Высокая, пышущая здоровьем Варенька вышла к гостям в настолько короткой юбочке, что Лычкин смутился и кашлянул. Он умел ценить женскую красоту.
      - Он ещё и стеснителен, наш дорогой гость, - рассмеялся Гнедой. - Он стесняется тебя, Варенька, он боится глядеть на тебя. И это неправильно, совершенно неправильно. Иди сюда, солнышко, пусть смотрит и завидует моему вкусу.
      Она подошла и встала рядом с ним.
      - Поцелуй нашего гостя, - приказал он. Та улыбнулась и чмокнула Михаила в щеку. Тот пунцово покраснел.
      - А теперь ты её поцелуй, обними и поцелуй, - сказал Гнедой. Михаил молча выполнил просьбу, стараясь, однако, не переходить грани. Он знал от Живоглота, что Гнедой обожает вздор и фарсовые ситуации, но знал также, что замочить человека для него все равно, что высморкаться.
      - Правда, хороша у неё жопка, а, Михаил Гаврилович? - призвал оценить красоту своей дамы Гнедой.
      - Правда, - ответил Михаил.
      Гнедой заливисто расхохотался.
      - За то я её и люблю, честно говоря. Кто-то любит сиськи, кто-то губки, кто-то глазки. Для меня же главное в даме - это ляжки и жопа.
      Он вдруг посерьезнел, сжал тонкие губы. Напряженно задумался о чем-то. Все замерли, ожидая, что он скажет. Думал он не меньше минуты.
      Так о чем я говорил? - очнулся он от забытья. - Склероз понимаете, ранний склероз. Кстати, то же было у моего покойного батюшки Петра Адольфовича. И именно в моем возрасте.
      Живоглот и Лычкин молчали и мрачно переглядывались.
      - Вы говорили о жопе, Евгений Петрович, - осмелилась напомнить Варенька.
      - Правда? - удивился Гнедой. - О жопе? Быть того не может! Как бы я посмел при даме? ... Впрочем, кто его знает, может быть, и говорил, от постоянного перенапряжения нервной системы ещё и не то скажешь... Но об этом позже. Теперь мы поговорим о других аспектах бытия. Ты пока иди, дорогуша и распорядись насчет хорошего ланча. С вином, икрой, холодными окороками и свежими фруктами. И лимоны не позабудь, - рассмеялся он. - А то наш Николай Андреевич не может купить себе лимонов. Это в корне неправильно, ибо в них витамин С, а он улучшает миропонимание и мироощущение. Вот наш покойный друг Мойдодыр наверняка в зоне недополучал витаминов, и каков результат? - он пристально поглядел в глаза Лычкину. Тот умудрился выдержать этот страшный взгляд. Гнедой похлопал его по плечу.
      - Я выражаю тебе свою признательность, Михаил, сын Гавриила, царство ему небесное. А я умею быть благодарным, будь уверен... А пока ещё одно дело. Ты Петра Петровича Сидельникова знаешь?
      - Да, конечно, знаю, он защищал отца.
      - Хороший адвокат. Очень хороший. Настоящий профессионал. Умеет защитить, значит, сумеет и потопить. Он наш с тобой общий знакомый. Твое дело порекомендовать Петра Петровича Кондратьеву. Чтобы именно он защищал его. Сможешь? Тебе там ещё верят?
      - Кондратьев верит, Никифоров верит, кстати, он вечером вернулся из Китая, Фролов смотрит косо..., - четко ответил Лычкин.
      - Да? - нахмурился Гнедой. - Подозревает в чем-то?
      - Нет. Просто недолюбливает.
      - Вот сволочь-то. Что это он тебя недолюбливает, в толк не возьму? Впрочем, я сам его заочно недолюбливаю, не так давно он поставил меня в сложную ситуацию. Но с ним разберемся позднее. Пока на повестке дня Кондратьев. А его надо упрятать далеко и надолго. Навсегда, я полагаю. Ты согласен со мной, Михаил?
      - Согласен.
