клетками, накричался - да кто его услышит в таком галдеже, - обессилел, очутился в углу овчарни возле Куцего. Здесь стояла глиняная чашка с овечьим молоком. Ягненок сунулся в чашку мордочкой, привлеченный запахом молока, зачмокал. Очевидно, малость ему попало в рот, - он зачмокал живее, задергался всем своим жиденьким тельцем. Голод научил его сноровке, так что дело у него пошло, и он выдул полчашки. Походил ли Куцый окраской на мать, был ли хмелен от молока маленький обжора, только барашек, подогнув передние ножки, сунулся мордочкой куда-то в пах Куцему. Тот зарычал, отбросил его головой, попытался встать, но боль в груди повалила его.
      Вечером Куцего разбудила возня барашка и стук глиняной чашки. Допив молоко, не обращая внимания на ворчание Куцего, он вновь залег у пса под боком.
      Прижился барашек под боком у Куцего - сыт был, спал день-деньской, согревшись у собачьего бока. Даулет, обнаружив ягненка на второй день, вернул его в клетку. Вновь тот удрал из клетки, опустошал чашку Куцего и лез к нему под бок, суетливый, навязчивый. Овцы и ягнята с глупым простодушием наблюдали, как маленький наглец тиранит Куцего, а тот покорно вздыхает.
      Окрепли ягнята, подросли. Их с матками объединили в большие группы. Сакманщики уехали.
      Талые воды скатились в овраги, в речку. Обсохли пригорки; низины стали зелены. Жаворонки запели в небе.
      Угнали отары валухов и яловых ярок - их перегоняют первыми, быстро, чтобы сохранить пастбища кочевых путей для маток с ягнятами, эти движутся медленно.
      Опустела кошара. Бегал воробей по порогу, чирикал.
      Даулет, что осматривал углы и клетки, подхватил на руки Куцего, принес к арбе. Арба была завалена частями юрты и пожитками. В задке лежало десятка полтора ягнят послабее. Даулет локтем отодвинул крайних ягнят, положил пса.
      Мимо проскакал на пегом коньке брат Даулета, весело закричал, и отара потекла с бугра.
      Арбу качало, местами встряхивало, однако Куцый встал на ноги. Отара была не видна псу, она шла впереди арбы, и тем острее волновали Куцего крики чабанов, лай, овечий гомон. Ему казалось, что там, впереди, то и дело происходят заминки, кто-то мешает двигаться отаре. Куцый рычал получалось хрип и шипение. Ему послышалось, будто Даулет позвал его, он прыгнул с арбы, ударился о землю с жалобным щенячьим визгом.
      Медленно двигалась отара - уставали ягнята, - однако не в силах был догнать ее Куцый. Покачивало его на ходу, грудь, и нога, и живот были стянуты шрамами. Подсыхающая кожица лопнула местами при падении с телеги, каждый шаг рождал в трещинах боль.
      Заночевал Куцый на склоне отрога. Засыпая, он слышал острые запахи рассыпанных овечьих горошков и оброненных шерстинок, смешанных с запахами земли и трав. Тянуло холодом из долины; сыра была степь, разбухли от влаги луковицы тюльпанов, гусиный лук, весенняя крупка и бурачок, пробили их стрелки прель прошлогодних трав, кинулись они первыми в степи жить свои короткие жизни.
      Проснулся Куцый при полном солнце. Выбрался на гребень отрога и увидел под собой на желтой, с зеленым налетом равнине отару и юрту. Юрта была как красная почка.
      Увидел Куцый также такое, что вызвало у него сердитое хрипение. Отара одним краем касалась пологого холма, в холме вешние воды промыли глинистую щель; три овцы, две из них с ягнятами, цепочкой проскользнули по щели и оказались за холмом, невидимые ни чабанским псам, ни Даулету.
      Куцый поковылял вниз. Компанию он застал в низине. Возглавлял ее Баран-Завидущие-Глаза. На дне низины выделялся травяной узор, похожий на узор кошмы. Эта сочная травка, называемая чабанами "уушоб", была ядовита, и овцы, а за ними и ягнята, щипали ее. Баран не щипал травы - вовсе не потому, что он уже однажды пробовал этой травки и болел, куда там, из его пустой башки ветер выдул память о том происшествии. Баран не щипал травы он пялился на Куцего: пса он помнил, потому что память о нем хранилась не в голове, а в мясистой части задних ног.
