— Пишу. Положите-ка обратно, — угрожающе сказал Финкельмайер. — Я вам, кажется, не разрешал. Или тоже обязан?

Лейтенант еще на мгновенье задержал взгляд на листке и молча, как будто не слышал протестующих слов, отложил бумагу в сторону.

— Семейное положение какое? — продолжил он.

Но Финкельмайер взвился:

— На кой вам мое семейное положение, а? Я вам скажу, что у меня семнадцать жен и сотни две детей — ведь вы не поверите? Ведь паспорта нет? Привезу паспорт — там все написано.

— Привезите, — подтвердил лейтенант. — Почему хозяин, квартиросъемщик отсутствует? Он вам сдает?

— Нет. Не сдает. Он болен, он старый человек, за ним ухаживают.

— Та-ак. — Лейтенант аккуратно записал и поднялся. — Паспорт имейте при себе. Хозяину передайте: пусть наведается, когда выздоровеет. В часы приема участкового.

Он приложил к козырьку ладонь, повернулся и пошел из комнаты. Потянулась за ним соседка, — оглядываясь, жуя, сжимаясь и разжимаясь при каждом шаге.

Видеться и говорить с кем-либо, кроме Дануты, Арону было болезненно трудно. Если и раньше он в любой момент готов был уйти в себя, погрузиться в созерцательную отрешенность, — и признаками такого состояния являлись неподвижные, опечаленные глаза, недоуменно приподнятые брови и блуждающая полуулыбка, — то теперь, если его не трогали, он пребывал в нирване постоянно. Когда же нечто внешнее касалось его разума, он реагировал с мимозной чувствительностью и сразу проявлял стремление свернуть, замкнуть, втянуть свои лепестки, чтоб снова ничего не видеть и не слышать.

Иногда звонили ему из Прибежища. Временами давал знать о себе Никольский. В Прибежище уже с началом сентября установили правило встречаться в своем кругу регулярно, в определенный день, каждые две-три недели. Никольский там не появлялся. Арон, когда Леопольд или Вера звали его прийти, отвечал что-то невразумительное — да, да… конечно же… я, наверно… — и не приходил. На него не обижались: все понимали, что ему сейчас никто не нужен.

Позванивала Фрида. Она спрашивала, все ли у него в порядке, хорошо ли с питанием, не надо ли ему к зиме купить утепленную обувь. Рассказывала о девочках. В речах ее вечно слышалась скованность, и, пока разговор их длился, голос Фриды набухал слезами. Ее звонки Арон переносил с особенным мучением. Фриде, которая и раньше знала адрес и телефон Леопольда, Арон поручил называть этот номер, если кому-либо очень понадобится разыскивать Финкельмайера. Но кому? И все-таки однажды рано утром раздался неожиданный звонок. Арон еще спал, не сразу пришел в себя, в трубке же вместо приветствия звучало нечто совсем неразборчивое, и ему показалось, будто говорят «Леопольд Михайлович». Пришлось начинать объяснения, что хозяин комнаты здесь не живет сейчас, но его перебили, и тут Арон понял, что трудноразличимые звуки — это знакомое «Аронмендельч», что это Манакин собственной персоной осчастливил его вниманием. Арон почувствовал себя отброшенным назад, мгновенно унесенным куда-то в давно отошедшее. Там, в неуютном, колючем, необъяснимом, он, помнится, зависел от Манакина — ждал от него переводов на деньги, которые ему, Арону, полностью принадлежали и из которых Манакин давал половину — лишь потому, что сам зависел от Финкельмайера; и,помнится, Манакин тайно — вероломно — пристроил глупую свою фамилию Манакин на титуле и переплете книги и, значит, уничтожил тот смешной, веселый псевдоним — уничтожил поэта Айона Непригена! О, этот мелкий, ничтожный Манакин!

— А-а-a, Манакин! Какая радость! Где же вы?

— «Метрополе». Говорить надо.

— Не могу, товарищ Манакин.

— Нельзя не могу, потому очень надо говорить.

— Вы большой человек, товарищ Манакин. Вам неприлично со мной говорить. А я так уже даже не знаю, как мне с вами себя вести, товарищ Манакин. Я, стыдно сказать, почти не знаком с товарищем Манакиным.

