Книга духов

В ремесле сиделки им пришлось поднатореть. Никто в пораженном мором городе ни за какие деньги не соглашался ухаживать за больными, исключение составляли только обитательницы Киприан-хауса, знавшие, что им зараза не грозит. Служение плоти все сестры поменяли на служение медицине. Одни подвизались в Гринвичской больнице, другие – в Корлирз-Хук. Лидия разливала суп на Хьюберт-стрит. Эжени занималась тем же самым на Норт-Бэттери и еще заклинала богиню Закамику, хотя помочь зараженным было уже невозможно. Вскоре и сам Киприан-хаус превратился в филиал больницы; оттого и Бертис умер не где-нибудь, а на руках своей Лил Осы. Приходили и другие. Они готовы были платить за то, чтобы умереть там, где все напоминает о былых усладах. Но, разумеется, к их деньгам никто не прикоснулся; на сей раз объятия моих сестер не стоили ничего.

В начале своего трехстраничного письма Эжени выражала надежду, что я поспешу в Нью-Йорк; вероятно, Эли, вернувшись из Ричмонда, рассказывал о том, как я опустошила склеп под церковью Поминовения. На что она рассчитывала? Что я призову духов и они облегчат Эли уход или будут его сопровождать? Может, ей казалось, что я способна остановить длань смерти? Так или иначе, письмо свое Эжени подписала при лунном свете, сопроводив его самым печальным постскриптумом: Элифалет уже скончался.

День или более Герцогиня бодрствовала над телом. Сестры не знали, чего ожидать, потому что она совсем отчаялась. Она приняла на свои нагие плечи все бремя вины. Что показалось мне нелепым, однако в пришедшем затем письме Сары нашлось объяснение.

Цели утренних прогулок Герцогини и Эли по городу и вправду были деловыми, однако дела эти были связаны с благочестием, а не с надобностями сестер. Похоже, Герцогиня не забывала о том, из какой нужды ей самой удалось выбраться, и всячески старалась облегчить участь бедняков. Ее не отпугивала нищета – загоны для свиней на переднем дворе, подвалы, где среди сырых и грязных стен десятками ютились иммигранты; она являлась всюду, чтобы делать добро. Она давала беднякам деньги. (В насколько же ином свете представилась мне теперь ее мелочная расчетливость!) За услуги она взыскивала рабочими местами и едой и раздавала все это, не требуя благодарности. Она пригрела и самое Сару – сироту, дикое дитя африканских лесов. Другие, однако, не знали, кто им оказывал благодеяния; Герцогиня по возможности старалась держаться в тени. И горе тем, кто являлся к ее дверям, будь то с благодарностью или с просьбой… И все время рядом с Герцогиней был Эли. А теперь ей оставалось скорбеть, укорять себя и спрашивать, как она могла забыть, что он всего лишь человек и подвержен болезням.

В 1834 году, когда Нью-Йорк вновь постигла эпидемия холеры, Киприан-хауса уже не существовало. Герцогиня распустила его, и сестры рассеялись на все четыре стороны. Некоторые мне писали, по крайней мере сначала, но о большинстве напоминали только цветные булавки на давно заброшенной карте.

Эжени пренебрегла неприязнью королевы города, Мари Лаво, и вернулась в Новый Орлеан. Она живет там в безопасном отдалении от центра, в самом конце проулка около Рю-Дофин. Она как будто приютила у себя прежнюю Жрицу (и подлинную ведьму), фактически изгнанную из Парижа, – Мари Салоп; та прежде была союзницей Саните Деде и приходится Эжени мистической сестрой. Нынче, однако, ведьма Салоп желает непременно жить на улице и откликается только на Зозо Лабрик, потому что продает пыль от кирпичных брикетов, по пять центов за ведро, а еще за пятицентовик берется начистить этой пылью тебе веранду, дабы таким образом изгнать духов. Мы с Эжени переписываемся, и я не теряю надежды вновь увидеться когда-нибудь с этой добродушной Vaudouienne.

