Мне тебя заказали

— Это жуткая страсть, это нежности власть, это мы среди гроз и ветров…

Он закатил глаза, ходил вокруг них и читал стихи. А возбуждённые страхом Лариса и Михаил обнимались совсем уже откровенно. Неожиданно Гнедой сам прервал действо.

— Да вы что, — прикоснулся он к плечу Ларисы, нахмурив жидкие брови. — Обалдели, что ли, от своей любви? Люди же кругом, что вам здесь, публичный дом, что ли? Вы где находитесь? Здесь же общественное место, место отдыха горожан и поселян… Ещё минута, и трахаться бы здесь, при людях, начали… Вот что любовь с людьми делает…

Лариса оторвалась от Михаила и стояла, тяжело дыша и какими-то ошалелыми глазами глядя на Гнедого. Тот подмигнул ей и укоризненно покачал головой.

— И вообще, приведите все себя в приличный вид! Одевайтесь! — скомандовал он. — Распустились тут, знаете, что старик Евгений Петрович Шервуд добр и терпим… И в силу своей природной застенчивости не может никому сделать даже замечания…

Орава стала одеваться. Затем сели в машины и поехали по домам.

— Эй, Мишель! — крикнул Лычкину из окошка машины Гнедой. — Будь сегодня вечером дома, я тебе позвоню, дело есть. Сейчас хотел поговорить, а ты тут со своим развратом меня выбил из колеи… Я, возможно, даже заеду к тебе. Не поздно, часиков в двенадцать ночи, ну, максимум, в два-три… Очень важный разговор…

…Войдя в свою шикарную квартиру, Лариса и Михаил долго не могли произнести ни слова, сидели в креслах и молчали. Затем она вскочила и бросилась в ванную. Там она провела не менее часа. Из ванной сквозь шум воды слышались какие-то судорожные приглушённые звуки. А когда она вышла из ванной в белом банном халатике, Михаил, сидевший в кресле и уже осушивший полбутылки армянского коньяка, увидел, что её глаза красны от слез. Она просительно глядела на него…

— Ничего, — произнёс уже ощутимо пьяный Михаил. — Зато у нас есть деньги, много денег… Мы можем позволить себе все, чего хотим…

Но его слова не утешили Ларису, она стала оседать на пол, встала на колени, а затем уронила голову на пушистый красный ковёр и отчаянно зарыдала. И Михаилу нечем было утешить её. Стресс заливали спиртным и заедали яствами…

А в час ночи, когда они, совершенно пьяные, уже легли спать, раздался звонок в дверь. Михаил бросился открывать.

— Ну, Мишель, — улыбался стоявший на пороге Гнедой, облачённый в ослепительно белую тройку, — впускай гостя. Важное дело есть…

Глава 2

Ноябрь 1995 г.

Заключённый Кондратьев лежал на верхних нарах и думал… У него было странное ощущение какой-то внутренней тревоги. По старому опыту он знал, что это чувство его не подводило, примерно такое же ощущение было у него тогда, в августе девяносто первого года, перед взрывом на душанбинском вокзале.

Он был вне обычной жизни уже три с лишним года, сначала девять месяцев «Матросской тишины», затем три года здесь, в лагере усиленного режима в Мордовии. С одной стороны, это время пролетело как-то ужасно быстро, словно выкинутое из единственной, богом данной жизни, а с другой, казалось, что иной жизни вообще никогда не было, что она привиделась ему во сне здесь, на этих жёстких нарах. Было ли вообще все это? Танковое училище, танцевальная площадка в Белгороде, Лена, Митька? Разве могло в реальной жизни произойти такое событие, как тот страшный взрыв в Душанбе, разве может выпасть на долю человека такое зрелище, как голубенькая Митькина кепочка, лакированная босоножка Лены, вещи людей, пять минут назад живых и здоровых, занятых своими проблемами, кто-то будущей семейной жизнью, кто-то сладким мороженым?… И вот нет людей, нет проблем…

