— Если ты думаешь, что заработала право оставить меня без обеда… — начал было Никольский, но Вера договорить не дала и закончила сама:

— …то я жестоко ошибаюсь! Да я тоже голодна до безумия. Давай-ка побыстрей сматываться с этого жуткого дивана, я, наверное, вся буду в синяках!

— Не знаю, не знаю, — с развязным равнодушием отвечал Никольский, начиная раскопки в беспорядочной груде одежды. — Не знаю, мне было не очень жестко…

— Благодарю за комплимент, все вы, мужчины, эгоисты, сколько мы от вас терпим!

Продолжая в том же духе, они спустились вниз, и Вера принялась готовить к столу.

За обедом Никольскому пришла в голову неожиданная мысль, которую он минуту-другую обдумывал. Потом спросил:

— У тебя будет много народу вечером?

Вера пожала плечами.

— Представить не могу, кто забредет. А что? — настороженно спросила она. — Не хочешь, чтобы сегодня были люди?

Вера, конечно, знала, что гости ее частенько Леонида злили, хотя он никогда своего недовольства вслух не высказывал, да и вообще не считал нужным вмешиваться в ее дела.

— Вовсе нет, почему же не хочу? — сказал он. — Наоборот, если будет не слишком шумно, я бы пригласил своего знакомого. Не уверен, правда, пойдет ли он. Он малость… застенчивый, что ли?

— Я с ним не знакома? — с некоторой ревностью спросила Вера. Она-то знакомила Леонида со всеми своими друзьями — безразлично, будь то мужчина или женщина.

— Угу, — дожевывая и глотая кусок жаркого, кивнул Никольский. — Не знакома. Я сам с ним впервые встретился в этой поездке. Он поэт.

— Поэт? — оживилась Вера. — А как его фамилия? Может быть, я его знаю, или, может, есть общие знакомые? Кто?

— Да нет же, не знаешь! — уже чуть-чуть заводясь от ее эмоциональной реакции, ответил Никольский, но сразу же остановил себя: заводиться не стоит, нехорошо, и он совсем не будет сегодня заводиться — весь вечер, каким ни будет этот сегодняшний вечер. С мирным терпением Никольский попытался объяснить:

— Он, понимаешь, как поэт почти никому не известен. Где-то работает и, конечно, не в писательском союзе. Человек очень талантливый, ну, и, поверь, стихи у него…

— Ой, Леон, послушай, у меня идея! — внезапно перебила Вера, пораженная этой своей идеей. — Мне одна знакомая пара — знаешь, кандидаты? — все уши прожужжали про какого-то поэта — он с ними на одной лестничной площадке, — «надо его к тебе привезти, надо привезти!» Вот пусть и его тоже привезут, я им позвоню сейчас!

— Стоит ли? — Никольский отнесся к предложению Веры без энтузиазма. — Надо сперва узнать, захочет ли все-таки мой приятель идти сюда, в Прибежище.

— Какая разница? Один ли из них приедет, или оба, или не будет никого из двоих? Это же не проблема, всегда такие ситуации разрешаются сами собой, на месте, — убеждала Вера. У нее в устройстве такого рода встреч был немалый опыт, и Никольский не стал спорить. Он подумал только о том, нужно ли, приглашая Финкельмайера, сказать ему, что здесь может оказаться еще один поэт. Но, следуя за Верой, он тоже решил: когда все соберутся, видно будет.

Еще не было шести, и Никольский позвонил Финкельмайеру на работу.

— Арон Менделевич, это вы? — спросил он в трубку.

— Да, я, — ответил растерянный голос.

— Здравствуй, Никольский говорит.

— Кто? А, здравствуй! — так же растерянно, а затем неохотно сказал Финкельмайер.

— Ты, я смотрю, не очень-то рад моему звонку.

— Я? Разве? Нет, просто…

— Что?

— Да знаешь… Дорожное знакомство… Может не располагать… к продолжению, и я думал — не позвонишь. По крайней мере — так скоро.

