Современная электронная библиотека ModernLib.Net

Тополиная Роща (рассказы)

ModernLib.Net / Отечественная проза / Ряховский Борис / Тополиная Роща (рассказы) - Чтение (стр. 7)
Автор: Ряховский Борис
Жанр: Отечественная проза

 

 


      - Идем на Мангышлак! Тут у вас как на улице, а на Устюрте стал хана, никто не найдет. Только парой ходим. А ты чего тут, сынок?
      Я сказал про отца. Он поклонился издали Летчику, видимо приняв его за одного из тех чабанов, к которым отправился отец. Летчик расслабленно сидел под стеной саманушки. На нем была ковбойка, настолько застиранная и выгоревшая, что на спине было бело, а на груди клетки напоминали отпечатки на промокашке, в сатиновых широченных штанах, их называли тогда бриджи, также выгоревших, с заплатой, и в сморщенных от солнца и воды полуботинках, скорее опорках: Летчик носил их без шнурков.
      Вернулся от машины второй шофер с мятым, бурым от грязи ведром, волочилась за ним черная от грязи веревка. С маху обеими руками бросил ведро в колодец. Задергал веревку, вскидывая локти. Выволок ведро, швырнул. Добежал до саманушки. Сдернул со стены кожаное ведро с кольцом канатика, вернулся к колодцу. Вновь дергал руками, плясал вокруг его каменного выступа.
      Летчик поднялся с корточек, подошел к колодцу, постукивая своими опорками, как деревянными. Поймал, подтянул нитку канатика:
      - Не зачерпнешь...
      Патлатый оттолкнул его. Летчик устоял, он схватился за канатик.
      - Не зачерпнешь, глубоко.
      Патлатый не слышал, не понимал, он хотел пить. Летчик поймал скользящий змеей канатик и побежал, потянул за собой. Рывок, Летчик дернулся: ведро застряло в кладке колодца. Патлатый догнал его, рвал канатик из рук. Я подскочил, обеими руками схватил канатик: ведь упустит упустит дорогое, из лошадиной шкуры ведро с кованой для тяжести крестовиной, - и полетел на землю, отброшенный.
      Вдруг крики: "Вода!"
      Я поднял голову: через борт грузовика - когда он подскочил? - прыгали солдаты.
      Мелькали оскаленные веселые рты, руки с зажатыми пилотками, взбитые на ветру головы. Двое солдат были в соломенных шляпах с лентами. Солдаты не видели нас, бежали к колодцу.
      Налетали грузовики, будто кто выстреливал ими из степи. Точное попадание вызывало взрыв: народ выбрасывало из кузова, там оставалась мешанина из рюкзаков, чемоданов, мешков, перевернутых скамеек с крючьями.
      Еще я не прочел транспарант, увидел лишь его красный мазок по борту, а уж знал, что это первая колонна целинников.
      - Давай поить! - сказал мне Летчик. Повернулся к патлатому: - Давай поить!
      Летчик подскочил к верблюду с кучей тряпья на плече, кинул его между горбов и затянул ремень. То было верблюжье седло, понял я. Летчик пошарил в лохмотьях, обнажил сверкнувшую скобу, пристегнул к ней канатик.
      Одним движением подхватил меня, втиснул между жестких от пыли горбов: "Чок!"
      Верблюд качнулся, отталкиваясь от земли задними ногами и выпрямляя их.
      В испуге я обнял горб, как подушку. Верблюд изогнул шею, а затем выбросил голову вперед, будто с усилием проглатывая комок, выпрямил передние ноги и поднял меня над степью.
      Глядели целинники, глядел Летчик, глядел патлатый, как разматывается канатик, как на пыльной земле все меньше остается его стальных колец.
      Исчезло последнее кольцо, струной протянулся канатик от колодца к верблюжьему седлу.
      - Скажи "хоп"! - крикнул мне Летчик.
      - Хоп!
      Верблюд качнулся, так что я едва успел вцепиться в пыльный горб, и двинулся прочь от колодца.
      Под ногой у меня канатик дрогнул и натянулся.
      - Зачерпнуло! - закричали разноголосо целинники.
      Могучий верблюд между тем шел, удаляясь от колодца, с легкостью вытягивая кожаный мешок из глубин земли.