— Почему говоришь, смеешься, понимаю, дела надо говорить, Аронмендельч, когда…

— Нет, нет, я всегда имел дело с Айоном Непригеном. Куда вы дели Айона Непригена? Что вы с ним сделали, товарищ Манакин? Это правда, что на книге стихов, которая — не знаю, уже есть книга, а ?

— Есть книга, авторский экземпляр называется, мало штук есть, скоро много будет…

— Я так и знал, с чего бы вы тут появились! И на книге написано что? — «Данила Манакин» написано?

— Лучше надо Манакин писать надо лучше дела будет.

— Эх ты, народный поэт! — Иди-ка ты!.. — легко сказал Арон и бросил трубку. Телефон немедленно зазвонил снова, но Арон и не подумал ответить на беспрерывный звонок. С Манакиным было покончено! С прошлым было покончено! Vita nova! Он, Арон Финкельмайер, принадлежит себе и только себе!

Однако в этот день ему не давали покоя. Среди дня с работы позвонил Никольский.

— Ты, как я знаю, газет не читаешь, — начал он. — Так вот: открылось совещание… — постой, как бишь оно… — «по проблемам литератур малых народностей». Опять в числе нескольких книг упоминается сборник стихов Данилы Манакина «Удача». Совещание продлится пять дней.

— Какое мне дело? — тоскливо сказал Арон. — Манакин меня уже терзал. Да не желаю я обо всем этом слышать!

— Ага, Манакин здесь? Где он остановился?

— В «Метрополе».

— Понятно, — ответил Никольский и распрощался.

Чуть позже был еще один разговор: в трубке послышался старческий, но вполне уверенный голос, и по светски-изысканным модуляциям Арон узнал Мэтра.

— Мой мальчик, поздравляю! Ты ушел с работы? Несчастная жена, бедняжка переживает, я ее, надеюсь, успокоил: судьба поэта, что поделаешь!.. Да, да, нас всех влечет неведомая сила, нас Музы призвали на пиршество, и нас никто не отвратит от сладкого соблазна. Мальчик, меня познакомили с этим твоим снежным человеком из тундры — Макакин? Манакин! Мерси боку. Он очень на тебя обижен. Там срочно нужна подборка стихов. Ах, для газеты, но невозможно брать из вышедшей книги! Я за тебя дал слово. Кстати сказать, ты когда ж пригласишь на торжество? Выход в свет первой книги! Мы должны разбить бутылку шампани — большому кораблю большое плавание, не так ли? А две других, разумеется, мы разопьем. Пренебрегая печенью больной и почками, — я по этой причине писал — м-м-м… н-ну, ладно, мне там нравится только составная рифма, — все, собственно, ради нее: «бес в печень — беспечен» — конечно, мягкое «эн» с твердым — а? по-твоему, ничего? Мерси, мерси… О чем же, дорогой, мы? Ах, да, — Макакин. Ты уж, будь добр, отдай им несколько стихов. Предполагается и альманах участников совещания. Ты, милый мой, зайди ко мне сегодня, я взял тебе гостевой билет, там очень полезно побывать. Я сведу тебя с людьми, ты получишь постоянный заработок, — поэту невозможно жить, не имея каждый месяц по нескольку переводов… Мальчик, обойдись без глупостей. Ты отличаешься ослиным упрямством… Если бы ты не был так талантлив и не я бы тебя открыл… Ты сукин сын! Мальчик, не смей раздражать меня, я старый больной человек. Не хочешь сегодня — завтра в десять ты приедешь ко мне, и вместе поедем. По дороге возьми мотор. Счетчик оплачу я. Между прочим, когда ты позовешь меня пить шампанское, я участвую в расходах. До завтра, дорогой.

