Вместе с тетрадью из летного планшета выпал конверт. Письмо от отца. Старое письмо. В сумерках строчек не различить, но я и так хорошо помню, о чем писал отец. У них на Урале уже глубокая ночь, а сюда она только подкрадывается. Луны сегодня, пожалуй, не дождаться - ночь будет темная.
      Отец благодарил за посылку ко дню рождения. "...Ром, - писал он, перепробовала почти вся деревня, благо угощались из рюмки с наперсток. Жаль, ботинки малы. Зато мать туфлями довольна. Всю жизнь ходила в обутках, а тут вырядилась в замшевые, да еще заграничные. Бабушка тоже не нарадуется присланной косынке. Спрятала ее в сундук, наказала в ней в гроб положить. Все тебя вспоминали добрым словом: и как ты учился в аэроклубе, и как на мельнице работал. Помнишь Сашку Чернавского, токаря? Он рассказывал, как тебе однажды примороженное ухо от воротника отдирал, когда ты в лютую пургу из аэроклуба дежурить на смену пришел.
      Был в гостях и сменщик твой, Дмитрий Мурашов. Тоже вспоминал твои проделки на электроподстанции. Мы долго смеялись, когда он рассказывал, как ты все боялся уснуть после полетов на дежурстве, а чтобы не застали тебя спящим, подводил к дверям подстанции слабый ток, и как однажды под этот ток попала твоя знакомая, Надя - лаборантка...".
      Надя Малкова... Ведь совсем немного времени пролетело, всего четыре года...
      Тихая радость и какая-то щемящая грусть наполнили меня.
      ...Помнится, в тот месяц я ни разу не ночевал дома. Мать даже наведывалась на работу, приносила теплые, пахучие картофельные шаньги, спрашивала, куда я за-пропастился. А я днем - на аэродроме, ночью - на дежурстве.
      Почти ежедневно - тридцать километров в оба конца. И как только выдерживал эту нагрузку мой старенький велосипед!
      В тот вечер, искупавшись в мельничном пруду, я принялся за стирку пропотевшего летного комбинезона. Возился с ним долго. Наконец, отжав одежду, я стал развешивать ее на кусте. И тут почувствовал, что кто-то внимательно разглядывает меня. Ребятишки? Но те не вытерпели бы, подбежали либо затеяли возню. "Черт с тобой, - подумал я, - глазей, сколько хочешь, а я завалюсь под куст". Прилег на траву. Но неприятное ощущение не покидало меня. Я повернулся к пригорку, где две пышные березы склонили свои ветви к самой воде. Так вот оно что! Невысокая стройная девушка в сиреневой кофточке, обняв рукой березовый ствол, пристально смотрела на меня.
      - Ну, что глаза разула? - умышленно грубо спросил я, подходя к девушке. - Парней не видала?
      В ответ она лишь слегка улыбнулась. Об этом можно было догадаться по тому, как шевельнулась небольшая родинка на щеке около глаза да чуть дрогнули большие ресницы.
      - Чего скалишься-то? - продолжал я, начиная уже стесняться своего грубого тона.
      Незнакомка вдруг заливисто расхохоталась. Серые глаза ее сузились, на длинных ресницах запрыгали озорные огоньки. Я тоже улыбнулся. Исподтишка внимательно осмотрел себя. Ничего такого, что могло бы вызвать смех. Заглянул в ее насмешливые глаза. Они приветливо улыбнулись, но с хитринкой, и эта хитринка почему-то взволновала меня.
      - Откуда ты взялась?
      - С завода. - Она махнула тоненькой рукой в сторону мельницы. - А я тебя знаю. Ты на летчика учишься.
      - Ну что ж, будем знакомы... Григорий!
      - Будем! - ее теплая ладонь крепко пожала мои пальцы. - Надя. Работаю в лаборатории.
      - А здесь как очутилась?
      - Искупаться хотела. Иду и гляжу - ой, умора! Парень бабской работой занимается, да так неумело. Вот!
      Она снова звонко рассмеялась: Было в ее смехе что-то доброе, сердечное, отчего на душе у меня сразу потеплело.