      Летчик вскочил на каменный выступ колодца, закричал:
      - Заворачивай!
      Я обеими руками потянул узду, верблюд послушно стал разворачиваться. Я поплыл над степью, мелькнули желтые спины гор, пятна солонцов, убегающий от шума десяток летчицких овец.
      Остановилась карусель: Летчик, пританцовывая на выступе колодца, выхватил оттуда мешок, опрокинул в хаос поднятых бидонов, ведер, ладоней, термосов, кружек. Хохот, ликование, крики испуга, восторга! Толпа лезла на выступ кладки.
      Вновь верблюд понес меня прочь от колодца, вновь тянул за собой канатик, вытягивал кожаный мешок с водой.
      Подходили новые машины. Перед саманушкой круговорот, песни, в одном месте плясали под гармошку, в другом боролись: насиделись, натряслись в кузовах, рады!..
      Я был чуть жив, так растрясло меня на горбах. Я остановил верблюда, сполз по его меховому боку.
      - Иди! - крикнул Летчик. - Сменю тебя!
      Толпа расступилась, я очутился на выступе кладки. Я не успел опомниться, как из-под ног, из страшной дыры вылетел кожаный мешок. Он хлюпал как живой, тянул за собой струи. Я ухватил его за кованую перекладину, пытался смаху поднять и опрокинул. С криком "Расступись!" подскочил патлатый, подставил ладонь, хлебнул: "Слазь!"
      Я запрокинул голову, поймал струю открытым ртом. Холод воды волной прошел в глубь живота, оживил.
      Мужик вскочил на каменное кольцо.
      - Как зовут? - с седла прокричал Летчик.
      - Семен! - ответил патлатый. - Семен!
      И пошла работа!
      Семен выхватывал кожаный мешок из колодца, опрокидывал, из мешка хлестал искристый сноп, разбивался о руки, о стаканы, о головы. Ахала толпа, качнувшись, в сладкий стон переходило это "ах!..".
      Набегал верблюд.
      - Пейте! - кричал Летчик с высоты. - Пейте из рук Семена!
      Тогда, на Горьком, я видел, воображал последний воздушный бой мировой войны, когда Летчику его ведомый прокричал: "Избасар, полная капитуляция!" - и тут же Летчик повернул на восток. Он пролетал над Карлхорстом*, где из здания бывшего военно-инженерного училища выходили один за другим немецкие генералы и собирались кучкой на середине двора, как шарики в понижении, а видел за дымным лесистым горизонтом сухую равнину степи.
      _______________
      * В Карлхорсте подписан договор о капитуляции Германии.
      А может быть, я тогда воображал его пролетающим над лугом, где ветер от самолета обнажил в травах пирамидку с прибитым наискось пропеллером?.. Мой дядя, летчик, был сбит над Польшей.
      3
      К концу шестидесятых годов Горький колодец был забыт.
      Если и прежде черпать было из него не просто - сдвинулись каменные кольца, они лежали друг на друге, как баранки, - то после смерти Летчика Горький просел. Землетрясение было ли тому причиной, другое ли что. Геологи поставили на Горьком цистерну, ходила туда водовозка, там недолго жил, говорят, хромой мужичок! А дальше, при закладке целинных хозяйств, появились в степи отряды по водоснабжению усадеб новых совхозов. Столько набурили скважин, что водой перестали дорожить: сорвало заглушку, хлещет гривой, будто так и надо.
      Дороги другие пролегли.
      На Горьком в саманушке, говорят, не один год еще оставалось как при Летчике: мешочки с крупами, посуда, кошмы. Остановится проезжий - все для него.
      Со временем саманушка обветшала. Студентом я побывал там с отцом и с Кашкарбаем, сыном Жуматая, дедова товарища, с которым они вырыли полсотни колодцев, и Горький в том числе.
      Кашкарбаю в тот год дали вторую Золотую Звезду. В каждом ремесле есть великие, он был Великий Чабан. После изобретения метода, при котором овцам впрыскивают сыворотку из крови жеребых кобыл, сто маток стали давать приплод в сто сорок ягнят. У Кашкарбая без сыворотки выходило по сто семьдесят.