— Старый идиот, замолчи, — ответил нежной грубостью Никольский, и последовала небольшая пауза, внутри которой от одного к другому совершала колебания некая волна неведомых пара— и телепатических частиц, как их там ни называй — флюиды, электро— или биотоки. — Давай-ка встретимся. Сегодня. И не ври, что у тебя занят вечер.

— Занят? Но это правда. Я сказал одному человеку, что, может быть, зайду к нему.

— Ты вот запиши адрес. А приятеля тащи с собой.

— Это Леопольд Михайлович. Я рассказывал,

— Отлично! Скажи своему Леопольду Михайловичу, что в доме, куда я вас приглашаю, хорошая коллекция живописи и скульптуры. И вообще — прибежище искусства. Арон, я хочу тебя познакомить со своей дамой сердца. Ну, записываешь?

Финкельмайер пробормотал что-то невразумительное, но адрес и номер телефона записал, сказал, что заедет к Леопольду, а там — как тот решит.

— Леопольд, Леопольд… — стараясь что-то вспомнить, повторяла Вера. — Леопольд Михайлович?.. А он — кто, фамилию не знаешь?

— Кажется, искусствовед. Или в этом духе…

— Леопольд Михайлович?! — озарило Веру. — Он читает лекции в ЦДРИ! Это он? Ой, да послушай же, это чудо что за человек, я его хорошо помню! К нему же невозможно было попасть! — возбужденно всплескивала руками Вера. —Господи, и ты врал про какую-то коллекцию, я же от стыда провалюсь!

Вера смотрела на Никольского, хлопала ресницами, качала головой и не скрывала, как она довольна, что Леопольд приглашен в Прибежище и, возможно, будет здесь сегодня.

Приблизительно часов с восьми то и дело кто-то звонил у дверей, кто-то звонил по телефону, Вера носилась от телефона к дверям, а от дверей — к кухне, откуда уже шел запах размолотого кофе. Никольский в этом всеобщем движении особого участия не принимал: в силу все того же своего убеждения, что ему не следует играть в Прибежище роль хозяина. Хотя наиболее близкие из Вериных друзей прекрасно знали о ее отношениях с Леонидом, считалось, что он здесь такой же гость, как все. Никольского это вполне устраивало, и внешняя независимость друг от друга, которую они демонстрировали на людях, то позволяла кому-то из них двоих пофлиртовать немного, так сказать, «на стороне», то, напротив, испытывать легкую ревность.

Заняться было нечем, и Никольский пока поддразнивал Верину подругу — добрую, безобидную Женю, которая к исходу третьего десятка лет оставалась по всем признакам ее поведения безнадежной девственницей. Никольский подсел к ней и заинтересовался ее новой юбкой. Женя порозовела, глаза ее стали блестящими, а голос приобрел звонкие интонации, — внимание мужчины, в какой бы форме оно ни проявлялось, влияло на нее как таблетка сильного средства для повышения жизнедеятельности всего организма.

— Слушайте, Женя, а это кожа, — говорил Никольский и в упор, пристальным взглядом рассматривал юбку значительно выше колен. — Это натуральная кожа или синтетика?

— Натуральная… ну что вы в самом деле? — с тихой укоризной лепетала Женя, улыбалась и заливалась румянцем еще краше.

— Замша, наверно? Что, очень модно сейчас? — как ни в чем не бывало продолжал Никольский. Он взял сигарету в рот, чтобы потрогать пальцами туго натянутую на полных бедрах юбку — убеждался, значит, что действительно замша, а не заменитель. От этого Женю пронизала мгновенная дрожь, словно ей стало холодно, и она тесно сдвинула колени.

— Заходите, заходите, знакомьтесь! — раздался голос Веры, и в комнате появились «кандидаты» — муж и жена, которые приходили сюда довольно часто и всегда вдвоем и кого иначе как по их совместной ученой кличке никто не называл. Коренастый, широкоскулый парень с уголовным чубом на лбу, тонкоротый и, несмотря на явное здоровье, несколько нервического толка, стоял рядом с кандидатами. Точнее было бы сказать, что кандидаты стояли рядом с ним, так как вид его обладал такой напористостью, что и неподвижный, он как будто работал локтями и уверенно раздвигал пространство вокруг себя, оттесняя всех и вся на второй план.

