Тополиная Роща (рассказы)

      Вычитал историю бегства моих прапрадедов от заводской каторги. В документах той поры было сказано: бежали в степь, бежали в Беловодье. Из дедовых рассказов о Беловодье я особенно любил рассказ про "красную нитку". Будто бы ехал когда-то в старое время мужик из Беловодья, своих проведать в русских краях, вез в телеге мешок с маком. А в мешке дырку проткнул. Каждую весну красная нитка указывает путь в счастливую страну, где нет власти с ее батогами и цепями, где жито сеют и все другое по-русски...
      В тайных листках-"путешественниках", что ходили в те времена из рук в руки, указывались пути в Беловодье - от Оренбурга и дальше в глубь степей, или от Екатеринбурга на Алтай и дальше в Китай, или в Индию, или "в Японию на реки Тигр и Ефрат. Ходу туда двенадцать суток морем и три дня Голодной степью". Или же описывался сухопутный путь, и тогда Беловодье лежало за большой рекой. С этого берега реки слыхать, как звенят колокола на той стороне, в Беловодье. Жизнь в Беловодье беспечальная; правят страной старцы, которые по святости своей жизни ходят и в мороз босиком; нет там ни повинностей, ни податей, ни рекрутчины - никто с Беловодьем не воюет. В хозяйственных надобностях во всем приволье. Преступника наказывают высылкой в Россию - сажают на плот, дают буханку и пускают по реке.
      Из губерний, где жизнь для крестьян становилась невмоготу, деревенские старосты доносили: крестьяне откармливают лошадей, сбывают вещи, по тяжести неудобные для перевозки, запасаются сухарями и приобретают ружья крупного калибра - собираются, стало быть, в Беловодье.
      Беловодье - земля, лежащая за морем, за водой. Белыми в старину назывались земли, не обложенные податями, то есть вольные, свободные, в отличие от "черных".
      Возвращался я в Казахстан с Урала самолетом. Глядел в иллюминатор, как отходит лесостепь, как потянулась безлесная, со слабой дерновиной равнина. Я летел над вековой дорогой - из леса в степь. Этой дорогой двести лет назад шел в Беловодье обоз, и с ним мой прапрадед, мужик в валеной шапчонке, в широких в шагу штанах из пестряди, с чуть приплющенной, как у всех Первушиных, переносицей.
      Прорвался обоз сквозь заслоны, отбился от воинской команды: мужики шли с дубьем, с кистенями, с кремневыми ружьями и березовыми луками. Степь, воля!
      А однажды стал обоз на ночевку на берегу озера - и явились из степи конные толпы башкир. Управление горных заводов выдало башкирским старшинам разрешение, чтобы старшины со своими людьми ловили беглецов и привозили в Екатеринбург, а за поимку беглецов брали бы их все пожитки, кроме лошадей.
      Растекались кочевники, охватывая лагерь, помахивали дымными хвостами на пиках: поджигали траву.
      Кипело озеро, погружался в него обоз. Оступился старик, втаскивая телегу, всплыла белая борода. Верещали ребятишки, выли бабы. С треском, с шорохом шел вал дыма. Взлетали, падали в воду огненные хвосты камыша. Отступали мужики в воду, сжимая в руках горячие древки пик и черенки кос. Нависла над берегом темная чаща пожара, сейчас из нее повалят кучами всадники, затопчут, изрубят, похватают девок!.. Выныривая, мужики прикрывались бараньими шкурами, бодрили себя криками и не слышали своих голосов: такой шум стоял.
      Но повалили из огня бородатые мужики на конях: примчались из Сакмары-городка казаки, извещенные лазутчиками.
      За Сакмарой-рекой степь становилась все скуднее травой, суше. Вел обоз киргиз, нанятый за полштуки сукна. Недолго и шли, догнал их парнишка-киргиз, посланный с сообщением, что на обоз при переходе через реку готовится нападение: за рекой владения другого султана.