Что до Герцогини, то она раздала многое из имущества – прежде всего помогла Фанни и Джен купить собственный дом в городе – и уехала из Нью-Йорка. В нашей переписке с прежними обитательницами Киприан-хауса постоянно встречается заключительная фраза: «Нет ли новостей от Герцогини?» Но новостей не было. Пока.

Известие о смерти Эли и последующем роспуске Киприан-хауса должно было повергнуть меня в уныние. И повергло бы, если б уныние не завладело мною еще раньше.

Но к лету 1834 года новости из большого мира сделались для меня средством развлечения; хотя прошло уже три года с тех пор, как я вернулась на территорию, мне все еще не удалось привыкнуть к одиночеству, так как, да:

В Ричмонде я обнаружила, что Селия исчезла.

Я пала на колени перед запертой дверью дома, нашего дома, где все указывало на то, что он давно необитаем. По стенам, из расщелин и трещин, расползлись занесенные ветром лишайники, на крыше, среди испанских черепиц, поблескивали там и сям пучки серебристого мха. В колени мне впивались раковины и камешки, разрывая ткань панталон. Как же, как я не подумала о такой возможности? Что Селия, в свою очередь, покинет меня? Это просто не пришло мне в голову, и вот передо мной замаячило одиночество, судьбой моей стали стыд и отсутствие любви, и, осознав все это, я разразилась неостановимым потоком слез.

Долгое время я не поднималась с колен в тишине двора, в тени персей, болотной магнолии и единственного виргинского дуба, склонившего свои ветви до самой земли, где густо разрослись травы; рыдать я перестала только тогда, когда мне почудилось, что меня передразнивают птицы. Печальнейшие часы текли, я не шевелилась, в траве вокруг засуетились белки в поисках упавшей сверху поживы – желудей, орехов, чего-нибудь подобного… О, как я завидовала их столь несложным поискам.

46

Сестра в одиночестве

Мое возвращение в Сент-Огастин, в завешанный ставнями дом, стоявший к северу от Променада, во внутреннем дворике таможни, на улице, названной в честь святого, пришлось на душный сентябрьский день. Солнце стояло высоко, с мостовых все еще поднимались испарения после недолгого дождя. Дождавшись, пока уйдут случайные прохожие, я скользнула в свои ржавые ворота и по кирпичной дорожке добралась до заднего двора. Снова пошел мелкий дождь – закапал, как слезы или пот, просачиваясь через кроны деревьев.

Я перевела взгляд – нет, уставилась – на замок; железный глаз с ржавыми потеками слез на кипарисовых досках двери. Именно тогда я поняла, что Селии нет. И упала на колени.

Когда я наконец встала и принялась искать ключ… да, он был там, где я надеялась его обнаружить, – засунут в раковину стромбус у двери. Там мы с Селией его прятали в тех редких случаях, когда уходили врозь. Эта привычка осталась у нас с Хоспитал-стрит.

Тьма и пыль внутри дома подтвердили мою догадку: Селии не было уже давно. Покидая дом, она не навела порядок; постель стояла неубранная, остывшая, запах Селии выветрился; бутылка вина на фортепьяно была оставлена открытой; фрукты на буфете давно сгнили, в вазе кишмя кишели муравьи и мелкие, едва различимые мушки, и от всего натюрморта разило тлением. Поблизости обнаружились те самые синие очки, которые мы сделали для Селии в начале нашего побега.

Вернувшись на территорию, я отправилась к почтмейстеру. Он вернул мне все письма, которые я отправила Селии. Пытался ли он доставить их по адресу, спросила я. Да, раз или два, но ему никто не открыл. Он пожал плечами. Улыбнулся. Потрогал пальцем монету, которую я положила на прилавок.

