— Ах, — грустно вздохнул Финкельмайер. В нем все ликовало. Какой прекрасный финал! То есть нет, не финал, а, всего вероятней, конец первой части… — А может быть, не сейчас, а? Конец первой части, и вы устали, и я.

— Что-что?!!

— Конец рабочего дня, вы устали, и я. Может, завтра начнем? хоть прямо с утра?

Рак взглянул на часы.

— Черт с тобой! Тебе хуже будет! На свежую голову я растрясу твои яйца, так ты и знай!

Арон ушел, чтобы писать апофеоз. И он не знал, что в этот вечер следователь прямо из прокуратуры направился в Прибежище и там прочел протянутую Никольским справку о смерти Леопольда.

Для Рака это был поистине черный день…

Финкельмайер ни назавтра, ни позже в прокуратуру больше не вызывался, отчего, конечно же, недоумевал, правда, без того чтобы задумываться о причинах затишья. Мало ли у следователя своих соображений?

Но что-то не наступало оно, затишье, как то казалось Финкельмайеру и как на то надеялись Никольский и все остальные, причастные к делу. Вдруг Никольскому, который не успел еще даже свидеться ни разу с Ароном, позвонила Фрида и сказала взволнованно, что мужа ее разыскивает Мэтр, и вот она не знает, как тут быть, Арон на вашей квартире, и, может быть, вы — вы, Леонид Павлович, знаете…

— Так что же, Фрида? — ну дайте вы Мэтру тот телефон. Что, собственно, вас смущает?

— Леонид Павлович, вы извините… Он так говорил!.. Он говорил, что Арону грозят какие-то люди и что ему из-за Арона тоже могут быть неприятности, он хочет, чтоб Арон к нему приехал, и сказал, чтобы вместе со мной приехал, а я боюсь, и сама боюсь и за Арона, понимаете? — мне стыдно вам говорить, вас просить, но только вы…

— Когда нужно ехать? У вас адрес есть?

— Есть, есть, Леонид Павлович, он сказал! Он сказал —приезжайте немедленно, но…

Мэтр сидел в глубоком кожаном кресле. Он мерз и кутался непрестанно в плед, у ног его стоял включенный рефлектор, хотя в его комнате не было холодно. Мэтр удивился, что не приехал Арон, а приехал Никольский, но сразу же стало ясно, что главное для него сейчас — возможность излиться в раздраженной и назидательной речи, а будет ли слушателем сам Арон или кто-то другой, несущественно. Фрида и Никольский (он — терпеливо, со скрытой иронией, она — стушеванно, с испугом) — внимали желчной тираде Мэтра, в которой «мальчишка» обвинялся в полном непонимании жизни, инфантилизме и — да, да! — в гениальничанье, потому что гениальничанье может выражаться не только в публичном самовосхвалении, эпатаже и высокомерии, но и, напротив, в собственном уничижении, в добровольном отшельничестве как средстве противопоставить себя другим, вообще в каком-нибудь необычном образе жизни или поведении — я не хочу сказать, что он так поступает сознательно — нет, отнюдь, но поверьте мне, старому зубру, все это было, — не с ним одним, могу вам привести примеры, но это излишне, а важно то, к чему такое положение вещей ведет, и тут не может быть двух мнений: я в тревоге, я в тревоге, и нужно предпринять немедленные меры, так как я…

Так продолжалось долго. Вошла в комнату старая величественная женщина, ледяным взглядом, в котором читалось «стыдитесь!», — посмотрела на благочинного Никольского и на прибитую Фриду и подала Мэтру капли:

— Ты не должен нервничать, ты забываешь.

— Да, да, мерси, мерси. Мы скоро.

Женщина удалилась. Подействовал ли сам ее визит, или подействовали капли, или же Мэтр уже достаточно спустил пары, — он заговорил спокойнее и, наконец, перешел к сути.

