1

Внутренний порт

На пристани к горлу у меня подступил комок: я увидела, как она спускается по шатким сходням – закованная в цепи, с ошейником.

На берег сошли пятеро: Селия – в платье фиалкового цвета, в тон ее аметистовым глазам, надсмотрщик и двое мужчин, поднявшихся на борт, чтобы взять носилки с хозяином Селии, который в лихорадке бормотал что-то невнятное. Он назвался Хантом, желая оградить себя этим именем от пересудов. На самом деле это был Толливер Бедлоу – владелец плантаций на западном берегу Чесапика, собственности в Балтиморе, Аннаполисе и Ричмонде, держатель акций банков и акционерных компаний по всему побережью; большинство этих акций было им унаследовано наряду с бесчисленным количеством рогатого скота и примерно двумя сотнями рабов. Селия была из их числа.

Все пятеро спускались по крутому настилу с носа судна. На корме уже толпились грузчики и стивидоры: трюмы были распахнуты, тросы, канаты и подъемные блоки приведены в действие. Расстояние между поперечными деревянными брусками на сходнях было рассчитано на мужской шаг, и Селия то и дело на них спотыкалась. Ступала она с трудом, с непривычной неловкостью. И только по странному раскачиванию длинной, до пят, юбки можно было догадаться, что в кандалы закованы не только запястья Селии, но и ее лодыжки.

Что же такого она совершила? Да, не все из происходившего в каюте напротив оставалось для меня тайной, но в последнее время, судя по всему, там царили мир и спокойствие. Недомогание Бедлоу возрастало – видимо, под воздействием le mal de mer[3].

И вот Селия передо мной, в оковах. Ошейник (скорее колодка), стиснувший ее длинную гибкую шею, был изготовлен из парусины, туго (как на барабан) натянутой на деревянную рамку: из нее выпирали железные шипы, похожие на торчащие пальцы. Ручные проржавевшие кандалы в предвечернем свете отливали киноварью.

Пройдя половину сходен, Селия слегка вскинула голову и своими дивными глазами огляделась по сторонам. Стоявший вокруг гул жителей Ричмонда, поглощенных торговой суетой, напоминал жужжание пчел в улье. Казалось, никто ее не замечал. Никто, кроме меня.

Я стояла как вкопанная, в полусотне шагов от нее. Обращенная в статую, едва ее глаза встретились с моими. Сердце у меня бешено колотилось о ребра. Я опустила взгляд – приученная быть застенчивой, стыдливой, скрытной. Да и Селия просто ошеломила меня своей красотой.

Я с усилием подняла глаза, но рука, против воли, поднялась еще раньше, и я махнула ей вслед. В знак приветствия? Солидарности? По правде, мой жест был более чем неуместен; она на него не ответила, да и не могла ответить, но что уместно по отношению к той, которая так унижена? Однако же я показала Селии, что узнала ее; она это поняла, и, кажется, ее это утешило. Отвернулась она от меня не сразу. Едва Селия сошла на пристань, я потеряла ее из виду: толпа ее оттеснила. Всюду творилась невообразимая сумятица – и вокруг меня, и у меня в душе.

Мы с Селией не обменялись и двумя словами, хотя плавание с моей отчизны (точнее, из марсельского порта) длилось двадцать девять дней. Моего настоящего имени – Геркулина – Селия наверняка не знала. Его я не доверяла никому.

Нет, начистоту мы с ней не говорили – при том, что жизнь в открытом море, да еще по соседству, располагает к некоторому… сближению.

На «Ceremaju» только две каюты были устроены с комфортом. Обе располагались в кормовой части и не предназначались для платных пассажиров, так как судно было торговым. Бедлоу и я сняли эти каюты каждый по собственным соображениям. Наши двери отделяло десять шагов. Между ними пролегал темный и служащий неблаговидным целям проход. Изнутри двери кают запирались плохо, крючки были прилажены неважно, и при качке двери хлопали. В первые дни плавания мои попутчики часто оставляли дверь приоткрытой, закрепив ее неподвижно. Я же, напротив, постаралась припереть свою дверь у основания продолговатым бруском крепко-накрепко… Хочу сказать прямо: я вовсе не таилась в темном проходе, тайком наблюдая за чужой жизнью. Это было совсем не так – по крайней мере, не всегда и уж никак не на первых порах.