Мэтр старел. Он становился слишком многословным. А нетерпимым он был всегда. Идти на проклятое совещание? Да провались оно ко всем чертям вместе с Манакиным, с редакторами, газетами и альманахами! Мэтр обидится — и пусть его, переживет. Что же касается торжества с шампанским — это, пожалуй, устроить неплохо. Даже было бы хорошо, просто превосходно! Прекрасная идея! Неблагодарная свинья! — забыл обо всех, кто столько сделал для него. Мэтру не удосужился позвонить — наверное, за полгода ни разу. С Леопольдом сколько уже не виделся? — да вот, как отдал он свою комнату, так и… А Никольский — Никольский всех стал избегать из-за него, из-за Арона. Нет, нет, нельзя быть причиной… разброда, раздора, разора… Собраться — да! прекрасно, да! прекрасно — за дружеским столом и слушать разговор (разор, разброд, раздор), потягивать вино, курить и ни о чем не думать!

Арон решил сперва сговориться с Верой: как отнесется к этой встрече Леопольд? И скоро Леопольд сообщил, что договорился со своими бывшими коллегами в «Национале»: — Арон согласен? — Согласен, конечно, согласен! — Тогда установим дату и, пожалуйста, приблизительное число гостей?.. — Вы и Вера, ну, надеюсь, Никольский, да? — Разумеется. — Обязательно должен быть Мэтр — вот, наконец-то, будет случай вам познакомиться, верно? — Что ж, очень рад. — Я хотел бы Дануту… но… как она… — Постарайтесь, Арон, чтоб она была с нами. — Да, да. И… и кого еще захочет Вера, или вы пригласите? — Спасибо. Возможно, Толик? — Вот и хорошо! — Мы будем, следовательно, считать, что персон на десять? — Спасибо вам, спасибо!

Никольский, услышав о вечере в «Национале», ответил после долгой паузы. Он откровенно признался, что не знает, не будет ли ему не по себе.

— Ты придешь с Данутой? — спросил он вдруг.

— Да, я хочу ее со всеми познакомить.

— Валяй, валяй, — равнодушно сказал Никольский. — Мне можно позвать одну парочку, — своего приятеля с дамой?

Там, у Веры, их знают хорошо — Витька и Варенька, жена художника. Мне с ними будет… повеселее малость.

— Варенька? Она бывала здесь, у Леопольда, я помню. А муж ее?..

— Кто его знает. Где-то в деревне, спивается, верно. Мой Витек в нее влюбился по уши. Так прихватить? И кой о чем тебе порасскажу. Я видел Манакина.

— Хорошо, хорошо, при встрече!..

Дался им чертов Манакин! Мэтр тоже начал что-то кричать про Манакина, когда Арон позвонил по поводу вечеринки. Старик был не на шутку разъярен из-за того, что его протеже Финкельмайер не выполнил веления во что бы то ни стало явиться на переговоры с Манакиным, с редакторами, издателями и поэтами-работодателями.

— Мальчишка! — разорялся Мэтр, не давая сказать ни слова. — Пижон, ты подохнешь с голоду! Ты, разъе… — он перешел на матерщину, — гением себя считаешь?! Черной работы не хочешь, руки замарать боишься?! Ах ты…

Плохое дыхание Мэтру мешало, он на миг остановился, и Арону удалось сказать ему о ресторане. Мэтр сразу же стал отходить, успокоился и лишь пригрозил, что спустит при всех штаны и высечет.

«Националь» сиял буржуазной роскошью модерна последних золотых времен эпохи Николая, хотя на стенах, выкрашенных и небрежно и не в нужном стиле, на бра и люстрах с подмененными кургузыми плафонами, на мраморных полах, которые устлали учрежденческой — казенной, уже потрепанной дорожкой, — повсюду неизбежно проступали другие времена, другие нравы. Однако тот банкетный зал, который был заранее записан Леопольду, не выявлял былого увесистого величия «по-московски» в смеси с нынешней удалой столичной мишурностью: небольшая, но просторная комната была спокойно обставлена, мягко освещена и выглядела в меру праздничной и в меру интимной. И сам хозяйничавший здесь Леопольд, как умудренный долгой службой при дворе церемониймейстер, источал особенный дух приподнятости — несколько домашней, какая присуща только семейным торжествам. При этом был он профессионально деловит, частенько подходил к нему пожилой официант, и они, причастные к таинству, говорили вполголоса, поглядывая на стол и размечая в воздухе ладонью некие возможные перестановки, как это делают шахматные мастера за разбором партии.