      Куцый узнал и приятельниц Барана-Завидущие-Глаза. Место овцы, зарезанной зимой черным волком, заняла знакомая Куцему овца, что приходилась ему вроде как соседкой последний месяц. Это она пялилась на него, а ее белый с черной звездочкой ягненок прыгал через неподвижного пса и пил молоко из его чашки.
      Куцый попытался лаем прогнать овец, но вышло хрипение и бульканье силы в легких не было. Баран было попятился, но все смазал белый ягненок: он подскочил к Куцему и стал у него перед носом. Куцый попытался ударить его головой, но отскочил ягненок, завертелся на расстоянии. Вмиг к нему присоединился второй ягненок, ему тоже хотелось участвовать в игре. Куцый будто не замечал ягнят, он направился к овцам. Те отбежали, впрочем недалеко, пример ягнят подбадривал их. Направлялся Куцый к овцам, но вновь отбегали те и вертелись на расстоянии. Видя, что догнать овцу и потрепать ее Куцый бессилен, к подружкам присоединился баран.
      Бараны гибнут сотнями в метель, стихия их как бы парализует, их засыпает снегом, а они стоят, прижавшись друг к другу, и смиренно блеют. Они гибнут в охваченной огнем овчарне - тщетны крики чабана, сбиваются овцы в кучу, ждут будто, когда стены и крыша обрушатся на них. Одна сила способна заставить их двигаться в буране, выгнать их из горящей овчарни собака. Пуще смерти они должны бояться пастушеской овчарки, это назначение ее.
      Куцый умрет, но заставит подчиниться овец!
      Баран повернулся задом. В тот же миг вскочил Куцый, бросился. Подвигом были эти двадцать прыжков, подвигом большим, нежели его схватка с могучим черным волком. Каждый прыжок заканчивался такой подсекающей болью, что Куцый проваливался во тьму. Он настиг барана, схватил за ногу. Челюсти его остались сомкнутыми. С криком проволочил баран его, бесчувственного, стряхнул и перемахнул через гряду. В страхе умчались за ним овцы и ягнята. За грядой барана перехватил красный пес и добавил ему, так что баран влетел в отару, сшибая с ног встречных. Хороша наука - да коротка баранья память!
      ...Очнулся Куцый с клоком бараньей шерсти в пасти. Поплелся тихонько, подошел к отаре и лег. Так лег, чтобы видеть и чабана и отару.
      __________
      Из желтых пустынь Азии, как из жерла огненной печи, вылетел
      суховей. Мчал над степью со злым свистом, как большая хищная
      птица. Остры перья, горячо дыхание.
      Впереди поселок: три дома на одну сторону, пять - на
      другую, доска на въезде: "Центральная усадьба совхоза "Дальний",
      дальше россыпь бетонных труб, белые кубы теса, штабели мешков с
      цементом. В голом боке горы - черный зев пещерки, возле нее
      мальчик в белой рубашке. Но ближе гора, и видно, не пещерка то,
      а дверной проем строеньица из старого, вымытого дождями самана.
      Мальчик глядел в небо из-под руки. В небе вольно кружили голуби.
      Со свистом, с вьюжным воем пронеслась птица над поселком,
      протащила пыльную поземку.
      Между домов поселка юлой вертелся вихрь - птенец,
      оставленный птицей. Сорвал белье с веревки, заглотал. Разгреб
      кучку цемента, вытащил остатки бумажных мешков, всосал в себя с
      глупым подвыванием. Подскочил к цементовозу, ударил в него,
      подслушал, как гудит пустая цистерна. Потоптался на рядке
      тополиных саженцев и погнался за грузовиком.
      Из дома с радиомачтой вышла женщина с полиэтиленовой
      канистрой в руках. Поливала тополиные саженцы, выравнивала.