      - И правильно. Я сам не люблю таких пустоголовых солдафонов. Выдрючиваются своими боевыми заслугами, словно это мы с тобой их туда, в горячие точки посылали. Короче, задача такая - срочно поедешь к Никифорову и предложишь ему кандидатуру Петра Петровича Сидельникова. Но разыграешь все как по нотам, сострадание там всякое, участие, обеспокоенность за судьбу фирмы, а, значит, и свою собственную. Он должен понимать, что не одно благородство движет тобой, а и личный интерес. Так будет убедительнее. Ведь если фирма накроется, все сотрудники останутся на улице. Он должен поверить, ты скажи открытым текстом, что Петр Петрович защищал твоего покойного несправедливо осужденного и умершего в результате следственного произвола батюшки. И хорошо защищал, добился минимального в той ситуации срока. И ведь это же все правда, чистейшая правда, вот что главное. А я прикрою тебя, будут ещё звонки от компетентных людей. А то есть там статейка, сто пятая, там всего-то до двух лет. А учитывая боевые заслуги Кондратьева, могут быть и исправительные работы. А зачем нам это? Совершенно незачем. А Сидельников сделает все как надо. Братва на него никогда не жаловалась. В золоте купается, знаешь, какие у него гонорары? Ну тут-то мы много не дадим, невелика пташка этот Кондратьев, и тем не менее... Он не откажется, ни к чему ему отказываться. Так что поработай ещё мозгами и поторгуй свое честнейшей мордой. Нравишься ты мне, Михаил, ну нравишься, и все тут, - он снова хлопнул его по плечу. А теперь подкрепитесь немного, и в путь!
      Он хлопнул в ладоши, и в гостиную внесли угощение. Такого Михаил не видывал и в отцовском доме, хоть питались они более, чем сытно. И сервировка - сплошное серебро, хрусталь. Две хорошенькие горничные накрывали на стол. А за ними Варенька внесла на подносе разнообразные напитки.
      - Это так, для антуража, - предупредил Гнедой. - Распивать потом будем, когда дело сделаем. А дел у тебя, Мишель, выше крыши. Тебе же ещё в Рязань надо смотаться и продать товар со склада. Впрочем, все это приятные, отрадные хлопоты. Куда лучше, чем пересчитывать рваные рубли, хватит ли до очередной получки.
      - За тебя! - провозгласил Гнедой, поднимая рюмку с виски. - А ты пригубь и не пей. Ты можешь, Живоглот, тебе не ехать... Сильно только не нажирайся, не люблю я этого!
      ... Через полчаса Гнедой проводил гостей. А ещё через двадцать минут ему доложили, что приехал адвокат Сидельников.
      ... - Постарел, постарел Петр Петрович, - качал головой Гнедой. Поседел-то как... Что, проблемы какие?
      - У кого их нет, Евгений Петрович, - развел руками Сидельников, невзрачный мужчина лет сорока пяти - пятидесяти в скромном костюме. - Жена вот приболела, с сердцем что-то.
      - А на лечение денег нет? И одет как скромно, пиджачок отечественного производства, старенький, мятый, - сокрушался Гнедой. - Денежные проблемы? Или комплекс Гобсека? На чем передвигаешься по земле, на "Роллс-Ройс" ещё не накопил при такой бережливости?
      - "Жигули", седьмая модель, - пожал покатыми плечами Сидельников. Мне нравится...
      - Да, скромность украшает человека. А ведь только за дело Ферзя, насколько мне известно, ты получил сто штук баксов.
      - Чуть больше, Евгений Петрович, - улыбнулся Сидельников. - Андрей Валентинович очень щедрый и благодарный человек.
      - Очень, очень благодарный, - согласился Гнедой. - Благородный и благодарный. Не то, что я... Да у меня и денег таких нет, не того полета птица... Извольте закусить с дороги... Откушайте, чего Бог послал...
      Они закусывали, пили коньяк и виски, потом Сидельников курил трубку, а некурящий Гнедой с наслаждением вдыхал в себя ароматный дымок. Их неторопливую беседу прервал телефонный звонок.
      - А, Мишель, ну как там? Так... Так... Отлично. Ну ты у меня умница... Какая же ты у меня умница... Все бы так работали. Все. Все. Теперь немедленно в Рязань, а потом отдохнешь. Дадим тебе твой честно заработанный гонорар, и отдохнешь, как сам пожелаешь. Пока, удачи тебе...
