Мне тебя заказали

— А что же вы в милицию не позвонили? — спросил Бурлак.

— Так я и хотела позвонить, а тут мигом две машины и подъехали, чего звонить-то зря?

Пал Егорыч Соломатин на вопрос, почему он не позвонил в милицию, откровенно ответил, потупив подслеповатые глазёнки:

— Время такое страшное, товарищ следователь… Я как домой вернулся с прогулки, пошёл было к телефону-то, он у нас в прихожей стоит, но боязно стало звонить. Поймают потом ещё в подъезде и прихлопнут как муху. Но я все же было решился, пошёл ещё раз поглядеть в окно, что там творится… а тут уже две машины, и «Скорая», и милицейская…

На опознании и Жилкина, и Соломатин из трех мужчин сразу опознали Кондратьева.

— Вы опознали в нем человека, живущего с вами в одном подъезде, — уточнил Бурлак. — А опознаете ли вы в нем человека, душившего Дырявина?

— Он и душил, — ответила Жилкина. — Кто же ещё?

То же самое через некоторое время, опасливо глядя в сторону и боясь встречаться глазами с Алексеем, повторил и Соломатин. Тучи над головой Кондратьева продолжали сгущаться.

… — Ты же гениальнейший человек, Лычкин! — смеялся Гнедой. — У тебя не то что шестое, у тебя двадцать шестое чувство имеется. Ты словно все предугадал, раз на это дело надел такую же куртку, как у Кондратьева. Залетит этот ветеран в дом родной и без помощи Петра Петровича, зря я ему только гонорар плачу… А бабку эту дристушку и полуслепого мудака Соломатина нам просто бог послал. А бог что любит, а, Гаврилыч?

Лычкин пожал плечами, с обожанием глядя в глаза Гнедому, сидящему в мягком кресле в белом толстом свитере и бордовых брюках.

— Бог любит троицу! — расхохотался Гнедой. — Послал же он нам старуху и любителя прогулок на природе с животными Павла Егоровича с ослабленным зрением. Но больно уж они оба нелепы, несуразны и подслеповаты. То ли Кондратьев душил, то ли ещё кто — темно, далеко… Нет, нам нужен ещё один свидетель, убойный, как говорится, свидетель… В очко играешь?

— Играю.

— И правильно делаешь, — одобрил Гнедой. — Это очень полезное занятие, так как развивает логическое мышление. А как там? Перебор, разумеется, чреват, но ведь чреват и недобор… И двадцать два плохо, но и девятнадцати может оказаться недостаточно.

— А может оказаться и достаточно, — потупив глаза, произнёс Михаил. — А двадцать два — это все… Это проигрыш…

— Соображаешь, парень, толковый ты… Есть доля правды в твоих словах… А к добрым советам мы прислушиваемся… И все же я полагаю, да и Пётр Петрович со мной солидарен, что судья может счесть показания Жилкиной неубедительными. Достаточен следственный эксперимент — поглядеть в темноте с пятого этажа глупыми глазёнками старушонки, — и каждый скажет: она с такого расстояния разве что Тайсона от Плисецкой отличит. И даже если это был Кондратьев, так душил или нет, это ещё большой вопрос. Ведь он и сам говорит, что наклонился, пульс щупал, документ экспроприировал, «пушку»… Павел Егорович же хоть и видел, что лежавшего на земле именно душат, но очень уж он подслеповат, все это проверяется тем же следственным экспериментом… Нет, нет, обязательно нужен кто-то ещё. Убойный…

— Но ведь никто больше в окно не смотрел. Очных ставок и опознания больше не было…

— Дом большой, Мишель. Вдруг ещё в ком-нибудь совесть проснётся… — хитро глядя ему в глаза, произнёс Гнедой. — Жалко вот, что к Бурлаку этому подходец невозможно найти, этакий медведь… Одна надежда на нашего хитрожопого Петра Петровича… Ладно, мы все о деле да о деле. Ты расскажи лучше, как отдохнул в Турции? Как денежки потратил? Есть там где денежки-то потратить?