Были ли вообще предприятие «Гермес», офис в Теплом Стане, поездки в Китай, торговля продуктами питания? Суета суёт… И вкрапления какого-то кровавого фарса… Аккуратный вежливый человек Борис Викторович Дмитриев, любитель расписать пульку, исчезнувший неизвестно куда, затем постоянно ерошивший свои волосы вертлявый человечек с глазками-бусинками, представившийся Пироговым, получивший вместо Дмитриева товар на полмиллиона долларов, затем грубый наезд на офис, двухметровый чёрный бандюга Амбал, вскоре застреленный на пустыре… И появившийся, словно призрак из утреннего тумана, Дырявин по кличке Мойдодыр, направивший на Алексея дуло пистолета и через несколько минут задушенный неизвестно кем… Следствие, предатель-адвокат Сидельников, нанятый непонятно кем, в течение всего следствия топивший его…

И Инна, вроде бы предавшая его, и в то же время… Что это была за грязная история Восьмого марта? Почему эта её сестра Лариса бросилась к нему в объятия? Любовь с первого взгляда? Вряд ли… Скорее всего, это тоже часть чьей-то большой игры. Чьей только, вот в чем вопрос?

Вчера в колонию прибыла новая партия заключённых. И Алексей с радостью встретил своего сокамерника по Матроске Меченого. Тот, правда, не выказал ни малейшей радости, хмуро подал руку и пошёл занимать освобождённое для него удобное место на нарах. Меченый успел за это время побывать на воле и снова попал за решётку. Он отощал до такой степени, что стал похож на живой скелет, и тем не менее был достаточно бодр и спокоен, по-прежнему курил «Беломор» и душераздирающе кашлял по утрам. Среди вновь прибывших заключённых выделялся некто Нырков по кличке Нырок. О том, что он прибудет, в колонии были уже оповещены по воровской почте.

Какой-то неприметный, серый Нырок был известен тем, что убил известного петербургского ювелира Нордмана. Он долго готовился к ограблению его богатейшей квартиры на пересечении Литейного и Невского проспектов. На драгоценности Нордмана уже были найдены покупатели, уже была договорённость о цене изделий, тщательно подобраны ключи к его квартире, заранее отключена сигнализация. Семидесятилетний Нордман должен был находиться в это время у сына в Америке, все было разведано и тщательно изучено, каждый шаг его передвижения по земному шару. Но… человек предполагает, а бог располагает… Нордман поссорился с сыном и прилетел из Сан-Франциско на день раньше. Как он попал в квартиру, никто не знал, видимо, наблюдатели прозевали его…

…Ложился Нордман рано, свет в его окнах не горел, когда спокойный и уверенный в безопасности своего мероприятия Нырок, открыв многочисленные замки квартиры ювелира, оказался внутри…

Только Нырок зажёг свет, как услышал звонкий старческий голос:

— Руки вверх!

От неожиданности у сорокалетнего Нырка чуть не случился разрыв сердца. Ограбление Нордмана он считал главным делом своей жизни и такого подвоха не ожидал никак. Перед вором стоял небольшого роста седой человечек во фланелевой пижаме и направлял ему в лоб дуло пистолета.

— Грабить меня пришёл, быдло вселенское? — Глаза Нордмана горели от бешенства. — Моих драгоценностей захотелось, шакал? Девять граммов получишь в свой медный лоб и больше ничего…

Медлительность и излишняя разговорчивость подвели Нордмана, надо было молча стрелять в лоб… А Нырка выручил обычный животный страх. Делать ему было нечего, глаза Нордмана говорили, что он шутить не собирается и обязательно выстрелит через несколько секунд, Нырок пригнулся, сделал отчаянный рывок в сторону, а затем сильно толкнул ювелира головой в грудь. Тот упал, выронив пистолет, но сдаваться не собирался, и отдавать хоть что-нибудь из накопленных годами денег и ценностей тоже. Они сцепились на полу, оба пытаясь дотянуться до пистолета, Нордман оказался на удивление силён физически и достаточно ловок для своего возраста. Ненависть к вору придавала ему дополнительных сил, и он чуть было не задушил незваного гостя. И все же более молодой и сильный Нырок одержал верх, дотянулся пальцами до пистолета и выстрелил Нордману в голову из его же оружия. А затем жадность подвела вора. Он, презрев опасность, все же не хотел отказываться от дела своей жизни и стал опустошать квартиру. На этом занятии его и взяла бригада оперативников, вызванная соседями, услышавшими выстрел.