      Он положил трубку и внимательно поглядел в бездонные глаза Сидельникова.
      - За работу, Петр Петрович. Они согласны, чтобы ты вел дело Кондратьева. Ты уже все обмозговал?
      - А как же? Иначе и сам бы не взялся. Знаю, за что деньги получаю...
      - Вот и получи аванс. Немедленно. И направляйся в офис фирмы "Гермес". Там тебе много не дадут, можешь работать почти бесплатно. Короче, наша задача - сто третья статья и червонец, ну минимум - лет семь... Даже так, пожалуй, червонца не надо, это перебор... Минимум семь, максимум восемь...
      - По-моему, мне не надо повторять задание, Евгений Петрович, нахмурился честолюбивый Сидельников. - Я такого недоверия не заслужил.
      - Гордый, до чего гордый и благородный ты человек, Петр Петрович, расхохотался Гнедой. - А за благородство надо платить. Пошли в закрома, ты святой человек, тебе можно...
      14.
      ... Делом Кондратьева занялась городская прокуратура. Ему было предъявлено обвинение по статье сто третьей уголовного кодекса - умышленное убийство. Дело стал вести опытный следователь Илья Романович Бурлак. Алексея перевели в Матросскую тишину, и потянулась для него унылая, нелепая жизнь в душной зловонной камере, где ждали своей участи восемьдесят с лишним человек.
      Он был внешне спокоен, замкнулся в себе, в обиду себя не давал, да и после нескольких небольших стычек его никто обижать и не пытался. В первую же ночь на Петровке Алексей сорвал зло на своем приблатненном золотозубом соседе, любителе поговорить за душу, не понявшем, с кем он имеет дело и решившем ночью выяснить с ним отношения. Сокамерники чувствовали, что с этим суровым совершенно седым человеком лучше не связываться, что он достаточно опасен и вполне может постоять за себя. Порой ему приходилось защищать от блатных молодых, случайно попавших в этот кромешный ад людей.
      Адвокат Петр Петрович Сидельников наведался к нему ещё на Петровку. В принципе, этот внешне скромный, предельно деловой человек понравился Алексею. Говорил он мало, вопросы задавал только по существу. Он сразу сказал, что полностью отмести обвинение в убийстве вряд ли удастся, но отвечать за него он должен не по сто третьей, а по сто пятой статье - за превышение пределов необходимой обороны. Да, Дырявин пытался его убить, и Кондратьев, защищаясь, сам того не желая, убил его.
      Бурлак же в это время вел активную работу со свидетелями. А нашел он их немало. И свидетельствовали они не в пользу обвиняемого.
      Толстый Пал Егорыч показал , что разговаривал с Кондратьевым, когда тот менял колесо. Когда же он возвращался с собакой домой, он увидел странную цену - Кондратьев душил какого-то лежавшего на земле человека. А потом сел в машину и уехал. А он, хоть и был с овчаркой, вмешаться побоялся и нырнул в подъезд. Примерно то же показала и старуха Жилкина, жившая в том же подъезде на пятом этаже.
      - Усе, усе видела, святой истинный крест, усе видела, - божилась она перед здоровенным черноволосым Бурлаком. - Я встаю рано, делать мне нечего, одинокая я, и гляжу себе в окно. Так вот... Вышел этот самый квартирант из подъезда, стал менять колесо. Тут наш Пал Егорыч со своим кабыздохом вышел. Он кажное утро выходит. Я вообще-то в ЖЭК на него жаловалась, поганый он, кабыздох его... Облаял меня как-то... А я ему, нет такого порядка, чтобы честных гуляющих граждан каждая тварь...
      - Об этом, если можно в другой раз, - мрачным голосом попросил Бурлак.
      - О чем-то они, значит, с Егорычем балакали, - продолжала свое повествование старушка. - А потом откуда ни возьмись мужик. Он спиной стоял к окну, и чего он там делал, не знаю. Но своими глазами видела, как квартирант ему в харю машинный насос запузырил. Тот на спину и грабанулся. Квартирант над ним нагнулся и чегой-то там с ним химичить стал. Тут, вижу, как раз снова Пал Егорыч появился... А потом я на кухню побегала, там у меня молоко на плите закипало. Ну, выключила я молоко, и снова к окну. И святой истинный крест, видела, как тот ему рот рукой прикрыл, и вроде бы как душит... И все. Потом встал, на ахтонобиль свой сел и... будь здоров. А потом уже "Скорая" приехала и милицейская машина тут же...