      В тот день открывали на площади его бюст: на мраморном постаменте бронзовая голова с острой бородкой, в шапке с меховым околышем.
      Кашкарбай тихонько выбрался из застолья, подошел к нам с отцом, сидел он на почетном месте, с секретарем обкома и представителем Верховного Совета республики. Тихонько попросил отвезти его на отгон. Он сбегал: попроси машину у председателя, его удержали бы.
      Отцовская летучка стояла у нас во дворе. Кашкарбай, усевшись рядом с отцом, сказал мне: "Давай поедем, бешбармачить будем. Отъедайся, студент".
      Кашкарбай был сухой, гибкий, отец у меня просто-напросто тощий. Мы отлично уместились в кабине.
      На желтой, в серых подпалинах плоскости степи мой взгляд наткнулся на глиняный выступ. Еще через минуту стало видно: то саманушка с двумя оконцами в челе. Метрах в пятидесяти от саманушки белым пнем выступала каменная кладка колодца.
      Горький!
      Двери у саманушки не было - сожгли или сняли и увезли. В углу под дырой в крыше - золотой сугроб: заметенный пылью ком кошмы.
      На пыли ямки собачьих следов, за порогом изрыто, лежит изгрызенный брикет фруктово-ягодного киселя.
      Кашкарбай трогал выступ каменной кладки. Глядел я на него, думал, что не случайно мы поехали через Горький... что если при жизни ставят памятник, так мысли не до вечера, а до веку.
      - Только большие мастера строили шинграу, - сказал Кашкарбай (так казахи называют колодцы с кладкой из круглых камней с отверстием). - Ваш дед один был такой во всей степи. Никто не брался здесь копать, а он взялся, нашел место.
      - Ведь путник нашел это место, - сказал я, - дед сам рассказывал: шел из Средней Азии шерстобит... уральский мужик... походил с веткой и указал место.
      - Ай, какой шерстобит? - ответил Кашкарбай рассеянно, поглаживая камень. - Не было шерстобита никакого... Отец был в юрте, я ходил за Федотом след в след, тоже с веткой, он меня учил. Мне лет девять было, все помню. Здесь, - Кашкарбай топнул, - ветка ему показывала, а мне нет.
      Не было шерстобита?.. Выходит, не было ни туркмена Гулача, ни бегства из персидского плена, ни раскопанного кяриза. Откуда взял все это дед?.. Вроде как в голодный год он ездил на заработки в Среднюю Азию - бабушка о том однажды вспоминала.
      А Беловодье?.. Из чьих рассказов пришло к деду это мифическое христианское царство - с церковными куполами над водами, с тяжким, как испытание, путем к нему через пустыни, через разоренные войнами и мором города? Век от века русские крестьяне искали это царство всеобщего благоденствия - искали в Средней Азии, за монгольскими степями. Несколько семей добрались до пустыни Такла-Макан. Видно, от своего деда слышал мой дед о Беловодье, тот - от своего, а начало рассказа - во временах царя Петра, дальше ли... Манила степь русского человека, как манит воля.
      Мы подняли колоду, выдолбленную Летчиком из джиды, понесли к летучке. Кашкарбай говорил печально:
      - Пятьсот лет живут шинграу. А вот Горький колодец не дает воды. Туркмены на Устюрте зовут такие колодцы "огры" - вор: пустой кожаный мешок пропускает, полный держит.
      - Летчик умел из него черпать, - сказал я. Увидев, что меня не поняли, указал на саманушку: - Я об Избасаре.
      - Умение уходит с человеком, - сказал Кашкарбай.
      Возле летучки лежали два крупных щенка. При нашем появлении они пытались подняться. Не было сил держать головы, щенки скулили чуть слышно, прерывисто, как задыхались. Дрожали в пастях острые язычки. Поманила бы их на рассвете роса, а завтра дневное пекло додушило бы.
      Отец погремел у себя в будке, принес лист жести с загнутыми краями. Налил воды из полиэтиленовой канистры. Щенки зарывались носом в воду, падали, судороги трясли их тельца. Бросил ли щенков рабочий-буровик: увольнялся из отряда, в городе держать негде, или вовсе был какой бездомовица?.. Бросил в надежде, что подберут чабаны, бросил, того не зная, что годами не проезжают здесь люди.