      Отправили двух парней верхом в Сакмару-городок, просили помощи у казаков, и стали кочевать с дружественными киргизами по берегу реки. Не раз при виде пыльного облачка в глубине равнины посылали всадника навстречу отряду, он возвращался скоро, унылый. Уходя со стоянки, зарывали камни с выцарапанным словом "Сакмара", и на редких деревьях вырезали то же слово, и на стенах киргизских могильников. Ночью непрестанно жгли костер, пускали стрелы с привязанными к ним головешками: выводили на себя.
      Дважды пытались киргизы напасть на обоз - их отгоняли выстрелами из большого ружья. Бухало оно, как пушка: его дуло вставляли в колесную ступицу, а для сходства с пушкой сделали из войлока трубу.
      Невысоко летел наш "ЯК-40", хорошо видна была пойма Сакмары. Начинается речка на северном склоне хребта Урал-Тау, впадает справа в Урал. Указали мне сверху село Сакмарское, говорят, здесь стоял Сакмарский городок. Стало быть, здесь где-то окружили драгуны вернувшийся из степи обоз горнозаводских крестьян, отняли оружие и погнали под конвоем на Урал, в их деревни и слободы, приписанные к заводам. Когда отряд беглецов под охраной драгунов поворачивал в степь от Сакмары-реки, мой прапрадед соскочил с телеги, в прибрежном лесу прошел к осокорю и нарезал веток.
      Прижились в Каменке привезенные с берегов Сакмары черенки, стали тополями.
      Летел я над вековой дорогой - дорогой из леса в степь.
      В эту вековую дорогу вплетены следы казахских аулов, что уходили от джунгарских орд под прикрытие русских военных постов. Вплетаются в нее следы телег, на которых горнозаводские крестьяне везли пушки Пугачеву, и след конских табунов, что степняки гнали на Урал на продажу; вплетаются в эту дорогу след обоза русских переселенцев и современные воздушные и железнодорожные пути. В вековой дороге могила моего прадеда - дед Федот горевал, что не найти ее. А как найдешь? Ушел обоз от могилы, ветер поднял примятые колесами травы, и нет следа на равнине. В этой дороге наша Роща как огромный зеленый костер.
      __________
      Д А Л Е К О Е
      Ехала по степи девушка-казашка, глядела коню под ноги.
      Проезжала девушка над балкой, увидела на ее днище нездешних людей. Узнала казаков - по фуражкам с околышами, по штанам с лампасами. Кони у них были оседланы; два бородача сидели на корточках, чистили винтовки. Третий казак затаптывал кострище, стоял по колено в дыму. Четвертый, молодой парень, оттирал котелок травяным комом. Он загляделся на девушку. Бородач хрипло окликнул его, тот послушно отвернулся и стал втискивать котелок в седельную сумку.
      На пригорке девушка слезла с коня. Здесь вчера еще стояла юрта, остался от нее круг бледно-зеленой выморочной травы, какая вырастает без солнца. Девушка ворошила ногами траву, не слышала, как подъехал всадник.
      - Чего потеряла-то?.. - спросил он дружелюбно.
      Головы она не поднимала, продолжала шарить в траве, и потому приняла его за одного из тех, что ночевали в балке. Русских слов девушка знала мало. Вместо ответа она потыкала пальцем в то место своего инкрустированного пояса, где чернела кожа: серебряная пластинка выпала.
      Так ходила она, ходила, забыв о всаднике, и вдруг была остановлена голосом: "Твоя?.." Она взглянула, увидела перед собой незнакомого парня. Он протягивал на ладони серебряную пластинку. Пластинка была украшена узорами и зеленым, как кошачий глаз, камнем.
      Она улыбнулась парню и протянула руку. Он тут же отдернул свою, отбежал: дескать, догони, отними. Она кинулась за ним. Ему мешала бегать шашка, винтовка колотилась за спиной, но был он увертлив и быстр. Однажды она догнала парня, он увернулся, однако она успела сдернуть с него фуражку и вскочила в седло.
      - Эй! - испугался парень. - Отдай фуражку!
      Девушка хлестнула поводьями своего рыжего скакуна.
      Вмиг парень был в седле.
      Он догонял, уже ловил ее поводья, как девушка криком посылала коня вперед.