Леопольд и Вера, а с ними Женя, приехали сюда много раньше остальных. Арон появился в дверях, неуклюже пропуская мимо себя Дануту. Он радовался, что успели пораньше: Данута волновалась, ей было страшно представить себя участницей такого вечера — где-то в самом центре огромного, совсем чужого города, среди чужих людей, в пугающе богатой обстановке знаменитого ресторана, и Арон это понимал, и верно придумал привезти Дануту еще до того, как все соберутся. Леопольд поцеловал ей ручку и сказал: «Прошу», и это слово, точнее, польско-литовское ударение в нем, заставило Дануту заулыбаться, ее неловкость стала исчезать, и к тому же гостью взяла под свое покровительство Вера. Улучив момент, Вера подошла к Арону и, издали взирая на Дануту ласково, сказала с тихим восхищением: «Какая она хорошая-а!..»

Пришел Толик, возбужденный тем, что на вешалке у него отказывались взять его потрепанный портфель, а на парадную лестницу с портфелем не пускали. Он пристроил сей предмет скандала в одном из углов и принялся с наивным любопытством разглядывать потолочную лепку, сверкающие подвески на люстре и позолоту на мебели: ему тоже все это было в новинку. И на лицах еще двоих — у Виктора и Вареньки, явившихся вместе с Никольским, — держалось некоторое время недоуменное выражение: атмосфера утонченного благородства смущала. Но Виктор, человек не робкого десятка, умел легко приспосабливаться к любой обстановке, да и, откровенно говоря, на любую обстановку чихать он хотел, поскольку всегда и везде сам себе был хозяин. А главное — мог ли допустить, чтобы Варенька увидела, как он тушуется? И если выглядел он смущенным немного, то из-за нее же, — так он обожал свою возлюбленную, что чувствовал себя рядом с нею младенчиком —восторженным и совсем еще глупеньким. Варенька же, с облегчением обнаружив, что и здесь, среди этой роскоши ее кавалер ей верен, глаз от нее не отводит и не покидает ее ни на миг, повела себя с обычной милой плавностью и приветливостью и в своем сарафане и белой с вышивкой блузке, поверх которой с груди спадала коса, была как юная царевна какого-нибудь патриархального царства берендеева.

Никольский, войдя, почел за лучшее поздороваться сразу со всеми — подняв руки в общем приветствии. Но к нему направился Леопольд, протянул руку и сказал, глядя прямо в глаза:

— Очень рад вас видеть.

Никольский кивнул.

— Я тоже, Леопольд Михайлович.

И вслед за рукопожатием, уже отходя, Леопольд слегка сжал ему локоть. Потом Вера, закусив губу, посмотрела на Никольского и раз и другой, показывая, что готова с ним говорить, и, пока он что-то преодолевал в себе, уже оказалась рядом.

— Здравствуй, Леня, ты молодец, что пришел, — начала она, он перебил:

— Ну еще бы, — такой стол!

Она поморщилась, — она не хотела этого тона.

— Я виновата, что как-то… ни о чем не было сказано.

— Э, Вера, — опять перебил он, — а он как раз такого тона не хотел: — Какое имеет значение? Разве что-то требует пояснений?

Уж не собралась ли она пролить слезы жалости?

— Да, хорошо, конечно, — быстро согласилась она. —Только одно: я хочу, чтоб ты знал, что все это слишком серьезно, чтобы…

Он понял. Ее слова означали: «Я побаиваюсь тебя. Пожалуйста, будь милосерден. Не помешай. Я дорожу тем, что есть, и мне потерять это страшно».

Теперь уже он взял близко к локтю ее руку:

— Пусть все будет хорошо. Ты, Вера, многого стоишь, скажу я тебе!

— И знаешь что? Ты приходи в Прибежище, ладно? И не только в четверги, когда собираются, — всегда. Позвони и приходи. Договорились?

— Что же, пожалуй.

Данута держалась около Финкельмайера. Никольский остановился перед ними и раскланивался и кривовато посмеивался и заговорил — все с одной игривой развязностью:

— Ну, женушка, здравствуйте, как вы там без меня поживаете?

В бок ему ткнулся костлявый кулак Арона, и это было чувствительно.