      Затерялась саманка в складках степи, летела машина на ветер. Из дали скачками выбежит круглый скелет перекати-поля, со свистом ударит в ветровое стекло.
      Черноголовый щенок спал у меня на руках. Его братец, серый с темной по хребту полосой, возился на коленях у Кашкарбая, глядел черными недобрыми глазами. Кашкарбай сунул ему палец в пасть. Щенок схватил его молча, как хватают кость псы, мял, давился, тряс лохматой головой.
      - Прокусил до крови, - сказал Кашкарбай, ухватил щенка за морду, сжал. Щенок от боли раскрыл пасть. - Черное нёбо, будет отару стеречь. Другого тебе, Гриша...
      В чистый майский день, как закончилась стрижка овец, чествовали старого чабана Кашкарбая: исполнилось семьдесят.
      Он сидел в президиуме, большерукий старик с двумя Золотыми Звездами на лацкане, держал в руках пастушеский посох, до глянца, будто кость, отшлифованный ладонями.
      Он сказал лишь несколько слов, когда передавал сыну и помощнику Даулету пастушеский посох. Сказал шепотом, один Даулет слышал.
      С посохом, понимали люди, он передавал сыну отару, каменные овчарни, сложенные им в горах, и любимца - могучего пса Куцего.
      Однажды, наблюдая, как пылит в степи далекая, невидимая
      машина, я сравнил уходящие от Рощи дороги с корнями. Уходят они
      на отгонные пастбища, к отделениям совхоза, к поселкам
      буровиков, на покосы, к грейдеру, к трассам, соединяющим области
      и республики. Корни обновляются, отмирают.
      Так забывается одна дорога - считай, уж нет ее. Про нее
      только мы и помним - Первушины и Жуматаевы.
      __________
      Куцего и его братца Черноголового нашли на Горьком колодце
      Кашкарбай и мой отец, шофер летучки. Однажды в грустный день они
      заехали на старый, заброшенный колодец, который был как память о
      дружбе наших семейств.
      Куцый был злой, его взял себе чабан: к чему злой пес в
      поселке. Черноголовый и Куцый не только помнили друг друга
      (щенки одного помета, взрослея, грызутся, как чужие), они
      дружили. В дружбе псов отразилась долгая взаимная привязанность
      хозяев. Собака подражает своему хозяину, по собаке узнаешь,
      какой он человек: мелочен, труслив или великодушен, уважаем
      людьми, праздный он или в полную силу делает свою работу.
      К У Ц Ы Й
      1
      Могуч был Куцый, пастушеская овчарка. От тяжелого загривка по хребту легла темная полоса, что по приметам знатоков свидетельствовало о его достоинствах. Хвоста Куцый лишился щенком: влез в драку, хвост порвали, остался мохнатый торчок.
      В августе, вечером, когда над предгорной равниной лежали облака, легкие, как руно, подбежал к юрте "газик". Куцый равнодушно поглядел, как выбирается из "газика" грузный человек, как вытирает платком бритую голову и пыльное лицо, и пустился краем отары, поторапливая овец. Стучал движок насоса, над цементным бруском колоды стояли кони. Они уж напились, сейчас Даулет крикнет Куцему: "Пускай овец!" - пес отсечет от отары первую группу и погонит поить.
      В темноте, обходя отару, Куцый встретил Даулета и бритоголового. Пошел следом. Отворачивал голову, когда по носу скользнет расплетавшийся в воздухе, как пряжа, машинный запах бритоголового.
      - Лучше бы тебе первую зимовку провести в предгорьях, - говорил бритоголовый.
      - В горах больше кормов.
      - Оно так... Всякий хочет продержать отару на хороших травах, иначе будет слабый приплод. Однако у нас сорок старших чабанов, а лишь один твой отец зимовал в горах.
      - В горах отцовские кошары, он сам сложил, крепкие, из камня. Меня переживут и внукам останутся. Куцый будет со мной.
      Услышав свою кличку, Куцый легонько рявкнул: я здесь, дескать.
      - А кто с тобой пойдет в горы?
      - Старшим помощником будет мой брат, а младшим - жена.