      Игра веселила девушку, парень отвечал ей смехом. Но промахнулся он в который раз, и тут на повороте она заглянула ему в глаза: зазорно парню, обидно, а его ли вина?.. Пегий конь не мог угнаться за ее скакуном.
      На новом заходе она придержала коня, парень поймал ее за руку. Оба они раскраснелись, жарко дышали, платок у девушки сбился. Их кони враждебно пятились, всхрапывали и дергали головами. Он засмеялся, теперь уж весело, протянул ей серебряную пластинку с зеленым камнем.
      Девушка подала ему фуражку и только тут увидела, что фуражка без околыша и что над козырьком приколота звезда. Звезду, жестяную, крашенную красной краской, девушка помяла, когда держала фуражку в кулаке. Парень выпрямил лучи звезды, надел фуражку и сразу переменился.
      Девушка как очнулась. Ниже спустила платок, затянула узел на затылке.
      - Прощай, - сказал парень.
      Она застенчиво произнесла "спасибо". Слова "прощай" по-русски она не знала.
      Развернули они своих коней и, разъехавшись, одновременно оглянулись.
      Впереди, из балки, выехали казаки. Парень привстал на стременах, всматриваясь. Казаки не прибавляли шага, но девушка почувствовала враждебность в их молчаливом приближении. Парень хлестнул свою лошадь, казаки вскачь, с дробным топотом пустились следом. Пронеслись мимо девушки. Страшны были их хищные лица.
      Девушка понаслышке знала о белых и красных, вовсе не знала о том, что белая армия отступает в глубь степей, что парень с жестяной звездой на фуражке - разведчик красных, что казаки тоже посланы в разведку и потому не стреляют в него, хотят взять его живым. Но видела девушка: казаки враги парню, и знала - догонят его.
      Девушка ударила поводьями своего скакуна.
      Стороной она обогнала казаков, поравнялась с парнем и повела его за собой, к отрогам. Слабел бег пегого коня, девушке приходилось сдерживать своего скакуна.
      Надвинулись отроги, валами пошли навстречу изгибы предгорья. Слышался топот погони, вскрики казаков.
      Девушка направила коня в просвет между голыми боками гор.
      - Круто! - закричал парень.
      Девушка схватила его коня за узду, криком подбодрила своего. Кони скачками стали взбираться наверх. Позади раздались слова команды. Девушка оглянулась и увидела, что погоня разделилась: двое из них кинулись объезжать гору.
      Пегий конь парня вконец выбился из сил. Девушка тянула его за узду, парень хлестал плетью. Ноги у коней разъезжались в сыпучей гальке: взбирались вверх по желобу, выбитому вешними водами. Казаки быстро, как будто без усилий, взбирались следом. Девушка, оглядываясь, видела проседь в бороде старшего.
      Внезапно расступились горы, отошли, качнув своими круглыми боками. Кони взяли последние метры перевала - и встала, будто выросла под ними, осокоревая роща.
      Ахнул парень, рассмеялся. Разом послали они коней вниз, понеслись, уже не оглядываясь, по ровно сбегающему предгорью. Влетели с разгона в спасительную гущу листвы.
      Казаки следом скатились на равнину. Заметались перед рощей, дожидаясь посланных в обход. А дождавшись, не решились рисковать, искать красного в роще, откуда доносились собачий лай, громыханье железа и прочие шумы большого селения.
      Парень и девушка глядели сквозь ветви, как разъехались казаки, как укрылись за ближним холмом.
      - Стерегут меня, - сказал парень. - Придется вечера ждать.
      Девушка поняла его, закивала. Они взяли коней под уздцы, пошли в глубь рощи.
      В углу расчищенной площадки стояла юрта, на большой кошме скучилось застолье. В другом углу площадки был навален камень и стояли пирамиды саманного кирпича.
      Девушка взяла повод из рук парня, привязала его пегого. Отошла к летней глиняной печке, где хлопотала пожилая казашка, и стала помогать ей. Доставала из котла мясо и раскладывала на подносах.
      - Помощь? - спросил парень и указал в угол двора, где поднимались пирамиды самана.
      - Подмога, - ответил ему русский мужик. - Сообща дом строим киргизу...