      - На какую машину сел этот человек?
      - А я разбираюсь, на какую, чо я в этом маракую? На легковую, понятно, не на грузовик же. Да и темно же было...
      - Как душит, вы видели с пятого этажа, а марку автомобиля не запомнили, - досадливо произнес Бурлак.
      - А я в людях маракую, и что один мужик другого душит, сообразить могу, от ума ещё не отошла, - злобно парировала старуха. - А вот в чем не маракую, зря врать не стану. Я на них отродясь не ездила, автобусом пользуюсь... Темный был ахтонобиль и легковой... Можа "Мырсыдес"? - решила блеснуть знаниями она.
      - А что же вы в милицию не позвонили? - спросил Бурлак.
      - Так я и хотела позвонить, а тут мигом две машины и подъехали, чего звонить-то зря?
      Пал Егорыч Соломатин на вопрос, почему он не позвонил в милицию, откровенно ответил, потупив подслеповатые глазенки:
      - Время такое страшное, товарищ следователь... Я как домой вернулся с прогулки, пошел было к телефону-то, он у нас в прихожей стоит, но боязно стало как-то звонить. Поймают потом ещё в подъезде и прихлопнут как муху. Но я все же было решился, пошел ещё раз поглядеть в окно, что там творится... а тут уже две машины, и "Скорая", и милицейская...
      На опознании и Жилкина, и Соломатин из трех мужчин сразу опознали Кондратьева.
      - Вы опознали в нем человека, живущего с вами в одном подъезде, уточнил Бурлак. - А опознаете ли вы в нем человека, душившего Дырявина?
      - Он и душил, - ответила Жилкина. - Кто же еще?
      То же самое через некоторое время, опасливо глядя в сторону и боясь встречаться глазами с Алексеем, повторил и Соломатин. Тучи над головой Кондратьева продолжали сгущаться.
      ... - Ты же гениальнейший человек, Лычкин! - смеялся Гнедой. - У тебя не то что шестое, у тебя двадцать шестое чувство имеется. Ты словно все предугадал, раз на такое дело одел такую же куртку, как у Кондратьева. Залетит этот ветеран в дом родной и без помощи Петра Петровича, зря я ему только гонорар плачу... А бабку эту дристушку и полуслепого мудака Соломатина нам просто Бог послал. А Бог ещё что любит, а Гаврилыч?
      Лычкин пожал плечами, с обожанием глядя в глаза Гнедому, сидящему в мягком кресле в белом толстом свитере и бордовых брюках.
      - Бог любит троицу! - расхохотался Гнедой. - Послал же он нам любителя прогулок на природе с животными Павла Егоровича с ослабленным зрением и явными признаками дальтонизма. Но больно уж они оба нелепы, несуразны и подслеповаты. То ли Кондратьев душил, то ли ещё кто - темно, далеко... Нет, нам нужен ещё один свидетель, убойный, как говорится, свидетель... В очко играешь?
      - Играю.
      - И правильно делаешь, - одобрил Гнедой. - Это очень полезное занятие, так как развивает логическое мышление. А как там? Перебор, разумеется, чреват, но ведь чреват и недобор... И двадцать два плохо, но и девятнадцати может оказаться недостаточно.
      - А может оказаться и достаточно, - потупив глаза, произнес Михаил. А двадцать два - это все... Это проигрыш...
      - Соображаешь, парень, толковый ты... Есть доля правды в твоих словах... А к добрым советам мы прислушиваемся... И все же я полагаю, да и Петр Петрович тоже со мной солидарен, что судья может счесть показания Жилкиной неубедительными. Достаточен следственный эксперимент - поглядеть в темноте с пятого этажа глупыми глазенками старушонки и каждый скажет - она с такого расстояния разве что Тайсона от Плисецкой отличит. И даже если это был Кондратьев, так душил ли, или нет, это ещё большой вопрос. Ведь он и сам говорит, что наклонился, пульс щупал, документ экспроприировал, пушку... Павел Егорович же хоть и видел, что лежавшего на земле именно душат, но очень уж он подслеповат, все это проверяется тем же следственным экспериментом... Нет, нет, обязательно нужен кто-то еще. Убойный...