Кто-то из знакомых писателей, давно уже знавший от Мэтра, что он опекает некоего талантливого поэта, который мало кому известен, — писателю же был известен, тем более, что Мэтр ему говорил недавно о книге Манакина как о курьезе и неудачной мистификации, — остановил сегодня Мэтра и спросил, что за история, в которую ввязался его подопечный? Мэтр, естественно, ничего не слыхал. Писатель и сам мало что знал, но ему сказали, что история с поэтом —сама по себе, а хуже то, что нашлись желающие и Мэтра втянуть в скандал, очернить его, словом — нагадить, свести с ним старые литературные счеты. «Врагов у меня всегда было много! — с гордостью пояснил Мэтр. — Мне сказали, кто это старается! Один старый боров, который нынче в секретариате. Я за него романы писал в голодное время, и он хочет меня опозорить, он этого мне никогда не простит!»

Писатель указал Мэтру на какого-то молодого парня, от которого узнал эту последнюю литературную новость. Парень редактировал поэзию в журнале, где только что напечатали Сергея Пребылова, и по этому поводу вместе с Пребыловым пили в ресторане. Пребылов похвалялся, что ему обещана скоро еще подборка, в другом журнале, и, главное, один секретарь обещал, что протолкнет в издательстве книгу и устроит, чтобы дали большой объем и двойной тираж. Парень-редактор спросил, за что же Пребылову такие блага? Довольно пьяный, проболтал Пребылов, что прокуратура готовит громкое дело, что в этом деле все перемешано — не разбери-поймешь, не то валюта, не то фарцовщики, но связано все с какими-то художниками и еще с одним подонком — Пребылов говорил со злобой, и парень, передавая Мэтру его слова, нарочно это подчеркнул, — с подонком-еврейчиком, которому Пребылов хотел отомстить за что-то. Из пьяных поношений, которыми Пребылов обливал Финкельмайера, было неясно, чем вызвана злоба, но упоминался еще какой-то нацмен (это был, конечно же, Манакин), который не хочет платить Пребылову больше, чем раньше платил Финкельмайеру; однако же злоба носила личный характер, а нацмен и вполне понятная ненависть к еврею дополняли, так сказать, картину. Так что же толком сказал Пребылов: что он в прокуратуре уж сообщил — так сообщил про этого Арона! Что случайно был заведен Пребылов в особенный дом и видел Арона, — а там бордель; разговоры о чем хотят; над ним лично, как русским поэтом, и над его патриотическими стихами насмехались; и что двое его друзей это подтвердили. А теперь вот вызывали к секретарю, и тот просил помочь как раз по этому вопросу: позвонили из прокуратуры, знают ли, мол, такого поэта — Арончика? Стали выяснять. Оказалось, кто же за ним стоит? И Пребылов, захохотав, назвал Мэтра! Секретарь-то Мэтром больше заинтересовался, потому что тот еврейчик никакой не поэт, он никому не известен, в писательском союзе не состоит, ни к какой организации у него отношения нет, и пусть прокуратура с ним что захочет, то и делает; а вот Мэтр — это наш, сказал секретарь, и они с Пребыловым договорились обо всем. «Я в накладе не буду, — хвалился Пребылов. — Подборка — раз; книжку быстро толкнут — два; ну и квартира — я на очереди, я в Москве-то недавно прописан, вот и попросил подсобить!»

— Каков стервец? — не без восхищения комментировал Мэтр. — Это вам, милые мои, новое поколение! Цинизм как способ существования, а? Но что же это все такое, вы же, как я понимаю, близко стоите к Арону? — обратился Мэтр к Никольскому.