(Постыдно ли это? О да. Но стыд я износила раньше, как ветхую одежду. А теперь, ради истины, надену его вновь.)

Возвращаясь к себе, я заставала парочку в их каюте. Поначалу я им кивала, если меня замечали. Не говорила ни слова и не вызывала на приятельство. Просто снова садилась за стол, заваленный книгами по колдовству, моими рукописями и магическими атрибутами, большинство которых собрала, когда блуждала по всей Франции – от берегов Бретани до равнин Прованса.

У себя в каюте я читала и писала всю ночь до утра, пригашая лампу с восходом солнца. На рассвете ложилась спать до полудня. Затем поднималась, чтобы поесть; обед состоял из корабельных припасов – солонина или копченая колбаса, галеты и чай. Иногда выбиралась на палубу вдохнуть морского воздуха. На закате возвращалась в каюту и готовилась к ночным занятиям: очиняла перья, разводила чернила, заливала в лампу зловонный китовый жир; отобрав нужные книги, раскладывала их на столе и разрезала еще нечитанные страницы. Если не читала, то писала. Я поставила себе задачу – написать историю своей жизни, несмотря на то что мне (при более или менее точном подсчете) не исполнилось еще и двадцати лет. Постараться извлечь смысл из недавних странных событий и тем самым выяснить (так я надеялась), кто я и что я.

Не столь давно меня известили, что я… совсем особенная. Сказали, что я небесталанна.

Ты – мужчина. Ты – женщина. Ты – ведьма.

Удивительно, но меня не очень долго смущало это открытие. Ведовство – знание, которое со временем я смогу перенять.

Не тревожили меня и ставшие мне известными истины – истины, которые заставили бы святителей перевернуться в своих саркофагах. Эти истины оставались как бы вне меня: да, я ими обладала; да, они меня привлекали, но они не были моими.

Куда более интересовало меня мое положение sur-sexuelle[4]. Его я должна исследовать – это было настоятельным физическим повелением. За годы усердных занятий мой ум обрел гибкость и быстро усваивал мыслительную акробатику, необходимую для изучения Ремесла и прочего. Но мое тело? Всю свою жизнь я провела… замурованной в аномальности. И хотя теперь моя аномальность получила имя, его я презирала.

Скажу только, что я была и есть отпрыском Гермеса и Афродиты. Эту телесную истину я и пыталась осознать. И ради этого влеклась к Селии.

По сути, я обратила ее в зеркало: что же показало бы мне любое подлинное зеркало, кроме позора? Собственное отражение было мне омерзительно: странное слияние двух полов. Двойственность, не что иное; во мне переплетены оба пола. Ни тот, ни другой, а оба вместе. Я… некий третий пол, существо из плоти – личность, лишь недавно мне самой выявленная. Ты – мужчина. Ты – женщина. Ты – ведьма.

Да, я сочла вполне логичным попытаться определить себя от противного, и потому меня влекло к Селии.

Она – темная. Я – светлая.

Она низкоросла. Я казалась себе высокой, некрасивой, нескладной. Правда, мужское платье скрадывало и извиняло некоторые мои особенности – большие руки и ноги, рост, зато оттеняло другие – гладкую кожу, слишком тонкие черты лица, отсутствие мужественного кадыка. Благоразумней было путешествовать в обличье мужчины, отказаться – хотя бы на время – от излишеств дамской одежды.

Селия завязывала косу в тугой пучок. Я свои белокурые локоны подрезала ради лучшей маскировки.

Селия обладала восхитительно пышной фигурой. Я стягивала груди, куда меньшего размера, куском белого муслина и, пряча свои формы, предпочитала блузы попросторнее – насколько позволяла мода.

Короче говоря, Селия была красавицей, а я страстно желала и быть такой, как она, и обладать ею, даже не подозревая о судьбе, уготованной ей ее красотой.

Как я и ожидала, на разговор меня вызвали во второй вечер нашего плавания.

Когда я проходила мимо каюты соседей, торопясь к ночным трудам в полутемной комнате, меня позвали: не загляну ли я к ним выкурить трубку? Я отказалась, и Толливер Бедлоу глянул на меня с подозрением. Сделав голос погрубее, я сослалась на нездоровье. Но нет, в глазах виргинца, предложившего табак, такая отговорка не в счет, и вскоре я очутилась в каюте Бедлоу – такой же темной, как его речи, однако ни того ни другого мне было не избежать.