— Это вы — поэт? — с некоторым изумлением спросила Вера.

— Поэт и прозаик. Две книги стихов и книга прозы, — снисходительно растягивая губы, заявил парень. — Сергей. Пребылов. — Он протянул руку Вере, потом Никольскому. — Сергей Пребылов, — с удовольствием повторил еще раз. Звучало у него «Сяргей Прябылов».

— Пря? — ляпнул вдруг Никольский.

— Чего? — вскинулся тот своим чубом.

— Как правильно: Пря-былов? — лез уже напропалую Никольский.

— Пре.

— Пре? Пре — не читал, извините, не встречалось, — сказал Никольский и, прижав ладонь к груди, протолкнулся мимо всех стоявших на кухню. Когда он там прикуривал от газовой горелки, вошла Вера. Она давилась от смеха и грозила кулачком:

— Невозможный тип, ну что ты всех задираешь?

— Самому пря-противно, пря-ня-пря-ятно, пря-падаю к вашим ногам, — изощрялся Никольский.

— Ты же не знаешь, может быть, у него хорошие стихи, а ты с ним так!..

— Пряд-полагаю, пря-восходные, моя пря-лестная! — продолжал Никольский свое.

Вера, не выдержав, заливаясь смехом, убежала. На кухонном столе уже скопилось несколько бутылок «Столичной» и разнокалиберных вин, принесенных гостями. От одной из водочных головок Никольский отодрал крышку и налил себе в кофейную чашечку. Он поискал глазами, чем бы закусить, но почувствовал, что ничего не хочет после недавнего обеда. Опрокинул водку и запил ее из той же чашечки водой из-под крана.

В открытую форточку со двора донеслись голоса, шаги и хруст снега на крыльце. Никольский ладонью прикрыл отражение лампы в стекле, посмотрел в окно. Двое, прежде чем войти, топали, тщательно сбивая с ног налипший снег.

— Арон, — крикнул Никольский в форточку. — Не звоните, открою!

Вошел Арон и сразу же наступил на дамские сапожки, споткнулся и, выбирая безопасное место, продолжал наступать на что-то еще и вновь спотыкался. Вместе с верзилой Финкельмайером появился среднего роста пожилой человек в берете и в слишком легком для холодной еще погоды стареньком пальтишке. Никольский протянул руку:

— Добрый вечер, вы — я знаю от Арона — Леопольд Михайлович? Я — Леонид.

— Здравствуйте, Леонид. Спасибо, спасибо. Я справлюсь сам.

Под пальто у Леопольда был серенький шерстяной джемпер из весьма неплотного трикотажа, открытый, без воротника. Вынув расческу, Леопольд неторопливо пригладил редкие седоватые волосы и седоватые же усы тронул расческой, чтобы снять оттаявший снег. Поправил довольно помятую бабочку на шее — все это проделал, не взглянув в зеркало, равнодушно и между прочим, лишь уступая этой скучной необходимости — следить за собой. Особенно наглядно свидетельствовала о такой психологии своего владельца бабочка: вероятно, ее же Леопольд носил с фраком, когда служил официантом в ресторане; а теперь та же несколько экстравагантная деталь современного мужского туалета выглядела вполне естественной у лектора-искусствоведа. Но заменить бабочку новой Леопольд, видимо, и не подумал.

Стащил, наконец, с себя и повесил пальто Финкельмайер. Никольский заговорщицки подмигнул, завел пришедших в кухню и из начатой им только что бутылки налил всем троим в те же кофейные чашечки.

— Ваше здоровье!

— Спасибо. За знакомство. За вас и за Арона, — сказал Леопольд; они выпили, и Никольский придвинул тарелку с нарезанным сыром.

— Любопытное сооружение этот дом, — после краткого молчания произнес Леопольд. — Как я мог понять, мы зашли не с фасада; но и с тыльной стороны, даже сейчас в темноте, видно, что строил архитектор оригинального ума.