Я отдала ему письма к Себастьяне, к девушкам из Киприан-хауса и к Розали По; все они уведомляли о том, что я прибыла в Сент-Огастин и писать мне следует по старому адресу. И еще я предупредила почтмейстера, что вернулась с намерением здесь поселиться и со мной будет жить моя сестра, Генриетта, которая, несмотря на робость, когда-никогда тоже может появиться в почтовой конторе.

– Женщины, – с братским сочувствием кивнул он. – У всех у них ветер в голове.

– Пожалуй, – согласилась я. И стала настойчиво расспрашивать его о Селии. Ему было нечего ответить, но тут я добавила: – Лидди, некоторые зовут ее Лидди.

– А, ну да, рабыня. Такая миловидная; да, да, да. Понятно, почему вы так интересуетесь. Скажите, она бежала? – От этой мысли он оживился, и я его за это возненавидела.

– Она не бежала, – мотнула головой я, зная, что говорю неправду. – Она свободная, ей незачем бежать… Будьте здоровы.

И я шагнула за дверь, не оставив в конторе ничего, кроме монет, писем и лжи.

Явившись в порт за сундуком, я и там расспрашивала про Селию. Если она отплыла на судне, может быть, кто-нибудь ее видел. Но ничего узнать не удалось, а длить расспросы я не хотела, опасаясь, что Селию примут за беглую рабыню.

Больше мне повезло с n

На полках я расставила по темам тома, приобретенные Мамой Венерой и Розали. Бросалось в глаза отсутствие моей первой «Книги теней», и часто я ломала себе голову над тем, куда она могла подеваться. Подозреваю, ее нашел и присвоил Эдгар. У меня, конечно, нет доказательств, но столь сильное подозрение, продиктованное интуицией ведьмы, да…

Книги.

Несколько книг о Флориде, то есть брошюры, опубликованные в последние годы и имеющие целью привлечь на полуостров приезжих. Это была загадка. С какой бы стати Маме Венере интересоваться Флоридой, разве что ей хотелось представить себе край, куда уехала освобожденная ею Селия. О да, несомненно, Розали зачитывала Маме отрывки из таких книг, как «Флоридские зарисовки» Форбса, «Наблюдения» Виньоля, «Заметки о Восточной Флориде» Симмонза; всюду Флорида объявлялась земным раем, и можно было подумать, что здесь стоит уронить в землю зернышко и через три месяца ты владелец сада. А ведь посевы – будь то хлопок или тростник, сималь или барбадосский хлопок – требуют немалого ухода. Местный соленый воздух и вправду целителен, однако авторы не могли не упомянуть летний «нездоровый сезон». Я изучила эту пропаганду от корки до корки и таким образом хорошо узнала каждый уголок территории, не покидая своего убежища за увитой виноградом калиткой. Если я осмеливалась выйти за его пределы, то по холодку, при лунном свете. В дневные часы окна у меня бывали зашторены; в солнечном свете мне виделось обвинение. Мне не нужны были напоминания о мире за моими стенами и о прегрешениях, которые я совершила в их пределах… Я потребляла только самое необходимое, позволяя себе минимум излишеств. Дабы описать, насколько я запустила свой дом, свое тело и душу, лучше всего воспользоваться словами самого Блаженного Августина: «Я сделался сам для себя бесплодной пустыней».

Правда, как ведьма я процветала. Набралась силы, той самой, которую заимствовала у мертвых.

Как я это поняла? Очень просто. Вернувшись к Ремеслу, я достигла успеха там, где раньше терпела неудачи, и не просто неудачи, а тяжелые провалы.

Вначале у меня душа не лежала к занятиям Ремеслом. Но однажды ночью, сидя перед портретами чужих предков, с обычным, не колдовским вином в стакане, я обратила случайную мысль в действие: закрыла глаза, пробормотала Слова Воли, которым меня научила Лидия Смэш, и заставила захлопнуться, одну за другой, все внутренние двери дома. Поскольку я была пьяна, это мне понравилось. Оставаясь в другом конце комнаты, я заиграла на рояле. Звуки нестройные, но все же победа, верно? Успех я отметила – да, новой порцией вина.