— Есть, — улыбнулся Михаил. — Ещё как есть…

— Полюбил я тебя, Мишель, как родного сына, — сказал Гнедой. — У меня у самого их, насколько я помню, четверо. От разных жён. И что-то все они мне не нравятся, — сморщился он. — Ну не нравятся, и все тут… Какие-то они эдакие… Не в меня пошли… А вот ты нравишься, да и по возрасту я тебе в отцы гожусь… Да, много было у меня жён, — потянулся он, его красивое лицо озарилось воспоминаниями. — Но любил я только одну… Её звали Эльмира… Она была чеченка по национальности. Я выкрал её из родительского гнёзда, я лишил её невинности. За мной гнались на лихих конях её грозные братья. И было это дело в Грозном. А потом один из братьев застрелил её, когда мы с ней удирали от них… Стрелял он и в меня, но я прикинулся мёртвым, лежал без движения… А потом, когда они ускакали, прополз несколько километров и умудрился сесть в товарняк и исчезнуть оттуда навсегда… А Эльмира была беременна на третьем месяце… Вот дела-то какие, Мишель. Представляешь, какой бы у нас с ней мог быть сын. Во мне замешано… — Он стал загибать пальцы обеих рук. — Шесть кровей, а тут бы ещё и чеченская… А? Но… не судьба. А у тебя есть дети, Гаврилыч?

Помрачнел и Лычкин. Вспомнил разговор с н е й. Вздрогнул от неприятного воспоминания. Жест этот уловил его собеседник.

— Ну, выкладывай, выкладывай, что там у тебя было. Страсть как люблю слушать душераздирающие любовные истории. Вижу, как помрачнело твоё благородное чело. Я откровенен с тобой, отвечай благодарностью…

Лычкин нехотя рассказал историю своей любви.

— Да, Евгений Петрович, что в этом интересного? То ли дело ваша история, погони, выстрелы, а тут… банальная история… Хотя… Есть одна интересная подробность… — замялся он.

— Какая? — насторожился Гнедой.

— Дело в том, что… эта женщина, ну, которая… которую я… Она теперь живёт с Кондратьевым.

— Ах даже так! — напрягся его собеседник и встал с места. — А ну-ка, ну-ка… А он знает, что вы были близки с ней?

— Нет. Он этого не знает, — уверенно произнёс Михаил. — Я бы понял, если бы он знал, каждый рабочий день с ним встречались.

Глаза Гнедого загорелись каким-то адским огнём. Он стал ходить взад-вперёд по комнате. Очевидно, некая паскудная мысль пришла ему в голову, и он её лихорадочно обдумывал.

— А что же ты раньше-то об этом молчал, софрон ты этакий?

— Я думал, это не имеет значения.

— Это имеет значение, ещё какое это имеет значение. Сидельников говорит, что Кондратьев держится молодцом, готов к борьбе, а нам этого не надо… Его надо давить, топить его надо, понял? Любыми средствами! — внезапно разъярился Гнедой. — Я из-за него между Чёрным и… ещё одним крупным человеком оказался, как между молотом и наковальней. А эти люди… Что я против них? Раздавят, как клопа. Меня, эстета, меломана, чьи прадеды сражались друг против друга в русско-турецкой войне, один был адмиралом русского флота, а другой — турецкого, меня, с моим духовным миром, с моими потребностями. Из-за этого солдафона меня могли замочить как цуцика, путающегося под ногами у крупных людей… Нет, я всегда готов умереть, работа такая, но только из-за дела, а тут? Попался какой-то недоумок под руку, ну, обули его на какие-то гроши, попугали немного, так они нашли подходец не к кому-нибудь, а к самому Чёрному… Во как… Нет, давить, давить и давить… Без всякой жалости давить… И твоя информация как нельзя кстати… Сегодня же я об этом поведаю Петру Петровичу, поглядим, как он её использует. И об убойном свидетеле надо подумать. Хорошенько подумать… А ты вот что, навести-ка свою бывшую любовь. Скучаешь небось по ней? — не тёр-пящим возражений голосом спросил Гнедой, пристально глядя в глаза Михаилу. — Я, например, по своей Эльмире до сих пор так скучаю, так страдаю, закрою вот глаза и вижу её… Варенька, солнышко! — вдруг закричал он. — Принеси-ка мне содовой воды, что-то у меня изжога…

… — Ты? — поразилась Инна, глядя на стоявшего перед ней Михаила.