      - Побегу искупаюсь. Подождешь? А то давай вместе?
      И не успел я ответить, как она отбежала к пруду под куст и стала раздеваться. Сняла кофточку, темную юбку, аккуратно свернула их, поискала место, куда бы лучше положить, и задорно посмотрела в мою сторону:
      - Чего уставился? Девчонок без юбок не видел? Через секунду тоненькая фигурка скрылась под водой.
      Меня будто закружило в горячем вихре. Я отбросил назад непокорные рыжие волосы, крикнул срывающимся голосом:
      - Берегись, Надюшка! - и с разбегу нырнул в пруд. Мы купались до темноты, а когда вылезли из воды, на мельзаводе, в прилегающем поселке уже зажглись первые огоньки.
      - Посидим? - Я указал на разостланный, еще не просохший комбинезон.
      - Ладно, - доверительно просто согласилась она. - Только оденусь.
      - Зачем? Так лучше.
      На щеке ее слегка дрогнула родинка.
      - Глупый ты. Возьми-ка лучше полотенце да вытри мне спину.
      С удивительной робостью принялся я выполнять ее просьбу. На ветвистой березе зачирикала какая-то птичка и тут же смолкла, словно боясь помешать странной музыке в моей груди. Я слышал все и ничего. Во мне звучала своя прекрасная песня, и все живое вторило ей.
      Я видел перед собой только эту девушку, только ее одну, и она была для меня тогда воплощением всех совершенств мира. Хотелось прыгать от радости. Почему? Мне еще трудно было разобраться в этом удивительном чувстве.
      Я так старательно и так нежно тер загорелую, бархатную спину Нади, что она недовольно выхватила полотенце, но, увидев взволнованное выражение моего лица, громко прыснула:
      - Глупый ты... - И пошла одеваться.
      А потом мы сидели под молчаливой березой, скрытые ветвями от всего окружающего.
      Вода в пруду была совсем тихой, застывшей. На противоположном берегу над соснами вставала луна, огромная, точь-в-точь как медный бабушкин поднос, начищенный до золотистого блеска. Надя мечтательно смотрела на нее, потом задумчиво проговорила.
      - Сколько на эту луну глаз любовалось, сколько о ней стихов написано и печальных, и счастливых, а она все такая же, - то заставляет волноваться, то грустить! Почему бы это?
      Я промолчал. Не так уж часто приходилось мне в ту пору интересоваться луной, да и то лишь как источником освещения дороги, когда я поздней ночью возвращался на велосипеде из аэроклуба.
      - Какая красивая дорожка протянулась! Прямо к нам под ноги, по-детски восхищалась Надя.
      Действительно, через весь пруд луна перекинула серебристый мост. Она как будто приглашала пройти по нему в свой волшебный мир.
      Надя осторожно высвободила свою руку и повернулась ко мне лицом. Я перевел свой взгляд на поселок в огнях, на искрящуюся водную гладь и чувствовал, что Надя продолжала смотреть на меня, будто старалась определить: хороший я человек или плохой, умный или недалекий, смогу ли хоть крепко обнять ее. Впрочем, она, вероятно, ничего подобного и не думала.
      Я обернулся к своей спутнице. Надя встала с земли, прислушалась к шепоту листьев, к далекой мелодии репродуктора.
      - Ну, пойдем, а то... - Она не договорила и как-то особенно тепло посмотрела мне в глаза.
      Надя побежала по тропинке туда, где сиял огнями завод.
      - Можно, я провожу тебя?
      - Пожалуйста. Только до домика, где живет Женька Вершигора.
      - Что, боишься его?
      - Не боюсь, неудобно. Он же секретарь комсомольской ячейки. Да и к чему лишние разговоры?
      Мне почудилась в ее голосе грустная нотка.
      Мы остановились у овражка. Здесь начинался поселок. Говорили о чем-то незначащем, но тогда все для нас было исполнено глубокого смысла.
      - Надя, когда встретимся?
      - Не знаю.
      - Но мы должны встретиться, - взволнованно сказал я.