Бедлоу был того же роста, что и я; показав на низкий дощатый потолок, он пошутил – мол, безопасней для нас присесть. Что мы и сделали, расположившись в одинаковых креслах, обтянутых зеленым сукном. Нас разделял столик с нарисованной шахматной доской. Селия сидела в дальнем углу каюты, читая книгу при свете единственной свечи. Меня это тогда ни капли не удивило. Каким образом она выучилась, кто по доброте сердечной сделал это нехорошее дело – меня это нисколько не волновало; занимало меня одно – что именно она читает.

– Партию в шахматы? – предложил Бедлоу, когда (очень скоро) наш разговор иссяк.

Я с трудом выдерживала его взгляд, да и английским владела еще недостаточно. И вновь отказалась, сославшись на хворь, которую приписала качке.

– Хересу? – не отставал он. – Капелька хереса пойдет вам на пользу,сэр.

– Да, пожалуй. – Отнекиваться дольше было бы неучтиво.

Селия, вызванная из своего угла, поставила на столик серебряный поднос с двумя – увы, не тремя – хрустальными бокальчиками. Ее глаза поблескивали в полутьме, и я улыбнулась при мысли, как бы себя повела, вглядись она в меня пристальней.

До отплытия я видела ее целиком – да, видела ее кожу, ее волосы, ее бедра (куда шире моих), но тут она предстала во всем своем великолепии… С фруктовым ароматом кожи. С тугими завитками ресниц. С темным потоком шеи, перетекающим в роскошную грудь. С миниатюрным носком башмачка, выступавшим из-под колокола юбки. (В тот первый вечер на ней было желтое льняное платье; кромка низкого корсажа, parseme[5] цветами вишни.) Мне хотелось с ней заговорить. Я бы, наверное, решилась, но Бедлоу отослал ее назад, в прежний угол.

– Надеюсь, вы разделите со мной трапезу?

Я вновь уклонилась, пояснив, что уже отобедала и впереди у меня гора работы.

– А в чем она состоит? – спросил Бедлоу, наклонившись ближе ко мне.

Он выглядел по-своему привлекательным. Его длинные каштановые волосы были стянуты лентой в косичку. Лицо казалось угловатым и мастерски могло бы выражать жестокость, но сейчас, когда Бедлоу сидел в своей уютной каюте в обществе женщины, которая ему принадлежала, и незнакомого мужчины, суровости в нем не замечалось ни следа.

Молю небо, пусть он видит меня только так – только как мужчину! – пронеслось у меня в голове.

Впившись в меня холодными глазами, Бедлоу продолжил расспросы:

– Мы с капитаном любопытствовали насчет нашего с головой погруженного в труды спутника. Не сочтите за дерзость, но над чем это вы так усердно работаете?

Я промолчала, наблюдая за Селией, которая хлопотала по хозяйству в окружении орудий, более пригодных для научных опытов, нежели для кулинарных манипуляций. К тому же английскую фразу (еще и лживую) подыскать не удавалось.

– Простите меня за мои гипотезы, – проговорил Бедлоу, – но мысленно я собрал кое-какие данные о наших товарищах по плаванию – о капитане, о приметных членах команды… конечно же, и о вас. Что-то вроде игры «угадай биографию», если хотите; полагаю, игра эта вполне безобидна… В столь долгом путешествии времени, сами понимаете, предостаточно. А общество так немногочисленно…

При этих словах я повернулась в сторону Селии, недвусмысленно ожидая, чтобы меня ей представили.

– Ах да… – спохватился Бедлоу.

Мелоди – так он ее назвал, говоря о ней, как говорят о ценной собственности. Селия поклонилась, произнесла какое-то приветствие; я ничего не ответила, радуясь собственному благоразумию, да и язык меня не слушался.

Бедлоу, круговыми движениями покачивая хрустальный бокал, омывал его края мерцавшей жидкостью. Глубоко втянув в себя аромат хереса, он сказал:

– Что касается вас, сэр, – опять-таки, прошу не обижаться, – в вашем досье у меня значатся следующие данные: вы плывете в Норфолк, а возможно, и далее до Ричмонда, откуда направитесь в глубь материка преподавать свой родной язык в университете мистера Джефферсона… покойного мистера Джефферсона. – Он резко подался вперед, азартный игрок. – Ответьте, хоть что-то я угадал? – Улыбка скорее коварная, чем открытая. Челюсть квадратная, поросла щетиной. Бросилось в глаза, какая широкая у него грудь: волосы золотыми нитями ниспадают на кружевной воротник рубашки.