      - По-нашему называется "асар", - добавил старик-казах с легкой, как ковыль, бороденкой и закивал, стал показывать рукой: дескать, садись.
      - Наливай и мне, - сказал парень девушке и достал из-за голенища ложку. - Я нужный здесь человек.
      Девушка принесла большую деревянную чашку с мясом, поставила перед ним.
      Выкопали траншею под фундамент. По обычаю, желая будущему жилищу изобилия и счастья, каждый бросил в траншею что приготовил. Сыпались в траншею монеты, сахар, куски курта - сухого творога. Нечего было кинуть парню, отступил он было, спрятался за спины. Поймали его руку, быстро вложили в нее острое, горячее, - он не глядел, знал: то серебряная пластинка с узорами, с зеленым, как кошачий глаз, камнем. Спрыгнул он в траншею, положил пластинку в угол, присыпал землей.
      Заложили в траншеи камень песчаник, установили опалубку. Не хвастался парень, когда обещался быть нужным: он оказался хорошим каменщиком. Тот мужик, что в поселке считался за каменщика, как увидел работу парня, встал рядом с ним за подмастерье.
      Девушка нарядилась: надела веселое ситцевое платье - сборчатая юбка разлеталась в шаге - и долгополую безрукавку из красного плюша. Когда поила работников водой и подала кружку парню, увидел он: серебряный пояс она не сменила.
      Замешали раствор, залили фундамент - и конец работе на сегодня.
      Расстелили кошму в неубранном дворе. Вновь хлопотала девушка у печки, вновь кипело в котле мясо, сочный дух наполнял двор. Истекал из трубы дым, в неподвижном воздухе повис над девушкой, как ветка дерева. Глядела девушка украдкой на парня, а он на нее во все глаза.
      Наелись работники, погомонили и утихли. Отдыхали, слушали, как в кроне, невидимая, воркует горлинка.
      Запел парень тихонько:
      Под ракитою зеленой
      Боец раненый лежал.
      Он к груди своей пронзенной
      Красный орден прижимал...
      Мужик-каменщик хлопнул себя ладонями по коленям:
      - Гляди-ко!.. Старая песня, только переиначенная. - Подхватил:
      ...Тут кружился черный ворон,
      Чуя лакомый кусок.
      Ты не вейся, черный ворон,
      Над моею головой.
      Ты добычи не дождешься,
      Черный ворон, я не твой.
      Все в застолье, кто знал по-русски, пели, в восторге сливаясь голосами:
      Ты слетай-ко, черный ворон,
      К отцу-матери родной,
      Передай-ко, черный ворон,
      Что погиб я, как герой.
      Девушка, не понимая слов, глядела неотрывно на парня: серые глаза на пропеченном, темном лице, рот то жалобный, умоляющий, то мстительно щерится оскалом.
      Допели, посидели в тишине, отходя, расслабляясь.
      - Пора мне, - сказал парень. Прицепил шашку, закинул за спину винтовку. - Спасибо вам.
      - Рахмет!..
      - Спасибо тебе, - отозвались ему в ответ.
      Девушка подвела ему своего рыжего скакуна. Парень принял подарок, сказал:
      - Отвоюю - вернусь к вам в рощу. - Нагнулся с седла, сказал девушке: - К тебе вернусь, красавица!..
      Девушка взялась рукой за стремя, пошла рядом с конем.
      Конь своей грудью пробил чащу тополиного подроста.
      На опушке склонился парень с седла, поцеловал девушку.
      Рванулся конь, ушел в сумрак, как в воду.
      На стук копыт один за другим вылетали казаки из низин, из-под горы.
      Ржали кони, остро взблескивали стволы винтовок.
      Опоздала засада. Миг помаячил всадник на черно-красной полосе последней зари, исчез.
      Не вернулся в рощу красный кавалерист - погиб ли в боях, другой ли пообещался... Умер отец девушки, что побил ее однажды за самовольно отданного коня, - побил и простил.
      Стоит дом, в углу его под камнем песчаником лежит серебряная пластинка с зеленым камнем. Живет в том доме старая казашка. Ее внукам и внучкам кажется, что бабушкины истории они слышали по многу раз, что нечего ей больше рассказать. Да никто из них не знает о красном кавалеристе.