Тот, однако, был в затруднении. Что нужно Мэтру ответить? Рассказывать, как их всех уже несколько недель таскают к следователю? Старик будет думать, что и его могут вызвать повесткой в любой момент. Сказать, что дело, которое выглядит для него так серьезно, сейчас уже потеряло всякий смысл, потому что умер Леопольд? Нет, старому человеку нельзя вот так, неожиданно, это преподнести, —давно ли оба, Мэтр и Леопольд сидели за одним столом в «Национале»? И Фрида тоже не знала про смерть Леопольда Михайловича. Никольский поэтому, взяв самый уверенный тон своего низковатого баритона, объяснил Мэтру, что да, действительно, такое дело затевалось, но касалось оно именно художников, они же все — и сам Никольский, и Арон — к художникам этим не относились никоим образом, было одно лишь случайное знакомство, и это все выяснилось уже, все уже разрешилось, а сведения, полученные Мэтром от редактора, устарели, это во-первых, а во-вторых, эта сволочь Пребылов по пьянке себя выставлял, все смешав воедино —и то, как его на вечеринке поставили на место — это действительно было, — и то, как с ним беседовал секретарь, чего быть, конечно же, не могло, просто Пребылов знает, что вы благосклонно относитесь к его врагу — Финкельмайеру. Мэтр был успокоен, чем уж больше — тем, что выговорился, или небрежно спокойными объяснениями Никольского — кто его разберет… Но, успокаивая Мэтра, Никольский вовсе не кривил душой, так как и вправду был убежден, что все эти новости таковыми уже не являлись, а устарели теперь, и что пьяная болтовня Пребылова — лишь отголосок уже утихшего.

— Все должно сейчас уладиться само собой, — сказал он, прощаясь, и Фриде.

— Ой, что-то не верится! Так тяжело, так тяжело! — горько вздохнула она. — Вы повидаетесь с Ароном? Вот, отдайте ему письмо. Уже с неделю у меня лежит. Из какой-то воинской части.

Фрида протянула Никольскому конверт. Взглянув на обратный адрес — «в/ч» и номер, — он сунул письмо в карман.

Когда на следующий день, вернувшись с работы, Никольский присел к столу, чтобы выпить с тетушкой чаю и затем отправиться к Арону, он взял вынутую только что из ящика «Вечернюю газету» и развернул ее, проглядывая невнимательно. Заголовок в подвале третьей страницы заставил вскинуться и бросить ложечку.

— Что там, Ленушка? — спросила тетя. Но Никольский не слышал ее, он читал:

НЕКТО ФИНКЕЛЬМАЙЕР — «ПОЭТ»

Некоторое время назад некто Финкельмайер вообразил себя поэтом. Конечно, каждый вправе считать себя, кем захочет. Известный гоголевский герой, Поприщин, называл себя Алжирским беем… Но никто у нас не вправе, возомнив себя «личностью», наплевательски относиться к нормам и правилам нашего общежития, не выполнять по отношению к обществу прямых обязанностей гражданина, среди которых одна из высших —обязанность заниматься общественно-полезным трудом. А что же Финкельмайер?

Он решил, что надо жить в соответствии со своими мещанскими, обывательскими представлениями о том. как должен жить «поэт». Прежде всего он оставил работу. У Финкельмайера, поясним, есть диплом, которым он обзавелся в заочном институте. Бывшие его сослуживцы, конечно, не могли не видеть, с какой «элегической» ленью проводил за конторским столом дни за днями этот «поэт» с высшим экономическим образованием! Но зато он никогда не отказывался от командировок по причине, известной всем ловкачам — «сачкам», как они сами себя называют: в командировке можно ничего не делать, а к окладу получать дополнительные суточные…

Итак, «поэт» оставил работу. Затем он оставил семью, жену и двоих детей. Вы, читатель, возмущены? Не стоит возмущаться. Среди обывателей широко распространено мнение, что все поэты живут «романтической жизнью». Конечно, откуда взяться вдохновению, если «быт заедает», из кухни запах щей, а под ногами малыши копошатся?! Нет, нет, для вдохновения нужно другое. Свобода чувств! Богема! Жизнь без обязанностей!