      - Ладно, - она потупила голову, - приходи завтра...
      - Куда?
      - Сюда.
      И, вырвав руку, побежала по тропинке.
      А я вернулся к нашей березке. Лег в траву и долго смотрел в бесконечный звездный мир. Звезды то затуманивались, то ярко вспыхивали, совсем как Надины глаза...
      Ох, уж эти мне воспоминания! Надо им было нахлынуть как раз сейчас, когда давно б пора собраться с мыслями, припомнить мельчайшие детали полета, чтобы внятно доложить о случившемся. О чем же еще писал отец?.. Что-то насчет деревни. Теперь вроде стали жить лучше. Многие обстроились, только сам он все не соберется подвести новый сруб под свою хату. "А на большее деньжонок не хватает", - писал он. "Обязательно вышлю денег, решил я про себя. - И строиться помогу, вот приеду в отпуск...".
      "А председательствует у нас снова Анна Романовна, из района приехали и посадили ее в председатели, хотя многие мужики на собрании были несогласны". Отец расписывал, кто из мужиков был против, а Васька Комиссаров - тот вообще чуть не подрался, доказывая, как Анна Романовна в позапрошлом году все сельпо загубила. "Жаль, на селе больше никого из партейных нет, потому и председательствует она теперь", - сетовал отец. Затем он подробно перечислял, кого забрали в армию на переподготовку. "И дружка твоего, Вершигору, тоже забрали, только Тишка Мурашов на месте. Он теперь стал машинистом..."
      Вспомнилось, как Вершигора провожал меня в Пермскую летную школу. Стояла глубокая осень, сухая и теплая, какие бывают только на Урале. Днем припекало солнце, а по ночам воду у берегов прихватывало прозрачным ледком.
      В тот день я работал в первую смену. Со второго этажа подстанции открывался чудесный вид на заводской пруд. На прозрачно-синем, опрокинутом в воду небе, не было ни облачка. Зеркальная синева воды изредка вздрагивала от всплесков рыбешек. Внизу тихо работали две гидротурбины; их шум растворялся в общем ритме большого завода.
      - Здорово, Грицко! - еще издали крикнул мне Женька Вершигора. - Есть хорошая новость. Ни за что не догадаешься!
      - Отпуск! - воскликнул я. - Ты мне разрешил отпуск?! - Вершигора в то время оставался за главного, и у него лежало мое заявление об отпуске.
      - Отпуск да не тот. На, друже, читай!
      Я схватил телеграмму: "Откомандируйте Речкалова Свердловск для прохождения комиссии военную школу тчк Произведите полный расчет зпт при себе иметь личные вещи тчк Явиться десятого ноября аэроклуб тчк".
      - Женька, так сегодня уже пятнадцатое! Я опоздал! - Ничего, напишем тебе справку. Приемные комиссии обычно работают месяц. После смены приходи в контору. Я комсомольскую характеристику напишу.
      - А кто здесь вместо меня останется? - выдавил я, не зная, что и говорить от радости.
      - С элеватора старшего электрика временно поставлю.
      На подстанции зазвонил телефон.
      - Меня, наверное, разыскивают, - сказал Вершигора, - поверь уж, не дай бог быть главным: ни днем ни ночью покоя не дают, по всякому пустяку звонят.
      Следом за ним я вошел в помещение, не отрывая глаз от телеграммы, не понимая еще, какой величайший перелом в моей жизни произошел в тот день. И мирный гул электрогенераторов, и знакомые ребята, и горячие споры, и тихий пруд - все, чем я жил в то время, было уже в последний раз.
      - Быстрее на коммутатор, здесь ни черта не слышно, Свердловск тебя вызывает! - взволнованно выпалил Вершигора.
      Пока мы бежали на телефонную станцию, в голове роились десятки предположений. Летную программу и аэроклубе мы еще не закончили - бензина не хватило, выпускных экзаменов не сдавали, и вдруг - какая-то военная школа.
      Звонил мой инструктор Кармышкин. К восьми вечера я должен быть в аэроклубе, если не успею - в военную школу летчиков не попаду.
