Книга духов

Подняла на меня глаза. Они засияли еще ярче – оттого, что наполнились слезами. Я услышала:

– Что… что ты со мной сделал?

Меня захлестнул стыд. Вместо ответа из глаз полились горячие слезы.

Мое заклятие спало, уж это-то было ясно. Но добилась ли я этого неловкими приемами ведовства, наложенными еще до того, как я ее покинула? Или же чары продержались до сих пор, со временем ослабевая? Не знаю, а спрашивать я не могла.

Поймите, Селия и не подозревала, что я ведьма. Для нее я была не кем иным, как только Анри; позднее – мнимым американцем, Генри, – очередным белокожим, носителем зла. И что еще, кроме худшего вреда, можно было ожидать от моего признания? Далее: испытать соблазн исповедаться мне больше не пришлось.

Ведя меня к хлипкому чики, Селия с досадой отмахнулась от трех семинолок, глазевших нам вслед. (Их недовольство было очевидным, однако Селии они подчинились.) И мы сели на сосновый пол. Заговорили. Селия первой.

О том, что она давно желала мне смерти за все мои поступки. Не за уход, а за то, что я оставалась с ней слишком долго, за мое с ней обращение. За то, что сама этого желала. О, даже вспоминать о нашей совместной жизни ей было тяжко. Я видела это ясно. Она сжимала руками голову, словно одна мысль об этом причиняла ей боль. И хотя меня расстраивало ее смятение, ее страдальческий вид, меня они радовали. Да, чем больше она огорчена – тем лучше; быть может, тогда она станет меньше винить себя. Мне не хотелось, чтобы она думала, будто она побудила меня к низменным повадкам, к распутству. Я знала, что она вернется мыслями к Бедлоу и возложит на себя ответственность и за его ухватки. Мы в некотором роде соучастники – хотя бы из-за ее красоты, которую она сама наверняка презирала.

К счастью, Селия не ударилась в подробное перечисление всего того, что между нами произошло. Необъяснимого лучше не касаться, думала я. А что я могла бы сказать? О ведовстве и ворожбе нельзя было и заикаться. Не имела я желания и распространяться о подлых мотивах, которые мною руководили: одиночестве, отсутствии любви, похоти. Все это вновь завладело мной – и с мощной силой – теперь, когда я сидела рядом с женщиной, которую любила и которую потеряла, потеряла безвозвратно. Мне это было яснее ясного.

Селия повторила, что желала мне смерти, и от этих слов у меня в душе все переворачивалось. Но потом лицо ее просветлело:

– А когда я увидела тебя здесь, и нож Арпейки у твоего горла… Я поняла, ненависти во мне больше нет. Я больше не желала и не желаю тебе смерти.

Сердце у меня взыграло от радости, однако от пояснений Селии я похолодела. Оказывается, если бы не ее вмешательство… Этот краснокожий – Арпейка – собирался меня убить и снять скальп – вернее, сначала снять скальп, а уже потом прикончить.

Что ж, если Селия избавилась от ненависти, то и я тоже избавилась от любви. Что – чувство вины, стыда или просто время, – снимая нагар с фитилька, безвозвратно погасило пламя моей страсти?

Нас теперь не связывало ничего, кроме минувшего, – и я начала ей рассказывать о прошлых событиях. Сказала, что Мама Венера скончалась во сне. Повторно солгала, что у Розали все хорошо и что об Эдгаре беспокоиться незачем. На вопрос Селии, висят ли до сих пор объявления о ее поимке, ответила отрицательно. Перечисляя мимоходом места, где мне пришлось побывать, я заметила, что она лишь притворяется заинтересованной. Да и в самом деле, с какой стати ей надобно знать, куда я отправилась, кого повстречала и что повидала (факты вперемешку с враньем), после того, как оставила ее одну в Сент-Огастине завороженной, в полном душевном смятении?

Ни о себе самой, ни о том, что произошло с того дня, когда мы расстались, когда я покинула ее, бросила, Селия не обмолвилась ни словом, и я знала, что и не должна спрашивать. Однако кое-какой ответ я получила днем, когда в лагерь вернулся отряд следопытов.