— Я, — потупив глаза, произнёс он.

— Зачем ты пришёл?

— Поздравить тебя с днём рождения.

— Так он у меня давно прошёл. Пятнадцатого марта.

— Ну и что? Лучше поздно, чем никогда. Родители дома?

— Нет.

— Так я пройду?

— Ну проходи, раз пришёл…

Михаил снял дублёнку, прошёл в комнату, сел в кресло.

— Ну и как ты? — спросил он.

— Нормально, — еле сдерживая слезы, ответила она.

Как она тосковала по Алексею, как хотела навестить его, но Бурлак не разрешил свидания с подследственным, учитывая серьёзность обвинения. Она отнесла ему передачу, но ей через некоторое время объявили, что он не хочет принимать от неё передач, и вернули, ополовиненную, обратно. Она пыталась передать с Сидельниковым письмо, но тот категорически отказался сделать это. А ей так хотелось ободрить его. Она говорила с Аллой, секретаршей Алексея, оказавшейся на той злополучной вечеринке Восьмого марта, и они пришли к выводу, что все это было подстроено авантюристкой Ларисой. Короче, она давно простила Алексея. А вот он не хотел прощать ей, что она бросила его в такой тяжёлый момент его жизни.

— Бледная ты какая-то, — покачал головой Михаил.

— Зато ты весь цветёшь.

— Да вот… Работаю, зарплату приличную получаю. Недавно в Анталию ездил отдыхать… Хорошо…

— И ты пришёл для того, чтобы мне об этом сообщить?

— Я вообще-то пришёл ободрить тебя… Я знаю, что произошло с твоим женихом…

— Откуда?

— Понимаешь, дело в том, что мы давно работаем вместе с Кондратьевым. И я полностью в курсе дела…

— Ты? Работаешь с Алексеем?

— Да, я его помощник. И я видел тебя с ним. Мы с Кондратьевым не то чтобы друзья, но хорошие приятели. Именно я порекомендовал для его защиты опытного Петра Петровича Сидельникова, который защищал моего несчастного отца.

— До чего же тесен мир, — пробормотала Инна. — И почему он мне никогда про тебя не рассказывал?

— И хорошо, что не рассказывал, — улыбнулся Михаил. — А то бы он меня точно уволил…

— Не уволил бы из-за этого, он человек справедливый…

— Шучу, шучу, разумеется. А ты не пыталась написать ему? Сидельников бы передал, я думаю… Что ему стоит?

— Нет! — вдруг разозлилась она. — Не пыталась! И вообще, какое тебе до всего этого дело? Работали вместе, и ладно! А я ухожу, мне пора!

— Ладно, — тихо, с какой-то грустью произнёс Михаил, бросив взгляд на стол, где лежал конверт. «Матросская тишина». Алексею Кондратьеву», — было там написано её рукой. — Я провожу. Можно я закурю? — вытащил он из кармана сигареты и зажигалку и положил на стол.

— Не надо меня провожать! Все, навестил, и иди… — Инна стала слегка подталкивать его к выходу. Михаил сунул сигареты обратно в карман, а зажигалку оставил на столе рядом с конвертом.

— Ладно, Инночка, я тебя прошу об одном: если тебе будет очень трудно, обращайся ко мне… Ой, я зажигалку забыл в комнате, извини, я заберу… — сказал он и прошёл в комнату. Лёгким движением сунул в карман и зажигалку, и конверт и снова вышел в прихожую.

— С голоду буду помирать, не обращусь, — вдруг задорно улыбнулась Инна. — А разговариваю я с тобой только по одной причине…

— По какой?

— А вот не скажу! — засмеялась она. — Одевайся, иди… Мне пора…

Ей через полчаса надо было быть в женской консультации.

Михаил вышел, а когда она выходила из подъезда, он бибикнул ей из своей «девятки».

— Инночка, может, подвезти? — спросил он.

— А вот подвези! — ещё задорнее ответила она. — Тут недалеко. — Ей пришла в голову шальная мысль.

Она стала залезать в машину и не заметила, как откуда-то слева раздался щелчок фотоаппарата.