Нашлось и богемное общество — в доме преподавательницы, ни больше ни меньше, итальянского языка! Не правда ли, красиво? Там собирались, чтобы пить водку, сводить знакомства, ну и, между прочим, развлекаться для пущего интереса, беседами «за искусство». В основном — за абстрактное. И «за поэзию» — тоже непонятную, без мысли и идей, которую в изобилии поставлял Финкельмайер. А что же насчет свободной любви? Один из новых приятелей Финкельмайера, по роду службы эксперт по патентным делам, оказался экспертом и по другим делам, весьма неприглядным: он (разумеется, из одних только поэтических чувств) предоставил «поэту» свою… жену. Невероятно, но факт: милиция, вызванная в комнату, сплошь уставленную рисунками обнаженных женщин, с трудом могла установить, «кто есть кто»: были тут и муж, и бывшая жена, и «поэт», и тот, кто предоставил ему свою комнату после того, как «поэт» ушел от законной жены. Правда, испугавшись милиции, Финкельмайер спешно перебрался к «эксперту» — у того, слава Богу, есть однокомнатная кооперативная квартира! И эксперт, конечно, тоже не задумался отдать ее в распоряжение «поэта».

Все это грязно и скучно. Удивительно, однако, что у Финкельмайера нашлись и солидные покровители, например, в лице одного уважаемого пожилого поэта. Ему бы следовало наставить сумасбродного молодца на путь истинный и объяснить ему, что долг каждого — служить народу. Если ты поэт по призванию — служить оружием гражданственной поэзии. А если не поэт (как в случае с Финкельмайером) — то честным трудом в соответствии со своими способностями. Но вместо этого маститый литератор взял на себя роль мецената и открывателя новой «звезды». Думается, писатели оценят этот достойный сожаления случай.

Вызывает удивление и то, что бывшие коллеги Финкельмайера не сочли нужным поинтересоваться, почему внезапно захотел уволиться их сотрудник… Почему он многие месяцы не снимается с профсоюзного учета?

Долг общественности не оставлять ни малейшей возможности тем, кто хочет «легкой» жизни тунеядца. В нашем прекрасном городе не должно быть ни одного человека, позорящего честь столицы. С паразитическими элементами, в какую бы «поэтическую» или иную тогу они ни рядились, необходимо вести решительную борьбу.

Дело тунеядца Финкельмайера направлено в суд.

С. БЫЛОВ.

С. Былое! С. Былое?! Пре-былов?!! Пребылов! Он! Никольский кинулся к Арону. Квартира была пуста. В три часа ночи удалось его найти: Финкельмайер содержался в КПЗ — в камере предварительного заключения.

— Значит, вы говорите, следователь приходил?

— Да. Он был уверен, что Леопольда Михайловича скрывают.

— Понятно, понятно… Понятно, понятно…

Свое рассеянное «понятно, понятно» адвокат повторял уже битый час. Никольского это бесило — не сами слова, а их тон, который означал прямо противоположное, — что адвокату далеко не все понятно… Бесила Никольского и трубка, эдакий картинный, бесполезный предмет, который адвокат без конца вертел в руках, посасывал, со стуком клал на стол и снова брал, и все никак не раскуривал. И сам адвокат раздражал: грузный, пожилой человек этот держался с каким-то фатовством, он начинал ни с того ни с сего причесываться, застегивать пуговицы пижамного пиджака, то, наоборот, расстегивался и закладывал пальцы за подтяжки, которые и без того едва не лопались на объемистом брюхе. Отвечая на вопросы адвоката, Никольский старался говорить кратко и точно, не размазывая, но тот сразу же начинал демонстрировать свое полное равнодушие к разговору, принимался листать какие-то журнальчики, бюллетени, какие-то пухлые своды постановлений. Досадуя, что его не слушают, Никольский умолкал, однако адвокат с небрежностью бормотал: «слышу вас, слышу, вы продолжайте», —вовсе и не думая отрываться от своего дурацкого перелистывания.

— А вот эта… — Адвокат ухмыльнулся. — Маленькая хозяйка большого дома — да? Она будет свидетельствовать?

— Ни в коем случае! — резко сказал Никольский. — Я категорически… Словом, это невозможно. Она беременна.

— А-а… — Понятно, понятно. Отец вы?

— Нет, Леопольд Михайлович.

— О, Господи! — вырвалось у адвоката.

Он нахмурился и, уставясь в пол, долго сосал свою трубку.

— А ваша… не знаю, жена? Подруга вашего приятеля? — она могла бы свидетельствовать?