Он шагнул к нам навстречу – и я почувствовала, именно почувствовала кожей его могучую волю, как это случалось со мной раза два прежде, в обществе ведьм, преисполненных гнева, с глазом, сверкавшим яростью.

Он был высокого роста. И хотя не отличался статностью, я взволновалась до глубины души.

Лицо отливало ненавистной ему бледностью, глаза тоже были светлыми. Черные волосы стягивала лента из оленьей кожи, свисавшие с нее темные перья обрамляли лоб. Широкую грудь украшало ожерелье – три полумесяца из кованого серебра. Пестрая накидка ниспадала до колен. За поясом торчали два ножа и странный предмет – боюсь, что это был скальп, давно ссохшийся и съежившийся, с клочками свалявшихся волос. Высокие кожаные сапоги доставали почти до колен, и я заметила – может показаться, некстати, – что ступни у него небольшие, а равно и руки, в которых он держал синюю винтовку.

Это был Оцеола. Я поняла это сразу, и называть его имя было не к чему.

Не нужно было и сообщать, почему он к нам явился. Приблизившись, он посмотрел на меня, а потом снова перевел взгляд на Селию. Я увидела на ее лице улыбку. И увидела также, как от этой улыбки взор воина зажегся радостью.

Они переходили на английский, только когда Селию подводил язык мускоги. Оцеола – голос у него звучал то хрипло, то звонко – обращался только к ней. Селия, как посредник между нами, пользовалась двумя языками, и в итоге определилось следующее:

Нет, я – не рабовладелец. На деле скорее как раз наоборот. О нашем бегстве Селия поведала по-английски. Менее подробно – за что я была ей благодарна – она описала нашу жизнь в Сент-Огастине.

Да, я пришла из Форт-Брука. Да, это я совещалась с Миканопи. Услышав это из уст Селии, я попыталась объясниться, однако воин прервал мои сбивчивые оправдания и повернулся ко мне спиной.

Мы с Селией сопроводили Оцеолу к трапезе, состоявшей из рубленой оленины и кукурузной каши. Подавалось и виски, но на этот раз я позаботилась о том, чтобы воздержаться от выпивки. Говорили мало. И когда после ужина мы разошлись, я с облегчением перевела дух.

Меня, собственно, отослали прочь. Одну. Отправили ночевать вдалеке от костра, под плохо устроенным навесом из сосновой щепы. Проснувшись посреди этой рождественской ночи, я снова услышала шум дождя… Было сыро, темно, холодно; нигде по сторонам не горело ни одного огня.

58

Посеребрение

Спустя три утра, двадцать восьмого декабря, я все еще оставалась в лагере.

Когда я проснулась, было темно и холодно. Спала я, завернувшись в шкуры, под открытым небом. Звезды ярко сияли, обещая ясный день, что меня радовало. Тут я почувствовала, как меня толкнули ногой, и увидела над собой чью-то тень.

Рядом со мной стояла третья женщина, жившая в лагере, – вертлявая противная мулатка, накануне давшая мне задание – чинить мокасины; работа явно женская и порученная мне с умыслом унизить и опозорить. Я, однако, не возражала. Даже была благодарна за то, что могла чем-то заняться – за два дня Селия в мою сторону почти не глядела. Я казалась себе изгоем, посторонней чужачкой. Между тем вокруг меня было неспокойно. В лагере, несомненно, что-то затевалось, но тайком, исподтишка. Меня откровенно задерживали: чалую лошадь куда-то запрятали, и я, боясь ответа, даже не решалась о ней осведомиться.

– Что такое? – спросила я у женщины, которую теперь узнала. – Что тебе нужно?

Я была сильно раздосадована, поскольку за толчком ногой последовал пинок. Пробуждение было столь грубым и внезапным, что глаз сопроводила головная боль. К счастью, было темно, и жаба осталась незамеченной.