      - Но ведь никто больше в окно не смотрел. Очных ставок и опознания больше не было...
      - Дом большой, Мишель. Вдруг ещё в ком-нибудь совесть проснется..., хитро глядя ему в глаза, произнес Гнедой. - Жалко вот, что к Бурлаку этому подходец невозможно найти, этакий медведь... Одна надежда на нашего хитрожопого Петра Петровича... Ладно, мы все о деле, да о деле. Ты расскажи лучше, как отдохнул в Турции? Как денежки потратил? Есть там где денежки-то потратить?
      - Есть, - улыбнулся Михаил. - Еще как есть...
      - Полюбил я тебя, Мишель, как родного сына, - сказал Гнедой. - У меня у самого их, насколько я помню, четверо. От разных жен. И что-то все они мне не нравятся, - сморщился он. - Ну не нравятся, и все тут... Какие-то они эдакие... Не в меня пошли... А вот ты нравишься, да и по возрасту я тебе в отцы гожусь... Да, много было у меня жен, - потянулся он, его красивое лицо озарилось воспоминаниями. - Но любил я только одну... Ее звали Эльмира... Она была чеченка по национальности. Я выкрал её из родительского гнезда, я лишил её невинности. За мной гнались на лихих конях её грозные братья. И было это дело в Грозном. А потом один из братьев застрелил её, когда мы с ней удирали от них... Стрелял он и в меня, но я прикинулся мертвым, лежал без движения... А потом, когда они ускакали, прополз несколько километров и умудрился сесть в товарняк и исчезнуть оттуда навсегда... А Эльмира была беременна на третьем месяце... Вот дела-то какие, Мишель. Представляешь, какой бы у нас с ней мог быть сын. Во мне замешано... - Он стал загибать пальцы обеих рук. - Шесть кровей, а тут бы ещё и чеченская... А? Но.. не судьба. А у тебя есть дети, Гаврилыч?
      Помрачнел и Лычкин. Вспомнил разговор с н е й. Вздрогнул он неприятного воспоминания. Жест этот уловил его собеседник.
      - Ну, выкладывай, выкладывай, что там у тебя было. Страсть, как люблю слушать душераздирающие любовные истории. Вижу, как помрачнело твое благородное чело. Я откровенен с тобой, отвечай благодарностью...
      Лычкин нехотя рассказал историю своей любви.
      - Да, Евгений Петрович, что в этом интересного? То ли дело ваша история, погони, выстрелы, а тут... банальная история... Хотя... Есть одна интересная подробность..., - замялся он.
      - Какая? - насторожился Гнедой.
      - Дело в том, что... эта женщина, ну, которая... которую я... Она теперь живет с Кондратьевым.
      - Ах даже так! - напрягся его собеседник и встал с места. - А ну-ка, ну-ка... А он знает, что вы были близки с ней?
      - Нет. Он этого не знает, - уверенно произнес Михаил. - Я бы понял, если бы он знал, каждый рабочий день с ним встречались.
      Глаза Гнедого загорелись каким-то адским огнем. Он стал ходить взад-вперед по комнате. Очевидно, некая паскудная мысль пришла к нему в голову, и он её лихорадочно обдумывал.
      - А что же ты раньше-то об этом молчал, софрон ты этакий?
      - Я думал, это не имеет значения.