Ну к чему это вам?! — взорвался Никольский, но взял себя в руки. — Во-первых, она в Литве. Во-вторых, ее тоже не следует мучить. Ей достаточно выпало, хватит. И потом, я же вам объяснил — не жена, брак был фиктивный. И мы уже разведены.

— Ах, вы разведены?

— Да.

— Понятно, понятно… Эта новость полезна, полезна… Хоть эта новость у нас полезна…

Он бросил трубку, застегнул пиджак, опять расстегнул, затем мельком взглянул на Никольского.

— Вы, пожалуйста, без этой вашей тихой злости. Послушайте меня. Вы же хотите, чтоб я? Другого-то некогда вам искать, да и кто, не знаю, возьмется… А покойному вашему товарищу — искусствоведу я обещал свою помощь.

— Простите, я совсем не… — смутился Никольский.

— И будет, и будет! Я это к тому, что нам нужен контакт, вы меня понимаете?

— Понимаю. Спасибо.

— И отлично. Мы ограничены временем, а проблем тут сверх головы. Процесс пойдет на гребне волны — на гребне кампании по борьбе с тунеядцами. А угодить в самый разгар кампании — особенно неудачно. Защитнику оставляется роль сострадательная… Так-то вот… Это одно. Второе: я не специалист по административному праву. Но было бы это иначе, — ситуация вряд ли стала бы оптимистичней. Эти самые суды над тунеядцами начались недавно, им от роду двух лет не наберется. Сами законоуказания недостаточны, чтобы моя позиция выглядела основательной, вот, дорогой мой, в чем казус!

— То есть? — недоуменно поднял брови Никольский. — Закон если есть, — то он есть, я так понимаю!

— Разумеется, разумеется… Я вам одну лишь детальку приведу: дела такого рода отнесены к административным, а на практике ведутся как уголовные. И сама эта практика еще не успела сложиться. А нам без практики, без прецедента и без многочисленных разъяснений и толкований ух как тяжело!

Было непонятно, иронизирует адвокат или говорит серьезно.

— Но давайте последовательно, — продолжал он, и теперь уже явно приступил к сути. — Ситуация из ряда вон. Как развивалось следствие поначалу, мне было известно от Леопольда Михайловича. Ваш рассказ только уточнил кое-какие факты. И я уверен, мои предположения — я их высказал тогда же вашему покойному другу — подтвердились теперь. Но уже без него, без него… На кого-то следствие хотело выйти, видимо, на него, здравый смысл подсказывает. С художниками, — с валютой и прочим что-то там не получилось, но надо было отыграться, обязательно надо! И он уже был в сетях. Вокруг него все очень удобно выстраивалось. Человек вне… так сказать, вне общественной сферы… он поставил себя вне — или выше, если хотите, — каких-либо организаций, а это… не поощряется, мм-да-с… Теперь эти ваши собрания, диспуты, чтение лекций в приватном порядке — и круг недостаточно тесен, это всегда — неосторожность! — это всегда кончается чем-нибудь… в этом роде… Теперь поставьте себя на место следователя…

Адвокат принялся, наконец, набивать и раскуривать трубку. Никольский мрачно вставил:

— Не собираюсь. Поставить себя на место этого..!

Адвокат махнул зажатой в ладони трубкой и нацелил мундштук ее в грудь Никольскому.

— А я, милый мой, только этим и занимаюсь. Так вот, на месте следователя. Крупное дело не получилось. Улик не хватило, ума не хватило, что-то наверху переменилось, —мы не знаем. Поглуше стали в печати ругать абстрактную живопись, вам не кажется, нет? Допускаю, что это одна из возможных причин… Что же делает следователь? Просто-напросто закрыть дело? Это поражение. Повернули поэтому на Леопольда Михайловича. По всем признакам видно, что в последнее время его готовили в подсудимые. И вдруг —пресловутое вдруг! — все меняется. Вы догадываетесь?

— Догадываюсь, — подтвердил Никольский. — Смерть Леопольда Михайловича? Ухватился за Арона?

Адвокат рассмеялся.