      - Что тебе тогда отец шепнул... как вручал пастушескую палку?
      - Сказал: "Не падай с коня, сынок".
      - Всё тут против тебя, - сказал бритоголовый. Дыхание у него было тяжелое. - Тебе едва перевалило за двадцать. Первая самостоятельная зимовка. Помощникам годов не больше твоего. Одно за тебя: провел с отцом пять зимовок. А мало кто до тебя выдерживал с ним больше одной-двух зимовок: уходили. Да, вот еще довод за тебя - Куцый. - Бритоголовый оглянулся, хохотнул: - Ладно, Куцый перевесил.
      2
      - Что, Куцый, - сказал Даулет в конце сентября, когда они покидали летовку, - пойдем во впадину Карагие?
      Юрта была разобрана, кошмы, связки жердей, утварь были погружены в кузов машины.
      - Вроде не надо бы нынче туда, в позапрошлом году пасли там... продолжал Даулет. - Отец берег впадину. Нельзя каждый год там пасти: выбьют траву овцы, и пропало хорошее место.
      Куцый похлопал обрубком хвоста по земле. Старый Кашкарбай тоже на досуге дружески говорил с псом.
      - Да ведь нынче была засуха, а в Карагие трава хорошая... и до гор близко... до зимовок, стало быть.
      Пригнали отару во впадину, и тут счастье Куцему: седой человек привез Черноголового.
      - Авось, ребята, поможет вам мой шалопут, - сказал седой, - сейчас страда.
      Работали люди сутками, не раздеваясь, и псы с ними работали. Черноголовый отлеживался, набегавшись, с места его не сгонишь. Даулет дивился: "В Австралии, я читал, также вот чабанские собаки берут себе выходной. Через день работают".
      Подбегал Куцый, ложился возле Черноголового, виновато поглядывал на него. Дескать, понимаю, измучен ты, непривычный... пасем и тут же делим отару на группы.
      Куцый, полежав так и выразив свое понимание, поднимался и убегал. Делить отару дело долгое, гонялись за каждой овцой, а их сотни и сотни.
      С беспокойством Куцый вскидывал голову и глядел, когда сквозь галдеж, дробный топот отары, сквозь шорохи сухих трав и посвист ветра улавливал шум мотора - не седой ли едет на своей летучке за Черноголовым? Между тем побыть с Черноголовым удавалось не часто (славные два дня провели они в поселке, когда Куцего Даулет брал с собой на похороны отца). Работы не убывало, ночи сливались в одну холодную ветреную ночь, дни - в долгий день с низким небом. Впереди был перегон на зимовку. Погонят группами: сперва молодняк, за ним овец, выделенных на мясо, в третьей группе - овцематок, в четвертой - взрослых валухов.
      Седой не приехал за Черноголовым - увозили пса вместе с матерью Даулета и его ребятишками.
      Даулет бросил кусок рафинада, подманивая Черноголового. Одновременно с Черноголовым к белому кубику рафинада подскочил красный пес. Столкнулись псы, зарычали. Отступил было Черноголовый, но подскочил Куцый, отшвырнул красного пса. Черноголовый не спеша поднял сахар, раскусил его, половинку выплюнул и попятился, взглянув на Куцего: дескать, угощайся.
      ...Покатила машина. Бежал рядом с ней Куцый, а сверху через борт глядел Черноголовый, повизгивал.
      На перевале Куцый отстал. Поглядел, помаргивая, вслед машине и потрусил вниз, в долину. На днище ее темнело пятно отары. Катились по краю пятна два пестрых комочка, то были овчарки. Вышел из юрты Даулет, в руке у него блеснуло, укололо лучиком глаза: солнце отразилось в стертых удилах.
      3
      Благополучно зимовала отара. Стояли тихие дни, чисто было небо над долиной.
      Куцый занимал пост в отдалении - так, чтобы видеть всю отару целиком и видеть чабана. Видеть чабана - первая обязанность Куцего: он может понадобиться каждую минуту.
      Похаживал Куцый, глядел, как овцы разрыхляют копытами снег. Морды у овец остроносые, губы тонкие, животным легко обкусывать лежащую, придавленную снегом траву.