— Я ещё раз повторяю, Инна, тебе так тяжело сейчас, обращайся ко мне. Хоть дела в нашей фирме сама знаешь какие, но… кое-какие запасы у меня имеются. Я один, тратил мало, да и мать тут расщедрилась, вот, на путёвку в Анталию субсидировала…

— А мне совсем не тяжело, — засмеялась Инна. — Мне легко, очень легко и хорошо… А Алексей выйдет, он ни в чем не виноват, и его освободят под подписку, так мне говорил Пётр Петрович. А в самом худшем случае он получит два года условно. И мы поженимся. Так что не надо меня жалеть. Останови здесь!

«Женская консультация», — прочитал вывеску на двери Михаил. Внимательно поглядел на Инну.

— Я здорова, совершенно здорова, — с каким-то вызовом глядя ему в глаза, произнесла она. — Настолько здорова, что жду ребёнка. Ребёнка от него. Твоё счастье, что после… того… я могу иметь детей. Поэтому и разговариваю с тобой, Михаил Гаврилович… Пока!

Она легко выскочила из машины и вошла в дверь женской консультации.

Михаил долго не трогал машину с места, глядел на дверь консультации. И блудливая улыбка слегка повела в сторону его тонкие губы…

Глава 15

— Вам кого? — с удивлением глядя на оборванную старушонку, спросила Вика Щербак, стоя в дверях квартиры.

— Тебя, родимая, тебя, моя хорошая, — приговаривала мерзейшая старушонка, одетая в такую шубейку, каких в Москве не носили даже самые бедные старухи лет эдак уже пятьдесят, с послевоенных времён.

— А кто вы такая?

— Нищенка, жалкая нищенка, — зарыдала старуха. — Несчастная мать, потерявшая кормильца…

— Так я дам вам денег, — предложила Вика.

— Денег? Что ты мне можешь дать? У меня недавно сыночка убили, Сашеньку… Здесь около вашего дома убили… Он, горемычный, из тюрьмы вышел, где сидел по злому навету, полтора месяца погулял и… — Старуха горько рыдала и рвала на своей голове реденькие седые волосёнки.

— Так что же вы от меня хотите? — насторожилась Вика.

— В дом-то пусти… Не украду, не бойся, была бы воровка, так бы не жила, по вокзалам не мыкалась бы… Я ведь из Иванова приехала, на вокзале Ярославском живу… Сыночка встретить приехала, а теперь узнала, что он… — снова заголосила старуха. Вика впустила её в квартиру.

— Так что же вам надо?

— Ты у следователя была, у Бурлака? — вдруг твёрдым голосом произнесла старуха.

— Да, он вызывал меня, но я ничего конкретного не могла ему ответить. Я видела машину, зеленую «Ниву», отъезжавшую от нашего дома. А на земле валялся человек.

— И номер машины ты тоже запомнила?

— Да. 23-58 ММ. Я математик, у меня хорошая память. А что вам от меня надо? — вдруг нехорошая мысль пришла ей в голову. — Вы лучше идите отсюда.

— Злая, злая ты, поганая, жалости в тебе нет к бедной старушке. Мой Сашенька вышел из тюрьмы, собирался ехать ко мне в Иваново, там у нас хоть и маленький, но свой домишко… А его тут лихой человек… порешил, задушил, волчара позорный… А некоторые, аблакат вот дотошный, следак пустоголовый, пытаются убивца от дела отмазать. Машина эта, о которой ты баешь, случайная, а отъезжал лиходей на другой машине, на «шестёрке», а номер её 17-40 МН, — вдруг совершенно грамотно заговорила старуха и угрожающе поглядела Вике в глаза. — Не уберегла я своего сыночка, — снова стала она косить под убогую. — Убереги хоть ты своего, родимая. Где он у тебя?

— В школе, — похолодела Вика.