– Он тебя требует, – услышала я. – Говорит, ты поедешь с ним верхом.

– Кто?.. Кто это говорит?

Но мне было понятно и так. Оцеола.

Он возвратился в лагерь предшествующей ночью. Совет держали за пределами лагеря, и все это время Селия тоже отсутствовала. Прислуживала она там или же была посвящена в секретные планы – сказать не могу.

Но зачем воину понадобилась я? Вместо ответа я получила только новый пинок. Разумеется, мой глаз вспыхнул, будто факел на ветру.

– Скажи спасибо Лидди, что жив. Другим сегодня повезет меньше… Живо собирайся – поедешь верхом.

Я ненавижу охоту – и всегда ненавидела. Ни разу в жизни не целилась в живое существо. До того дня. И только позднее узнала, чьей смерти стала очевидицей.

Уайли Томпсон. Агент по делам индейцев. Белый, руководивший переселением.

Именно Томпсон заковал Оцеолу в кандалы, лишил свободы и препроводил в тюрьму, когда воин пронзил ножом Договор Пейна об отселении. А теперь, когда час отмщения пробил, мне предстояло стать свидетельницей.

Мы – Оцеола, с которым мне пришлось делить седло, дабы я самовольно никуда не ускакала, и примерно дюжина воинов – пустились вскачь к Форт-Кингу. Я, разумеется, и понятия не имела, с какой целью, и вопросов не задавала, но долго гадать не пришлось.

По прибытии в Форт-Кинг я с изумлением увидела, что крепость не сдана. И никто ее не осаждал. Солдаты не спеша входили внутрь и выходили наружу, некоторые с оружием на плечах. Гарнизон был усилен, это верно, однако в остальном обстановка выглядела нормальной… Могла ли я вырваться от индейцев, чтобы остановить людей Дейда, шедших через мятежную индейскую территорию спасать солдат, в спасении не нуждавшихся? Могла ли?.. Хотела ли?.. Должна ли была?.. Вихрь этих мучительных вопросов терзал меня все эти долгие часы до полудня, пока мы таились в кустарниках, менее чем в сотне ярдов от крепости.

Я понимала, что явились мы сюда не для торговли, не для переговоров. Тихонько подкрались, молча наблюдаем, воины держат наготове ножи и винтовки… Я понимала это, видела и мало-помалу должна была признать: да, мы пришли убивать.

Оцеола постоянно находился рядом со мной. Прочие рассыпались по зарослям, выбрав наиболее удобные точки. Кое-кто пристроил винтовки на ветках. Кое-кто расположился на земле плашмя. Все дула были направлены на дом маркитанта, рядом с крепостью; и мой взгляд устремился туда же.

Там обедали. Я без труда опознала нашу мишень. Томпсон был в униформе высшего чина и находился в центре внимания – ему первому подавали блюда, он первым приступал к еде и первым начинал разговор. Его сотрапезники сидели за круглым столом – некоторые в военной форме, другие в штатском. Прислуживали два белых мальчика, подчинявшихся толстой негритянке. Они ставили блюда на стол и следили, кому что надобно. Мне все было видно через открытое окно с рамами, затянутыми ситцем.

Когда едоки, покончив с обедом, блаженно откинулись на спинки кресел, потягивая из бокалов, Оцеола протянул мне винтовку. Я отказалась ее взять. Возьми! – одними губами приказал он. И мне пришлось и взять винтовку, и расположить ее так, как мне было предписано. Теперь я видела Томпсона ясно, более чем ясно, – через перекрестие, доживающим последние минуты жизни.

Руки скользили по гладкой стали. Я вдыхала запах пороха, ощущала тяжесть заряженной пули. В нос разило лесной гнилью.

Мы пролежали на земле так долго, что нас атаковали мелкие насекомые. По спине у меня ползла какая-то многоножка, и, хотя затевали убийство мы, мы сами и стали бы первыми жертвами – стоило только пошевелиться.