      - Это имеет значение, ещё какое это имеет значение. Сидельников говорит, что Кондратьев держится молодцом, готов к борьбе, а нам этого не надо... Его надо давить, топить его надо, понял? Любыми средствами! внезапно разъярился Гнедой. - Я из-за него между Черным и... ещё одним крупным человеком оказался, как между молотом и наковальней. А эти люди... Что я против них? Раздавят, как клопа и спасибо не скажут. Меня, эстета, меломана, чьи прадеды сражались друг против друга в русско-турецкой войне, один был адмиралом русского флота, а другой - турецкого, меня, с моим духовным миром, с моими потребностями. Из-за этого солдафона меня могли замочить как цуцика, путающегося под ногами крупных людей... Нет, я всегда готов умереть, работа такая, но только из-за дела, а тут? Попался какой-то недоумок под руку, ну, обули его на какие-то гроши, попугали немного, так они нашли подходец не к кому-нибудь, а к самому Черному... Во как... Нет, давить, давить и давить... Без всякой жалости давить... И твоя информация как нельзя кстати... Сегодня же я об этом поведаю Петру Петровичу, поглядим, как он её использует. И об убойном свидетеле надо подумать. Хорошенько подумать... А ты вот что, навести-ка свою бывшую любовь. Скучаешь, небось, по ней? - не терпящим возражений голосом, спросил Гнедой, пристально глядя в глаза Михаилу. - Я, например, по своей Эльмире до сих пор так скучаю, так страдаю, закрою вот глаза и вижу ее... Варенька, солнышко! - вдруг закричал он. - Принеси-ка мне содовой воды, что-то у меня изжога...
      ... - Ты? - поразилась Инна, глядя на стоявшего перед ней Михаила.
      - Я, - потупив глаза, произнес он.
      - Зачем ты пришел?
      - Поздравить тебя с днем рождения.
      - Так он у меня давно прошел. Пятнадцатого марта.
      - Ну и что? Лучше поздно, чем никогда. Родители дома?
      - Нет.
      - Так я пройду?
      - Ну проходи, раз пришел...
      Михаил снял дубленку, прошел в комнату, сел на кресло.
      - Ну и как ты? - спросил он.
      - Нормально, - еле сдерживая слезы, ответила она. Как она тосковала по Алексею, как хотела навестить его, но Бурлак не разрешил свидания с подследственным, учитывая серьезность обвинения. Она отнесла ему передачу, но ей через некоторое время объявили, что он не хочет принимать от неё передач и вернули, ополовиненную, обратно. Она пыталась передать с Сидельниковым письмо, но он категорически отказался сделать это. А ей так хотелось ободрить его. Она говорила с Ларисиной племянницей Аллой, секретаршей Алексея, оказавшейся тогда на той злополучной вечеринке восьмого марта, и они пришли к выводу, что все это было подстроено авантюристкой Ларисой. Короче, она давно простила Алексея. А вот он не хотел прощать ей, что она бросила его в такой тяжелый момент его жизни.
      - Бледная ты какая-то, - покачал головой Михаил.
      - Зато ты весь цветешь.
      - Да вот... Работаю, зарплату приличную получаю. Недавно вот в Анталию ездил отдыхать... Хорошо...
      - И ты пришел для того, чтобы мне об этом сообщить?
      - Я вообще-то пришел ободрить тебя... Я знаю, что произошло с твоим женихом...
      - Откуда?!!!
      - Понимаешь, дело в том, что мы давно работаем вместе с Кондратьевым. И я полностью в курсе дела...
      - Ты?!!! Работаешь с Алексеем?!!!
      - Да, я его помощник. И я видел тебя с ним. Мы с Кондратьевым не то, чтобы друзья, но хорошие приятели. Именно я порекомендовал для его защиты опытного Петра Петровича Сидельникова, который защищал моего несчастного отца.
      - Да, до чего же тесен мир, - пробормотала Инна. - И почему он мне никогда про тебя не рассказывал?
      - И хорошо, что не рассказывал, - улыбнулся Михаил. - А то бы он меня точно уволил...
      - Не уволил бы из-за этого, он человек справедливый...
      - Шучу, шучу, разумеется. А ты не пыталась написать ему? Сидельников бы передал, я думаю... Что ему стоит?
      - Нет! - вдруг разозлилась она. - Не пыталась! И вообще, какое твое до всего этого дело? Работали вместе, и ладно! А я вообще ухожу, мне вообще пора!
      - Ладно, - тихо, с какой-то внутренней грустью произнес Михаил, бросив взгляд на стол, на котором лежал конверт. "Матросская тишина". Алексею Кондратьеву", - было там написано её рукой. - Я провожу. Можно я закурю? вытащил он из кармана сигареты и зажигалку и положил на стол.
      - Не надо меня провожать! Все, навестил, и иди... - Инна стала слегка подталкивать его к выходу. Михаил сунул сигареты обратно в карман, а зажигалку оставил на столе рядом с конвертом.