— Видите! Как вы легко оказались на месте следователя! Вы показали ему заключение о смерти, — а утром следующего дня — он не мешкал — он уже готовил дело. Не просто на какого-то тунеядца… а громкое дело, — с прессой, с заказной статьей. С фа-ми-ли-ей!

— То есть?

— Чудесная фамилия для такого дела: Фин-кель-май-ер! Звучит. И все это литературно-эстетическое обрамление… Кстати, будет ли ваш знаменитый Мэтр выступать на стороне защиты?

— Ну нет! — покривился Никольский. — Это не для него. Он и так на сердечных каплях сидит. И, скажу вам, толку все равно было бы мало. Острить и рассуждать о судьбах поэзии — не это же нужно?

— Но нам нужна фигура из литературного мира. Я пока еще не знаю, на чем построю защиту, я не знакомился с делом, но подозреваю, что во время разбирательства Финкельмайера будут третировать как самозванного поэта. Вы же видите, из статьи это так и прет. Поэтому нам нужен литератор. Конечно, лучше бы критик, который мог бы философствовать — ну, вы, я думаю, представляете не хуже меня: общественное, воспитательное значение поэзии — как там? —Адвокат заглянул в газету. — Вот по этому поводу: «служить оружием»! Нужно будет показать, что его стихи полезны обществу. Это затруднит положение обвинительной стороны, поскольку они доказывают, что он ведет антиобщественный образ жизни.

— Одну минуту. Если вы позволите, я пока взгляну… —сказал Никольский, достал из портфеля конверт с письмом, — тот самый конверт, который Фрида передала для Арона. Никольский еще раньше, когда просматривал бумаги Финкельмайера, отобрал из них все, что могло бы пригодиться в суде, вспомнил про это письмо и решил его на всякий случай вскрыть: уж очень удивлял обратный адрес — «в/ч». Бегло просмотрев его и выяснив, кем оно послано, Никольский положил письмо в портфель. Трудно было представить, когда Арон его прочтет… Но сейчас, при упоминании о литературном критике, Никольский вдруг подумал, что, может быть, именно этот конвертик послужит…

— Извините, я прочитаю…

— Да-да, ради Бога! А я организую нам чай.

"А. — здравствуй!

Третий раз переписываю свое послание, очищаю его от эмоций. Даже обращение. «Арон» — официально. «Арошка» — фамильярно. Вряд ли ты теперь тот Арошка, какого я знала десять лет назад.

Хотела написать: «Вот уж не думала, что ты меня еще помнишь!» Но это было бы неправдой. Думала. Но только вне времени и вне пространства.

Спасибо, что не забыл обещания, которое я с тебя взяла, и прислал книгу. Ты тогда смеялся и не верил, что тебя когда-нибудь издадут. Понимать ли так, что это и есть твоя книга, — ведь в дарственной ты написал: «от автора»? Но автор —Данила Манакин, а ты, значит, только переводчик? Почему же не указали на титуле твое имя? Все это не очень мне понятно. Но я все равно тебе благодарна, что не дал разочароваться в твоем, так сказать, «поэтическом лице». Не беспокойся: «Знамя полковое» А. Ефимова в свое время попало и в мою библиотеку. Я как получила ее — так сразу изорвала в клочья, чтобы никто тебя тут не вспоминал. Этим прежним идиотским смехом. Тут вообще все по-прежнему.

Что касается книги «Удача», то я так считаю: это заповедная страна, которую никто не открыл до сих пор. Я имею в виду поэзию. Если это ты впервые перевел этого удивительного Манакина, то ты открыл в океане прекрасную Новую Ландию. Я там уже поселилась. Кто они, эти тонгоры? Какой же это светлый, чистый народ, какой поэтичный! Я хотела бы родиться тонгоркой! И, в общем-то, от чтения этой книги я, может быть, в самом деле переродилась? Вот что ты сделал!

Я еду в Москву. Взяла отпуск — и еду. У меня этих отпускных месяцев накопилось до черта. Захочешь ли повидаться?