Внезапно деревья обсела стая птиц – нет, не птиц. Это зазвучал боевой клич, похожий на птичий свист. Призыв к началу схватки – белые люди готовились встать из-за стола.

Сначала мне показалось, что мы терпим неудачу (и очень на это надеялась), поскольку Томпсон исчез из поля зрения. Однако он тут же вновь появился на крыльце. Чтобы довольно потянуться. Предаться пищеварению. Раскурить в компании сигару. И умереть.

Я похолодела, услышав, как взвели сначала один курок, потом второй, третий… Это походило на треск сучьев под ногами.

Безмолвие нарушил первый выстрел – Оцеолы.

Оглушенная, я покрепче стиснула в руках винтовку, всмотрелась в прицел. Первая пуля разорвала голубую нашивку на груди Томпсона, вторая расколола череп надвое, мозг брызнул на стоявшего рядом с ним маркитанта.

Оцеола, вдруг вскочив на ноги, издал столь пронзительный крик, что я кубарем покатилась от него в сторону. Он выстрелил снова. Я увидела невооруженным глазом, как вокруг крепости забегали люди. Сверху указывали на кустарники, на нас – на меня! Я плотно прижалась к земле, вскинула винтовку и через прицел различила внутри дома женщину и мальчиков. Она торопливо подгоняла их укрыться в помещении, похожем на кухню, где, как мне подумалось, они будут в безопасности.

О, но потом в поле моего зрения попали мои недавние спутники, мароны и семинолы. Они вскочили на крыльцо и ворвались в дом. Какая судьба постигла женщину и мальчиков, поведать не могу. Я поискала их взглядом, но вместо того увидела смерть солдата. Стоя у окна, он взмахнул руками. Сдавался в плен? Нет, рванулся в распахнутое окно, однако из невидимого ружья грянул выстрел, превративший его лицо в окровавленное месиво.

Оцеолу я видела тоже через прицел. Он орудовал ножом над распростертым Томпсоном, затем с громким возгласом распрямился, демонстрируя некоему небесному наблюдателю скальп белолицего.

Двое – старый и молодой, один в униформе, другой в штатском, – столкнулись с Оцеолой лицом к лицу на крыльце. Оба были безоружны. Семинол жестом показал им на крепость: Бегите! Они бросились бежать, поскальзываясь на залитых кровью ступенях, но в пятнадцати шагах от ворот крепости рухнули, подстреленные, на землю.

Сотрапезники Томпсона также были перебиты, и с ними жестоко расправились. Раненных пулей закололи ножами, раненных ножом пристрелили. Оскальпированные головы размозжили прикладами винтовок. Через то же самое окно я видела, как опустошали полки и поджигали дом. Выбежав наружу, воины ринулись к зарослям. У многих руки были в крови. Некоторые тащили трофеи. Один из индейцев прижимал к груди две бутылки вина.

Я по-прежнему укрывалась в кустах в надежде остаться незамеченной; хотела бежать, но не в силах была двинуться, потрясенная увиденным. Но теперь, когда из крепости открыли огонь, деревья разлетались в щепки.

Меня подняли и посадили за спиной у наездника. Пули свистели сквозь заросли, попадая в дерево с одним звуком, а в человеческую плоть – с другим. Я очнулась от ступора, только когда подстрелили моего спутника. Кровь из его развороченной спины хлынула мне на живот. Когда он вывалился из седла навзничь, по его лицу стало ясно, что он мертв. Пуля пробила его сердце навылет, меня спасла только ее траектория. Глаза его были широко раскрыты, на губах пузырилась кровавая пена. Натянув окровавленные удила, я пришпорила лошадь и вихрем полетела вперед. В ушах свистели пули, в голове гудела кровь…

Меня оглушило, но все же я знала твердо, что другого выбора у меня нет: только скакать – или умереть.

Мы неслись во весь опор, погони не было. Лошадь была теперь в моем распоряжении, но мне не приходило в голову отбиться от отряда… О, если бы я умчалась тогда далеко-далеко, мне не пришлось бы узнать новость, которую доставили вечером.