      П Т И Ц Ы Д Я Д И В А Н И
      На пятый год жизни у дяди Вани красный овдовел. Красный сидел на яйцах - была его очередь, - выпаривал птенцов и не чуял, что высоко в небе над стаей, медленно заходившей на новый круг, сделал свою страшную ставку кречет: взмыл, понесся вниз со свистящим шумом, по косой ударил рябенькую лезвиями выставленных когтей.
      Проследив, как уносит кречет к горе трупик, дядя Ваня зашел в сарай, вынул яйца из-под красного. Бросил за сараем в слежавшийся, как войлок, старый бурьян.
      Красный как одичал: он внезапно срывался с крыши и по прямой, низко, так что в испуге вскрикивали куры во дворах, уходил в степь - к голым отрогам, испятнанным степным пожаром, или по долине пересыхающей речки.
      Возвращалась птица, бывало, в сумерках, когда дядя Ваня запирал сарайчик. Утром дядя Ваня, появившись во дворе, - в майке, в калошах на босу ногу, - заставал оцепенелого красного на площадке перед сараюшкой. Глядел на птицу, стоял. Слушал, как плеснул у плотинки сазан, пустил круги по воде. Отводил ногой жидкое, скребущее по земле полотно двери. Из сарайчика вываливался голубиный ком, рассыпался в шуме, в треске крыльев.
      Поселок в тополях сделали райцентром.
      К дяде Ване Брехову приехали двое худых людей в мятых рубахах и одинаковых полотняных штанах с простроченными швами; назвались руководителями гидрогеологической партии, предложили сдать полдома, сарай и двор. Сговорившись в минуту о плате, они укатили в своем пыльном "газике"; дядя Ваня больше их не видел, помнил только, что были они похожи, хотя один казах, другой русский.
      Одинокий дядя Ваня как будто получил должность: подметал во дворе, командовал тут же, кому в баню, кому в кино идти, наставлял молодых буровиков. Давал советы, когда, бывало, делали кое-какой ремонт буровому станку, установленному на платформе грузовика, - хотя какие советы мог дать он, военный фельдшер на пенсии.
      Июльским вечером дядя Ваня сидел во дворе, рассказывал буровикам, как в тридцатых годах спас от гибели отряд мелиораторов. Рассказ начинался зловещими предзнаменованиями: засыпанные колодцы, выстрелы и конский топот в ночи, далекие костры в пустыне. На караванной тропе, как корзины, грудные клетки павших верблюдов. На рассвете мелиораторы были разбужены зловещим смехом: на гребне бархана стоял человек с маузером, глядел из-под лохматого тельпека. Человек выстрелил в воздух, из-за бархана выехали всадники, наставили винтовки на безоружный отряд.
      "Мы вас не станем убивать, - сказал главарь мелиораторам. - Вы пошли за водой? Умрете от жажды".
      По знаку главаря басмачи накинулись на изыскателей, отобрали у них запас воды. Главарь поигрывал наганом, прохаживался перед изыскателями.
      Буровики слышали истории дяди Вани не по разу; всякий раз истории были как внове - были как блюдо, где не разберешь вкуса: горячо, обжигает рот и еще хочется. Однако сегодняшнее застолье испортил помощник бурового мастера Цвигун, лохматый грузный парень. В том месте, где дядя Ваня настиг басмачей и хитростью (он знал по-узбекски) обезоружил главаря, Цвигун оборвал:
      - Все ты брешешь! И фамилия у тебя брехливая.
      Дядя Ваня вскочил, швырнул под ноги кепку, худой, как подросток, в своей застиранной футболке. В самом деле, фамилия их роду досталась от деда, уральского казака. В станице его прозвали Коля Брех за рассказы о турецком походе: там дед видел горы из сахара - накалывай сахарную голову на пику и грызи, - видел холмы из швейных иголок. Дороже этих вещей, по станичным понятиям, ничего не было.
      - Кто из нас на границе тридцать пять лет прослужил? - прокричал дядя Ваня.
      - Пограничник нашелся! - отвечал с раздражением Цвигун. Он, лохмат, грузен, повис над дядей Ваней. - Ты же фельдшером был!.. И голубятник такой же липовый. - Цвигун показал на бродивших по двору птиц: - Чего их кормить, породы нет. Голоногие, рубильники, как у куликов!..
      - Зато резкие они у меня, в небе всю жизнь. Откуда хочешь прилетят! Своему базу верные!