Что касается усвоенного от Эжени, этого я касаться не стала; для вуду нужен объект, человек, а не рояль. А у меня никого подходящего не было. Даже живущего дверь в дверь докучливого соседа, на которого я могла бы напустить Агару-Тоннерр, Сими или иное злобное божество из пантеона вуду. В самом деле жители Сент-Огастина могли бы поклясться, что мой дом пустует.

И вот, не увлекшись ни телекинезом, ни вуду (хотя куклу Барнума я все же изготовила и воткнула ей красные булавки в секретные места), я исключительно от скуки взялась за некоторые книги из сундука. Только тогда мне стало ясно, по какому принципу была подобрана библиотека Мамы Венеры.

Достаточно сказать одно: Провидица как будто долгое время не знала, считать себя живой или мертвой. Где она отводила себе место – на узкой границе между этими состояниями? Как я ее жалела, как скучала по ней, надеялась, что она покоится с миром… Среди книг попадались французские. Может, она рассчитывала, что я их переведу для нее, когда вернусь в Ричмонд? Или книги перевела Розали? Ей это было по силам, правда, пришлось бы поминутно справляться в словаре. А может… может, в свои необычные штудии она вовлекла Эдгара? Так или иначе, среди книг мне попались «Dissertation sur l'incertitude des signes de la mort»[123] Брюйера и «La Vie de I'homme respect et defendu dans ses derniers moments»[124] Тьерри. А еще «Morte incertae signa»[125] Уинслоу – чтобы было на чем отточить свою латынь. Эти и другие труды трактовали о «мнимой смерти», то есть рассматривали признаки смерти и признавали достоверным свидетельством только разложение.

Бедная Мама… Но признаюсь, скоро я отвлеклась от мыслей о Провидице, потому что многое в этих книгах имело отношение ко мне и к моей судьбе. Хуфеланд в своей «Der Scheintod», или «Мнимой смерти» (к счастью, имелся перевод этой книги, который, отсекая такую вредную помеху, как немецкий язык, давал непосредственный доступ к ее тевтонской основе), также высказывал мысль, что единственным признаком смерти должно считаться разложение. Далее, однако, Хуфеланд рассуждает о состоянии, почти не отличимом от настоящей смерти и способном длиться днями и неделями; при этом у человека, как у медведя в зимней спячке, отсутствуют пульс, мышечные рефлексы, дыхательные движения и все же, все же он возвращается к жизни… То же самое случилось со мной на реке Матансас.

Другие книги и брошюры были написаны с целью остановить преждевременные погребения; на главной из них автором значилась дама, которая была мне известна по книге Себастьяны, – мадам Неккер, супруга министра финансов при Людовике XVI и мать мадам де Сталь, писательницы и salonnarde[126]. Вроде бы эта высокопоставленная особа посетила однажды тюрьму Сальпетриер – больницу или же покойницкую при тюрьме (полагаю, в кровавые дни революции разницы между тем и этим не было никакой) – и видела, как санитары укладывали в гробы умирающих – заметьте, не мертвых, а умирающих. После этого мадам, опасаясь, что и сама попадет в гроб прежде, чем угаснут чувства, стала агитировать за реформу правил погребения. Она требовала сооружения моргов (в Германии сейчас таких множество), где бы «мнимые покойники» лежали определенное время с прикрепленными к кольцу на пальце колокольчиками или флажками.

Наполеон счел, что это слишком дорогое удовольствие, и тем лишил французов уверенности в том, что их не похоронят заживо. Что касается мадам, ее погребли с молотком в руках, и могилу ее прикрывало одно только стекло. Но мне было интересно другое. Автор брошюры ссылалась на некую Ла Жюмельер, женщину из Анжера, осужденную за то, что она чересчур поспешно спроваживала покойников в могилы. Ла Жюмельер. Это имя было мне знакомо… Да, ведьма; я видела в Киприан-хаусе ее книгу и даже выписывала из нее выдержки.