      __________
      Ч Е Л О В Е К С К А Р Т О Й,
      и л и
      П О В Е С Т Ь О Б У Ч И Т Е Л Е Н У Р М О Л Д Ы
      Наши старики заслужили памятники. Памятники им поставлены
      в нас, в нашей памяти.
      Нурмолды Утегенович преподавал нам в школе казахский язык.
      Он был сухоньким стариком, носил китель из сукна и любил
      почтительное обращение. Он ставил тройку, даже если ты ничего не
      знал, - за одно лишь почтительное внимание, с которым ты его
      выслушивал.
      Бывало, если ученик не знал окончания глагола первого лица,
      Нурмолды Утегенович в гневе подбегал к голландке и пинал, пинал
      ее обтянутый железом бок: "Дым! Дым..." Тут уж мы за его спиной
      не стесняли себя выражением почтительности.
      ПРОЛОГ
      Казахский парнишка по имени Нурмолды весной 1920 года был схвачен на базаре в Старом Чарджуе стражниками бека: они признали в нем заводского по рукам и по рубашонке в пятнах машинного масла. Нурмолды кормился на судоремонтном заводе - узкоплечие парнишки протискивались в судовые котлы, там скребками обдирали накипь со стенок. Бек ждал удара от рабочей дружины, в Старом городе хватали как лазутчика всякого заводского.
      Дни и ночи, проведенные в подземной тюрьме под Чарджуйской крепостью, слились для Нурмолды в одну страшную ночь. Он потерял бы рассудок в смрадной и тесной земляной норе, не окажись возле него человека по имени Рахим, оренбургского татарина. Рахим бежал из Бухары, когда там стали хватать сторонников реформы образования, пытался в Старом Чарджуе открыть школу для мусульман, где бы они могли получить европейское образование.
      Рахим учил Нурмолды русскому языку. Надзиратель, протолкнув миски с варевом в щель под дверцей, всякий раз говорил: "Татарин, ты учишь мальчика русской речи - к чему? У чарджуйского бека повадки песчаной осы: он замуровывает жертву и забывает о ней".
      Когда в августе 1920 года Чарджуй был взят революционным отрядом, Нурмолды потерял Рахима во дворе крепости, заполненной узниками, их родичами, красноармейцами. Он ослеп от долгого сидения в темени. Звал Рахима, ощупывал ближних, хватал их за руки. Нурмолды отвели к врачу. Через два дня сняли повязку с глаз. Он увидел обгрызенные зубцы крепостной башни, слепящий блеск реки, толпу в базарных рядах, мальчишек - стоя по колено в арыке, они бросались грязью друг в друга. Рядом стоял худой человек, по виду мастеровой, в косоворотке и фуражке. Он подобрал Нурмолды во дворе крепости, водил к врачу и кормил. Все звали его Петрович.
      - Может, теперь высмотришь своего Рахима, - сказал Петрович.
      Нурмолды ответил:
      - Как узнаю? Совсем не видел его, темно было, тюрьма...
      На фоне шума, в котором сливались стук молотков ремесленников, скрип арб, голоса толпы, ишачий рев, раковина граммофона рокотала голосом наркома Луначарского.
      - Нарком, - пояснил Петрович Нурмолды, - говорит речь над телом американского коммуниста Джона Рида.
      Их позвали от кучки, сбившейся вокруг граммофона. Сообщили, что отряду дали паровоз, стало быть, надо собираться. Петрович сказал комиссару отряда Демьянцеву:
      - Мой киргизенок товарища не нашел... разве найдешь в этакой каше? С собой возьму. Он из нашего уезда. Глядишь, кого из родичей отыщет...
      С рабочим отрядом Нурмолды Утегенов приехал в Каргалинск. Петрович пристроил его в депо - взял к себе учеником. В ту пору и хорошему слесарю работы не могли дать: разруха.
      1
      В сентябре 1930 года Нурмолды Утегенова вызвали в окружком партии и объявили: по предложению Демьянцева, заведующего курсами ликбеза, его посылают налаживать ликбез в глухой волости.