— Сразу и в драку, — посетовал Никольский и потер свои ребра. Он увидел, что лицо Дануты беспомощно, и она умоляюще смотрит, и влага у нее под ресницами. Будто именно этого он ждал — он вдруг ощутил злорадную успокоенность («неужто этого ждал?!» — подумал с ужасом), и переменился, и сказал повинно:

— Не обижайтесь, ребятки. Я чумовой сегодня. Данута, вот что нужно сделать. — Он полез во внутренний карман, достал бумажник. — Вот это на квартальный взнос.

Он стал ей объяснять, куда и как платить за квартиру. Арон вмешался, предлагая, что деньги даст он, Данута робко сказала, что она работает (она устроилась в приемный пункт химчистки), что может платить сама — Никольский их грубовато отшил, объяснил, что кооператив — его, он никому пока что квартиру не дарит, он только просит Дануту об одолжении, подъехал бы сам, да все некогда… За этим «некогда» подразумевалось, что он и близко не хочет появляться там, около Дануты, и пусть у них не будет сомнения на этот счет.

— Спасибо, — прошептала Данута, опуская деньги в сумочку. И не поднимая глаз: — Благодарна вам очень… вы… такой друг… Таких люди мало имеют…

Ду-ше-раз-ди-ра-ю-ще! Никольского жалеют женщины! Что происходит с миром?!

Ждали Мэтра. Старый волк как будто чуял, когда предстать пред взоры собравшихся, — как раз в тот момент, когда уж начали волноваться — приедет? не приедет? не заболел ли? не позвонить ли ему?

— Бон суар, бон суар! — опираясь на палку, медленно входил он в залу. Его сопровождал служитель, который почтительно простирал перед ним отставленную длань, указывая путь, словно цель их долгого совместного шествия по ковровым лестницам и коридорам еще не приблизилась. — Благодарю, — с княжеской величавостью было сказано служителю, и тот, склонив голову, удалился.

Ничуть не стремясь к тому, без малейшего усилия Мэтр завладел всеобщим вниманием. Просто-напросто, коль он оказывался среди имеющих зрение, — смотрели на него; коль он оказывался среди имеющих слух, было естественно, что он говорил, а остальные слушали, и если тоже говорили, то в роли его партнеров по беседе, которую он сам искусно режиссировал. Он был здорово зол на Арона и коршуном на него напустился, тыча палкой ему в живот. Мэтр выговаривал Арону язвительно, воздерживаясь, однако, от любимых грубостей, но, поругавшись в меру, принялся, так сказать, «журить по-отечески», вызывая улыбки своим парадоксальным юмором. Прервав после одной из наиболее удачных шуток свой монолог, Мэтр огляделся и с нарочитой капризностью сказал:

— Позвольте, нас будут кормить? Я есть хочу!

Стали рассаживаться, и он еще погрозил Арону палкой:

— Не думай, что мой голод тебя спас. Берегись: насытившись, я не становлюсь добрее. Я еще поговорю с тобой всерьез!

— Я к вам присоединяюсь, — добавил Никольский. —Возьмите в союзники.

— Превосходно, — ответил Мэтр, — но с условием. Вы здесь знакомы со всеми? В таком случае, устройте, чтобы от меня ошуюю и одесную сидели наши милые женщины.

Его устроили между Верой и Варенькой.

— По традиции на столе должна лежать книга поэта. У тебя она есть, Арон?

— Одну минуту, — сказал Никольский и быстро вышел. Вернулся он, держа портфель.

— В гардеробе оставляли? — растерянно спросил Толик, когда Никольский уселся на свое место рядом с ним и открыл портфель. — А мой ни за что не принимали. Чуть не выгнали.

— Толик, Толик, — сказал Никольский с укоризной. — Побольше хамства — и все будет в порядке. Вот, — протянул он Арону пачку небольших книжечек. — Тут десять штук. Можешь дарить.

Все радостно зашумели. Вера зааплодировала, к ней присоединился Мэтр.

— Где ты их взял? — спросил Финкельмайер. С растерянной улыбкой смотрел он на книжку, непослушными пальцами переворачивал страницы.

— Манакин дал.

— Манакин? Ты видел Манакина?

— Ладно, ладно, потом, — отмахнулся Никольский.