Уверенная, что наткнусь на сестру, состоящую в альянсе со смертью, я отыскала нужные страницы, и… и меня постигло разочарование. Но не все было потеряно. Записи Ла Жюмельер привели меня к трем тонким книгам, которые я позаимствовала из собрания Герцогини. Их составила некая Умбреа, ведьма из Тосканы, дерзнувшая присвоить себе имя богини теней и тайн, супруги Диса, бога смерти.

Я пристрастилась к этим stregharia[127] и вскоре занялась старинным колдовством на итальянский манер. Осмелилась даже попробовать свои силы в гаданиях, чего долгое время избегала. Потому что:

Способы гадания, по большей части пугали меня и пугают до сих пор; в отличие от итальянских streghe[128], гадальщики обычно не берутся влиять на будущее. (А кому, будь то ведьма или не ведьма, хочется знать о будущих бедствиях, если они неотменимо предопределены?) Но итальянские сестры заглядывают в грядущее с другой целью. Они исходят из того, что будущие события можно предотвратить; это не более чем вариант, который осуществится в том случае, если ничто не будет нарушено в настоящем. То есть, провидя будущее, они стремятся изменить его через настоящее.

О, но к каким же средствам гадания прибегнуть?

Я тщательно изучила все три книги. Ателье мне служила недостойная этого наименования кладовка, где я, как на привязи, проводила долгие часы, превратив помещение в свинарник; теперь я перенесла занятия Ремеслом во двор и в сад, а светила мне свечка или луна.

Для начала я изготовила руны по типу тосканских, рельефные, с надписями белейшим мелом. Тридцать три камня я снабдила собственными надписями, двадцать семь – письменами stregha. Шесть камней – цвета черного, белого и оттенков серого – оставались без рунических надписей. Я хранила их в мешочке, доставала оттуда и кидала, как сказано выше. И… ничего не видела, ничего не могла прочесть в их расположении. Все казалось бессмысленным, непонятным. Почему? Со временем я узнала, что некоторые руны считаются мужскими, другие женскими. Несомненно, я, когда бросала, путала их. Чтобы удостовериться, я приготовила второй набор рун – на ракушках, с надписями ягодным соком. Их я бросала на подложку из песка. И снова ничего. Я отчаялась. Похоже было, что у меня нет способностей к такого рода гаданию.

Но далее, в своей третьей книге, Умбреа писала о гадании по огню:

«Вырежи большую деревянную куклу (любую), она будет изображать Бефану, дарительницу, праматерь, связующую прошлое с настоящим. В полый живот изображения помести виноград, сушеные смоквы, каштаны, груши, яблоки, плоды рожкового дерева, а также sapa и cotnognata[129]. Затем устрой костер в форме конуса: внизу дрова, на них – ветки ежевики, на них конские каштаны, а сверху солома. Разожги яркий огонь. Съешь плоды из живота Бефаны, потом кинь куклу в костер. При этом нужно петь:

Огонь, ты мной зажжен,

Ты небом освящен,

Ты небом освящен –

Сир будущих времен!

Задавай огню вопросы, чтобы ответ был „да“ или „нет“».

Ровное пламя, если верить написанному, означало «нет». Взрыв каштана был ответом положительным; искры складывались в рисунок, легко понятный ведьме. Так, искры, взлетающие вверх, – это изобилие и благополучие. Искры летят вниз – упадок.

Искры справа от ведьмы – кто-то придет.

Слева – потеря.

Искры летят прямо на гадальщицу – опасность.

В ночь, когда я сожгла Бефану на берегу при лунном свете, искры подхватил соленый бриз. Распавшись на два равных пучка, они брызнули направо и налево, но потом закрутились вихрем и потянулись красными перстами к моим голым коленкам.