Нырок получил за свой подвиг пятнадцать лет и строжайший выговор от тех, кто готовил почву для этого преступления. А готовил его некий уголовный петербургский авторитет по кличке Палёный. И отправился Нырок, несолоно хлебавши, в дом родной на пятнадцать лет…

…Отчего-то Алексею не понравился тяжёлый напряжённый взгляд исподлобья, которым одарил его вновь прибывший Нырок, взгляд изучающий, любопытный… Бесцветные глазёнки из-под густых бровей загорелись интересом…

В зоне к Алексею большинство заключённых относились с уважением. Статья у него была почтённая, человек он был заслуженный, бывший офицер, бывший предприниматель. Несколько попыток как-то ущемить его права он предотвратил мгновенно. К тому же по воровской почте передали, что у Кондратьева есть влиятельный покровитель в воровском мире — об этом сумел побеспокоиться Сергей Фролов, связавшийся со своим боевым товарищем Алексеем Красильниковым. И хоть его старший брат, знаменитый Чёрный, находился в бегах, это громкое имя производило впечатление… Кондратьев попал в разряд «мужиков», от тёплых мест отказывался и работал на лесоповале.

…Он ворочался на нарах и вспоминал свою жизнь… Сидеть оставалось ещё долгих четыре года… И что ждёт его на воле? Ничего у него нет, ни квартиры, ни близких людей. Недавно он узнал, что от инфаркта умер его отец и тяжело больна мать… Тридцать семь лет, и ничего — ни дома, ни семьи, ни детей…

Грели душу только воспоминания о погибших Лене и Митеньке, только это и было точкой опоры. Да ещё, пожалуй, печальные глаза Инны, глядящие на него, сидящего в клетке, из зала суда, когда зачитали приговор, слезы, текущие по её бледным щекам… Про Инну он вспоминал все чаще и чаще…

Нет, никак ему не спалось… Он слез с нар и пошёл в сортир. Шёл и не слышал, как вслед за ним с нижних нар поднялся ещё один зэк… Был первый час ночи.

Стоя в туалете, Алексей не расслышал за своей спиной бесшумных шагов. Он почувствовал присутствие человека каким-то шестым чувством, тем самым тревожным чувством, ощущением приближающейся неизвестно откуда опасности, которое не давало ему спать. В этот момент он закуривал сигарету…

Он резко обернулся и увидел прямо перед собой перекошенное лицо Нырка. В его руке блеснула острая заточка. Ещё мгновение, и заточка вонзилась бы в его тело…

Ни секунды ни раздумывая, Алексей ногой выбил заточку из руки Нырка.

Затем ударом кулака в челюсть он сбил киллера с ног. Сразу припомнился злополучный Мойдодыр, но на сей раз мысли у Алексея были совершенно иные. Теперь не только обороняться хотелось ему, надоело бесконечно защищать свою жизнь неизвестно от кого. Бешеная, захлёстывающая злоба к этим тёмным неведомым силам, ополчившимся против него неизвестно за что, охватила его. Ему захотелось смерти киллера. Но ещё больше захотелось, чтобы он рассказал, кто его подослал. Должно же когда-то тайное стать явным…

Нырок лежал на спине на полу сортира, а Алексей сидел на нем верхом. «Только бы не зашёл не вовремя вертухай, — молил он. — Сейчас, сейчас я узнаю все…»

Он поднял с пола острую заточку и приставил её к бесцветному выпученному глазу Нырка.

— Говори, кто тебя подослал, кто заказал меня? Говори! — буквально шипел Алексей.

Нырок пытался сопротивляться, но железные пальцы танкиста не оставляли ему никаких шансов. К тому же он понимал, что одно движение — и его же собственная заточка лишит его правого глаза. А этого ему никак не хотелось…

Не хотелось, конечно, и колоться. Слишком уж серьёзным человеком был тот, кто послал его на это дело, кто дал взятку за то, чтобы его направили именно в эту колонию, где сидел Алексей. Но выбора не было. Побарахтавшись немного, Нырок выдавил из себя через силу:

— Палёный.