      - Из города прилетят?
      - Хоть сейчас!
      Дядя Ваня вытащил ивовую корзину, опорожнил ее тут же возле сарайчика, в ней оказались кожаные обрезки, мотки дратвы, куски вару, деревянные чурочки, из каких строгают гвоздики. Стал хватать с гнезд голубей. Цвигун, глумясь над заполошным дядей Ваней, поймал в углу плёкого*, выводного нынешнего года, с незатвердевшей роговицей носа, сунул его на счет "четыре" в корзину вслед за красным. В эту пору занеси молодого на соседнюю улицу, он и оттуда не вернется, - дома он еще не знает, пристает к чужим стаям.
      _______________
      * П л ё к и й - белый, с черными пятнами на плечах.
      - Прилетят!.. - кричал в запале дядя Ваня. - Купишь мне пластинку! Уговор!
      - Какую пластинку?
      Дядя Ваня названия музыки не знал, помнил только мотив. Слышал он ту пластинку во времена патефонов на афганской границе. Название заставы забыл, а пластинку помнил. Он пропел мотив, маршируя, и время от времени трубил, поднося кулак ко рту и напрягая седые брови.
      Цвигун на потеху буровикам повторил раз и другой мотив. Взял корзину с голубями и полез в кабину грузовика. Начальник отряда в тот день отпускал его в город на неделю, домой.
      Грузовик, приписанный к гаражу комплексной геологической экспедиции, пробежал триста километров до областного города на одном дыхании.
      Два потока машин в грохоте стекали с холма, покрытого городскими строениями, как панцирем. Грузовик геологоразведки, втянутый, как в трубу, в этот железный угарный поток, несся в гору. Вспыхнула никелированная деталька в глубине сквозного, как аквариум, павильона ГАИ. Распахнулась улица, грузовик пролетел залитый асфальтом городской центр и стал на безлюдной улочке.
      Цвигун принял из рук шофера ивовую корзину, вошел в калитку, врезанную в тесовое, крашенное синей масляной краской полотно ворот.
      Бросилась к нему мать, робко трогала его погрузневшие, темные от железа и масла руки. Забегала - носила воду в летний душ, уставляла тарелками стол, врытый под карагачом.
      Как ни был Цвигун потен, грязен, разбит дорогой, как ни устал от жизни в палатках, от скрежета бурового станка, только поспешил он не в душ, не за стол. Он глядел на крышу сарая: там толклись, расхаживали голуби, нежились, распустив крылья веерами.
      Цвигун свистнул, голуби кучами снялись с крыши. Летали над двором в разных направлениях, сталкиваясь, нехотя. Мало-помалу стая осела на крышах, на земле, занялась прихорашиваньем, драками, собирала зернышки и камешки; иные скоро уж дремали, втянув головки в распушенное оперение.
      Цвигун сказал пробегавшей с тарелкой матери:
      - У них крылья засохли.
      - Сыночек, женское ли дело их гонять? А как чужаки налетят, уведут наших?.. А за них какие деньги плачены.
      Мать в открытую не осуждала страсть сына: помалкивала, если тот половину получки отдавал за пару каких-нибудь там ташкентских трехчубых. На воркующий, гудящий сарай она глядела как на ферму. Мисками, не жалея, сыпала просянку: знала - за хорошие деньги сын продавал выводных из-под породистых пар.
      - Сухокрылым цена грош, - сказал Цвигун.
      - Какого пацана позвать, нехай гоняет, ты ж до снега в степи, сказала мать, заглядывая ему угодливо в лицо, готовая поддакнуть каждому его слову.
      - Пацана!.. Он их половину продаст куда подальше. Скажет: прогонял, а себе заведет еще моих лучше.
      Цвигун в досаде - как будто пацан был и уж разворовал половину шалмана - оглядел двор и тут увидел ивовую корзину.
      Он отбросил крышку, перевернул корзину ногой. Он знал, что ни одна птица не долетит до Тополиной Рощи. Помотаются над городом день-другой, заночуют на элеваторе, покормятся с дикарями, а там приживутся у какого-нибудь пацана, что держит такой же мусорный, как у дяди Вани, шалман.