— Вот видишь, в школе, он махонький ещё, ему только девять. А ходит из школы один, благо рядом. Он ведь в тридцать восьмой учится, да? — Она заглянула Вике в глаза. — Муж-то на работе целый день, в техникуме преподаёт черчение… А ты тоже работаешь, в издательстве научном… Знаем, знаем… А Ромка один из школы бегает… И мой Сашенька тоже бегал, бегал, вот и добегался. Глянь в окно, шалопутная, какие лихие люди там прогуливаются. Аж страшно… Меня-то не тронут, кому я нужна, шарахаются все, лишь бы рубль не дать на хлебушко насущный. А вот пацана могут ни за что ни про что…

Вика, сама не своя от охватившего её ужаса, бросилась к окну. Минут через двадцать здесь должен идти Ромка. Там, около двух чёрных иномарок без номеров прогуливались пятеро парней крупного сложения и весьма уголовного вида.

— А? Видала? Во какие лихие люди стали появляться. Таким ничего не стоит ребёночка в машину запихнуть, увезти незнамо куда и надругаться над невинным созданием… И у нас в Иванове таких пруд пруди, а уж у вас, в Москве… Ходить страшно…

— Что вы от меня хотите? — спросила бледная как полотно Вика, прекрасно понимая, что попала в скверную историю.

— Не тащи убивца на волюшку, одно прошу, родненькая моя… И не тяни одеяло на какую-то там «Ниву» с номером 23-58 ММ. Никакого номера ты не помнишь, ну, затмение нашло, и все тут… А помнишь номер бежевой «шестёрки». И от Сашеньки моего, невинно убиенного, отходил не кто-нибудь, а сосед ваш, убивец, сел в свою машину и ту-ту… Ты со своего первого этажа все хорошо видела. Женщина ты молодая, учёная, и все хорошо видела… — зловеще поглядела ей в глаза старуха. — Вот и все… Все твои, так сказать, задачи, болезная моя…

— Хорошо, я скажу так, — тихо произнесла Вика.

— И умница, умница, учёная ты женщина, не то что я, неграмотная дура… Читать не умела до тридцати лет, представляешь? Во дела-то какие, зубов не чистила, яблок сожрёшь и все… Тёмные мы, неграмотные, из-за своей темноты и страдаем. Ладно, пошла я, родненькая. Только ты уж не обмани нас, не надо… Скоро лето, каникулы, отдыхать к морю поедете втроём, красивые вы все, не то что я, старая уродина, сыночка убили, поеду к себе в Иваново, куплю белую головку и помяну своего горемыку. Гляди, не подведи. К следаку сама попросись, откажись от своих прежних неправильных слов. И на суде скажи как надо… И будешь здорова и счастлива…

За мерзавкой закрылась дверь, а Вика стояла как вкопанная, не в состоянии от страха даже пошевелиться. Потом как ужаленная бросилась одеваться, чтобы бежать встречать Ромку. Но тут раздался звонок, и он сам появился на пороге, румяный, весёлый.

— Ромочка, Ромочка, сыночек, — лепетала Вика, даже не вытирая текущих по бледным щекам слез.

— Ты что, мама? Что с тобой? А смотри, что мне дяди на улице дали, — похвастался он и показал матери большой пакет, в котором лежали всякие вкусности — «Сникерсы», «Марсы», мандарины, яблоки, импортное печенье…

Вика стояла и молчала, опустив руки. А на следующий день она позвонила Бурлаку и попросила принять её. Явившись в прокуратуру, сказала Бурлаку то, о чем просила мерзкая старуха.

— Что это вы, Виктория Осиповна? То одно говорите, то другое. Помните об ответственности за ложные показания.

— Я больше ничего не могу добавить к тому, что сказала сейчас, — холодно произнесла Вика. — Какую-то «Ниву» я видела, но не помню ни номера, ни цвета. А вот бежевую «шестёрку» видела хорошо. И номер помню — семнадцать — сорок МН.

— Да, вы живёте на первом этаже, могли все хорошо увидеть… — усмехнулся Бурлак, все прекрасно понявший. — Но… ладно, пусть это будет на вашей совести, Виктория Осиповна.

— Она спокойна! — с каким-то вызовом произнесла Вика. Ей вспомнилось спокойное лицо квартиранта из тридцать первой квартиры, вспомнилось, как поразили её совершенно седые волосы при относительно молодом лице. Он снимал квартиру у её знакомой Наташи, которая переехала жить к матери, был приветлив, всегда здоровался, находил тёплое слово для девятилетнего Ромки. Теперь этот человек обвинялся в убийстве. А она была уверена, что не мог он никого убить. — Да, совершенно спокойна! — словно споря с самой собой, повторила она.