Вообще-то, выглядит это так: я уступила мольбам моего уважаемого папаши. Бедняжка в Питере совершенно истосковался по своей любимой доченьке. Но доченька раз уж сказала, что домой никогда не вернется, то, значит, не вернется. Но сейчас профессор, доктор общественных наук товарищ Карев читает в Москве какие-то свои марксистские лекции о классовом подходе к истории литературы от Плутарха до мемуаров Эренбурга. Папочка заваливает меня письмами и долдонит одно и то же: «Сознавать, что я так и умру, даже не повидав свою дочь, для меня непереносимая мука». Правда, красиво? Короче говоря, я решилась и написала ему, что в Москву так и быть приеду.

Выезжаю, вернее — вылетаю я завтра. Когда ты это письмо получишь, я уже буду в Первопрестольной. На обороте — адрес и телефон папочкиных родственников, где он остановился и где скорее всего буду и я. Хотя с большим удовольствием пожила бы в номере гостиницы. Но там видно будет.

Ну, пока!

Ольга Карева"

— Вот,взгляните сюда, — Никольский указал адвокату на то место в письме, где шла речь о лекциях Карева.

— Андрей Валерьянович Карев?! — воскликнул адвокат. —Как же, как же! В двадцатые — в начале тридцатых годов это было имя! Потом, правда, утихло, — что, собственно, судьба всех тогдашних корифеев, — тех, кто жив остался после репрессий… Карев — это было бы превосходно! Но почему вы думаете, что он согласится?

— Согласится! Ради дочери он на все согласится. У меня ни малейшего сомнения.

— Значит, Карев за вами. С женой Финкельмайера побеседуйте завтра прямо с утра… Теперь, что нужно еще…

Адвокат взял лист бумаги, и вдвоем они принялись обсуждать возможных свидетелей, уточнять какие-то факты и даты, которые Никольскому часто казались совсем несущественными, адвокату же для чего-то были необходимы.

Уходил Никольский заполночь. Ему хотелось как-то загладить маленькое столкновение, которое вышло у них поначалу.

— Насчет удобной фамилии… Вы сказали, что чудесная фамилия — Финкельмайер. Я не сразу вас понял. Но вы, наверно, правы. — Никольский остановился. Адвокат безучастно молчал. — Однажды я был мальчишкой — отец меня отхлестал по щекам: я сказанул про своего одноклассника «жиденок». Так вот, отец мне рассказал, что мой дед-священник в дни погромов читал проповеди о любви к евреям и прятал евреев в своей церкви.

— Возможно, и меня, — улыбнулся адвокат. — Нас, всю семью, тоже священник спас.

Они распростились, условившись о завтрашнем дне…

Накануне суда в той же «Вечерней газете» появилась подборка читательских писем под общим заголовком: «ТУНЕЯДЦАМ НЕ МЕСТО В СТОЛИЦЕ!» Некоторые из писем содержали только морализирование на предложенную тему, без ссылок на конкретные имена и факты. Читатели писали об общем вдохновенном труде поколения, которому предстоит жить при коммунизме, и о тех отдельных элементах, которые еще мешают жить… Говорилось о необходимости объявить такую войну позорному явлению, чтобы у тех, кто не желает трудиться по своим способностям, земля под ногами горела… Обращалось внимание на нетерпимые случаи, когда милиция недостаточно активно выявляет паразитические элементы. Писал об этом юрист, знавший статистику. Из нее следовало, что в одном районе выявлено около сорока тунеядцев, тогда как в соседнем — лишь восемь. Предлагалось учесть недостатки: усилить работу по выявлению; обеспечить контроль; и вообще проводить систематические мероприятия, улучшать, активизировать деятельность милиции и общественных организаций на фронте борьбы с лицами, уклоняющимися…

Далее следовало письмо слесаря завода металлоизделий. Слесарь начинал с чувства возмущения, которым он был охвачен, когда читал в газете про тунеядца Финкельмайера. «Я интересуюсь поэзией, люблю ее. Поэт Финкельмайер? Я и мои товарищи по бригаде, — а мы народ не темный, мы все имеем или законченное среднее образование или еще продолжаем учебу в школе без отрыва от производства, — мы всей бригадой заявляем: нам, рабочим людям, не нужен такой, с позволения сказать, „поэт“. Пусть-ка поработает руками, узнает, что такое настоящая поэзия трудовой жизни!»