      - В военную школу летчиков! Жень-ка-а!
      Сборы были короткими: скинуть спецовку и обеспечить себя деньгами на дорогу - вот и все.
      Я быстро со всеми попрощался. Забежал к главному механику Костромину.
      - К родным так и не заедешь? - пожимая на прощание руку, спросил Костромин. - Волноваться будут.
      - Не успею, Виктор Дмитриевич, времени в обрез, Чернавский им передаст.
      Выходя из кабинета, я заметил в темном углу коридора Надю. Она стояла сиротливо и смотрела в мою сторону напряженно, взволнованно и как-то растерянно. Полный душевного смятения, я медленно подошел к девушке. В руках у нее был мой чемоданчик, где лежали сменная пара белья да несколько книг.
      - Я ждала... Принесла вещи... второпях и забыть можно.
      Лицо ее от волнения покрылось красными пятнами. Глаза избегали открытого взгляда.
      - Не думай, я бы непременно забежал.
      - У тебя и так нет времени. Я решила...
      - Я уезжаю, - продолжал я, не зная, что еще сказать. - В летную школу.
      - Знаю все. - Брови ее слегка дрогнули. - Заехал бы к родным.
      Подошел Женька:
      - Надюша, давай-ка мне чемодан. Я вас догоню за оврагом.
      Две березки у пруда преградили нам дорогу.
      - Знаешь, когда мне будет очень тяжело, я стану приходить сюда.
      - До сих пор не могу поверить, что через несколько минут уеду учиться на военного летчика.
      - В счастье не всегда легко поверить, - прошептала Надя. - Я рада за тебя, знаю - ведь это твоя судьба. Помолчим? Дорога дальняя.
      Несколько долгих, томительных минут мы молча стояли под березой. Показалась Женькина бричка. Надя вся как-то сжалась.
      - Держись, Надюшка! - ободрил я ласково.
      - Там, в чемоданчике, конверты. Я положила...
      - Спасибо. Буду писать. Обязательно.
      Прощальный взгляд на родные места. Последний поворот, и поселок, и березы на пригорке, и она - все скрылось. Тоскливо екнуло внутри: завод, товарищи, любовь - отрочество осталось там, за густым притихшим бором.
      Лес раздвинулся, открылись необозримые дали, свежий ветер просторов взволновал кровь, новизна захватила дух.
      Солнце плавилось над головой, когда Женька Вершигора домчал меня до районного села Арамили; автобусная линия связывала это село со Свердловском.
      - Знаешь, о чем я сейчас думаю? - спросил он, когда мы ждали на остановке. - Сколько тебе лет?
      - Семнадцатый. А что?
      - Понимаешь, очень важно именно в молодые годы добиться чего-то большого, стоящего... Мне отец говорил: "Возьмешься за дело с утра пораньше - сделаешь больше!" Так и в жизни: добивайся своей цели, пока молод.
      Он задумался. Густые брови его сомкнулись, обозначив на переносице вторую глубокую складку.
      Мы простились. И я долго еще видел Женьку, одиноко стоявшего на дороге с высоко поднятой фуражкой в руке...
      Ночь тянулась бесконечно долго. Но она не была мертвой. В темноте кипела своя, невидимая мне жизнь. Возле самолета то и дело появлялись пары зеленоватых светящихся точек. Они выжидательно замирали на одном месте, приближались к самолету, опять замирали. Вот одна из них показалась у сломанного крыла. Существо притаилось, словно принюхиваясь, ткнулось, должно быть, мордой обо что-то острое и, взвизгнув, отбежало в сторону. К нему присоединилась вторая пара огоньков. Донеслось протяжное завывание. По спине пробежал колючий озноб. Под ложечкой противно засосало от голода. Дополняя мрачную картину, с черного беспросветного неба полил крупный дождь.
      Я терпеливо ждал аварийную команду. Ждал и Думал. Кажется, никогда в жизни я столько не думал, не вспоминал, как в ту ночь.