      Прежде дом принадлежал "Хазрету Аббасулы, мулле десяти волостей, имаму мечети", о чем по-русски сообщала жестяная пожарная доска с намалеванным изображением топора и багра. Рядом была прибита деревянная доска, такая яркая, что первая не замечалась вовсе. На деревянной доске красный всадник вскинул руку с факелом, пламя которого выписывало: "Курсы подготовки инструкторов ликбеза".
      В глубине двора белобородый старичок ходил с метелкой и стояла телега с бочкой для воды. Нурмолды поднялся на крыльцо, ступая с осторожностью, чтобы не задеть сидящего на ступеньках человека в драной рубахе. Человек удержал его за брючину, поднес два пальца ко рту, выдохнул. Нурмолды помаячил ему, дескать, не курю.
      В первой комнате курсанты толпились вокруг микроскопа. Нурмолды заглянул в его зрачок: там двигались животные. Прозрачные, со своими ресничками, скрученными нитями, с кружочками заглотанных бактерий, они были как часики внутри.
      В другой комнате Демьянцев - с гривой цвета стальной проволоки, в брезентовых сапогах - рассказывал об окружении и разгроме Южной армии Колчака.
      - Наша Первая армия ударила из Оренбурга и из Троицка одновременно по приказу Фрунзе. Войска Советского Туркестана начали наступление со станции Аральское море... Паровозные топки заправляли воблой... не было другого топлива... Остатки Южной армии, а именно части Уральской армии генерала Толстова, при отступлении погибли в адаевских степях.
      Нурмолды глядел на карту и не слышал Демьянцева.
      Что за карта была!
      Возле сахарно-белых айсбергов плавали толстолобые киты. Их водяные фонтаны стояли как белые деревья. Коричневые, в красных набедренных повязках люди сидели в остроносой лодке. В африканской саванне черные охотники гнались за антилопами, из травы на них глядел зверь с гривой и с голым, как у верблюда, задом.
      Прозвенел звонок, слушатели поднимались, выходили.
      Нурмолды прошел в дальнюю комнатку бывшего хозретовского дома. Он застал Демьянцева в обществе немолодого человека в форменной фуражке с малиновым верхом и тремя ромбиками в петлице. Дверца несгораемого шкафа была открыта, ящики стола выдвинуты.
      - Выходит, вы не знаете, сколько у вас было отпечатано бланков удостоверений? И сколько выдано, тоже не знаете?
      - Бывает, выписываешь, ошибаешься и берешь новый бланк, - отвечал Демьянцев. Он был задет тоном человека в форме.
      Потеснив Нурмолды, вошел Исабай, друг Нурмолды, еще недавно слесарь депо, а сегодня сотрудник ГПУ. Он привел белобородого старикашку дворника, указал ему на человека с ромбиками в петлице:
      - Начальник дорожно-транспортного отдела ГПУ Шовкатов.
      - Знаю, знаю, - закивал старикашка, - его отец жил на Татарской слободке, был истинный мусульманин, торговал мукой.
      - Этот старик при царе был азанши, - пояснил Исабай Шовкатову по-русски, - такой мулла... объявлял о начале молитвы. Теперь здесь дворник.
      - Спроси его, откуда взялся глухонемой... Этот вон, сидит на крыльце.
      Исабай заговорил с азанши по-казахски. Перевел ответ:
      - Это глухонемой... Родственники прогнали его из дому, время тяжелое. Пришел по старой памяти, тут мечеть была.
      - Может, это и есть хазрет? - засмеялся Шовкатов.
      Азанши быстро заговорил. Исабай переводил:
      - Вы большой начальник, можете отправить его вслед за хазретом в Жерсибир... в Сибирь то есть, но, когда хазрет выдавал за учеников медресе беглых баев и алаш-ордынцев, азанши верил его чалме. Говорит, хазрет предстанет перед лицом аллаха голый, с пустой пиалой и с книгой, а в книге будут записаны его грехи.
      - Ладно, его не переслушаешь, - отмахнулся Шовкатов.