А вскоре после этого она вытащила из почтового ящика письмо, адресованное ей. Открыла его дома и обнаружила там пять стодолларовых бумажек. Она закусила губу и еле удержалась от сдавившего её рыдания.

… — Умница, Сова! — хохотал Гнедой. — Вот есть такие дела, которые, кроме неё, никто выполнить не может. Ведь, представляешь, Мишель, она когда-то училась в Щепкинском театральном училище на актёрском факультете. Да… вот какие таланты пропадают… — «Пропадают ли?» — спросил он сам себя. И тут же ответил: «Нет, не пропадают! А используются во благо общего дела!» — Давай по маленькой, за успех именно этого самого дела. И езжай, ты человек молодой, а ко мне скоро старые друзья наведаются, день рождения у меня, а какой по счёту, не скажу… Я по гороскопу Овен, только это могу тебе сообщить. Немолод я, Мишель, немолод, это у тебя все впереди, извини, что не приглашаю тебя на наше скромное застолье. Ты ещё не дорос до столь своеобразной компании, тебе будет с нами неуютно. Пойду погляжу, как там наши гуси-индейки-поросята в духовочках себя чувствуют, как им там, не слишком ли жарко? А человечка из прокуратуры я все-таки обработал, — потёр холёные руки Гнедой. — И мы теперь будем в курсе следственного дела товарища Кондратьева не только посредством драгоценнейшего Петра Петровича…

… — Неутешительные у меня для вас новости, Алексей Николаевич, — сказал Кондратьеву на последнем свидании Сидельников. — Эта Щербак отказалась от своих показаний. Видно, кто-то припугнул её. Вообще, у меня такое ощущение, что вы сами чего-то недоговариваете. А между нами должна быть полная откровенность… Ведь если вы знали раньше этого мерзавца Дырявина, вы обязательно должны мне это сообщить. Вообще все, как на духу, даже если это никак не свидетельствует в вашу пользу…

— Да не знал я раньше этого Дырявина, — усталым голосом произнёс Алексей. — И ничего я не утаиваю от вас, Пётр Петрович. Все рассказал, и о Дмитриеве, и о тюменском тресте, и об этом покушении…

— Ладно, ладно, я вам верю, иначе нельзя. Так вот, я вам говорил и повторю ещё раз: машину эту, зеленую «Ниву», угнанную перед этим инцидентом, видели двое — Щербак и ханыга Сытин, околачивавшийся тогда около винного магазина. Сытин тоже запомнил номер машины, я вам говорил. В показаниях этих людей ваше спасение. Но Сытин, сам явившийся в прокуратуру, исчез неизвестно куда, а Щербак отказалась от показаний. Номера были фальшивые, разумеется. Но и вы, и Сытин, и Щербак назвали одни и те же номера. Только вы вспомнили их с таким трудом, а они выпалили как на уроке, память хорошая, видно… А теперь остались лишь ваши показания, а это… сами понимаете… На пистолете только ваши отпечатки пальцев, видно, Дырявин работал в перчатках… Это был профессионал, хитрый профессионал… Понимаете, никто никакого нападения на вас не видел, видели только, как вы склонились над Дырявиным, и Жилкина, и Соломатин, и теперь вот Щербак… Но вы не отчаивайтесь, мы что-нибудь придумаем, ещё не вечер, Алексей Николаевич. А теперь я вынужден откланяться, у меня больна жена, поеду за лекарствами… Ладно, — вздохнул он. — Будем бороться за вас. Крупно вас подставили, крупно, какое тяжёлое время для начинающих неопытных бизнесменов… Этот пропавший Дмитриев, ограбленный склад, теперь вот это… Ладно… Будем работать…

Кондратьев выслушал все это совершенно спокойно. Ему было все равно. Он чувствовал некую внутреннюю обречённость, понимая, что на него непонятно за что словно ополчились все силы зла — и земные, и небесные… «Будь что будет», — думал он с горечью.

Сидельников передал Алексею письмо от Сергея, написанное ещё неделю назад.

«Здорово, Леха! Как ты там? Держись, не вешай нос! Прорвёмся!