Следующее письмо начиналось со слов: «Я работник умственного труда». Его написала учительница. Она размышляла о долге интеллигенции. Особенно восхищал ее подвиг безымянных ученых и инженеров, способствовавших тому, чтобы весь мир увидел улыбку Юрия Гагарина. "А таким, кто позорит звание советского интеллигента, я хочу сказать прекрасные слова великого Н. А. Некрасова: «Поэтом можешь ты не быть, но гражданином быть обязан».

Ниже писем, отбитое тремя звездочками, шло краткое сообщение:

«Выездное заседание суда по делу А. Финкельмайера состоится завтра в Доме Культуры работников пищевой промышленности. Справки по тел…»

Было уже почти совсем темно, когда Финкельмайер вслед за милиционером выпрыгнул из закрытого фургона. Они очутились посреди захламленного двора, рядом с кучей различного клубного вздора — поломанной мебели, размалеванных и отслуживших свое фанерных стендов и марлевых декораций… Милиционер — симпатичный круглолицый старшина озирался в растерянности: куда идти, он не знал, спросить было не у кого.

— Ты шофера пошли, пусть разузнает, — посоветовал Финкельмайер.

Старшина обрадованно подбежал к кабине, шофер вылез, подергал одну и другую из выходивших на двор дверей, наконец нашел незапертую и скрылся. Через несколько минут он явился с суетливым человечком, который был без пальто, в одной лишь меховой шапке.

— Я директор, — сказал он, — здрасьте. Знаете, столько дел! — принялся он оправдываться перед старшиной, — мероприятие-то для нас… гм… необычное… людей не хватает, не успели вас встретить. Проходите сюда, проходите!

Финкельмайер шел за директором, старшина позади. Поднимались довольно долго по узкой едва освещенной лестнице — за кулисы, на сцену, объяснил директор.

— А вы не в курсе, как устраивать для него, — он посмотрел на Финкельмайера, не зная, как назвать — заключенный? подсудимый? арестованный? — Не в курсе, слева от суда или справа?

— Я до этого не касался, — ответил старшина. — А у судьи чего не спросите?

— Совещаются.

— По-моему, справа, — сказал Арон. — Смотрите: правосудие!

И засмеялся. Директор посмотрел на него с недоумением.

За кулисами пришлось стоя ждать едва ли не с полчаса. Арону отчаянно хотелось есть, и от голода начинала побаливать голова. Сновали вокруг здоровые парни с повязками на рукавах и со значками дружинников. На Арона поглядывали с интересом, он же смущенно наблюдал за общей мельтешней. Тащили мимо стулья, пронесли графин с водой и красное полотнище, от зала, через закрытый занавес, доносился глухой многолюдный шум — и все это было связано с ним, с Ароном Финкельмайером! Он оказался в центре общего внимания, и получалось, будто ему воздаются почести, которых он вовсе не достоин, а это так некрасиво, когда из-за тебя собирается столько людей, когда вокруг тебя столько волнений, и если б он мог, извинившись, уйти тихонько, и все смогли разойтись и заняться чем-то другим, а не его персоной, то он бы, конечно, ушел, но зная, что это нельзя, что ему придется еще какое-то время быть в этой своей некрасивой роли, он ощущал, что ему сейчас вовсе не нужно быть, сознавать свое существование, но поскольку он все же здесь был и существовал, то эта его некрасивая роль стала мучить его как вина — постыдная, жалкая, неисправимая. Лицо его приобрело растерянное выражение — такое, словно он, толкнув кого-то, хотел попросить прощения, но не успел, потому что обиженный им человек прошел дальше, и теперь остается только переживать допущенную неловкость. Со стороны, однако, это выражение растерянности вполне можно было принять за обыкновенный страх, тем более что Арон являл собою действительно жалкое зрелище: небритый, исхудавший, костюм измят, сорочка несвежая, на ногах — истертые войлочные зимнушки…