      Наконец забрезжил рассвет. Он занимался медленно, неохотно. Я по-прежнему пристально следил за большим холмом, откуда должна была появиться пара спасительных фар. Когда же? Хотелось спать. Усилием воли я отогнал от себя сон. Все подчинялось мне: руки, мозг. Отвратительно непослушным был только желудок; этот дотошный эгоист не признавал ничего: он ныл, он нудно исподволь сосал, он сердито ворчал.
      Дьявольски трудная штука - уметь ждать, не теряя самообладания, все время оставаясь оптимистом. Это своего рода борьба, и победить в ней нелегко.
      Летчику в летной жизни вообще приходится ждать, много. Но одно дело ждать на людях, и совсем другое - в одиночку, на неприветливой земле, в исковерканном, затерянном в ночи истребителе.
      Аварийная машина, обляпанная грязью, пришла только на другой день, в полдень. Я был бесконечно благодарен заботливому Богаткину за сумку, куда он вложил буханку хлеба, круг колбасы и флягу необыкновенно живительной влаги. Его промасленная ватная куртка показалась мне куда теплее и нежнее десятка собольих шуб.
      Вслед за "аварийкой" подошла грузовая машина с людьми. У беспомощно распластанных крыльев засуетились техники. Майор Козявкин, наш полковой доктор, принялся обрабатывать рану на моей щеке. Инспектор по технике пилотирования изучал следы ударов самолета о землю. Вскоре исковерканную "чайку" подняли, поставили на колеса.
      Инженер Шелохович и представитель завода исследовали масляный фильтр мотора - он был забит стружкой подшипника. Шелохович обратил внимание на странный цвет масла в отстойнике.
      - Чем вы объясните серый осадок в масле? - спросил он начальника ГСМ{2}.
      Старший воентехник Борисов взял банку со сливом. Он то подносил ее к глазам, то смотрел на свет, наконец зачем-то встряхнул и передал обратно Шелоховичу:
      - По-моему, обыкновенная грязь. И попала, вероятно, во время посадки, уже на земле.
      - Но ведь мотор тогда уже не работал и шатун торчал наружу, - возразил представитель завода.
      - Вот именно! Через пробитый цилиндр пыль и проникла внутрь! оживился Борисов.
      - Много было пыли? - спросил меня инженер.
      - Очень!
      - Хорошо. Слив отстоя возьмем на анализ.
      К этому времени крылья и хвостовое оперение сняли. Можно было отправляться домой.
      После ночного дождя дорога раскисла. Грязь пудовыми комьями забивала колеса. Старенькая полуторка натруженно тарахтела, ползла черепахой.
      При виде этой дороги, которую наши преодолевали всю ночь и половину сегодняшнего дня, моя злость на их нерасторопность пропала.
      В общем-то я злился не на них, а на голод - он мучил меня невыносимо. Сутки без маковой росинки во рту с непривычки довольно чувствительно сказываются на желудке. "Хлеб в пути не тягость". С незапамятных времен существует эта мудрая поговорка. И всякий здравомыслящий ее придерживается. Самый захудалый мужичонка, отправляясь в дорогу, обязательно в чистую тряпицу заворачивал краюху хлеба, а тот, кто позажиточнее, брал в придачу еще и жбан квасу.
      В армии даже нерадивый, солдат знает: что положишь в заплечный мешок, то и попадет в котелок. А вот в авиации - в этом передовом и высокоразвитом роде войск - такая прописная истина никак не может прижиться, хотя именно здесь как раз и нужен "хлеб в пути".
      У летчика в полете особые, ни с чем не сравнимые пути-дороги. Какой бы высокой ни была техническая надежность, фраза: "Летчику всегда известно, куда он летит, но он никогда не знает, куда прилетит" - имеет достаточно оснований.
      Можно припомнить не один случай, когда в обычных учебных полетах, в аварийной обстановке, летчик благополучно выходил из трудных положений, но погибал потому, что не имел маленького, грошевой стоимости, бортового пайка.