— На стол ее, устройте на столе! — громко призывал Мэтр, потрясая книжкой. — Дорогая моя, — обратился он к Вере, — на эту вазу, среди гвоздик.

Узкая, высокая цветочная ваза превратилась в пьедестал, на котором и вознеслась книга, поставленная на нижний срез своих чуть раскрытых страниц. Красные и белые гвоздики окружали ее, и один из упругих стеблей оказался между страницами — цветок будто прорастал сквозь книгу.

Хлопнули одна за другой две пробки — Леопольд и Никольский наполняли бокалы шампанским, Мэтр начал говорить витиеватый тост, но неожиданно для себя расчувствовался, голос его дрогнул.

— Как ты вырос! С тех пор, в армии, десять лет назад, когда мы в первый раз увиделись. Ты помнишь? Мальчик, иди сюда, я тебя обниму, — сказал он совсем по-стариковски.

Арон, вскакивая, чуть не уронил стул… Мэтр тоже вставал, поворачиваясь лицом к подбегавшему Арону, и сцена объятий была трогательной до слез. Мэтр и утер под глазами платком, высморкался, поднял бокал. Все поздравляли виновника торжества и пили.

Арон ликовал: так удачно все шло! Чудесно, чудесно, что эти люди пришли, он любит сейчас их всех — и рыжего Виктора, с которым совсем незнаком, тоже любит; и Мэтра, который, конечно, становился вздорным, и его не всегда легко сносить, но который бывает так мил, когда ребячится и шутит; и Леонида! — любит, любит его, красавца, умницу, нахала, — в нем от породы исчезнувших (эполеты, пистолеты, ментик, пунш, дуэль, цыгане) или от породы грядущих (звездолеты, свет астральный, шлем, скафандр, бесконечность), и он здесь совсем одинок, хуже, чем одинок, потому что и Вера здесь — счастливая Вера! — и… Люблю, люблю Данушку; люблю, люблю Леопольда; люблю, люблю Леонида; лю-лю-ле-ле-ля-ле-о-лак — проходит Солнце неба середину…

Мэтр галантно развлекал своих соседок, причем Вареньку назвал он «боярышней» и только так обращался к ней. А разговор с Верой, которая быстро ответила ему на какое-то французское словцо и потом на расспросы Мэтра сообщила, что владеет итальянским, французским же — неважно, разговор с нею лихо и непринужденно перескакивал от русского — к французскому, от итальянского — к классической латыни.

Леопольд сидел по другую руку от Веры, но через угол, на короткой стороне стола вместе с Ароном: отсюда удобнее всего было управлять ходом пиршества. Официант частенько наклонялся к плечу Леопольда, чтобы выслушать его указания, иногда же Леопольд вставал и сам ухаживал за гостями. Не участвуя в беседе, он, однако, время от времени поглядывал на Мэтра и едва заметно усмехался в усы, слушая его изящные тирады.

— Где я вас мог встречать? — обратился Мэтр к Леопольду. Тот развел руками.

— Видимо, в «Национале».

— Ну, ну, шутки шутками, — а все же? Ваше лицо мне кажется знакомым, — продолжал Мэтр.

— Какие же шутки? — возразил Леопольд. — Если нуждаетесь в доказательствах, — извольте: в годы после окончания войны вы бывали здесь у нас постоянно, — к примеру, в обществе — Юрия Карловича Олеши или…

— Позвольте! — вскричал Мэтр, — это все верно, верно! — я не пойму только, что значит ваше «здесь у нас»? Вы хотите сказать?..

— До выхода на пенсию ваш покорный слуга работал официантом в «Национале».

— То есть… Вы?!.. — выпучивал Мэтр глаза, отчего на лбу его наморщилась пергаментная с желтизною кожа. — Нет, что вы ерундите! Где-то еще, когда-то раньше, видел, видел я вас!

— Возможно, что и раньше, — спокойно согласился Леопольд. — Во времена Литературно-артистического кружка. Вы читали там свои ранние опусы. И не однажды! Не думаю, правда, что в ту пору вы могли меня запомнить. Вы были, если так можно выразиться, начинающей знаменитостью, а я принадлежал к среде актерской молодежи.

— Ах, вы — на театре были?