Хотя на скаку лес сливался в сплошную зеленую и бурую массу, я сообразила, что в лагерь мы возвращаемся по другому пути. И верно, в конце концов умерив скорость, мы въехали во второй лагерь. Мужчин здесь не было совсем, а среди множества женщин отсутствовала Селия. Странным это показалось мне не сразу. Мною целиком владел страх, и я никак не могла унять колотившую меня дрожь. Но постепенно удалось успокоиться и прийти в себя, чему поспособствовало вино, похищенное из дома маркитанта.

Я долго сидела, прислонившись спиной к истекавшей смолой сосне, пока из-за нее не выступил человек. Сначала я увидела его мокасины, мокрые и позеленевшие от травы. Почуяла носом запах его пота и железистый дух крови, которую он пролил и все еще не смыл с себя, – кровь Томпсона. Я подняла голову.

Оцеола протягивал мне бутылку вина – синего цвета, без этикетки. Бутылка была откупорена.

Я молча взяла ее и, когда воин отошел в сторону, отпила глоток.

Вязкие, липкие переживания уходящего дня, походившие на зловонное, топкое болото, мало-помалу рассеивались. В отрешенном от мира оцепенении я пила и пила из бутылки. С каждым глотком все увиденное меркло в памяти. Но нет, мысленному взору вновь представало прежнее, другое зрелище.

Поймите, хотя в прошлом я и встречалась с мертвецами, но никогда раньше не была свидетельницей насильственной смерти… Смерть. Она предстала мне в осеребренном обличье… Томпсон и его соратники? Я видела, как их двойники – то есть их духи – восставали из их тел, будто из чанов с расплавленным серебром. Из телесных оболочек жизнь просачивалась и утекала, но осеребренные двойники не восходили ввысь, а медленно и смутно растворялись в воздухе… И когда я поднялась в лесу с земли, чтобы обратиться в бегство верхом в седле, эти духи, казалось, искали меня и меня узнавали.

Теперь, когда я снова оказалась в лагере, никто меня не искал, никто не узнавал. Никто ко мне не подошел, кроме Оцеолы. Одинокие всадники влетали во весь опор в лагерь, с тем чтобы немедленно пуститься обратно. Все вокруг замерло в зловещем молчании, пока женщины к чему-то готовились… К чему – к празднеству?

Да, вскоре все всадники возвратились с торжеством.

Поначалу меня охватил страх. Мне послышался топот не сотни, а целой тысячи копыт. Неужели это солдаты из Форт-Кинга? Но нет, началось празднество. Настоящий триумф.

Это может показаться диким, но к ночи я благодарила судьбу за то, что меня вынудили к верховой вылазке с Оцеолой. При мне убили несколько солдат, но не сто восемь солдат из отряда Дейда.

59

Наказание

Они пали, все до единого. Все, кого я обрекла на смерть.

Позднее вечером посреди лагеря был разложен костер. Возле него водрузили шест из свежесрубленной сосны – древесный сок мешался с кровью, а наверху в виде украшения висели добытые скальпы.

Я увидела Миканопи. А Абрахама, Куджо и Джампера. Они расселись у огня – не для совещания, но дли пиршества, передавая друг другу трубки и мехи с выпивкой. Вокруг плясали воины – некоторые со скальпами, из которых еще сочилась кровь; капли падали, ослепляя, на их лица. Один из маронов изобразил белолицего, скальпом которого забавлялся. Когда он выпрямился и погладил воображаемую бороду, я догадалась, что он передразнивал майора Дейда.

Семинолы скорбели. Один из их соплеменников погиб в Форт-Кинге, однако еще несколько не вернулись после атаки на отряд Дейда. Однако все, что происходило перед моими глазами при свете луны и отблесках факелов, было празднеством. Пиром. Танцевальным вечером.

Глядя на веселье, на мужчин, женщин, детей всех цветов и оттенков – краснокожих, чернокожих, белокожих и в любой смеси, – я знала, что за мной больше не следят. Знала, что меня готовы отпустить на свободу. Да, я принесла им пользу. И сама была… использована.