Я тут провёл своё следствие, наведывался к соседям и нашёл двух очень важных свидетелей в твою пользу. Во-первых, некую Вику Щербак. Она кое-что видела, и я об этом уже рассказал Сидельникову. Вика ходила к Бурлаку и дала показания. Ты представляешь, она прекрасно запомнила номер «Нивы», отъезжавшей с места преступления.

А ещё я нашёл некого Сытина, он сам пошёл в прокуратуру и рассказал, что видел. Я говорил с ним, он порядочный человек, хоть и алкаш. Стоит на своём, и точка. Ничего и никого, говорит, не боюсь, семьи нет, детей нет. Он видел, как от лежащего на земле человека отошёл мужчина в куртке, сел в зеленую «Ниву» с номером 23-58 ММ, и все тут. И происходило все это ровно в пять часов тридцать минут. Память, он говорит, у него феноменальная. Чудной человек, но очень честный. Очень нам нужны его показания…

Так что не так уж плохи наши дела, дружище, мы ещё дадим им бой!

Надеюсь, ты получил мою передачу в целости и сохранности, тут ребята столько собрали, на всю камеру, конечно, не хватит, но ближайших соседей по нарам угостить сможешь на славу… Держись, Леха! Не вешай нос, капитан! Твой друг Сергей».

«Интересные дела, — подумал, закусив губу, Алексей. — Щербак отказалась от показаний, Сытин куда-то исчез… Наверное, его уже… того… Кто же это работает против меня? Кому я так сильно перешёл дорогу?»

Глава 16

Следующее же посещение Сидельникова принесло Алексею самое горькое страдание.

Уже был конец мая.

В последние дни Алексей сошёлся с двумя молодыми парнями, попавшими за решётку из-за крупных недостач в их фирмах. Это были наивные, взбалмошные, безобидные ребята, и ему было с ними хорошо. С ними он и поделил свои запасы, которые послал ему Сергей.

— Хотел бы вас порадовать, Алексей Николаевич, да, к сожалению, нечем, — произнёс Сидельников. — Я не могу говорить вам неправду, в нашем деле правда, точность — это самое главное.

— Говорите, Пётр Петрович, — грустно сказал Алексей. — Я ничего не боюсь…

— С вашей подругой произошло несчастье. Вчера её кто-то сильно напугал, и у неё произошёл выкидыш.

— Она была беременна?

— Да, разумеется. А вы что, не знали об этом?

— Понятия не имел…

— Однако это именно так… Вернее, было так… И вот ещё что — ко мне в ящик бросили письмо. Оно адресовано вам. Я счёл своим долгом принести вам его. Разумеется, я его не вскрывал. Вот оно.

Алексей взял письмо и вздрогнул. На конверте было написано: «Матросская Тишина», Кондратьеву Алексею». И самое главное, написано рукой Инны.

— Если можно, вскройте и ознакомьте меня с его содержанием. Разумеется, если это имеет хоть какое-то отношение к делу. Но полагаю, что сейчас все имеет отношение к делу, любая мелочь.

Алексей вскрыл конверт и вытащил из него цветную фотографию… Долго молча смотрел на неё. Улыбающаяся Инна, садящаяся в «девятку» Лычкина. И с нежностью глядящий на неё Михаил.

Сидельников не смотрел на фотографию, отвернулся в сторону.

Больше в конверте ничего не было.

— Так что там? Имеет это какое-нибудь отношение к делу?

— Нет, не имеет, — холодным тоном ответил Алексей. — Это имеет отношение только к моей судьбе, да и то, пожалуй, довольно косвенное.

— Но все же? Я ваш адвокат, и мне надо знать все.

Алексей молча протянул ему фотографию.

— Так, это Инна Костина. А это кто такой? Господи, да это же…

— Это Лычкин Михаил, мой помощник по фирме.

— Да, действительно, Миша. Ну… — развёл руками Сидельников. — Раз она сама прислала это вам, то, пожалуй, это действительно не имеет отношения к делу, а только к ней самой. Но зачем она это прислала, не могу взять в толк.

— Чтобы сделать мне больно.

— Но почему?