      Особенные заботы доставляли Куцему белый баран и две его приятельницы, что неотвязно следовали за ним. Эту троицу объединяла жадность: им постоянно казалось, что самая вкусная трава там, где их нет. Они отходили в сторону, начинали было щипать траву, но тут баран высматривал вдали торчащую из снега ветку и устремлялся к ней. Овцы бежали следом. Тотчас в отаре находились завистники, которые с блеянием бросались следом за Троицей-Завидущие-Глаза. Куцый терпел две-три такие перебежки, затем срывался с места и лаял. Часть овец послушно возвращалась к отаре. Троица бросалась бежать дальше, по глупости надеясь скрыться из глаз. Куцый догонял их, рявкал и, если они продолжали бежать, хватал барана за заднюю ногу. Боль заставляла барана подчиняться. Овец, его подружек, Куцый также хватал за ноги, но выходило так, что он не смыкал челюстей, то есть не кусал овец. Куцый опасался наказывать их всерьез: суягные.
      К вечеру отара возвращалась на зимовку. Овец загоняли в кошару. Чабаны кормили псов, затем Куцый обходил зимовку и забирался в нору, вырытую в стоге сена. Сквозь настороженную дрему он слышал голоса чабанов и музыку транзистора, писк мыши в стоге, крик вороны, что одиноко летела в холодных сумерках.
      Морозы сменились снегопадами.
      Стало голодно волкам в степи.
      Двое серых зверей начали появляться вблизи отары средь бела дня. Захлебывались лаем псы, метались, расшвыривали снег задними лапами. Даулет стрелял из ружья, исчезали серые звери, будто уходили в снега.
      Раз от разу наглее становились волки. Видно, выловили и сожрали всех лис в окрестностях, видно, от охоты на мышей было мало проку. Уж не отгонял их выстрел, маячили звери на ближнем склоне. Один из них был темнее обычного, казался черным. Был умысел в их частных появлениях звери надеялись, что отара в панике распадется, кинется в разные стороны, и здесь только хватай. Бурлила отара в страхе, но метались псы, сбивая ее и удерживая.
      В солнечный день отара паслась на изрезанном, с ямами, хребте. Брат и жена Даулета остались на зимовке - еду готовить, в овчарне клетки для ягнят чинить. Чабану приходилось часто перемещаться - один с отарой, а она двигается при пастьбе.
      Куцый в тот день забегался. Невысокие бугры мешали видеть всю отару, чем пользовалась Троица-Завидущие-Глаза. Кроме них, находилось немало охотников удрать в одиночку.
      Куцый поднимался по склону бугра и увидел внизу за бугром волка.
      Куцый вскинулся, зарычал, предупреждая псов и чабана об опасности. Прижал уши и медленно пошел на зверя.
      Волк оставался неподвижен. Куцый остановился, разгадывая его поведение. Нет зверя боязливее волка, когда он сыт, и нет наглее его и умнее, когда голод сосет его внутренности.
      Зверь стоял спокойно, хвост его расслабленно повис до пяток. Сделал Куцый еще шаг-другой, не выдержал зверь, повел желтовато-серой, в черной пестрине мордой. Выдали его страх зеркальные злые точки в глазах. Переступил он лапами, хрустнула под ним пластина снега.
      На рык Куцего примчались два его собрата, в страхе и злобе заметались по бугру.
      Волк повернулся и пошел прочь. Куцый не бросился за волком в погоню, а пошел медленно, рычанием распаляя себя и волка...
      Подлетел Даулет, стал снимать ружье.
      Волк сделал скачок, второй и третий, будто убегая в испуге. Рассчитывал, что Куцый осмелеет при появлении хозяина, кинется за ним.
      Куцый подыграл ему: он кинулся к волку, но остановился, заплясал на месте, как только остановился волк.
      Вскинул ружье Даулет. Вмиг волк сорвался с места. Рванулись за ним псы и всадник. Помчал конь по снежной целине. Рядом с конем неслись псы, ахали, оседали под ними снега, тени псов были косматы, как овчины.
      Волк исчез в провале оврага.
      Куцый остался на бугре: чуял подвох, волчью игру.
      В тот миг, когда погоня на всем ходу с хрипом, в хрусте снегов влетела в расщелину, из-за ближнего бугра вымахнул черный волк и бросился на Троицу-Завидущие-Глаза, что оказалась на отшибе. Сидел в засаде черный!..