      Я знал летчика, который одиннадцать суток боролся за свою жизнь. Это был очень мужественный и сильный человек. Он вел дневник одиннадцать дней подробно описывал борьбу за свою жизнь. Одиннадцать дней без куска хлеба, без щепотки соли. Один на один со смертью! Над ним летали поисковые самолеты, но он не мог им дать знать о себе, потому что ни один конструктор, ни один военный руководитель не снабдили его хотя бы маленькой ракетницей, не говоря о большем - рации. А ведь даже у школьников-радиолюбителей есть портативные простые радиостанции. Попросить пионеров взять шефство над летчиками - и можно не беспокоиться: за короткий срок радиосвязь в аварийной обстановке будет налажена.
      Этот летчик первые пять дней шел, а остальное время полз. И когда всего каких-то пять километров осталось до места, где находились люди, жизнь навсегда покинула этого мужественного человека. А будь бортпаек, летчик смог бы поддержать свои силы и добраться до жилья. Мне не раз во весь голос хотелось крикнуть тем, на чьей совести смерть этого летчика: неужели по ночам вас не беспокоят кошмары? Неужели у вас не поднимется рука подписать бумажку, которая считала бы преступлением любой полет без бортпайка и аварийных средств связи? Задумайтесь хоть на минуту о тех страданиях, которые пришлось испытать летчику, представьте себя на его месте.
      Приходилось только удивляться, сколько средств иногда расходовалось бессмысленно, впустую! А вот бортпаек оставался той величайшей тяжестью для интендантства и военного руководства, на которую у них никогда не хватало ни средств, ни сил, и вернее всего - желания понять, как это нужно летчику в беде.
      * * *
      Наша полуторка, пыхтя, взобралась на последний холм, и с его вершины мы увидели манящие огни города...
      Фиса выглянула из окна как раз в тот момент, когда я с забинтованной головой вылезал из кабины. Ноги ее будто приросли к полу; она беспомощно прислонилась к стене.
      - Что с тобой? - скорее догадался, чем услышал я.
      - Успокойся, успокойся... - я гладил ее волосы. - Ну что ты. Все хорошо. Успокойся...
      Я, как мог, успокаивал смертельно перепуганную жену. Она медленно подняла голову и только тут обратила внимание, что в комнате есть посторонний. Доктор Козявкин деликатно стоял в стороне. Фиса смутилась, заторопилась на кухню.
      - Ну, вот ты и дома. Три дня на отдых. - Майор вытер вспотевшую после рома лысину. - Командиру полка все расскажу чин чином.
      Да, я дома. Что может быть приятнее - выпутавшись из беды, после всех невзгод сбросить заляпанные грязью доспехи и попасть в тепло своей комнаты!
      Теперь можно слегка подшутить над женой: ведь ничего особенного не случилось. Маленькое летное происшествие, ночь, одиночество, раздумья... Нет, лучше не вспоминать.
      На следующий день мы с самого утра пошли бродить по городу. После полуторамесячного житья в казарме небольшой бессарабский городок показался мне столицей. Чистые зеленые улицы, красивые витрины магазинов, пестрые афиши, горластые мальчишки-газетчики - на все это я смотрел во все глаза, как только что вырвавшийся на волю заключенный.
      На базарной площади стоял разноязыкий гомон; здесь можно было услышать румынскую и украинскую речь, немецкую, исковерканную русскую. Сегодня, как впрочем и каждый день, сюда съехалось множество крестьян. Фрукты, овощи, мясные туши - всего в изобилии, все дешево.
      В маленьком обувном магазинчике услужливая продавщица долго обхаживала жену, какие только туфли ни предлагала, снимая их с зеркальных полок ловкими красивыми движениями: замшевые, лакированные, из крокодильей и змеиной кожи. "Только, ради бога, купите", - просили ее руки, улыбка. И мы купили, дабы наградить внимание продавщицы, ее милую настойчивость.
      Уже порядочно припекало, когда мы, нагруженные свертками, на извозчике подкатили к дому. Фиса сияющими глазами поглядывала на обновки. Ее похудевшее лицо оживилось, на щеках играл румянец.
      - Мне так не терпится примерить все это, что я готова без обеда остаться.
      Шаркая шлепанцами, в комнату вошла хозяйка и дала мне записку.