— Нет. Любительство и ничего более. Это длилось года полтора. Я был во главе… КЭМСТ'а — вам вряд ли вспомнится такое звукосочетание, хотя мы и очень старались шуметь.

— Как вы сказали? Это, я полагаю, по тогдашней моде — аббревиатура?

— Разумеется.

— Леопольд Михайлович, и что же это значило, этот КЭМСТ? Расскажите, — горячо попросила Вера, и уже всеобщее внимание было привлечено к завязавшемуся разговору.

— Гм… — начал несколько смущенно Леопольд, и обычный в его взгляде юмор сменился откровенным лукавством. — Видите ли, тут как читать: через "е" или через "э" оборотное. Официально мы свой КЭМСТ расшифровывали так: «Коммунальная Экспериментальная Молодежная Студия». Но имели в виду некий лозунг. Первоначально он, собственно, и дал те слова, из которых сложилось буквенное сочетание — КЭМСТ. Если дамы не будут шокированы… Приблизительно так: гм… «К Эдакой Матери Старый Театр!»

За столом восторженно расхохотались. Мэтр смеялся до слез, вытирал глаза, кивал головой, — он вспоминал те удивительные времена, когда, казалось, все были молоды и, казалось, всем было все дозволено.

— Но ведь тут тоже "э" оборотное?!.. — вдруг с недоумением спросила Женечка.

Вновь разразился хохот.

— Ах ты моя деточка! — умильно воскликнул Никольский и, заключив Женю в страстных объятиях, оглушительно чмокнул ее в пунцовую щеку.

— Отстаньте! — оттолкнула его Женя с тем смешанным чувством возбуждения и стеснения, какое было ей присуще всегда, а в непосредственной близости мужчины становилось особенно заметно. — Ну никогда не объяснят ничего! — возмущалась она.

Леопольд обошел вокруг стола и, целуя ей руку, смущенно-успокоительно сказал:

— Простите, милая. Не очень приличная шутка. Не обижайтесь.

Он возвратился на свое место. Мэтр, все еще стараясь припомнить ускользавшее, проговорил:

— Но почему ваше лицо… представляется мне… что есть какая-то связь с живописью, а?

— Леопольд Михайлович — искусствовед. Он читал в ЦДРИ, — подсказала Вера. — Но вообще-то Леопольд Михайлович — историк.

— Отказываюсь понимать! Мне голову морочат! — И Мэтр демонстративно схватился за голову. — Режиссер, искусствовед, официант, историк!.. Нет, нет — живопись, живопись, холст, масло, рама — вот что! Склероз проклятый! А вы меня, старика, дурачите!

— Отчего же? Я, вероятно, догадываюсь, о чем идет речь, — возразил Леопольд. — Вы бываете у Жилинского?

— Еще бы! Мы добрые друзья, дай Бог не соврать, лет тридцать, — с той поры, как я занялся французскими переводами.

— У него в собрании — портрет художника — с кистью, палитрой, на мольберте — обнаженная натура.

— Эврика, эврика! Браво, браво! — торжествовал Мэтр.

— Я вас узнал, я вас узнал! Ну вот, — вы художник!

— Это был тоже недолгий период любительства.

— Кто же вас писал? Не помню, я, наверно, и не спрашивал у Жилинского!

— Это автопортрет.

— Автопортрет?! — Мэтр снова выпучил глаза. — Ну, друг мой! Любительство! Я не Бог весть как в подобных вещах разбираюсь, но уж наш общий знакомый посредственных работ не держит!

Леопольд и на это промолчал. Потом сказал «извините» и встал: профессиональное чутье подсказало ему, что пришла пора подать новое блюдо.

— Отказываюсь понимать, отказываюсь, — бормотал Мэтр. Он давно уже вытащил трубку, мял в ней табак и теперь посасывал мундштук, не зажигая огня: то ли забыл, то ли берег здоровье.