Сказанное им услышал не один Кондратьев. Рядом с Алексеем стоял так же бесшумно вошедший в туалет Меченый.

— Знаю Палёного, авторитет из Питера, — прохрипел Меченый. Алексей обернулся от неожиданности, Нырок было дёрнулся ещё раз, но железные пальцы продолжали давить ему горло.

— Что делать? — спросил совета Меченого Кондратьев.

— Жить хочешь? — вместо ответа спросил Меченый.

Алексей как-то неопределённо пожал плечами, а потом все же утвердительно кивнул головой.

— Мочи его, — шепнул Меченый. — Он тебя в покое не оставит, останется жить — ты труп.

Слова эти услышал Нырок и сделал ещё одну попытку вырваться из тисков.

— Мочи, — повторил Меченый. — Сейчас вертухай придёт. Тогда тебе крышка…

И Алексей сделал то, чего сам от себя не ожидал. Он резким движением всадил заточку под сердце Нырка. Тот ещё раз дёрнулся и затих. Удар получился абсолютно точным, второго не потребовалось. Пригодились рукопашные схватки в Афганистане, когда Алексей так же яростно боролся за свою жизнь…

— Клево получилось, — похвалил удар Меченый. — Надо отпечатки пальцев стереть…

Алексей взял платок и стал тщательно стирать с заточки, торчащей в теле Нырка, отпечатки своих пальцев.

— Хватит, — прохрипел Меченый. — Порядок. Пошли спать… Завтра побазарим, утро вечера мудрёнее…

Они вышли из туалета и огляделись по сторонам. На сей раз удача была на стороне Алексея. Никто ничего не видел…

Сердце бешено колотилось у него, когда он ворочался на своих верхних нарах. Снизу он слышал клокочущий кашель Меченого. В таких условиях он никогда не лишал жизни человека, и тем не менее совесть не мучила его. Не было ему и страшно. А сердце колотилось от чувства гордости за себя. Он не дал себя победить. Он узнал, кто его заказал, хоть это имя и ничего ему не говорило. Но зацепка уже была. А это значило, что он узнает имена тех, кто стоит за Палёным, обязательно узнает…

И вскоре он заснул. А во сне он видел мальчика, маленького голубоглазенького мальчика, бежавшего к нему по зеленой травке и кричавшего: «Папа! Папа приехал!» И с удивлением Алексей понял, что мальчик этот не Митенька… Это кто-то другой… И похож этот мальчик не только на него, но и на кого-то другого…

Но поспать долго ему не удалось. Проснулся он от шума в бараке.

— Встать! — слышались голоса вертухаев.

«Нашли Нырка, — понял Кондратьев. — Интересно, что будет на сей раз — повезёт мне теперь или будет новый срок, уже за убийство? Если повезёт, значит, для меня наступила полоса удачи».

Что Меченый может выдать его, ему даже и в голову не пришло, до того он верил этому тощему, татуированному человеку, проведшему более половины жизни за решёткой.

Заключённых вывели из барака и построили лицом к стене с заложенными на затылок руками. Начался тщательный шмон помещения и личный досмотр.

Стоять в таком положении пришлось долго. Ведь обыскать надо было каждые нары, каждого человека.

Было холодно и темно, лаяли собаки, матерились взбудораженные охранники, хриплым голосом ругался на них начальник лагеря полковник Кавун.

Затекли ноги и руки, но переменить положение никто команды не давал. Пошли обыскивать зэков… Меченого, стоявшего через несколько человек от Алексея, обыскали особенно тщательно. Дошла очередь и до Алексея. Грубые руки обшмонали его сверху донизу… Пошли дальше…

Наконец Кавун дал команду «кругом». Зэки повернулись.