      Демьянцев, глядя в окно, как выходят во двор работники ГПУ и как бредет дворник к своей саманушке в углу двора, сказал Нурмолды:
      - Неизвестный человек спрыгнул с поезда и убился о километровый столбик. При нем нашли удостоверение на бланке наших курсов с моей поддельной подписью. Теперь о тебе: говорят, ты адаевец?
      - Да, я из рода адай, - отозвался Нурмолды.
      - Бегеи - ответвление рода адай, так?.. Мы посылали ликбезовца в Бегеевскую волость. Вернулся... ходит сейчас на костылях. Говорит, Жусуп Кенжетаев хотел повесить, да пары не было. Я не понял, а переспрашивать не стал, - к чему тут пара-то?
      - Так ханы вешали, в старое время, - ответил Нурмолды, - одного человека петлей за шею, веревку между верблюжьих горбов, а там и другого за шею. Верблюд поднялся - и готово.
      - Да, у Жусупа не засохнет, сколько он милиционеров перестрелял, сказал Демьянцев, - но что делать. Я смотрел отчеты волостного за 1915 год... волость невелика, пятнадцать административных аулов, шесть тысяч человек... Как оставить их без грамоты? Поедешь?
      - Поеду.
      - Завтра в Аксу отправляется оказия из кооперации, повезут товары, будут закупать скот. С ними отправишься.
      - Коня давай, Афанасий Петрович.
      - Был бы у меня свой! А казенного как отдам? Топливо возим для курсов, воду. Я тебе толкую: до Аксу с кооператорами...
      - Что - Аксу? Я до Кувандыка сам. А дальше, в степь? Осень, аулы уходят на юг. Давай коня, Афанасий Петрович. Коня и карту.
      - Нельзя, карта одна на курсах, - ответил Демьянцев, сворачивая карту и втискивая ее в матерчатый чехол.
      В складе Демьянцев нагрузил Нурмолды учебниками, тетрадями, пучками лакированных карандашей.
      - Давай карту, - упорствовал Нурмолды.
      Демьянцев достал из недр шкафа рулон обоев. По белому фону среди голубеньких цветочков летали ангелы с розовыми попками и трубили в золотые рожки. Демьянцев вздохнул в другой раз, положил перед Нурмолды три кисточки и три овальные картонки с разноцветными пуговками акварели:
      - Бери... Нынче целое богатство.
      Дворник вывел из конюшни ухоженного саврасого конька. Вынес не новое, но крепкое седло, брезентовое ведро и моток тонкой пеньковой веревки. Показал: от меня, дескать.
      - Весной я другого хазретского коня отдавал, так же вот ликбезовцу, озадаченно сказал Демьянцев. - Старикан плевался, грозил хазретом... А, так вы ведь родственники!..
      - У меня ни одного родственника в городе.
      - Ну как же, мне со слов азанши сказали, что ты адаевец и даже бегей...
      2
      Демьянцев жил тут же, на задах хазретского дома, в саманном доме с карагачевым садиком. Окна выходили в огород, по осени уж разоренный, с грудами ботвы, с запоздалыми зелеными помидорами в оголившихся кустах. Нурмолды захаживал сюда: примус починить, брал запаять кастрюлю.
      Беленая печь, кровать за ситцевой занавеской, дощатый пол застелен половиками из пестрой ветошки. В углу пианино, всегда раскрытое.
      Демьянцев достал из тумбочки брезентовый портфель, выгреб из его нутра бумаги:
      - Теперь вот храню документы дома. Дали партийное взыскание.
      Вошла хозяйка. Нурмолды в который раз поразился красоте ее юных, девчоночьих глаз. Она была немолода, с сухими, в кольцах ручками, заметно горбилась.
      - Вот тебе удостоверение инструктора ликбеза, - сказал Демьянцев, вот путевка, подписана в окружкоме. Вот разрешение на оружие.
      - Наган не надо, Афанасий Петрович. Карту надо.
      Была вкусна картошка, обжаренная целиком, под корочкой рассыпчатая. Чай хозяйка подала в легоньких, как раковины, перламутровых чашках.
      - Знаете такое селеньице на границе степи и песков - Кувандык? спросила она. - Там проходит скотопрогонная трасса.