Перед десертом получился в застолье перерыв — возможно, что не без умысла Леопольда. Была открыта дверь в большую соседнюю залу, где играл оркестр и танцевали чинные пары. Женя потащила туда Толика, и следом Виктор, набравшись храбрости, увел Вареньку. Мэтр устроился в кресле под огромным абажуром углового торшера. Села рядом и Вера, которая, судя по всему, взяла на себя миссию опекать старика. Мэтр попросил книгу Арона, надел очки и стал наугад раскрывать, страницу за страницей, — читать вслух, то и дело со смаком акцентируя строчки, на его вкус наиболее удачные. Дойдя до такого места, он заранее поднимал вверх палец, требуя особенного внимания, а когда сценически отчетливо, богато модулируя каждый слог, прочитывал отрывок, то обводил своих слушателей горделивым взглядом. Поспешно прикрыли двери, чтобы не мешала музыка, пододвинулись поближе, и все стали слушать Мэтра. Именно Мэтра, — поскольку поневоле забывалось, что читаются стихи Арона Финкельмайера. И сам Арон сидел завороженный. Его длинные руки сцепились где-то под коленями, он замер в неподвижности и лишь иногда внезапным толчком подавался вперед, — Одиссей, привязавшийся к мачте, чтобы слушать пенье сирен.

— Какая свобода! Какое легкое дыхание! — восторгался Мэтр. — Какая протяженность! — от строфы к строфе! Эти цезуры! Эти люфтпаузы! Мелодика, ритм — это Моцарт, — да, да, поздний Моцарт! Поэт Айон Неприген, — поклоняюсь и благодарю! и приветствую звоном щита!

Он сказал это с пафосом, обращая свои слова к книге, как если бы она была священным евангелием.

— Что уж Непригена поминать! — саркастически подал голос Никольский. — Мир его праху! Аминь.

— Простите? — повернулся недовольный Мэтр.

— Я говорю, что нет никакого Айона Непригена. Фикция.

— Фикция! — пожав плечами, повторил Мэтр. — Не фикция, а реальность. Сама жизнь, если хотите! Книга Непригена — это, по-вашему, фикция? Неприген — псевдоним, мистификация — таковые были, есть и будут в литературе всегда. Литература по своей природе потаенна, молодой человек, и придет пора, когда за Непригеном будет по праву стоять Финкельмайер.

— Да нет никакого Непригена! — ответил Никольский с неуважительным пренебрежением. — На книге-то стоит «Манакин». При чем тут Неприген?

До Мэтра смысл сказанного дошел не сразу. Недоуменно уставился он на Никольского, перевел взгляд на обложку со стилизованной головой оленя, держащего на рогах солнце; медленно, дрожащей рукой водрузил на нос очки; прочитал, чуть шевеля губами:

Данила Манакин

УДАЧА

Раскрыл книгу на титуле, пробежал глазами:

Данила Манакин

УДАЧА

книга лирики

Авторизованный перевод

с языка тонгор

— Мальчик… — Голос Мэтра как будто дал трещину, и он заговорил с трудом. — Мальчик… Зачем?.. Ты так допустил?.. Ты…

— Нн-не… я нн-не знал, вы… Понимаете, я ничего не знал, я… — начал по-школярски — ученик перед учителем — оправдываться Финкельмайер. — Я, вы знаете, и не предпол…

— Зачем? — говорил одновременно с его лепетом Мэтр. — Ты допустил… чтоб уничтожили судьбу!.. Поэт должен выстроить свою судьбу!.. — от первого шага и до последнего… У каждого… означен путь!.. От чтения в лицейском зале до выстрела на Черной речке!.. Если предначертанному изменить — по собственной воле, по наущению — это становится предательством! поэзии! искусства! Ты… как ты мог? Все шло… ты начал… я вводил тебя… и с этой книжкой… пошел бы слух, и никакой Манакин… Ах, мальчик, мальчик!

Он горестно умолк. Леопольд с заметным любопытством поглядывал на Мэтра и явно ничуть не переживал за Арона. Сам же несчастный губитель собственной судьбы, как видно, испытывал лишь неловкость от того, что так расстроил старика. Никольский, которому в свое время тоже казалось диким равнодушие, с каким Арон уступил Манакину право поставить на книге свое имя, вдруг начал что-то осознавать… не ясное… объяснимое трудно… и связано это каким-то образом с Леопольдом, с его лекциями, каждая из которых опровергала, уничтожала смысл предыдущей, отчего они и влекли притягательно — неизвестностью, парадоксом, самоотрицанием.