– Вы, сэр, – проговорила я, – весьма проницательны. Я действительно намереваюсь заняться преподаванием.

Подобного намерения я, разумеется, не имела, но со временем такой план мог оказаться не хуже прочих. По правде, я еще не задумывалась над тем, как буду добывать себе пропитание в Норфолке, Ричмонде, Шарлоттсвилле или где-то еще. Случай забросил меня в этот штат, названный по имени Елизаветы I, королевы-девственницы. Случай направил нас и в плавание по реке, носящей имя ее родственника – короля Якова; помнится, я поражалась тому, что столь же легко могла бы очутиться и на Ниле, на Тибре, на Темзе – или на любой другой реке в мире, менее знаменитой. Еще несколько недель назад, в Марселе, я страстно стремилась выполнить наказ моей первой наставницы, моей Soror Mystica[6] – Себастьяны д'Азур, – выйти в море. И первый же капитан, взявший меня в плавание, направился в Виргинию.

– Oui, – кивнула я, – c'est [7]: преподавать.

– Ага, вот видишь, дорогая Мелоди, я был прав! Он намерен преподавать – наш месье…

Бедлоу запнулся. Я молчала.

Отчаявшись себя как-то назвать (я еще не выбрала ни одного из многих моих американских имен), я молчала, но Бедлоу продолжал говорить. За его великодушным предложением стояло желание и продемонстрировать свой вес в обществе, и проводить вечера во время плавания вместе со мной.

– Если вам, сэр, нужна рекомендация, то вам стоит только попросить. Мое имя в Монтичелло хорошо известно. Но разве, по-вашему, не позор, что столь великий человек умер должником?

– Вашим соотечественникам он наверняка запомнится за нечто большее, чем долги, – отозвалась я.

Плантатор меня не понял, для него жизненный успех выражался в наличности.

– Законностью в этом университете и не пахнет, – продолжал Бедлоу, переиначив вопрос о наследстве Джефферсона. – Тем более сейчас, по смерти знаменитости. Еще и полгода не прошло, а студент тычет дулом пистолета в висок профессора.

– Я постараюсь быть осмотрительней, – заметила я.

Главное же, что меня в тот момент занимало, – это ревнивая инвентаризация окружавшей меня обстановки. Я не столько завидовала Бедлоу, сколько мысленно негодовала на капитана, уверявшего меня, что моя каюта – лучшая. Где же тогда мои хрустальные бокалы, серебряная посуда, молескиновый диван и зеркала в позолоченных рамах?

Я встала с кресла. Сейчас принесу свои извинения, украдкой взгляну на Селию и откланяюсь.

А тем временем рассеянно захватила со стола горсть каких-то штучек. Похожих на фигурки для игры. Но какой? Меня разобрало любопытство: это были довольно тяжелые железные стерженьки длиной с палец, на кончиках вычеканены крохотные изображения. Буквы? Фигурки? Ручки оплетены черной лозой. Вглядеться пристальней мне мешал полумрак. Но помешал и Бедлоу. Он вскочил и вырвал стерженьки у меня из рук. Глаза его сузились, в них сверкнул отблеск горевшей поблизости свечи. Желая всего лишь сказать хозяевам что-то приятное на прощание, я допустила явную оплошность. Какую же?

Бедлоу метнул свирепый взгляд в сторону двери. Я удалилась.

Я еще не раз виделась с Толливером Бедлоу, могла даже за ним наблюдать, но повода для разговора больше не случалось. А вскоре он заболел, и чем ближе был берег, тем хуже ему становилось.

Когда я вновь увидела их издали, плыть до Америки предстояло еще несколько недель. Я наблюдала за ними раза два – может быть, три. Всегда незамеченной. Или же мне так казалось. И всякий раз увиденное начисто выбивало меня из колеи. Вместо того чтобы читать или писать, как мне того хотелось, я часами просиживала у себя в каюте, водя пальцами над пламенем свечи. Что же такого я видела? И почему внутри меня при виде этого все переворачивалось?