Да, использована… Мне вспомнилась Сладкая Мари. Разве я совершила нечестный обмен, как она мне предрекла? Погоне вот-вот конец, я нашла Селию. Теперь, похоже, Сладкая Мари получит свою войну; ведовское Ремесло теперь мне не нужно, не нужно и ведьминого зрения, чтобы увидеть: воздаяние придет. И стремительно, приказом из Вашингтона. Война… Потоки крови, и повинны будут все, кто ее прольет: белые, черные, краснокожие – все виноваты каждый по-своему, никто не избежит упрека. Рабовладельцы и головорезы. Лжецы и воры. О, но мне известно и другое. На белых лежит более тяжкий позор, и они заслуживают большего осуждения, ибо они взяли силой то, что им по праву не принадлежало. У чернокожих отняли свободу, у индейцев – землю… Война, да, она разразится. И я тому отчасти виной… И что мне теперь остается, как не отступить в тень?

Подробности я узнала от Селии, когда она ко мне подошла. Рассказала обо всем мягко, как только могла. Знала ли она это из первых рук? Могла ли присутствовать при резне? Настолько бушевал в ней гнев? Возможно ли, что ненависть вскипела в ней до такой степени? На последний вопрос я даже не решалась искать ответ. Если Селия так ненавидела и так ненавидит белых, то… не следовало ли мне и себя тоже отнести к поводам для ее ненависти?

…Миканопи (по словам Селии), по-видимому, поджидал Оцеолу. Тот, вместе с воинами, должен был, разделавшись с Томпсоном, поспешить из Форт-Кинга присоединиться к засаде на отряд Дейда. Выполнить это мы, конечно, не выполнили, поскольку расправа над Томпсоном затянулась. И так вышло, что первым из лесной чащи выстрелил Миканопи. Думаю, обычай давал ему на это право.

О, эти подробности… Узнав лишь начало, я больше не захотела слушать. Это было невыносимо.

Селия отнеслась ко мне с сочувствием. Ей не доставляло удовольствия видеть меня убитой горем, терзаемой раскаянием. Равным образом повел себя и Оцеола. Он удалился вместе с нами, потому что празднество перешло в дьявольский разгул – дети швырялись скальпами, а перебравшие лишку затевали потасовки.

Помню вкус последних капель вина на языке. Помню, что запросилась спать. Пообещала уехать на рассвете. Оцеола молча со всем этим согласился – одним кивком, – и я уплелась куда-то на окраину лагеря. Рухнула возле дерева на колени. Сгребла для подстилки мох, сосновые иголки и всякое такое, но вдруг застыла в приступе отчаяния. Прижалась спиной к стволу. Плача, закрыла глаза. Начала молиться – да, молиться, чтобы уснуть и никогда больше не просыпаться… Но, очнувшись на заре, увидела, что на плечи мне наброшена медвежья шкура. А у ног стоит вторая бутылка с вином, отнятым у маркитанта.

Селия? Оцеола? Кто-то из них – или же оба.

И тут внезапно меня осенило, как себя наказать.

…С восходом солнца я вытряхнула на землю содержимое своего ранца и, покончив с этим несложным делом, отправилась на поиски Селии и Оцеолы.

Растолкала мальчишку, который немного понимал по-английски, и вместе с пятицентовиком дала ему поручение, которое он и исполнил.

Они явились ко мне за чертой лагеря. Селия вела мою лошадь. Оцеола смыл с себя пролитую им кровь. Мы достояли в безмолвии – оно было красноречивее любых слов. Я молчала, подавленная безысходностью, зная, что худшее еще у меня впереди. Более того, это было прощанием. Прощанием с Селией, которую я так долго искала.

Из мешка я извлекла полоску красного атласа, на котором Эжени вышила – серебром и золотом – Loco Attiso, символ счастья и удачи. Селия, возможно, использует подарок как косынку. Я только надеюсь, что она с ним не расстанется и ощутит его воздействие.