      Волк успел зарезать овцу. Молча накатился на него Куцый. Сшиблись они, покатились с бугра. Визг и рык!.. Вскочил волк, стряхнул Куцего, взметнулся по крутому склону бугра. Куцый стал прыжками взбираться следом. Он прерывисто хрипел и скулил от боли.
      Примчались псы, остановились над местом боя. Взвизгнули в злобе и страхе: ударил в нос дух волчьей крови - будто огонь опалил.
      Куцый не преследовал волка. Он разыскал и пригнал барана и вторую овцу. Схватил барана за штаны и пошел яростно трепать. Верещал баран, бился. Трепал его Куцый, рычал: "Будешь помнить?.. Будешь слушаться?.." Отпустил и сгоряча еще какую-то неповинную овцу пугнул.
      Прискакал Даулет, подозвал Куцего. Слез с коня, стал гладить, успокаивать. Шерсть на холке у Куцего намокла от крови, ухо было разорвано. Скулил, жалуясь.
      4
      Зима перевалила через середину, южный ветер принес тепло. Пушистые глухие снегопады перемежались оттепелями. Снега в один день брались водой.
      Стекала отара с гребня, оставляла в долинах чавкающую снежную жижу и начинался новый подъем. Слабых овец тащили на руках. Сахарный виток сугроба, обвалившись, обнажал сырые темные пласты. След на глазах темнел, наполняясь влагой.
      Наконец на плавно выгнутом хребте зачернела огромная юрта - то сложенная Кашкарбаем из камней кошара. Позади бросок в шестьдесят, восемьдесят ли километров, впереди передышка.
      Даже родных детей - с пяти лет они при отаре - поражали сложенные отцом вручную, конусом, кошары из огромных глыб, сложенные так, будто предвидел он приход этой измученной отары. Внутри кошары были устроены закутки для ослабевших овец.
      Вновь приходил черный волк с собратьями. Красные псы колотились о стены юрты, визжали. Куцый в страхе, в злобе был сжат пружиной, готовой распрямиться в броске. Звери обошли кошару - галдели в ней испуганные овцы, - легко и согласно развернулись и бросились к юрте с намерением похватать псов. Вывалился из юрты Даулет, бухнул из ружья. По-щучьи стрельнули звери в стороны, и нет их!
      Волк - как щука, что, промахнувшись, с каждым бесплодным броском слабеет и теряет надежду на новый удачный бросок. Волк пробегает за ночь в поисках добычи по пятьдесят, по семьдесят километров, и только свежее мясо может восстановить его силы.
      Забыли красные псы о волках, забыли чабаны.
      Куцый помнил о черном волке, - ныла разорванная в схватке холка. Глубоко вошел волчий клык, ядовита волчья слюна.
      Вновь отара в пути. Будь его воля, Куцый держал бы отару в кошарах, рассуждая так, что пусть лучше овцы останутся с неполным брюхом, но в целости.
      Даулет не одобрял его суровости, криком отгонял его и позволял отаре разбрестись. Зимой каждый час дорог, овцы должны кормиться непрестанно. Ночью Даулет сажал на лошадей жену и младшего брата. Поднимали сбившуюся возле юрты отару, медленно гнали ее против ветра. Прогоняли раз, и другой, и третий, заставляли овец кормиться. По ветру овцы шли быстро, не ели, торопились к стоянке.
      Баран-Завидущие-Глаза и его вторая приятельница, запуганные Куцым, прятались в глубине отары, общипывали остатки.
      Куцый жил в тревоге, тревога эта тем более усиливалась, что Даулет не осознавал опасности. Даулет забыл о могучем черном волке и его дружке с белыми пестринами на хитрой морде.
      Бывало, ночами, когда отара укрыта в кошаре, Куцый покидал стоянку, кружил по окрестностям.
      В тихую ночь, когда мороз натянул снега, как полотнище, по ту сторону отрога Куцый был остановлен, будто преградой, следом. След был свеж, хранил запах, который он узнал бы, выделил в сплаве тысячи запахов.
      Куцый пустился по следу черного волка. Волки огибали разрезы ущелий, выбирая ободранные ветрами склоны, выступы подножий.