Последующие сцены не шокировали меня так, как первая, однако смятение мое продолжало нарастать. Я заставала их полураздетыми. Слышала, как она читает ему перед сном. Видела ее спящей – свернувшейся клубком на полу у постели больного. Видела, как она ухаживает за ним, сидя на прикроватном стульчике. При мне говорили они мало. Странно, но зеркало на стене нередко отсутствовало. И только однажды я вновь уловила… нет, мне почудилось, будто я уловила запах паленой плоти.

Постепенно опасность завязать беседу миновала – на полпути от Марселя болезнь сломила Толливера Бедлоу окончательно. Оба они перестали показываться. И только однажды, по милости съемного зеркала, я увидела его простертым на ложе. Он, в поту под множеством одеял, трясся от озноба. Волосы его слиплись. Глаза остекленели. Огонек свечи трепетал в лужице пота, скопившегося в ямке шеи, которая при первой встрече показалась мне столь мужественной, а теперь болезненно пожелтевшей. Из потрескавшихся губ вырывался стон – нет, горестный вопль, предвещавший смерть: им заменилась скорбная песня Селии.

Как-то вечером, ближе к концу плавания, возвращаясь с палубы, откуда виден был калейдоскопически многоцветный закат, я задержалась в темном проходе и вслушалась. Тишина. Я шагнула ближе к двери их каюты. Она была не заперта и чуть приоткрыта; изнутри тянуло тошнотворным запахом, схожим с… Я приняла его за зловоние недуга, горячечного пота, но, как позже выяснилось, этот запах был специфическим для болезни Бедлоу – его гниющие десны источали отвратительный смрад, будто из какой-нибудь расселины сочилось дыхание преисподней.

Я поискала глазами зеркало, но стена пустовала. Не знаю, что меня побудило, но я не двинулась к себе и не постучалась к ним. Нет, просто толкнула дверь – и слегка приоткрыла: вот она, Селия, передо мной, сидит за столом, склонившись над зеркалом, которое я узнала по позолоченной раме. Пишет на задней стенке? В руке она держала… стиль? мастихин? Словом, что-то вроде того. На столе возвышалась небольшая жаровня, с круглой решеткой наверху. И подрумяненное яблоко. По спелости ближе к Марселю, чем к Ричмонду.

Увидев меня, Селия не вздрогнула. И не заговорила.

Встала и шагнула к ящику, откуда взяла еще одно яблоко.

– Хозяин, когда проснется, требует печеное яблоко.

Всегда.

И кивнула мне:

– Уходите.

С тех пор, до конца плавания, Селия держала дверь каюты запертой.

Я вновь взялась за поставленные перед собой задания. Всеми силами старалась изгонять Селию из растревоженных мыслей. Подолгу писала. Почти не спала, но стоило заснуть – над моими снами властвовала Селия.

Когда я вновь ее увидела, она вернулась на родину. Рабыней. В цепях.

Я пробиралась ближе к носовой части «Ceremaju». Наталкиваясь на бочки, сторонясь острых предметов, распихивая людей… Добралась наконец до сходней – никого. Мне показалось, я их заметила: вон там, за высоким кирпичным зданием. Мне показалось – нет, готова поклясться, я увидела, – с шуршанием мелькнул край фиалкового платья и… Но увы, это была только тень. Селия? Ее нет.

Я стояла на пристани, ноги мои подогнулись, колени дрожали, сердце бешено колотилось. Сквозь щели покоробленных досок виднелась илистая, вспененная, маслянисто-желтая река. Вокруг звучал напев незнакомого мне города: перебранки и гомон торговцев, шум порогов выше по течению Джеймса, выкрики на чужом языке… Я не смела поднять глаза, знала, что Селии не увижу, а ничего другого я не искала. И если бы бриз унес мои слезы на берег, понять их причину было бы трудно; глядевший со стороны наверняка думал: вот стоит человек, только что явившийся в новую страну.

Пока я стояла, заглушая и глотая слезы, кто-то тронул меня за плечо.

Я быстро оглянулась, но рядом никого не оказалось.

2

Рокеттская пристань

– Сэр? Простите, сэр?

Вопрос повторялся не знаю сколько раз, прежде чем я его расслышала – и уловила нетерпение в голосе говорящего.

– Сэр! – снова окликнули меня – вежливо, но настойчиво.