— Отомстить решила. Недавно я доставил ей боль, теперь она мне. Заслуженно, Пётр Петрович. Я на неё не в обиде. И не будем больше об этом. Давайте к делу…

— Да, «Матросская тишина» не лучшее место, чтобы делать человеку ещё больнее… Впрочем, это и впрямь не мои проблемы. Что же до дела, то тут тоже неладно. Этого Сытина нашли на пустыре с пробитой головой. Мёртвого… Пил он, говорят, много… Так что этого свидетеля в вашу пользу тоже больше не существует…

— Я так и думал, — словно робот произнёс Алексей. — Так и должно было быть…

— Но почему вы так думали? — засуетился Сидельников. — Вообще, вы что-то недоговариваете. Кстати, каким образом удалось уладить то дело с наездом на вас в феврале? Насколько я понимаю, бандиты были настроены весьма агрессивно. И то, что вы дали им отпор, и то, что приехали ваши друзья, не должно было отпугнуть столь серьёзных людей… Ведь кто-то вмешался, не так ли? И наверняка, кто-то из преступного мира, иначе они бы не отстали…

— Я не знаю. Этим делом занялся Сергей Фролов.

— Узнаю у него, мы с ним постоянно контактируем, он ваш второй адвокат, общественный, так сказать… Тут, понимаете, какая петрушка получается, Алексей Николаевич. Я человек опытный, порой защищал на процессах криминальных авторитетов. И вижу здесь тоже признаки столкновения кланов, интересов. Правда, к какому клану принадлежал этот самый Дырявин-Мойдодыр, мне пока установить не удалось. А это крайне важно. Я наводил справки в колонии, где он сидел. Там все говорят, что он был одиночка, сидел за убийство с ограблением восемь лет. А вот к какой группировке принадлежали те люди, которые наехали на вас, я знаю…

— Ну, и к какой же? — этот вопрос заинтересовал Алексея, и он насторожился.

— Они принадлежали к преступной группировке, возглавляемой неким Славкой Цветом. И именно в феврале Цвета арестовали. Ну, арестовали по наводке, разумеется. Сделали у него дома обыск, нашли оружие и наркотики. Ему предъявлено обвинение по сто восемнадцатой статье. А один из этой же группировки, некто Амбал, именно он и явился к вам в офис во главе этой банды, по словам моих источников, куда-то бесследно исчез… А? Чувствуете, чем дело-то пахнет, Алексей Николаевич? То есть на вас наехали, а им тут же круто отомстили… Я ведь знал об этом головорезе Амбале уже давно, но хотел услышать это от вас… А вы мне, простите, морочите голову. Как я могу защищать вас при таком недоверии с вашей стороны?

— Куда это вы клоните? — сузил глаза Алексей.

— Послушайте, нас никто не слышит, я ваш адвокат, я защищал таких людей, которым вся эта шушера и в подмётки не годится… У них руки не по локоть, по горло в крови… Но это моя профессия — защищать. Я защищал убийцу-маньяка, и он, благодаря мне, вместо расстрела, который он, вне всяких сомнений, заслужил, поехал в психушку, откуда через год сбежал. И где он сейчас, никто не знает. Кого я только не защищал… Так если вы убили этого отморозка Мойдодыра, что я вас, осуждаю? Да я как человек благодарю вас за это! Таким, как он, не место на земле! Вы ветеран Афганистана, вы основали фирму, у вас есть, как и у всех, так называемая «крыша». На вас наехали, грубо наехали, обокрали вас на крупную сумму, потом стали требовать украденные ими же самими деньги… Вы, понятно, обратились к своей «крыше». Вам помогли, и Амбал, шантажировавший вас, уничтожен. Его труп нашли на пустыре в Жулебине уже давно. Опознали совсем недавно, буквально на днях. Возвращены ли вам деньги, этого я не знаю. Но подозреваю, что нет. И вполне возможно, что этот Мойдодыр был подослан вашими врагами.

— Что значит, возможно? Не друзьями же он подослан.

— Я придаю своим словам несколько иной, более узкий смысл. Это разборка, обычная разборка. И вы убили своего врага, который достал вас. Это один вариант. Другой — вы требовали с него своих же денег. И в горячке, не желая слушать уловки наглеца, придушили его… Разве такого быть не может, Алексей Николаевич?