Селия меня обняла. Это явно было больше того, что требовалось.

Я взобралась в седло. Глянув вниз, увидела в глазах Селии жалость, но жалость была куда предпочтительней ненависти. О, Селия имела все основания ненавидеть меня, поймите меня правильно. Но то, что она отбросила в этот момент ненависть, так меня воодушевило, что я преподнесла ей и второй подарок.

Наклонившись, я протянула Селии вторую бутылку вина, похищенного у маркитанта. Она, не желая ее брать, вопросительно взглянула на меня. Я поднесла бутылку к своим губам – в наказание, да, – и отпила глоток этого эликсира, слишком горького для того, чтобы его могла возжелать какая бы то ни было ведьма. На большее меня не хватило – пришлось бы сплюнуть. Изобразила на лице притворное блаженство – скрыть отвращение, вызванное сдобренным питьем. Видимо, мне это удалось. Селия улыбнулась и просияла, ярче восходящего солнца. Я упоенно следила за тем, как она пьет, – хотя бы только из желания поощрить меня за мое угощение.

В это вино я добавила последние два пузырька с временем от Пятиубивца.

Селия вернула мне бутылку. Я сделала еще глоток. (Чуть не поперхнулась, в горле поднялся комок, а язык скукожился, будто я положила на него маринованного слизня!) И снова предложила Селии последовать моему примеру. Она подчинилась. Глотнула изрядную дозу. И вместе с этим вторым, более солидным глотком удлинила себе жизнь.

У Селии я взяла многое, а теперь возвратила то, что могла, – время… И – да будь она благословенна, пусть живет счастливо и свободно.

Я предложила выпить и Оцеоле. Он отказался.

Я скакала прочь от лагеря.

Остаток вина вылила на корни огромной магнолии – и, постояв в ее тени, понаблюдала, как на глазах у меня мгновенно распустились белые цветки, наполняя своим ароматом последние дни года.

Затем отправилась на поиски государственной дороги. Карта была у меня с собой. Я знала, где была устроена засада. Туда я и устремилась. Я все еще каялась, и мне предстояло многое загладить.

60

Праздненство

Мертвецы влекли меня к себе, но лошадь мне пришлось пришпоривать – она чуяла в воздухе запах разложения.

На болотах все замерло, проглядывали признаки зимы. Низкое небо мутилось близким дождем. Пока я скакала к югу по государственной дороге, погода ухудшилась. Я знала, что так оно и должно быть. Туча громоздилась на тучу. Когда я наконец обнаружила мертвых, в сухой траве свистел ветер, пальмы гнулись во все стороны, стонали виргинские дубы. Слабые ветки, обламываясь с треском, рушились на землю, с которой поднимался серебристый туман. По близлежащему пруду бежали волны с белыми гребешками, и ветер… Стоп, о ветре потом.

Пруд – о да, здесь был пруд.

Отряд Дейда строем продвинулся на север значительно дальше того места, где я его оставила; они как раз добрались до восточной оконечности пруда. Их захватили среди невысоких сосен и зарослей пальметто. Увиденное мной ясно свидетельствовало о том, что нападавших они не видели; все они пали на ходу, причем многие даже не нарушили боевого порядка.

Приблизившись к авангарду, я нашла тела Дейда и еще семерых. Оружие было не заряжено, боеприпасы лежали в коробках, распиравших ранцы и куртки. Часть индейцы разворовали, часть раскидали в знак презрения. Майора Дейда я узнала по сапогам и сабле, которую он не успел вытащить. По его черной бороде от подбородка к окровавленной груди вереницей тянулись муравьи. Пуля прошла через его сердце, череп был оголен, а где висит его скальп – я знала.

…Ветер, о да. Ветер свистел в ушах – и уже завывал так, будто приближалась стая волков.

В дальних шеренгах солдаты полегли строем. Увидев, как падает авангард, они пригнулись, чтобы открыть стрельбу. Многие сохраняли на лицах до странности невозмутимое выражение – эти погибли в неведении о случившемся. Теперь, за гранью жизни, они знали обо всем, но такое знание присуще только душе, духовному началу. И все духи покинули свои обиталища, никто здесь не остался умирать – были мертвы все до единого.