Кажется, я поняла ответ: «Она придет. Она уйдет. И мне будет угрожать опасность».

И вот я стала ждать. Неделю за неделей. Месяц за месяцем. Прошло три месяца или больше.

Встретиться с предстоящей опасностью тет-а-тет мне было страшно, поэтому я попыталась призвать к себе друзей (одни были мертвы, другие живы, но далеко), для чего прибегла к единственному знакомому способу – в саду между деревьями развесила медные колокольчики. Может, мой призыв услышит отец Луи, с которым я в последний раз виделась в Марселе. Или Мадлен, если она по-прежнему слетает к одержимому плотью человечеству. (В этом я сомневалась.) Или даже Мама Венера. Всех троих я выкрикивала по именам, но никто не явился. Вскоре я отказалась от всех книг, от всякой надежды и сказала себе, что в огне Бефаны не видела ничего, кроме обыкновенного пламени. Днем я спала, долгими-долгими ночными часами пьянствовала (да, я предалась пороку), а на заре вновь впадала в сон без сновидений.

И вот в один из осенних дней, когда я, изнемогая от жары, лежала в постели и прислушивалась к перестуку дождевых капель (крыша прохудилась, это было ясно), до меня долетели звуки, каких я не слышала годами, – упорное звяканье колокольчика у задней двери.

Вначале я решила, что ослышалась. Верно, это дурит мне голову гром или треснувшая ветка. Но звук повторился, и я спрыгнула с несвежей постели, зная, зная точно: это она.

Перепрыгивая через ступени, я скатилась по ветхой лестнице. Но когда я открыла дверь… на пороге показалась не Селия; нет, это был Йахалла. Нищий семинол, торговавший неизвестно чем. Он промок, но был трезв, кожа приобрела оттенок остывающего пепла. Одет он был не как индеец и не как белый. (Мой вид тоже не отличался презентабельностью.)

– Ха! – произнесла я. – Что у нас сегодня? Небось дрова для нынешних жарких ночей.

Не дожидаясь ответа индейца, я отступила, чтобы захлопнуть дверь. Но тут мне бросилось в глаза, что у него за плечами нет вязанки дров, нет при нем и тележки с апельсинами, которые он жарил на прицепленной тут же жаровне и, смазав медом, продавал.

– Что тогда? – спросила я. – Говори!

От долгого одиночества я сделалась нетерпеливой. От внезапного разочарования к глазам подступили слезы.

Йахалла вытянул шею вправо, потом влево, потом его темные глаза уставились поверх моего плеча в дверной проем. Всмотрелся в меня. Пристально. В его взгляде возник вопрос, который он изобразил мимикой:

Поднес скрюченные указательные пальцы себе к лицу, к глазам. Я не поняла, и он, шагнув в сторону, сорвал с вьющегося куста у меня на ограде две ипомеи. Их он тоже поднес к лицу – к глазам.

– Она ушла, – объяснила я. – Пропала.

– Нет, – с ударением произнес он. – Нашлась.

47

Мир путешественника

Индеец Йахалла долгое время находился в подчинении у компании вискарей – белой швали, торговавшей чересчур забористым спиртным. В тот день, когда он ко мне явился, от него вовсю разило. Я провела его внутрь, в гостиную. Он промок и трясся, потому что, хотя день был жаркий, ливень лил холодный. Я разожгла очаг, но поленья только дымились и шипели и никак не разгорались.

Я села и всмотрелась в Йахаллу. С воином, благородным индейцем, описанным мистером Фенимором Купером, он не имел ничего общего. Это была жалкая опустившаяся личность, его красные глаза не отрывались от буфета, где он заметил графин с портвейном. В конце концов я налила ему стакан, и Йахалла заговорил – на мускоги, но также на испанском и на английском, нарочито ломаном. Однако вскоре я вытянула из него наиболее удобопонятную речь, после того как безжалостно закупорила графин и отказалась наливать больше, пока…

– Они знают о Цветочном Лице, – сказал он. – Ищут ее.