      - Ладно, Инночка, я тебя прошу об одном, если тебе будет очень трудно, обращайся ко мне... Ой, я зажигалку забыл в комнате, извини, я заберу..., сказал он и прошел в комнату. Легким движением сунул в карман и зажигалку, и конверт и снова вышел в прихожую.
      - С голоду буду помирать, не обращусь, - вдруг задорно улыбнулась Инна. - А разговариваю я с тобой только по одной причине...
      - По какой?
      - А вот не скажу! - засмеялась она. - Одевайся, иди... Мне пора...
      Ей через полчаса надо было быть в женской консультации.
      Михаил вышел, а когда она выходила из подъезда, он бибикнул ей из своей "девятки".
      - Инночка, может подвезти? - спросил он.
      - А вот подвези! - ещё задорнее ответила она. Тут недалеко. - Ей пришла в голову шальная мысль.
      Она стала залезать в машину и не заметила, как откуда-то слева раздался щелчок фотоаппарата.
      ... - Я ещё раз повторяю, Инна, тебе так тяжело сейчас, обращайся ко мне. Хоть дела в нашей фирме сама знаешь какие, но... кое-какие запасы у меня имеются. Я один, тратил мало, да и мать тут расщедрилась, вот, на путевку в Анталию субсидировала...
      - А мне совсем не тяжело, - засмеялась Инна. - Мне легко, очень легко и хорошо... А Алексей выйдет, он ни в чем не виноват и его освободят под подписку, так мне говорил Петр Петрович. А в самом худшем случае он получит два года условно. И мы поженимся. Так что не надо меня жалеть. Останови. Здесь!
      "Женская консультация номер...", - прочитал вывеску на двери Михаил. Внимательно поглядел на Инну.
      - Я здорова, совершенно здорова, - с каким-то вызовом глядя ему в глаза, произнесла она. - Настолько здорова, что жду ребенка. Ребенка от него. Твое счастье, что после... того... я могу иметь детей. Поэтому и разговариваю с тобой, Михаил Гаврилович... Пока!
      Она легко выскочила из машины и вошла в дверь женской консультации.
      Михаил долго не трогал машину с места, стоял у обочины и, не отрываясь, глядел на дверь консультации. И блудливая улыбка слегка повела в сторону его тонкие губы...
      15.
      ... - Вам кого? - с удивлением глядя на оборванную старушонку, спросила Вика Щербак, стоя в дверях квартиры.
      - Тебя, родимая, тебя, моя хорошая, - приговаривала мерзейшая старушонка, одетая в такую шубейку, каких в Москве не носили даже самые бедные старухи лет эдак с пятьдесят, с послевоенных времен. Это был какой-то черный, до пят зипун с вылезающими наружи клочками грязной ваты.
      - А кто вы такая?
      - Нищенка, бедная жалкая нищенка, - зарыдала старуха. - Несчастная мать, потерявшая кормильца...
      - Так я дам вам денег, - предложила Вика.
      - Денег? Что ты мне можешь дать? У меня недавно сыночка убили, Сашеньку... Здесь около вашего дома убили... Он, горемычный, из тюрьмы вышел, где сидел по злому навету, полтора месяца погулял и... - Старуха горько рыдала и рвала на своей голове реденькие седые волосенки.
      - Так что же вы от меня хотите? - насторожилась Вика.
      - В дом-то пусти... Не украду, не бойся, была бы воровка, так бы не жила, по вокзалам не мыкалась бы... Я ведь из Иванова приехала, на вокзале Ярославском живу... Сыночка встретить приехала, а теперь узнала, что он... - Снова заголосила старуха. Вика впустила её в квартиру.
      - Так что же вам надо?
      - Ты у следователя была, у Бурлака? - вдруг твердым голосом произнесла старуха.
      - Да, он вызывал меня, но я ничего конкретного не могла ему ответить. Я видела машину, зеленую "Ниву", отъезжавшую от нашего дома. А на земле валялся человек.
      - И номер машины ты тоже запомнила?
      - Да. Двадцать три - пятьдесят восемь ММ. Я математик, у меня хорошая память. А что вам от меня надо? - вдруг нехорошая мысль пришла ей в голову. - Вы лучше идите отсюда?