— В сортире найден труп Василия Ныркова, прибывшего к нам три дня назад, — сообщил зэкам Кавун. — Он убит заточкой в сердце. Вопрос один — кто что-нибудь видел? Не беспокойтесь, убийца будет найден и получит по заслугам. Как и сообщники, и те, кто укрывает убийцу. Статьи за недонесение и укрывательство действуют не только на воле, но и здесь…

Шелест удивления пронёсся по шеренге замёрзших от долгого стояния на ноябрьском холоде зэков. Но никто ничего сообщить Кавуну не мог…

Затем в зону приехал следователь областной прокуратуры. Начались допросы. Вызывали всех, долго беседовали с каждым, но никто ничего не сказал. Никто ничего не видел…

— Не боись, — шепнул Алексею на лесоповале Меченый. — Никто ничего не скажет, тут законы блюдутся, не то что на воле… Хотя и Хорёк, и Бердяшка видели, как ты вставал с нар и направлялся в сортир…

— Да? — вздрогнул Алексей.

— А как же? — усмехнулся Меченый. — Хорошо ещё, что только двое, ты думаешь, тут все мёртвым сном спят по ночам? На зоне сны чуткие, любой шорох может последним в жизни оказаться. Человека легко жизни лишить, спящего взять под красный галстук, и все… Было бы умение, а его тут хватает… А Хорёк меня давно знает, когда я вставал, я чуял, что он не спит, я ему знак подал, чтобы пасть свою не открывал… И Бердяшка будет молчать, у него статья хреновая — за изнасилование сидит, боится, что опустят… Слово вякнет — я ему это дело организую… Нет, будет молчать. А больше никто вроде бы не видел… И пусть нас почаще вдвоём видят, уважают меня, я вор в законе, из старых, звание это заслужил… Так что не бойся ничего. Бояться надо одного человека — Палёного. Но я ему уже маляву послал. Палёный — мой старый кореш, мы с ним ещё в шестьдесят восьмом году в Новочеркасске банк брали.

— Удачно? — непроизвольно вырвалось у Алексея.

— Ага, — равнодушно произнёс Меченый. — Ювелирно. Пятьдесят штук взяли, мокрухи не оставили, не наследили… Вспомнить приятно…

— А дальше?

— Погудели всласть, вот гудели, видел бы ты… А через две недели и нас кирных обчистили как липку… Без гроша остались… Пашка, Палёный то есть, узнал, кто это сделал, нашёл его через полгода и кишки ему выпустил… Пятерик получил тогда Палёный — шакал-то выжил на его счастье… А все одно, пришили его потом в зоне… Так что мы с Палёным старые кореша. Он сейчас в Питере обитает, на Васильевском острове клёвую хату купил, большими делами заправляет, семью завёл, — совсем уже неодобрительно проворчал Меченый. — Один я остался чист как стекло — ни семьи, ни хаты, ни пахоты… Ничего никогда не было, как и положено по закону. Ладно, не судите, да не судимы будете, жизнь теперь сложная пошла, боевые офицеры вон тушёнкой торгуют, Мойдодыров заваливают, Нырков мочат, лес рубят, а что же делать бедным ворам? Только в бизнес и идти. А по мне лучше свободы ничего нет. Мне никто не должен, я никому не должен…

— А что, у тебя и детей нет? — поинтересовался Алексей. — За почти шестьдесят лет никого так и не произвёл на свет?

Меченый отвёл в сторону взгляд, едва заметно усмехнулся.

— Почему не произвёл? — хрипло произнёс он и закурил «беломорину». — Проживает в городе Нижнем Новгороде, а по-старому в Горьком, один паренёк. Славик Дзюбин его фамилия. Ему недавно тридцать лет стукнуло.

— И фамилию твою носит? — удивился Алексей, зная, что фамилия Меченого Дзюбин, а звать его Степан.

— Мать дала ему мою фамилию, — усмехнулся Меченый. — Хоть женаты мы никогда не были. Больно уж у неё фамилия никудышная — не поверишь, Могила. Ну как тебе такая фамилия? Погоняло такое нарочно не придумаешь… Вот и дала мою фамилию. А то был бы Вячеслав Могила. А так — Вячеслав Степанович Дзюбин, — с гордостью произнёс он. — А? Звучит?

— И чем он занимается? — спросил Алексей.

Меченый внимательно поглядел на него.