— Так и есть, — кивнул Никольский и усмехнулся: — Вот увидите, хозяйка прочтет вам лекцию.

Леопольд вопросительно поднял брови. Никольский, однако, ответить не успел. В кухню как раз входила Вера с язвительной фразой на устах:

— Так я и знала, что ты в одиночку здесь пробавля!.. Ой, простите!

— Как видишь, не в одиночку. Позвольте представить: Леопольд Михайлович и Арон, — наша хозяйка…

— Меня зовут Вера.

У Леопольда был вид провинившегося мальчишки, но руку Вере он поцеловал с изысканной галантностью.

— Уж не вините нас строго, хозяюшка, это мы по-гимназически… Но папиросы в рукаве не прячем! — вдруг с горячностью сказал он и для пущей убедительности выпучил глаза, отчего и вправду стал похож на переростка-обалдуя со школьной Камчатки.

Вера всплеснула руками, все рассмеялись, даже не проронивший ни слова Финкельмайер тихо заулыбался, с любовью посмотрев на Леопольда.

— А мы с вами… то есть я вас давно знаю! Я ходила на ваши лекции! — с гордостью сообщила Вера. Она так и сияла.

— Честное слово? — чуть-чуть не всерьез спросил Леопольд.

— Правда-правда! Из всего цикла, ну, одну или две пропустила, не больше.

— Не может этого быть. — Леопольд изобразил притворное недоверие. — Чтобы такая очаровательная молодая женщина вместо вечернего рандеву шла на скучнейшую лекцию? — Нет-нет, не поверю!

Леопольд брал шутливый и потому удачный тон.

— Я вам докажу! — не отступала Вера.

— Вот как?

— Стенограммы! Я стенографировала ваши лекции. И у меня они все расшифрованы, перепечатаны, я их даже в переплет отдавала. Теперь поверите?

Никольский на миг увидел, какие светлые у Леопольда глаза. Леопольд наклонился, взял и снова поцеловал Верины руки — одну и потом другую:

— Спасибо. Никогда не думал, что кто-нибудь… Я в самом деле очень тронут.

Отправились в комнату. Ни много, ни мало, а собралось полтора десятка человек, — достаточно для того, чтоб воцарились уже неразбериха, шум и сигаретный дым во всех углах. Двоих, помимо поэта Пребылова, Никольский здесь видел впервые. Так, Лиля — яркая брюнетка, бывшая Верина ученица, привела с собой какого-то неопределенного мужичка — невысокого и лысоватого, — ну точь-в-точь оперный тенорок Хозе рядом со своей темпераментной Карменситой; Славик с телестудии (то ли была у них с Верой любовь, то ли Славик на нее рассчитывал — Никольский подозревал что-то в этом духе) привел красиво-кукольную девку — из тех, что обычно дура-дурой, но умно молчат, пристально щурятся, жадно курят и высоко одну на другую закладывают голые коленки. Неприметно, как всегда, устроился в узком простеночке совсем молоденький мальчик Толик — кажется, студент, который обычно часами что-то рисовал в листках блокнота, слушал, улыбался, а когда пили, трогательно просил «только немного сухого…» Над ним за это посмеивались, но за это же его любили. И еще два завсегдатая Прибежища, бывавшие тут еще в давние времена, задолго до остальных, стояли посреди комнаты и уже полчаса громко занимали себя безнадежным спором о переустройстве сельского хозяйства — это переводчик Боря Хавкин, однокашник Веры, и Константин Васильевич, иначе «дядя Костя — бобыль», как он нередко со смешком отрекомендовывал себя, — живший поблизости сосед, который в незапамятные века дружил еще со старыми хозяевами.