      От кого бы? Я развернул листок. Дежурный по штабу просил меня срочно явиться на аэродром.
      - Что-нибудь случилось?
      - Не знаю. Но, кажется, наотдыхался.
      Фиса сразу как-то сникла.
      - Может, пообедаешь? Я быстро...
      - Нет, лучше помоги мне собраться, вызывают срочно.
      "Кому же я так скоропостижно понадобился?"
      Над аэродромом кружились самолеты. Чтобы не дать повода для лишних разговоров, я рассчитался с извозчиком у границы летного поля. Все вокруг заросло ромашкой, сплошное белое море цветов простиралось даже там, где поле подходило к стоянкам. В линейку вытянулись распластанные темно-зеленые "миги". На пригорке по-прежнему пылили бульдозеры, прокладывая дорогу.
      Две ласточки выпорхнули из-под ног и помчались "на бреющем полете" над головками ромашек. Они летели вдоль стоянки, взмывали горкой, опускались вниз, бесшумно скользили мимо озабоченных людей, словно хотели понять причину их напряженной нервозности.
      На КП Дубинин суетливо потер руки и быстро, как всегда, проговорил:
      - Явились? Хорошо. Сейчас вызову Комарова, пойдем в штаб полка.
      Я осмотрелся. Ничего здесь не изменилось с позавчерашнего дня: к столам были прибиты коптилки; от заплесневелых стен привычно исходил тяжелый запах, в углу висела карта района полетов. Чувство беспокойства не покидало меня. Что-то говорило о невидимых переменах.
      Наконец появился Комаров.
      - Куда же вы запропастились? - раздраженно заметил комэск.
      - "Чайку" Речкалова смотрел, товарищ старший лейтенант. Только что привезли с вынужденной.
      - Сильно поломана? Куда поставили?
      - Притащили к ПАРМу{3}. А повреждения... По-моему, их куда меньше, чем у Хархалупа.
      - Не уходите, сейчас пойдем докладывать. Борис подошел ко мне, крепко пожал руку:
      - Ну, как себя чувствуешь? Что со щекой?
      - Спасибо, хорошо. Щека-то? Пустяк, ссадина небольшая, скоро пройдет. Не знаешь, зачем меня вызвали?
      Комаров удивленно присвистнул:
      - Тебе что, не сказали?
      Тут настала моя очередь удивиться.
      - Генерал Осипенко вызывает, - пояснил он. - Сегодня утром прилетел. Такое тут было!..
      Что именно было - я не узнал: комэск заторопил нас.
      - Подождите здесь, я доложу, - сказал он, когда мы подошли к небольшому "квадрату".
      Полковое начальство окружило невысокого плотного человека в синем комбинезоне. Мы не слышали, что он говорил, но по тому, как он выразительно жестикулировал, показывая то на стоянки, то на занятых своим делом людей, можно было догадаться - давал "руководящие указания". Изредка к группе подбегали офицеры, замирали в ожидании распоряжений и пулей срывались назад.
      - Борька, который там генерал?
      - Комиссар с ним разговаривает.
      - А маленький, коренастый, к которому Дубинин подошел?
      - Да ты что, не узнал? Сорокин, бывший комэск первой эскадрильи. Он теперь инспектор дивизии.
      Сорокин глянул в нашу сторону и что-то сказал тому, кого Комаров назвал генералом.
      Дубинин подбежал к нам:
      - Пойдемте. Да смотрите - докладывать четко. Вы, Речкалов, первый.
      Проторчав целые сутки на вынужденной посадке, я успел десятки раз проанализировать свои действия. Инспектор полка разбирал всё по горячим следам и ничего предосудительного не нашел. Но я чувствовал, что конец мытарствам еще не наступил.
      Дубинин перешел на строевой шаг, приложил руку к козырьку. Мы сделали то же самое.
      - Товарищ генерал, докладывает командир первой эск...
      - Отставить! - прервал его резкий окрик. - руку держите? Не умеете подходить к генералу, а еще комэск. Повторить!
      Мы повернулись, отбежали немного и вновь пропечатали строевым шагом.