— Наследственную профессию не взял, вором не стал, это знаю точно. Мне бы быстро по нашему телеграфу сообщили. А чем он теперь занимается, понятия не имею. Раньше музыкантом был в ансамбле, в кабаках на гитаре играл, Зинка писала… Она-то померла недавно. От рака.

— Ты что, и не видел его никогда?

— Ни разу. С Зинкой переписывались иногда. Хоть мне-то писать трудно. Я-то то здесь, то там, адрес — не дом и не улица, мой адрес — Советский Союз. Познакомились-то мы с ней в Горьком, в шестьдесят четвёртом году, когда на стрелке к ней чуваки приставали, трахнуть хотели вечером. Она на Сормовской фабрике работала, ей всего-то восемнадцать было. А я как раз в Горьком хату одну клёвую взял и в кабаке с корешами гудел. Выхожу из кабака, кореша там остались, и гляжу — свара, она кричит, чуваки ржут, толкают её друг к другу, как мяч… Я крепок был, раскидал их руками и ногами, даже пёрышко из кармана не вытащил… А потом и кореша услышали, выскочили, но тех уж не догнать было… В мае дело было, погуляли до утра, на травке повалялись. Она вообще-то девка строгих правил, но тут с перепугу и отдалась мне. А в феврале Славик родился. А я тогда долгое время на воле гулял, не меньше полутора лет, везло капитально, хоть работы было невпроворот, бомбили хаты богатые, банки, ничем не гнушались… И не попадались долго… Вот я и жил тогда в Краснодаре, домик снимал, адрес собственный имел… Ох, как жил, от червонцев прикуривал, — глаза Меченого загорелись огнём приятных воспоминаний. — А Зинку я не навещал, — продолжал он. — А что там делать-то? Она с родителями жила в халупе какой-то. Мать злющая, била её смертным боем, шалавой называла. Потом квартиру получили двухкомнатную, как раз перед рождением Славика, старую, правда, квартиру, в хрущобе на первом этаже, а все же не барак… А потом оба её родителя и преставились в одночасье. Помогать некому, я иногда помогал, бабки переводил, пока на свободе гулял, старался побольше, долго-то гулять не приходилось…

— А как узнал, что она умерла?

— Сын сообщил. Я пошёл на почтамт, гляжу — почерк на письме незнакомый… Так-то вот… Ладно, хватит об этом. Ты спросил, я ответил… А Палёный скоро маляву от меня получит. Я знаю его — ты ему не нужен, кто-то из корешей его об услуге попросил. А вот кто — думаю, он мне сообщит… Не откажет старому кенту…

— Слушай, Меченый, — произнёс Алексей, глядя в сторону. — А почему ты решил мне помогать? Я ведь не из вашей братии. А Нырок этот, наоборот, из неё…

— Дело не в этом, — спокойно ответил Меченый. — Ты мужик, настоящий мужик, честный, прямой. Идёшь вперёд, как паровоз, и все… Жалко мне тебя, братан, хитрости в тебе ни на грамм. Какой из тебя бизнесмен, когда в этом деле главное — честным не быть, деньги больше людей любить? Да и люди добрые про тебя говорили. Алёшка Красильников вскоре после суда над тобой в Матроску попал и мне все про тебя и порассказал. Мы с ним и раньше были знакомы, у него уже вторая судимость. А Алёшка из ваших, из афганцев, срочную там отбывал. Какому-то жулику рожу начистил и попал за решётку. Братан старший его оттуда вытащил. А знаешь, кто его братан?

— Знаю, слышал на суде. Авторитет Чёрный.

— Вот именно, Чёрный, — подтвердил Меченый. — Ты полагаешь, твоё спокойствие здесь только из-за твоих боевых заслуг? Чёрный — человек влиятельный, крупный человек… Сейчас он в Лондоне, от цугундера там ховается… Его даже по телевизору показывали, нашёл его какой-то корреспондент… А когда Алёшка служил в Афганистане, командиром взвода у него был знаешь кто?

— Сергей? — догадался Алексей.