      - Знаем, - покивал с готовностью Нурмолды, желая хотя бы этой готовностью угодить ласковой маленькой женщине.
      - Там жил и умер мой первый муж... Найдите его могилу.
      Демьянцев, провожая Нурмолды, придержал стремя. Как всякий новообращенец, считая себя степняком, азиатом, он с удовольствием исполнял обычаи.
      - Жолым болсын, Нурмолды Утегенович!
      Поглядел Демьянцев: щуплый был Нурмолды.
      Вынес карту - хозяйка живо пришила лямки к чехлу. Нурмолды продел руки в лямки, засмеялся:
      - Как ружье!..
      Красный, в дымных подтеках куб депо будто въезжал в улицу, закрывая небо.
      Нурмолды привязал саврасого к ржавевшей в бурьяне колесной паре. Прошел через кузнечную, где ухал молот и толчками гнал угарный воздух, и как был, в ушанке, в стеганой толстовке, с картой за плечами, явился в мехмастерские.
      Петрович сунул ему руку - знал уж, что уезжает, - и другие также не глядя совали ему руку, здороваясь, прощаясь ли, и забывали о нем: они делали дело, а у него голова, что называется, не болела. Не то что он стал им чужой, просто не до него. Главный трансмиссионный вал был установлен, но "бил": консоли стояли косо, стена ли зависла, или была кривизна в самом многометровом теле вала.
      Петрович велел перенести лестницу на новое место. Нурмолды первым ухватился за нее. Затем он вызвался заменить молодого слесаря, что пробивал шлямбуром стену, - надо было перенести консоль. Жестоко раскровенил руку, но отверстие пробил через силу, чтобы Петрович не увидал крови.
      Наконец дело было закончено, и самым неожиданным образом. Петрович нашел известную ему одну точку, ему подали кувалду, он со всего маху, так что Нурмолды зажмурился - вал ведь шлифуют! - звезданул.
      Включили, вал шел гладко.
      Нурмолды замотал ветошью разбитую руку и пошел к коню.
      3
      На увале, откуда далеко было видно окрестную степь и городскую дорогу, сбоку и как-то неслышно появился азанши и повелительно позвал Нурмолды. Тот послушался и подъехал, озадаченный: он знал бывшего муллу, а ныне дворника курсов ликбеза как суетливого болтуна с мозгами набекрень. Далее произошло еще более неожиданное: из тальника навстречу им выехал всадник, в котором Нурмолды узнал глухонемого, вчера во дворе курсов ликбеза просившего у него горсть махорки. На всаднике был дорогой плащ-шекпень из верблюжьей шерсти.
      Азанши принес из кустов и подал всаднику кожаную флягу и туго набитые войлочные сумы.
      Всадник знаком небрежно поблагодарил азанши, тот почтительно произнес в ответ: "Ма шаа лла" - делаю угодное аллаху.
      Они отъехали, и тот, кого во дворе курсов ликбеза считали глухонемым, проговорил ясным и сильным голосом:
      - Десять лет назад чистильщик паровозных котлов пошел в Старый Чарджуй на базар, там его схватили нукеры бека. Сколько же он просидел в крепости под землей?
      - Шесть месяцев...
      - В темени узники знали друг друга по голосам.
      При первых словах спутника Нурмолды оцепенел, глядел неотрывно влажными глазами. Когда же собеседник замолк, Нурмолды перегнулся, двумя руками робко взял его руку, поцеловал ее:
      - Рахим-ага!..
      - ...Там, в тюрьме под крепостью, ты говорил мне, что наше братство дало тебе силы выжить, - сказал Рахим, с напряжением глядя вперед; они проезжали русский поселок. В конце улицы, на выезде, маячили двое конных. - Аллах пошлет тебе случай вернуть долг. У меня тоже удостоверение ликбеза.
      Нурмолды заглянул Рахиму в руки: удостоверение было подписано Демьянцевым.
      Навстречу им двигались фуры.
      - Везут пшеницу в аулы, - сказал Рахим. - Тысячи лет вы разводили скот, они в год спешат научить вас добывать хлеб из земли. Советская власть уподобляется ребенку, что надел шапку отца.