За еду, за водку и вино принялись еще не скоро: Вера как стала водить Леопольда по дому, сразу же увлеклась, Леопольд ее внимательно слушал и сам очень живо говорил, указывая на то, на другое — хозяйке поэтому было недосуг заняться столом. Ее обязанность приняла на себя Женя, и, когда, наконец, спиртное и закуски призывно засветились и заблагоухали, народ потянулся к ним. Свобода манер и нравов, которая царила здесь всегда и составляла одну из привлекательнейших черт Прибежища, позволяла взяться за еду, не дожидаясь всех и даже самой хозяйки. Один только новичок поэт, к чести своей, попробовал изобразить себя культурным: «Дисциплинка, дисциплинка! — милицейским голосом возгласил Пребылов. — Опоздаешь на первую, не получишь и вторую!» И тут же, оградившись от условностей этим сомнительно-народным выражением, накинулся не опоздать. Первым минутам застолья сопутствовали обычные в таких случаях суета и нервозность, когда проголодавшиеся заняты лишь тарелкой, жаждущие выпить — стаканом, и любителям поговорить еще нет удобного момента, чтобы развернуться. Но вот уже Славик рассказывает про знаменитый фильм, который, хотя и удалось отснять, но, конечно же, не выпустят на экраны. Удовлетворяет Славик и любопытство Лили, спросившей насчет космонавта и артистки — правда ли то, что говорят? Славик подтверждает, что да, правда, у него в том же театре есть приятель, и вот от него-то Славик узнал, то есть почти что из первых рук. Но что? Что же? — потребовали объяснить непосвященные. «Сначала давайте еще выпьем», — солидно произнес Славик и, когда выпили, стал излагать сенсацию всю как есть, с подробностями.

— Пусть они застрелятся со своим космонавтом, — сказал Никольский. Поблизости, на том конце стола, где обосновались они с Финкельмайером, сидели еще Толик и дядя Костя, чуть дальше о чем-то оживленно беседовали Вера и Леопольд, — в общем, люди свои, и Никольский не настроен был стесняться. — Ну-ка, Толик, — продолжал он, — ответишь мне на один вопрос?

— Я же так н-не знаю, — со смущенной улыбкой отвечал Толик, чувствуя, что от Никольского последует неожиданное.

— О чем?..

— Вот ты художник. А скажи, этот Славка у себя на работе стукач или нет?

Толик обиделся:

— При чем здесь художник? Никакого отношения!..

— Вот тебе и раз! А психология? Толик, надо людей изучать! — назидательно сказал Никольский и обратился к дяде Косте:

— А по-вашему? Как вам подсказывает ваш жизненный опыт?

Дядя Костя поверх очков пригляделся в дальний угол стола.

— В чем же дело? — рассудительно заговорил он. — Стукач он или нет, не знаю, но — может. Потенциально.

— О! То-то и оно! — возликовал Никольский. — Понял, Толик? «По-тен-циально!» В этом суть и корень зол! Верка, ты зачем зовешь потенциальных?! — возгласил он.

— А? — донеслось от Веры. Она обернулась к ним, но при общем хохоте махнула рукой и продолжала беседовать с Леопольдом.

Финкельмайер был задумчив, рассеянная улыбка блуждала по его лицу. Казалось, он пребывает в ином пространстве, и там идет жизнь иная, нежели здесь, рядом с ним, и ее-то, невидимую далекую жизнь, он слушает беспрестанно. Он ел и пил с машинальностью послушного или больного ребенка, у которого и нет аппетита, но и нет сил противиться настояниям взрослых покушать то и покушать это… Никольский попытался было опекать Арона, потом надолго оставил его в покое, но в конце концов не выдержал.

— Арон… Арон, очнись! Ну что, тошно здесь? Мы в любой момент можем смыться — от стола или из дому. Хочешь?

Финкельмайер стряхнул с себя оцепенение не сразу, потом заулыбался широко.

— Нет, нет, зачем же? Мы хорошо сидим. И почему тошно? Почему — здесь? Если тошно — то почему здесь, а если здесь — то почему тошно? — Вдруг он принялся паясничать, и это было настолько неожиданно, что Никольскому стало немного не по себе. — Ты думал, что мне так плохо? — весело продолжал Финкельмайер. — А мне, оказывается, так плохо!

— Ну ладно, ладно, успокойся! А еще рюмочка тебе на пользу?

— На пользу!

— Вот и нальем. Давай-ка мы вспомним Дануту. Пусть она будет здорова. Она хорошая.