– Кто о ней знает?

– Индейцы и торговцы. – Он изобразил мимикой, как кого-то хватают. И снаряжение ловцов: винтовки, кандалы и прочее.

Они ищут Селию и прежде всего Лидди? Неужели это были ловцы рабов, нанятые наследниками Бедлоу? После стольких лет? Или он вел речь о трейдерах, то есть негодяях, которые рыскали по территории, присваивая то, что им не принадлежало, – лошадей, коров, рабов; двуногая добыча ценилась ими выше всего.

– Где она? – спросила я. – Недалеко?

Йахалла печально, жалостно покачал головой. Он вновь и вновь указывал пальцем себе в один глаз, потом в другой, потом в пол, и я потеряла терпение.

– Что? Где она? Ты хочешь сказать, она… в земле?

– Нет-нет, ни в какой не в земле… Она бежать на землю. – Он обозначил жестом, что уже отработал вознаграждение.

– Послушай. – Я выставила на вид две бутылки, взятые из буфета. – Скажи, где она, и бутылки твои.

Нынче мне стыдно за этот подкуп, но мне, как и моему собеседнику, было на все плевать.

– Я ее не видеть. Йахалла слышит. И ничего больше.

– Что слышишь? Что ты слышал?

– Она, Цветочное Лицо, она бежать, бежать из Сент-Огастина на землю племени.

Немало черных людей, как свободных, так и беглых, жили вместе с семинолами в разбросанных по территории поселках. Видимо, они находились в неволе, однако это было не жестокое рабство, а скорее отношения вроде феодальных. Иногда чернокожие жили отдельно, а за землю отрабатывали или платили оброк, но чаще они с индейцами взаимодействовали более тесно. Сверх этого мне мало что было известно.

– Но где она? Твое племя могучее и большое.

– Ничего не большое. И не могучее.

Когда Йахалла схватился за графин, я промолчала. Позволила ему налить. Смотрела, как он пил. Его кожа, высохнув, сделалась совершенно тусклой; сухая, как бумага, она свисала с костей.

Оставив Йахаллу в гостиной, я стала искать среди бумаг карту территории. Нашла ее и расстелила на пыльном столе. Попросила Йахаллу показать, где, как он «слышал», может находиться Селия; но прежде он забрал бутылки, сунув их себе под мышки.

Слухи о девушке, похожей на Селию, дошли до него в Фернандине, где он торговал стеклянными бусами. И еще он слышал что-то вроде этого недавно, в поселении Волузия.

– А теперь? – спросила я. – Где она теперь?

Но семинол был уже у входной двери.

Благодаря Бефане или без ее участия у меня появилась надежда; и еще мне понадобилось принимать решения.

Селия находилась недалеко, может, совсем под боком, во всяком случае, территорию она не покидала. А значит, она могла вернуться. Но вдруг это не так? Одно дело, если она отправилась к семинолам по своей воле, а если нет? Если ее забрали против воли? Если у нее вообще отсутствует воля, если я своими дурацкими чарами низвела ее до полного безволия?.. Как я старалась убедить себя, что Селия бежала, что она спала и видела, как бы оказаться подальше от Сент-Огастина, потому что в самом деле она никогда не чувствовала себя здесь в безопасности.

Но нет: что, если, что, если, что, если?..

Наконец я поняла, что выбор сводится к двум возможностям:

Я могла сложить руки, понадеяться, что у Селии все хорошо, и ждать, вдруг она вернется. Или следовало разыскать ее и в случае необходимости ей помочь.