— Вы вообще-то переписываетесь с ним или нет? — поразился Меченый. — Только на догадках одних и живёшь. Он сам, похоже, тебя за придурка держит, друг твой. Про Красильникова ты узнал только на суде, про то, что Фролов был у него командиром десантного батальона, ты не знаешь. Алёшка демобилизовался ещё до того, как ты туда попал. А когда на вас наехали в феврале девяносто второго года, Сергей к нему и обратился. А тебе ни слова не сказал. Тем Пётр Петрович и воспользовался. Знаешь, какое у твоего адвоката погоняло в нашем мире?

— Нет.

— Опять «нет»… — тяжело, со свистом, вздохнул Меченый. — Ох, и простак же ты… Пиранья его погоняло. Он человека до костей обглодать может… И если бы захотел, он бы тебя и на червонец упрятал, а то и под сто вторую подвёл, за зверское убийство нескольких человек — Амбала, например, или Дмитриева. Они все могут, что хотят… Только не нужно им это было, вот Грибанов тебе семерик и впаял, не больше и не меньше. А они тебя к другой мере приговорили — к высшей. А палачом назначили Нырка, так-то вот, тебе, седому мужику, все разжуй и в рот положи…

— А кто «они»? — снова задал нелепый вопрос Алексей.

Меченый даже сплюнул от досады.

— А ну тебя! — вытаращил он глаза и сжал кулаки, все в набухших жилах и живописных татуировках. — Сказал же, маляву послал Палёному, ответит — узнаем… Все. Пошли. Вертухай на работу зовёт. Я-то не пойду туда, вызвался, чтобы с тобой без свидетелей в лесочке перебазарить. Моё дело воровское — лежать вверх брюхом. Может, в карцер отправят, — равнодушно зевнул он.

Следователь из областной прокуратуры так ничего и не добился, и дело об убийстве Нырка повисло…

А Меченый и Алексей стали напряжённо ждать малявы от Палёного.

Глава 3

До начала нового, 1996 года оставалось чуть более часа. Но настроение у Евгения Петровича Шервуда было далеко не праздничное. Пришедшие буквально одна за другой две малявы привели его в состояние бешенства и лютой злобы. Первую гонец привёз к нему на дачу часов в девять. Он вскрыл конверт без адреса и прочитал жёсткие чеканные слова, адресованные ему из Европы.

«Оставь Кондратьева в покое, предупреждаю в последний раз. Григорий».

Вот и все, что написал ему Чёрный. Но этого было вполне достаточно.

Тут надо заметить, что Григорий Красильников вовсе не был так уж озабочен судьбой какого-то отставного офицера Кондратьева. Но отказать в просьбе любимому брату Алексею, на которого семья уже получила из Афганистана похоронку, но который оказался тяжело ранен и вернулся домой, он не мог. В своё время Григорий, старший брат в семье, потерял всех своих близких и находил их по одному… Самый младший брат успел к тому времени погибнуть в детском приёмнике, замученный жестокостью извергов-воспитателей. И своих выживших двух братьев и сестру Чёрный берег как зеницу ока, стараясь исполнять все их прихоти. А потому и принял участие в судьбе Кондратьева.

Фактом являлось то, что малява с недвусмысленным содержанием была получена Гнедым, фактом являлось то, что Чёрный в далёкой Англии был прекрасно осведомлён о неудачном покушении Нырка на Кондратьева, и фактом являлось то, что Гнедой панически боялся Чёрного, человека жестокого и мстительного.

Не успел он переварить первую маляву, как ему доставили вторую. Из Санкт-Петербурга от Палёного. Вор в законе Павел Фёдорович Кривенко по кличке Палёный старался придерживаться старых воровских законов, хотя завёл семью, купил квартиру и занимался бизнесом. И именно к нему обратился Живоглот с просьбой убрать Кондратьева, так как знал, что Палёный имеет возможность послать в зону нужного человека для устранения неугодного. Живоглот сумел обрисовать Кондратьева как провокатора, убийцу ни в чем не повинного вора Мойдодыра и доказать необходимость устранения Кондратьева. Разумеется, за это Палёному была отвалена щедрая сумма.