Я увидела, что нападали дважды. Уцелевшие после удара из засады успели построить бруствер. Треугольник из срубленных сосен смотрел в том направлении, куда отступили индейцы; оттуда же, вероятно, они и вернулись. Для постройки бруствера в распоряжении солдат было, очевидно, около часа. Их военная сила была уже значительно подорвана: им, вне сомнения, пришлось бросить убитых и продолжать оборону. Но все напрасно. Спешившись и привязав испуганную лошадь к дереву, я шагнула к брустверу и через низкие стены заглянула вниз. Погибшие застыли в тех же позах, в каких сражались. Один лежал на животе, укрепив винтовку в выемке стены. Пуля пробила ему лоб, и глаза его были широко раскрыты, хотя мозг выплеснулся ему на спину. Другой разбросал вокруг себя, точно паук, голубую сеть кишок. С прочими враг расправился вручную – с помощью ножей, но я надеялась, очень надеялась, что жертвы умерли раньше и не увидели занесенные над ними лезвия.

О, что за зрелище поверженной жизни! Тела, разбросанные кругом в причудливом геометрическом узоре смерти. Сколько же костей я разбросала по земле – сначала на Зеркальном озере, теперь вот здесь.

На остывшей, съежившейся плоти пиршествовали вороны, выклевывая более податливые части лиц: глаза, губы, желеподобные щеки. Подумать только, я ведь знала этих людей – иных в лицо (теперь обезображенное), иных по имени. Я отпугнула охотников за падалью, и они снова расселись по веткам, выжидая и нарушая тишину беспрерывным карканьем.

Да, но вскоре карканье потонуло в другом гуле, и птицы взвились в воздух. Ветер, завывая совершенно по-волчьи, донес до моего слуха что-то еще… что-то новое.

До того мне доводилось слышать толпу мертвецов, но никогда раньше – убитых так недавно, так недавно повергнутых в смятение внезапной кончиной. О да, раньше я слышала ропот и глухое гудение давно умерших, которые порой могли заговорить, но тут было что-то новое… этот плачущий стон, и внове было то, что до меня доносились явственно различимые слова. И не просто слова – имена.

Мертвецы восставали и пробуждались, их души собирались и сбивались вместе; и каждый невнятно произносил, проборматывал имена тех, кого он оставил на земле среди живых. О, сколь же неподдельная, непритворная печаль, надо признаться, сквозила в этом бессвязном гомоне, напоминавшем заклинание. В перечне матерей и, по-видимому, сестер. Сыновей и возлюбленных. Отцов. Друзей. Сколько еще пройдет времени, пока вместо этого списка не зазвучит песня, слышанная мной прежде, – мне она была бы более приятна?

Я постаралась взять себя в руки, устоять перед этой нескончаемой литанией утраты. Это оказалось легче. Мой приход вскорости созвал всех мертвецов (как я и предполагала). И потому ураган усилился, ветер яростно хлестал по деревьям, срывая с них листья; тучи бешено скользили по небу, словно оно превратилось в ледяной каток; небосвод кишел взмывшими ввысь птицами; полил холодный дождь, ожививший скользкие рукава полиподиума, наброшенные на руки дубов. И вот – общение.

Я отдалась суду мертвецов. Пусть будет что будет.

У ветра словно выросли руки, которые в меня вцепились. Сорвали с места, где я стояла. Подняли и небрежно швырнули на ветвь дуба, висевшую невысоко над землей. Лежа на спине и глядя в неистово взбаламученную листву, я крикнула. Громко крикнула в серебрившийся туман:

– Явитесь… Явитесь!

Воздев руки, я почувствовала, что меня за них ухватили – и снова потянули, подняли вверх. Во мне не осталось ничего, кроме страха и желания. Желала я одного: чтобы мертвые учинили надо мной расправу.

И страшилась того же самого.