— Ты, Леня, сатана: я только что думал о ней.

Они выпили свои рюмки.

— Не удивительно, — сказал Никольский.

— Что?

— Что ты о ней думал. Но почему у тебя была при этом похоронная рожа, — вот что непонятно.

— И мне тоже. Своя душа — потемки.

— Ох, правду говоришь!..

Разговоры за длинным столом перешли уже в тот беспрерывный нестройный гул, когда удается расслышать лишь слова ближайшего соседа. Никто и не претендовал на общее внимание, пока Вера, постучав ножом о пустую бутылку, не потребовала тишины.

— Кто тут хозяйка, я или нет? — строго прикрикнула она на Борю Хавкина, который не успел о чем-то доспорить с кандидатами. — Ну и молчи. Хотя бы из уважения! Так вот, — приступила она к основному. — По крайней мере три человека из тех, с кем мы сегодня познакомились, должны в честь этого знаменательного события э… так сказать, принести себя в жертву! — Недоуменный шум и на его фоне чей-то возглас «какой ужас!» были реакцией на ее слова. — Дослушайте, дослушайте! Что я предлагаю? Чтобы Сергей и Арон — как мы знаем, поэты, почитали нам из своих стихов; а Леопольд Михайлович что-нибудь пусть расскажет — ну, о чем он захочет. И если они согласятся — это будет — я бы сказала, это будет в духе славных традиций Прибежища. Ну как?

Кандидаты стали оголтело аплодировать, к ним присоединились с возгласами восторга Женя и Лиля со своим Хозе.

— Впервые слышу о таких традициях, — кисло сказал Никольский. Он с тоской подумал, как неудачно влип Арон. — Уж не о традициях тут надо говорить, а о новаторстве.

— Не все ли равно? Если традиции нет, ее надо выдумать! — воскликнул Боря Хавкин. — Вот как, например, женились раньше? Шли в церковь. А теперь традиция — жених по талону идет себе штаны купить, а невеста…

— Замолчи! — прервала его Вера.

— …ночную рубашку, — договорил Борис.

— Короче говоря, кто за новую традицию, то есть за мое предложение?! — бойко продолжала Вера и, хотя едва ли половина присутствующих подняли руки, провозгласила: — Принято единогласно!

— Социалистическая демократия в действии, — изрек Никольский. — Тебе бы на общественную работу, в партком, местком и комитет комсомола.

— Кто первый? — не обращая на него внимания, спросила Вера и тут же переменила тон, так что в голосе ее теперь зазвучало искреннее желание сделать этот вечер интересным: — Пожалуйста, Леопольд Михайлович, согласитесь! Арон, вы будете? Я вас очень прошу.

Финкельмайер затравленно озирался, Леопольд развел руками. Вера, чувствуя, что ситуация вот-вот обернется всеобщей неловкостью, неуверенно обратилась к последней надежде:

— Пожалуйста, Сергей, а вы?

— А что — я? — возразил Пребылов и оглядел всех. — Я не капризничаю. Поэт пишет кому? Людям. И будь добр, когда тебя просят, свой труд лицом показывать. От чего же нам отказываться? Но только я не первый. Пусть кто другой начнет, а я никогда не откажусь.

— А мы три спички возьмем, — сказал дядя Костя так, будто дело было уже решено. — Коротенькая — вполовину, подлиннее и целая. Так их и заметим — первый, второй, третий. Прошу вас, — протянул он Арону плотно сложенную щепоть с торчащими из нее серными головками.

Финкельмайер, наверно, не до конца осознал, чего от него хотят. Длинные пальцы неловко захватили одну из спичек, затем дядя Костя ее освободил, спичка упала на стол.

— Средняя, — сказал дядя Костя и оставшиеся две протянул Леопольду. Ему вышла короткая — с первой очередью. — Ну, а вам, — дядя Костя взглянул на Пребылова, — разумеется, нет нужды тянуть, вы третьим будете.

— Согласен, согласен, — снисходительно бросил Пребылов.