      Сдвинулись отроги, след пошел вверх. Щель сужалась, все круче становился подъем. Местами, где проседал под ним снег, Куцый легонько съезжал на задних лапах. Сошлись отроги, Куцый помедлил и полез в черную дыру, под навес сугроба. Зарычал: стенки снежной дыры хранили волчий запах.
      Посветлело впереди - и открылась синяя от луны равнина. Далеко, на краю равнины, знал Куцый, поднимается из снегов тополиная роща. Туда по глади снегов мчатся волки. Может быть, звери уж в поселке, идут по черным лентам теней, убегающих из-под тополиных стволов.
      На рассвете Куцый вернулся к стоянке. Под горой Даулет и его брат закладывали камнями глубокую промоину, выбитую вешними водами.
      - Сколько таких ямищ в горах, - сказал брат, подтаскивая камень. Этой работе нет конца.
      - Отец начал закладывать промоину, мы закончили. Теперь к этой кошаре пройдут машины. Случись что, мы с кормами. - Даулет поглядел на Куцего: Что, нашел волчий след?
      Чабанская собака знает сотни слов. Слово "волк" узнает одним из первых.
      Куцый с готовностью оскалился.
      - Нас волк сейчас не трогает, пусть живет, - сказал Даулет. - Поешь, отдохни.
      Куцый оставался стоять.
      Даулет снял рукавицу, провел рукой по распаренному работой лицу, сказал терпеливо:
      - Поземка пошла, не сегодня-завтра бескунак прилетит. Береги силы, сегодня погоним отару в край долины. При той кошаре запасы сена, да и вместительнее она.
      Бескунак, метельный ветер, налетал на переломе зимы. Слово это по-казахски означает "пятеро друзей". В старину пятеро друзей возвращались в эту пору из гостей, заблудились и сгинули.
      ...Из глубины степи с гулом и свистом катили снежные валы.
      Даулет носился по краю отары, кричал, торопя собак, теснил овец конем.
      Кричал Даулет, носились псы, и вздрагивала отара, как одно тело. Робка и труслива овца, но сильнее ее страха перед человеком страх перед свистящим белым ветром.
      Куцый протиснулся в середину кучки, где стоял зажатый овцами Баран-Завидущие-Глаза, зарычал, толкнул его грудью. Баран качнулся, проблеял, как сквозь сон, и вновь впал в оцепенение. Куцый цапнул его за задние ноги, рванулся баран, заорал, рассыпалась куча. Ударом головы пес посылал овец вперед.
      На миг останавливался Куцый, замирал, в скрученных струях ловил запах овчарни. Прыжком догонял барана, хватал его и кидал, направляя. Пропускал овец мимо себя. Крайнюю поддевал головой под зад, так что она летела, перебирая на лету передними ногами.
      Брат Даулета стоял в дверях кошары, считал овец.
      5
      Дикая зима, бескунак небывалый! Жались псы к юрте, засыпало их с головой. Барахтались псы, как всплывая. Овцы в овчарне блеяли. В середине ночи, когда юрта была засыпана на две трети, люди проснулись - их разбудил шум в овчарне. Куцый слышал, как люди пытались выбраться через дверь. Он тянулся, держась лапами за край дымового отверстия, лаял. Его услышали, поняли, что юрта скоро будет завалена с верхом. Вспучился круг кошмы, закрывавший дымовое отверстие, показалась голова Даулета, а там и он сам. Следом выбрался и брат с лопатой.
      Захлебываясь ветром, Даулет прокричал брату:
      - Отгребай от кошары! Сколько хватит сил, отгребай! Я в поселок.
      Позже Даулет говорил, что не дошел бы он до поселка, не выведи его Куцый на равнину через неведомый Даулету проход в горах (сколько он потом ни искал тот проход, не нашел). Рассказывал, как его, обессиленного, ослепленного снегом, Куцый гнал и гнал вверх, будто овцу, ударами головы, как вдруг покатился он вниз, зарылся в снег, а когда Куцый помог ему выбраться, он понял, что очутился на равнине, здесь было тише: хребет прикрывал от снежных, кативших в небе валов.

  • Страницы:
    1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11