Думала я несколько дней; в дело вновь вмешалась трусость. И еще желание спрятать голову в песок, забыть обо всем, что я натворила. Я не обратилась к «Книгам теней» или к другим ведьминым средствам, будь то колдовство или ясновидение; наверное, я боялась того, что при этом обнаружится. Решение я нашла в другом, неожиданном месте – в «Собрании сочинений» святого покровителя и тезки города; там мне попалось такое определение грешника:

«Человек, который из двух благ выбирает меньшее».

Я поняла, что не оставлю Селию. Я буду ее разыскивать. Найду. И, если нужно, помогу ей.

На рассвете мой саквояж был уже упакован; ключ я спрятала в розовом нутре раковины стромбуса, установленной у порога. К полудню я взгромоздилась на лошадь, гнедого мерина, который, как заверял продавец, знал Кингз-роуд наизусть. Медленно, черепашьим шагом, я выехала из города навстречу очищению от грехов. Так мне, во всяком случае, хотелось думать.

Я не была единственным странником в ту осень и зиму, но, прежде чем я услышала о семи семинольских вождях, утекло немало воды.

Да, у семинолов было семь вождей, и теперь они двигались на Запад, потому что им так сказали. И, разыскав подходящую землю (которая бы не подходила белым), они и их соплеменники переселились бы туда, к берегам реки Арканзас. Они собирались оставить собственные земли и всем скопом поселиться среди криков, Людей Войны, с которыми некогда враждовали. Своих черных союзников они должны были покинуть, оставить в наследство. Так распорядился добрый «Король» Джексон.

Его – Джексона – послал во Флориду в 1819 году Монро, чтобы прижать семинолов и выловить беглых рабов, которых семинолы долго укрывали. Это Джексон и осуществил, невзирая на то что Флорида принадлежала Испании. Испания, однако, вела войну на других фронтах и не имела сил противиться.

Представьте себе, что земля – это мяч, которым перебрасываются военные и дипломаты. Испанцы захватывают ее у различных индейских племен, но затем отпасовывают Британии через Парижский договор 1763 года; этот документ кладет конец конфликту, который по одну сторону океана был известен как Семилетняя война, а по другую – как война французов с индейцами. Далее это британская территория, разделившаяся на четырнадцатую и пятнадцатую колонии – Восточную и Западную Флориду; и существует она без бунтов.

Около 1780 года, когда на восточном побережье осела пыль революции, побежденные британцы возвращают Флориду Испании; из Гаваны сюда устремляются прежние ее обитатели. Они правят в этот раз двадцать с чем-то лет, в отличие от британцев ослабив вожжи. Как раз благодаря их беспечности, которой не раз пользовались чернокожие и краснокожие, Джексон сумел вторгнуться во Флориду…

Но теперь, когда цель достигнута, как поступить с туземцами?

Избавиться от них, как же иначе.

Намечаются договора:

В1823 году у ручья Маултри, вблизи Сент-Огастина, тридцать с лишним вождей уступают американцам тридцать с лишним миллионов акров индейской земли. Взамен им дается четыре миллиона акров в глубине материка, чтобы к ним по морю не приплыли союзники или оружие. И они соглашаются не торговать с кубинцами, чьи суда курсируют вдоль берега. Более того, индейцы должны выдать всех рабов, которых у себя укрывают.

Иные противятся этим условиям, но переселение состоится. Семинолы отправляются в Центральную Флориду к песчаным холмам, на волю опустошительных ливней и засухи. И только когда они оказываются на грани голодной смерти, расщедрившийся Великий Отец в Вашингтоне выделяет им тысячу пайков говядины и соленой свинины на две тысячи переселившихся индейцев.

Голодающие индейцы выходят за пределы своей земли, убивают скот, беспокоят поселенцев, и наконец издается распоряжение: индеец, обнаруженный на территории белых, получает тридцать девять ударов плеткой по голой спине.

Племя либо вымрет, либо поднимет мятеж против белых людей.

И вот новое переселение. На сей раз дальше. На нежеланный Запад.

В конце 1832-го и начале 1833 года я долго печалилась по Элифалету.