Как раз в это время был арестован Нырок. Подготавливавший ограбление Нордмана Палёный очень рассчитывал на удачу, но Нырок и подстраховывающие его провалили дело с треском. И Палёный решил поручить устранение Кондратьева именно Нырку. За ограбление Нордмана Нырок должен был получить пятьдесят процентов от общей суммы, так, по крайней мере, ему было сказано. Только Палёный знал истинную цену драгоценностей ювелира и нашёл на них заранее богатых покупателей. Но поскольку в данном случае Палёному просто ничего не надо было делать, он решил и впрямь заплатить киллеру пятьдесят процентов от той суммы, которую ему предложил Живоглот. А предложил тот тридцать тысяч долларов. Именно во столько оценил жизнь Кондратьева Гнедой.

«Живой там ещё этот капитан?» — задал как-то Ферзь вопрос Гнедому. Так, между прочим, на какой-то презентации. Тот поёжился в своём шикарном смокинге, не понимая, зачем это нужно Ферзю. После ограбления склада Ферзь получил от Гнедого сто тысяч долларов вообще непонятно за что, причём не в общак, а в личное пользование. И что-то ещё ему было надо, почему-то Гнедой должен был этим злополучным капитаном заниматься… «Я не интересовался, Андрей Валентинович», — ответил Гнедой. «А ты поинтересуйся, — сквозь зубы процедил Ферзь. — Я не хочу, чтобы мне и моим тюменским друзьям на горло наступали. Не привык к этому, ты привык, чтобы на тебя помои выливали, а я вот нет…» Затем к ним подошла какая-то дама в вечернем платье, и Ферзь обворожительно улыбнулся своей великолепной металлокерамикой. А Гнедой понял, что надо выполнять, раз сказано. Второй раз Ферзь повторять не будет, подошлёт к нему своих головорезов или подложит под его автомобиль взрывное устройство. Его же телохранители, подкупленные людьми Ферзя, и подложат. И все — ни виллы, ни девочек, ни бассейна, ни его богатого духовного мира… Надо выполнять…

Живоглот поехал в Питер к Палёному. И взял с собой Михаила Лычкина.

Оба явились в шикарную квартиру Палёного на Васильевском острове. Пятидесятипятилетний Палёный жил с молодой женой и двумя детьми, двенадцати и десяти лет.

Палёный угостил их чаем со всевозможными сладостями, а потом выслушал их.

«Надо, значит, сделаем… — улыбнулся он. — Братва просит, значит, надо… И деньги лишние тоже не помешают… И человечек нужный есть. Землю носом будет рыть и за бабки и за, так сказать, восстановление престижа. В нуле он, братки, в полном нуле. Давайте задаток. Половину давайте, и я берусь за дело…»

Он хорошо заплатил кому нужно за то, чтобы Нырка отправили в ту колонию, где сидел Алексей. Но не успел узнать о плачевном результате операции, как получил маляву от старого кореша Меченого.

Поразмыслив некоторое время, оценив ситуацию, сопоставив возможности авторитета Чёрного, хоть и находящегося в розыске, и отморозка Гнедого, он отправил маляву Гнедому, в которой отказывался от заказа в силу того, что посланцы Гнедого Живоглот и Мишель ввели его в заблуждение. Деньги он готов вернуть в любое удобное время и в любом назначенном месте.

Вот это послание и пришло к Гнедому за два часа до наступления Нового, 1996 года.

«Да что же этот мерзкий Кондратьев и в огне не горит, и в воде не тонет, и столько из-за него неприятностей…» — думал Гнедой, расхаживая по огромному каминному залу. Он хотел шикарно встретить Новый год, были приглашены весьма любопытные гости, среди них и Михаил с Ларисой. Очень ему нравился этот тройственный союз. Пресыщенный женщинами, Гнедой уже не знал, что бы ему изобрести погаже и поомерзительней. На эту ночь он наметил групповой секс. Ларису они с Михаилом будут трахать одновременно, а при этом действе будут присутствовать приглашённые на праздник проститутки. Уже продуманы наряды, он долго думал, под какую музыку будет происходить акция. Готов был маскарадный костюм и для него самого — кроваво-красная шуба Деда Мороза, а под ней костюм Адама.