Теперь уже никого не нужно было призывать к тишине. Все умолкли. Одни выжидающе посматривали на Леопольда, другие опускали глаза к столу — чувство некоторого смущения витало над всеми, и возникло оно оттого, что люди всего минуту назад вели беседы вздорные и пошлые, набивали желудки и всасывали алкогольные пары, а теперь… Неожиданно должны были они заставить себя прислушаться к чему-то, что, пусть и вызывало любопытство, но и отпугивало, как отпугивает все, что может против воли твоей снять с тебя кожуру и обнажить твою душу. И смутно ощущалось уже в воздухе, что так оно и произойдет с каждым; неизвестным способом вошло и разлилось в комнате то, что зовем мы настроение, и оно с равной властью владело уже и милой дурочкой и отпетым скептиком.

— Что же. Я рад, — негромко сказал Леопольд. — Потому ведь это — пустое! — Усталым жестом указал он на беспорядочную мишуру оставленного пиршества. Уж он-то знает! Он-то помнит! Он-то повидал великолепные баталии, когда под пушечный грохот шампанских пробок людские полчища въедались в горы снеди — кололи, резали, крушили, давили и мололи челюстями и уползали измученные, побежденные, поверженные до колен, до четверенек; и молча, с важностью в лице, с презрением в глазах стоял неподвижно у стены немолодой официант и наблюдал.

Леопольд поднялся и отошел от стола.

— Пожалуйте сюда. Возьмите свои стулья, располагайтесь.

Твердые и вежливые интонации опытного лектора уже звучали в его голосе, и присутствующие легко подчинились ему. Рассаживались — без долгой толкотни и без скрежета стульев — полукружием рядом с Леопольдом. Сам же он стоял в ожидании близ одной из нескольких имевшихся в доме скульптур.

Она поддерживалась колонной из темно-серого мрамора. Скульптура — вернее, то, что от нее осталось, — представляла собой верхнюю часть женской фигуры. Излом, по которому отделились отсутствующие фрагменты изображения, прошел наискось фигуры — от пояса и к плечу, так что сохранились правая рука выше локтя и правая грудь, тогда как левые грудь и рука были утрачены почти полностью. Снизу, по форме поверхности излома, напоминавшей наклонное латинское S, шла откованная из железа массивная скоба. От нее внутрь мраморной колонны уходил толстый штырь. Голова фигуры находилась на уровне среднего женского роста, и Леопольд положил свою руку на каменное плечо, будто намеревался подвести к собравшимся еще одну гостью.

— Пусть наша милая хозяйка простит меня, если я разошелся с нею во вкусах, — начал Леопольд и церемонно поклонился Вере. — Однако наиболее интересным из всего, что я увидел здесь, мне показалась эта скульптура. Она во всех отношениях необычна, я бы сказал, загадочна, и мы с вами сейчас попробуем пофантазировать… Когда вы, Вера, сказали мне, что это эллинская Греция, я не возразил. Но теперь, пожалуй, возьму на себя смелость усомниться.

— Леопольд Михайлович, так считал отец, — сказала Вера. — Я это слышала от мамы.

— Да ведь и я не берусь ничего утверждать наверняка. Но вот первая ниточка для нас: здесь, на сломе руки, имеется надпись. Кто-то, возможно, археолог, или тот, к кому первому скульптура попала, — нанес масляной краской греческие буквы. При известном усилии тут читается «Пантикапея» и цифры «37» или «87» — вероятно, цифры года находки. Но если я скажу, что статуя из Пантикапеи, мне на это сразу же возразят: среди образцов скульптуры, найденных на территории Босфорского царства, обнаружено немало привозных — из Греции. Почему не предположить, что и нашу даму изваяли там же? В самом деле, местная босфорская скульптура выглядит достаточно условной, упрощенной по сравнению с реальными формами человеческой фигуры, которые столь превосходно изучили греки. Босфорская традиция давала абстрагированное изображение, в нем преобладают плоские поверхности и спрямленные линии. Это была обычно скульптура своеобразного, весьма привлекательного примитива, однако не без влияния греков. Босфорские мастера делали скульптуру из песчаника, известняка. Мрамор у них встречается в единичных случаях. Перед нами же превосходный мрамор.

Многое говорит в пользу Греции. Но кто она, эта женщина? Одна из греческих богинь? Но она не Диана и не Афродита, не Деметра и не Кибела. И статуи греков не таковы…

…Леопольд несколько мгновений задумчиво рассматривал скульптуру, затем, не отрывая от нее взгляда, обошел спереди, наконец повернулся к сидящим вокруг.

— Я бы хотел… — Он продолжал о чем-то размышлять, но лицо его уже дрогнуло в чуть заметной усмешке. — Вера, если вы не возражаете, — прошу вас, — встаньте около нее.

Широко откинутая рука Леопольда указывала на скульптуру. Вера поднялась с места и прошла туда, где и приглашал ее встать Леопольд, — между ним и скульптурой.

Никольский непроизвольно подался вперед. Показалось ли ему, или так оно и было, что мгновенное ошеломление испытали все?.. «Теперь и ее раздеть», — мелькнуло у Никольского в голове, и он мог поручиться, что едва ли не каждый подумал о том же. Вероятно, Вера, судя по всему, почувствовала странное состояние тех, кто в изумлении смотрел на нее. Она растерянно взглянула на Леопольда — тот продолжал едва заметно усмехаться, — посмотрела на скульптуру… И все поняла.

— О, Боже мой! — прошептала она.

Никольский спрашивал себя, как же, столько дней и ночей проводя здесь, в Прибежище, до сих пор не видел он разительного сходства двух женщин, живущих под этой крышей — одной — из плоти и крови, и другой — обломка старого мрамора! Абрис головы, линии шеи и плеч, окружность груди — такой, какой знал ее Никольский без тесных уз белья и без упругой трикотажной шерсти — да что там говорить! — черты, пропорции лица — все совпадало! И, главное, был общий образ — то, что мимолетно запечатляет наш мозг прочным слепком с натуры, чтобы потом — и через годы, заставить смутно припоминать в беспокойстве: «Я эту женщину видел…»

— Теперь, пожалуйста, вот так. — Словно не замечая, сколь сильно действует на всех поразительный феномен, Леопольд показывал Вере, как она должна встать. Он превратился в настойчивого балетмейстера: поправлял Вере положение рук, просил ее смотреть на него и копировать поворот его корпуса. В конце концов, Вера замерла в красивой и непринужденной позе так, что ее тело опиралось на прямую левую ногу, а правая была свободно присогнута в колене и чуть отставлена в сторону и назад. Свободно же была опущена правая рука, тогда как кисть приподнятой левой держалась на уровне плеча.

— Превосходно! — довольный своей работой, сказал Леопольд. — Перед вами идеальная античная — греческая стойка, я имею в виду положение ног и небольшой разворот корпуса. А конкретно — это Диана-охотница. Наша прелестная модель, — Леопольд с нарочитой галантностью сделал Вере легкий поклон, — могла бы великолепно продемонстрировать целую вереницу статуарных поз, в которых бы узнавались милые героини греческого пластического искусства, будь то богиня или портретная скульптура жены полководца. Но при этом вы бы каждый раз убеждались, что позы, которые соблаговолит принять уважаемая натурщица, всякий раз будут иными, нежели поза, в которой скульптор изваял эту статую. Спасибо, — сказал Леопольд Вере, но, когда она захотела вернуться на место, удержал ее за руку. Так, рука об руку, они стояли рядом.

Леопольд продолжал:

— По-видимому, не Греция. Но и не босфорская скульптура, как мы уже знаем. Добавлю, что босфорцы делали обычно уменьшенные полуфигуры и бюсты, — их ставили в склепах, поверх гробниц, на крышке саркофага. И, насколько известно, — обратите внимание — эти статуи-полуфигуры не делались обнаженными, а всегда в хитоне, или в хитоне и плаще поверх него. Таким образом, — я повторяю, — мрамор, а не обычный песчаник; обнаженное тело, а не укрытое одеждой; и фигура в полный рост — об этом легко догадаться по размерам оставшейся части, — все противоречит местной традиции.

И последнее: поза.