      - Злая, злая ты тетка, поганая, жалости в тебе нет к бедной старушке. Мой Сашенька вышел из тюрьмы, собирался ехать ко мне в Иваново, там у нас, хоть и маленький, но свой домишка-одноходка... А его тут лихой человек... порешил, задушил, волчара позорная... А некоторые, аблакат вот дотошный, следак пустоголовый, пытаются убивца от дела отмазать. Машина эта, о которой ты баешь, случайная, а отъезжал лиходей на другой машине, на "шестерке", а номер её семнадцать - сорок МН, - вдруг совершенно грамотным голосом заговорила старуха и угрожающе поглядела Вике в глаза. - Не уберегла я своего сыночка, - снова стала она косить под убогую. - Убереги хоть ты своего, родимая. Где он у тебя?
      - В школе, - похолодела Вика.
      - Вот видишь, в школе, он махонький еще, ему только девять. А ходит из школы один, благо рядом. Он ведь в тридцать восьмой учится, да? - она заглянула Вике в глаза. - Муж-то на работе целый день, в техникуме преподает черчение... А ты тоже работаешь, в издательстве научном... Знаем, знаем... А Ромка один из школы бегает... И мой Сашенька тоже бегал, бегал, вот и добегался. Глянь в окно, шалопутная, какие лихие люди там прогуливаются. Аж страшно... Меня-то не тронут, кому я нужна, шарахаются все, лишь бы рубль не дать на хлебушко насущный. А вот пацана могут ни за что ни про что...
      Вика, сама не своя от охватившего её ужаса бросилась к окну. Через минут двадцать здесь должен был идти Ромка. Там, около двух черных иномарок без номеров прогуливались пятеро парней крупного сложения и весьма уголовного вида.
      - А? Видала? Во какие лихие люди стали появляться. Таким ничего не стоит ребеночка в машину запихнуть, увезти незнамо куда и надругаться над невинным созданием... И у нас в Иваново таких пруд пруди, а уж у вас, в Москве... Ходить страшно...
      - Что вы от меня хотите? - спросила бледная как полотно Вика, прекрасно понимая, что попала в скверную историю.
      - Не тащи убивца на волюшку, одно прошу, родненькая моя... И не тяни одеяло на какую-то там "Ниву" с номером двадцать три - пятьдесят восемь ММ. Никакого номера ты не помнишь, ну, затмение нашло, и все тут... А помнишь номер бежевой "шестерки". И от Сашеньки моего, невинно убиенного, отходил не кто-нибудь, а сосед ваш, убивец, сел в свою машину и ту-ту... Ты со своего первого этажа все хорошо видела. Женщина ты молодая, ученая, и все хорошо видела... , - зловеще поглядела ей в глаза старуха. - Вот и все... Все твои, так сказать, задачи, болезная моя...
      - Хорошо, я скажу так, - тихо произнесла Вика.
      - И умница, умница, ученая ты женщина, не то, что я, неграмотная дура... Читать не умела до тридцати лет, представляешь? Во дела-то какие, зубов не чистила, яблок сожрешь и все... Темные мы, неграмотные, из-за своей темноты и страдаем. Ладно, пошла я, родненькая. Только ты уж не обмани нас, не надо... Скоро лето, каникулы, отдыхать к морю поедете втроем, красивые вы все, не то, что я, старая уродина, сыночка убили, поеду к себе в Иваново, куплю белую головку и помяну своего горемыку. Гляди, не подведи. К следаку сама попросись, откажись от своих прежних неправильных слов. И на суде скажи, как надо... И будешь здорова и счастлива...
      ... За мерзавкой закрылась дверь, а Вика стояла, как вкопанная, не в состоянии от страха даже пошевелиться. Потом как ужаленная бросилась одеваться, чтобы бежать встречать Ромку. Но тут раздался звонок, и он сам появился на пороге, румяный, веселый.
      - Ромочка, Ромочка, сыночек, - лепетала Вика, даже не вытирая текущих по бледным щекам слез.
      - Ты что, мама? Что с тобой? А смотри, что мне дяди на улице дали, похвастался он и показал матери большой пакет, в котором лежали всякие вкусности - "Сникерсы", "Марсы", мандарины, яблоки, импортное печенье...