      - Ну, кто из вас сел на вынужденную?
      - Я, товарищ генерал-майор.
      - Фамилия?
      - Младший лейтенант Речкалов.
      - Вижу, что младший лейтенант, а не генерал. Кубики на петлицы нацепил, а НПП{4} не знаешь.
      К этому времени я уже поднакопил житейский опыт - знал, например, что возражать начальству нельзя. И все-таки, когда меня несправедливо обвинили в незнании НПП, - а уж в этом я разбирался хорошо, - удержаться не смог:
      - Товарищ генерал, наставление по производству полетов я знаю.
      - Вы слышите? - удивился генерал и повернулся к командиру полка. - Он знает!
      Иванов смотрел в сторону, чуть склонив голову набок. Я обратил внимание на прутик в его левой руке. Прутик резко, со свистом, бил по голенищу - верный признак, что командир полка видит непорядок и нервничает, - об этом барометре в полку знал каждый.
      Все молчали. Только в воздухе гудели моторы. Я почему-то ждал ответа Иванова.
      Комдив, должно быть, понял, что командир полка промолчит.
      - Разбить самолет, нарушить НПП, где черным по белому написано: посадку на "живот" производить на пахоту вдоль борозд, а не на твердое поле, - и после этого заявлять мне о знании НПП!
      - Товарищ генерал, когда это случилось, он летел на малой высоте и там не было...
      - Матвеев, я все знаю.
      Начальник штаба развел руками, как бы утверждая этим жестом: знаете, так зачем об этом говорить, но все же добавил:
      - У него другого выхода не было, инспектор подтвердит.
      - Товарищ генерал, - решил высказаться Чупаков, - майору Матвееву хорошо известно, что в инструкциях обобщен опыт сотен людей. Многие параграфы в них написаны кровью, и тех, кто их нарушает, - он посмотрел на нас, - следует наказывать.
      - Матвеев также знает, товарищ старший политрук, что это НПП писалось, когда мы начали летать на "И-5" и "Р-5", - метнув исподлобья сердитый взгляд, заметил командир полка.
      - Довольно! За нарушение НПП и поломку самолета Речкалова арестовать на семь суток. - Он посмотрел на Комарова: - А тебе за то, что не мог ему указать пахоту, - трое суток ареста. Вы свободны.
      - Благодари аллаха, легко отделался, - смеялся Паскеев, когда мы в подробностях передавали ребятам только что состоявшийся разговор. - Вон Столяров один десять суток отхватил, а за что? Окурки валялись у КП.
      - Чего ты на меня тычешь! - недовольно огрызнулся стройный, пышноволосый младший лейтенант. - О себе лучше скажи.
      - Я и не скрываю своих пять суток.
      - За какие ж это грехи, Тима?
      - Опять его телосложение подвело, - фыркнул Шульга, - голову-то в кабину всунул, а ноги наружу торчали.
      Под общий смех Паскеев рассказал, как он не обратил внимания на подходившего генерала, а заметив его, растерялся. Вместо того, чтобы отрапортовать, вскочил на плоскость и нагнулся в кабину, - в общем, сделал вид, будто занят чем-то серьезным.
      - Слышу, меня по ногам стучат, - довольный, что вокруг все гогочут, продолжал Тима. - Хотел было матюкнуться, - работать, мол, не дают, черти, - соскочил на землю, а командир дивизии вежливо так говорит мне: "Чтоб не прятался больше по кабинам от генерала, доложи своему командиру: арестовал я тебя на трое суток". "Есть доложить командиру", - повернулся я и хотел было уйти. "Постой, - говорит он ласково, - за то, что не умеешь от генерала отходить, еще двое суток даю"...
      В тот день мои перипетии не закончились. В течение четырех часов я сидел у старшего лейтенанта и старательно писал объяснение. Один вопрос поставил меня в тупик:
      - Куда вы дели слитый из мотора отстой масла?
      - Я его и в руки не брал.
      - Но вы же ехали всю дорогу в кабине шофера?
      - Да.
      - И масло стояло там же?
      - Нет, масла я не видел.