Обернувшись, я невольно опустила взгляд. Передо мной стоял малорослый юнга с «Ceremaju», имени которого я не знала. Но видела, как он с обезьяньей ловкостью карабкается на мачту. Теперь он стоял босиком на деревянном тротуаре. Его штаны из коричневого сукна были неумело подрублены у коленей; шелковая желтая блуза, залатанная как парус, явно с чужого плеча, сидела на нем мешком.

– Oui, – отозвалась я.

– Что, сэр? – переспросил он, не понимая французского.

– Да, в чем дело?

– Меня послали спросить, сэр, есть ли у нас адрес? Здесь, в Ричмонде?

Мальчик был англичанином, не американцем, но под «нами», насколько я могла догадаться, разумел меня.

– Нет, у нас его нет.

– Так мы и думали. Вернее, капитан. Он говорит, такой изящный джентльмен, как вы, сэр, не имея в городе крыши над головой, обратится к миссис Мэннинг. Нырнёт, как утка в воду, говорит капитан. Он и вам так сказал, сэр?

Именно так и сказал – и ничего больше.

Я сошла на берег на четверть часа раньше Селии с ее спутниками, спустившись по тому же настилу в обществе капитана. Во французском порту он проявил ко мне большую предупредительность: там – с помощью денег и, полагаю, благодаря по-мужски уверенному напору – я убедила его взять меня на борт клипера. Он выставил множество резонов, мешающих ему устроить меня должным образом, но я отмела все его возражения, в итоге заполучив для себя лучшую на корабле каюту (так, по крайней мере, он заявил). По прибытии в Ричмонд я не без удивления заметила в капитане крайнюю к себе холодность. Словно я была немногим лучше сгружаемых на пристань ящиков и бочек. Завидев таможенника, явившегося за декларацией судового груза (тот был из породы тех, кто призван мерить и взвешивать), капитан недвусмысленно от меня отвернулся, хотя я на неуклюжем английском пыталась у него выяснить, куда мне теперь направиться.

Поймите, в Ричмонде я никого не знала и оказалась в этом городе скорее по воле случая. Первоначально судно направлялось в Норфолк, расположенный гораздо ближе к морю. (Да и в Норфолке знакомых у меня тоже не было.) Но по мере приближения к Норфолку капитану каким-то образом сделалось известно, что город из-за угрозы желтой лихорадки закрыт на карантин. В порт допускался только необходимый транспорт – почтовые суда, пакетботы и прочее. Иностранные суда, в трюме которых могла таиться невесть какая зараза, не принимались. Мы не уклонялись от карантина, как это произошло в Марселе. (Меня более или менее тайно препроводили на «Ceremaju», и бригантина покинула гавань в Дьедонне под покровом ночи… И мне ясно теперь, что сходным манером сплавили с борта и Бедлоу, дабы его болезнь не вызвала толки о лихорадке, карантине и быстро следующем за ними финансовом крахе.) Войдя в течение Джеймса, мы попросту взяли курс дальше – ко внутреннему порту Ричмонда.

От капитана я услышала только имя: Элоиз Мэннинг. Она, по его словам, содержала дом, «годный для джентльмена». Это меня очень взбодрило, поскольку я все еще беспокоилась, достаточно ли убедительно выглядит мой мужской имидж.

Сейчас я, конечно же, вспомнила о впопыхах брошенной капитаном рекомендации.

– Но, – обратилась я к стоявшему передо мной юнге с понятным недоумением, – я не знаю никакой миссис Мэннинг.

– Думаю, узнаете, сэр, – сказал он с улыбкой и махнул огрубевшей рукой куда-то наверх, в сторону поросшего кустарником холма невдалеке от нас.

Далее он добавил, что капитан велел ему доставить мой дорожный сундук названной миссис Мэннинг («Ох и тяжелый он, сэр, все руки мне оттянул»), а затем разыскать меня и доложить о выполненном поручении. Что он и сделал. С большим облегчением.

Паренек согнул руку, чтобы показать кровоточащий локоть, и принялся растирать шею и плечи, вполголоса приговаривая: «Ох и надорвался же я, чуть концы не отдал».

Я вытащила монету и протянула ее в качестве вознаграждения. Но паренек монету не взял, скорчив самую что ни на есть саркастическую мину.

– Что ж, ладно. – Я достала и вторую монету.

Зажав монеты в кулаке, юнга крутнулся на мозолистых подошвах и пустился бежать, так что мне пришлось крикнуть ему вслед, словно он был воришкой: