- Перестаньте спорить! - не на шутку рассердился Кондратюк. - С вами даже о деле не поговоришь. - И обратился ко всем:
      - Никто не заметил шаблона в действиях немцев?
      - Что они аэродромы вначале бомбят и железнодорожные узлы? - спросил Гичевский.
      - Не только... Я имею в виду другое. Вы не обращали внимания, как внезапно они начинают войну?
      - Фашисты вероломны и жестоки, это известно, - проворчал Грачев.
      - И опять не то, Петя. Вспомни, в какое время они нападают. Только на рассвете.
      - А ведь верно, - удивился Гичевский. - Польша - первое сентября, четыре сорок пять утра. Мы в тот день как раз приехали в полк из школы.
      - А я на своей свадьбе не успел отгулять в прошлом году, как Дания сдалась, - смеясь, подтвердил Яковлев. - Ох, и запомнилось мне это девятое апреля.
      - Послушай, через месяц ты ведь уже разошелся? - спросил его Кондратюк и уточнил: - В лагерях.
      - Ну и что?
      - Как "что?" Вечером тебя пробирали за это на комсомольском собрании, а на рассвете фашисты бомбили Голландию, Люксембург и Бельгию, - пояснил Кондратюк. - Запоминай, друг, историю по семейным датам.
      История яковлевской женитьбы до сих пор еще вызывала улыбки.
      В прошлом году почти все холостяки нашей эскадрильи решили обзавестись семьями. Потянуло на семейную жизнь и Колю Яковлева. Особой красотой он не отличался, но его небольшие голубые глаза, в которых постоянно светился беспечный, легкомысленный огонек, многим девушкам не давали покоя. Свою поспешную женитьбу Яковлев объяснял просто: боялся, что всех красивых девушек расхватают и ему не достанется.
      Она уже была замужем: муж ее трагически погиб. Но ничего этого Яковлев не знал, да и не расспрашивал, а прямо - в ЗАГС. И сразу же у молодых начались перепалки.
      Сколько товарищи ни отговаривали Яковлева, Коля все-таки настоял на своем; в мае он развелся и с тех пор твердил, что супружество - это игра, в которой за ошибку двоих приходится расплачиваться одному.
      ...О чем только ни говорили мы в тот вечер. Перебирали свои учебные полеты. Мечтали о том времени, когда пересядем на новые истребители. Возможная война представлялась нам чем-то расплывчатым и далеким. В одном все были единодушны: если придется воевать, то только на чужой территории. Вспомнили о предстоящих первомайских праздниках, обсудили, - кто где собирается их провести.
      Споры закончились далеко за полночь и то лишь после настойчивого требования дневального.
      Папиросный дым висел в комнате густой пеленой. Я распахнул окно. В черном ночном небе ярко светила полная луна. Ее холодный свет заливал прибрежные холмы, белые молдавские хаты, густые темные сады. У границы аэродрома четко вырисовывалась стоянка самолетов. На пригорке двумя глыбами высились цистерны бензосклада.
      "Хорошая мишень для атаки", - подумал я, отходя от окна.
      Грачев уже спал. Складывая стопочкой журналы, я случайно наткнулся на снимок одноместного американского морского истребителя. Он привлек мое внимание оригинальной конструкцией, красивыми линиями. Мотор, по описанию, находился за спиной летчика.
      "Белл - XFL - airbonita", максимальная скорость 720 км/час,- прочитал я.- Вот это машинка!"
      Тогда мне и в голову не пришло, что судьба столкнет меня с этим самолетом надолго.
      * * *
      Дивизионная комиссия работала в полку двое суток. Она нагрянула сразу же после праздника. Возглавлял комиссию не командир, как мы ожидали, а инженер дивизии - высокий симпатичный человек.
      Как и водится в таких случаях, на рассвете была объявлена тревога. Живущих в городе оповещали самолетом. По сигналу "тревога" он взлетал в воздух и с душераздирающим ревом кружил над городом. Нас же поднимали ударами в куски рельсов.
      Рельсы действовали по тревоге безотказно. Своим дребезжащим набатом они заглушали шум работающих моторов.
      А вот с воздушным оповещением "горожан" вышел неприятный казус.
      Вылетел туда старший лейтенант Кириллов, инспектор полка. Не успел он описать над городом круг, как мотор испортился и пришлось сделать вынужденную посадку на аэродроме.
      Куриллов быстро пересел на истребитель из дежурного звена и пронесся над самыми крышами домов, где жили наши летчики и техники. Пролетая "буревестником" вдоль улиц, он услышал, как в моторе снова что-то застучало.
      Каким-то чудом летчику удалось плюхнуться на фюзеляж в низине, недалеко от аэродрома. Как выяснилось потом, разрушился подшипник главного шатуна и мотор заклинило. Тем не менее все были оповещены о тревоге.
      Мы быстро рассредоточили свои самолеты вдоль границы аэродрома по лугу, вдоль речки, и собрались у командного пункта: здесь было удобно наблюдать за приезжающими. Летчики шумно говорили кто о чем. В разговорах чувствовалась некоторая нервозность.
      Утро было прозрачное, безоблачное. Только на западе, куда ушла короткая зябкая ночь, горизонт еще застилала синяя поволока.
      Из города начали прибывать первые группы личного состава. Пропылил к штабу черный пикап командира полка. Кузов был битком набит офицерами штаба.
      - Смотрите-ка, наши жмут на все педали, - кивнул Ротанов на полуторку.
      - Какие же это ваши, если там Тимка Паскеев жердью торчит, - возразил Ханин. - А рядом с ним видишь коротышку? Наш Пал Палыч!
      - Да нет же, - не сдавался Ротанов, - то тетеринская физиономия блестит.
      Правы были оба: в кузове находились летчики обеих эскадрилий.
      Выбравшись из кабины, невозмутимый, как всегда, Хархалуп сразу же принялся выяснять "наличность" по тревоге. Срок явки еще не истек, машины с людьми продолжали подходить. Из нашей эскадрильи не было лишь младшего лейтенанта Иванова, но на это пока никто не обратил внимания.
      Запыхавшись, прибежал из штаба Дубинин, скороговоркой объяснил задачу: рассредоточить самолеты и ждать дальнейших распоряжений. Первая часть задачи была уже выполнена, оставалось лишь ждать распоряжений.
      Ждать - для летчиков дело привычное. Если учесть, что на это занятие в период пребывания на аэродроме у нас уходило примерно девяносто процентов времени, можно себе представить, какими поистине неисчерпаемыми возможностями поострословить мы обладали. Материал для этого всегда был в избытке, особенно в такие дни, как сегодня.
      Еще не умолк смех после очередного анекдота Крейнина, как наше внимание переключилось на два бешено мчащихся фаэтона. Лошади галопом неслись наперегонки прямо через аэродром. Седоков различить пока не удавалось.
      - Давай, жми на всю железку! - азартно гикая, кричал Паскеев. - Ставлю на гнедого.
      - Наддай, наддай, еще разок! - вторил ему Яковлев. - Я - на серого.
      Кучера, работая хлыстами, старались на славу. Примерно на середине аэродрома серая лошадь вырвалась вперед. Кучер в красной рубахе, погоняя в нашу сторону, старался закрепить победу.
      Заметно отстав, второй фаэтон прекратил состязание и повернул на стоянку в другой угол аэродрома.
      Мы с интересом следили за подъезжающими: кто же явился таким способом по тревоге?
      Маленький бородатый молдаванин красиво остановил свою лошадь как раз напротив стоянки.
      Зажав в зубах папиросы, закинув ногу на ногу, на кожаном сиденье важно восседали Сдобников и Иванов. Щедро одарив польщенного кучера, прибывшие поздоровались с нами с гордым видом победителей.
      - Кого же так лихо обогнали? - полюбопытствовали мы.
      - "Скоростников" из первой - Дьяченко и Миронова.
      - Молодцы, знай наших! - похвалил Паскеев.
      - Дельные наездники из вас выйдут, - раздался чуть хрипловатый голос; мы узнали его сразу и притихли, ожидая, чем все кончится.
      - Лихо подкатили, с шиком...
      - Опаздывали, товарищ майор. - Сдобников виновато посмотрел на начальника штаба.
      В наступившей тишине слышно было, как тяжело отдуваясь, фыркала лошадь. Матвеев подошел к ней, похлопал по мокрым бокам.
      - Ну вот что, срочно доставьте инженера полка. Он сейчас у Куриллова на вынужденной посадке. Ясно?
      - Ясно, товарищ майор.
      - Разумеется, за ваш счет. За нарушение правил движения по аэродрому. Ясно?
      - Ясно, товарищ майор! - обрадованно козырнули они.
      - А вы, - обернулся он к нам, - быстренько по своим самолетам, будем смотреть материальную часть. - И, поманив пальцем лейтенанта Тетерина, Матвеев уточнил: - Они из вашего звена?
      - Мои... - без особого энтузиазма ответил тот.
      - Вот видишь, а еще на нас обижался. Неважнецкая дисциплинка-то в звене.
      - Смирно! - вдруг истошно закричал дежурный по стоянке техник Коротков. Он прозевал прибытие начальника штаба и теперь неуклюже подбежал к майору с рапортом.
      - Ну, что за рапорт! - недовольно поморщился Матвеев. - Дайте, команду "вольно". А этот, - он указал на растерянного техника звена, - тоже ваш?
      На круглом лице Тетерина выступили багровые пятна. Он молчал.
      - Чтоб таких докладов перед членами комиссии не было. Всем ясно?
      - Будет исправлено, товарищ майор, - ответил подошедший Дубинин.
      Я смотрел на высокого, широкоплечего начальника штаба. Майор не терпел подхалимов, ему не по душе были и те, кто свою работу строил по голой букве устава. Энергичный по натуре, он решал все вопросы с ходу, не откладывая их в долгий ящик. К летчикам он относился с любовью, знал всех наперечет.
      Как-то мне срочно понадобилось съездить домой. Если добираться до станции, где я жил, поездом, нужно потратить больше трех часов. Командир эскадрильи Жизневский даже слышать об этом не хотел. А майор Матвеев тут же разрешил взять "У-2", и к вечеру я уже прилетел обратно.
      Стрелки часов подходили к одиннадцати; отбоя всё не давали. Солнце припекало. Готовые к осмотру чистенькие раскапоченные моторы дышали жаром.
      Члены комиссии - приземистый инженер третьего ранга и старший политрук в надвинутой на лоб фуражке - ходили от самолета к самолету. Лицо инженера казалось хмурым и недоверчивым. Подойдя к самолету Яковлева, он не поленился залезть в кабину, заглянуть за бронеспинку.
      - Пока неплохо, - с трудом выбравшись оттуда, заключил он. - Ага, мотор только что заменили. Нуте-ка, опробуйте, техник.
      Пока Шевчук прогонял мотор на всех режимах, а инженер удовлетворенно кивал головой, старший политрук подошел к нашему самолету. Он был невысок, коренаст; из-под густых черных бровей располагающе смотрели его быстрые глаза. Беседовал он с нами непринужденно, даже шутливо. Нас удивила его осведомленность обо всех делах экипажа.
      Когда старший политрук и Богаткин отошли посмотреть приспособление для быстрого снятия самолетных чехлов, я спросил Грачева:
      - Кто это?
      - Погребной. Мой дивизионный начальник. - Увидев мое удивление, он пояснил: - Помощник начальника политотдела по комсомолу.
      - Тогда все ясно, - протянул я, смеясь, - то-то ты около него вьюном крутишься.
      - Перестань подковыривать. Он за летчиков горой, понял? - И подтолкнул меня: - Иди, встречай военинженера третьего ранга.
      Инженер выслушал рапорт, придирчиво осмотрел внешний вид "чайки", подергал лопасти винта и предложил Богаткину:
      - А не проверить ли шасси?
      - Разрешите поднять самолет на козелки? - с готовностью спросил техник.
      - Да, пожалуй!
      Военинженер сам залез в кабину, сам несколько раз убирал и выпускал шасси. Они действовали безукоризненно.
      - Давно технарите? - спросил он Богаткина.
      - Восьмой год, товарищ инженер, солдатом еще привык к самолету.
      - Оно и видно. Хорошо. - Он что-то пометил в толстой тетради и обратился к старшему политруку: - Вы знаете, Михаил Акимович, похвально. Всюду чистота, порядок.
      - Хорошие ребята, просто замечательные, - согласился тот.
      Германошвили похвастал:
      Наш самолет дефект не может быть.
      - Верно, самолет без дефектов, а вот вы почему без комбинезона?
      - Чистый машина, комбинезон грязный - нехорошо. После стирки сохнет.
      Через неделю на утреннем построении старший лейтенант Дубинин зачитал приказ по дивизии и вручил младшему воентехнику Богаткину именные часы. Богаткин тут же перед строем вытянул из кармана огромные кировские часы на бронзовой цепочке и передал их Германошвили.
      - Носи на здоровье, душа любезный. Заслужил... - Хотел, видно, еще что-то сказать, но напряженный голос дрогнул, и он только рукой махнул.
      Раздались дружные аплодисменты. К технику и оружейнику потянулись с рукопожатиями.
      * * *
      Зарницы военных гроз уже поблескивали у советских границ.
      Командование полка делало все, чтобы повысить боевую готовность, быстро перевооружиться на новые истребители. Даже штаб полка из города перебрался на аэродром, в казарму.
      После весенней зачетной сессии летных дней прибавилось. Нередко полеты проводили в две смены. От зари до зари над аэродромом висело пыльное облако, своеобразный ориентир. Вскоре к нему присоединилась бурая пыль от грейдеров и тракторов, разворотивших восточную окраину аэродрома. Саперы навалили здесь кучи гравия, песку и приступили к строительству шоссейной дороги. Поговаривали, что построят бетонированную полосу. Степные вихри перекатывались по аэродрому, высоко закручивали столбы пыли, гнали их на самолеты, на людей. Наша одежда пропиталась потом и пылью. Пыль впивалась в кожу, скрипела на зубах.
      Мы с надеждой посматривали на кучевые облака, висевшие над холмами. Иногда они собирались вместе, принимали угрожающий вид и, ко всеобщему удовольствию, разражались освежающей влагой. Но дождей выпадало все меньше. Наступало жаркое южное лето. Лица у всех стали бронзовыми от загара. Руки почернели. Мы напрасно искали спасения от зноя, - куцая, короткая тень самолета не укрывала: спрячешь голову - ноги торчат на солнце, туловище в тени - голову припекает. И потому полеты для нас были отдыхом.
      Я только что вылез из кабины. Стрелял по конусу. Конус восьмиметровый полотняный мешок; он прикрепляется к самолету-буксировщику за фалу в триста метров длиной и буксируется на тысячеметровой высоте в зоне воздушных стрельб.
      Чтобы попасть в конус, нужно выполнить ряд трудносовместимых действий: пилотируя истребитель на определенном режиме полета, подойти к цели-конусу, поймать его в прицел и некоторое время удерживать в светящемся перекрестии. При этом ни на секунду нельзя упускать из поля зрения самолет-буксировщик, иначе вместо конуса (а такие случаи бывали) можно влепить очередь в самолет. Страстное желание стрельнуть лучше часто гонит летчика поближе к цели. Такая увлеченность может привести к столкновению с конусом.
      Словом, чтобы хорошо стрелять, нужно в чем-то походить на жонглера-эквилибриста - уметь выполнять сразу несколько трюков. Я хорошо овладел ими с первых стрельб и этим был обязан нашему командиру полка, о чем он даже и не подозревал.
      Однажды меня послали буксировать конус, по которому после четырех предшественников стрелял майор Иванов.
      Когда стреляли предыдущие летчики, я от страха съеживался в комок за бронеспинкой: уж очень близко и с разных направлений летели мимо меня трассирующие пули!
      Но вот в зону вышел командир полка. Я так залюбовался его "работой", что забыл про всякую опасность. Истребитель Иванова плавно, так, как это нам показывали на макетах в классе, приближался к конусу. На какой-то момент он замирал перед ним и выпускал короткую пулеметную очередь, а потом так же спокойно отходил слегка в сторону для повторного захода.
      Сегодня, судя по всему, обстоятельства складывались для меня особенно удачно. Я даже умышленно не израсходовал десятка полтора патронов, чтобы не расстрелять конус в воздухе. Теперь надо было ждать, когда буксировщик сбросит его на аэродром.
      Я присел в тени водомаслозаправщика. Тут было прохладно. Ребята то и дело подходили, открывали кран и подставляли головы под пахнущую маслом водяную струю. Настроение у всех было отличное. Казалось, нет большего счастья, чем посидеть в тени после успешного вылета, покурить, поболтать с друзьями.
      - А мне сегодня немецкие офицеры честь отдали, - фыркая под струей воды, хвастанул Ханин. - Иду я после обеда на полеты, смотрю, они мотоциклы свои поставили у нашего колодца и воду пьют, что-то лопочут, смеются. Меня завидели, повернулись и откозыряли.
      - А ты? - спросил Шульга.
      - Я мимо строевым шагом пропечатал. Знай, мол, наших.
      Бессекирный крикнул со стоянки:
      - Товарищи летчики, конус заходит на сброс, пошли пробоины подсчитывать!
      Вместе с нами к месту падения конуса направились болельщики.
      - Вот растяпа Дементьев... И куда он его зафуговал? - возмущался Тетерин. Круглое лицо его блестело от пота. - Даже сбросить конус не может правильно, а еще на старшего лейтенанта послали...
      За слабую дисциплину в звене Тетерина не представили перед майскими праздниками к очередному воинскому званию. В душе он никак не мог примириться с тем, что обошел его не кто-нибудь, а Дементьев. Тетерин рассчитывал, что именно его назначат на вакантную должность адъютанта эскадрильи, но всем на удивление адъютантом назначили Дементьева.
      Сброшенный конус лежал за дорогой, на заросшем пустыре, и еще издали мы увидели, как Германошвили ходил лезгинкой вокруг вытянутого на земле мешка. Он выплясывал и припевал в такт:
      - В голове мой дыра, на заду мой дыра, везде мой дыра. Ай да командир!
      Действительно, результаты превзошли все мои ожидания: тридцать семь попаданий изрешетили полотнище.
      * * *
      Молодость щедра на воображение и не умеет скрывать своих чувств. Надо было видеть, как мы с Бессекирным и Германошвили радовались сегодняшним результатам...
      Мое воображение рисовало непревзойденного снайпера, от одной очереди которого загорится любой вражеский самолет, попадись он только в прицел. Но истины в этом было мало. Во-первых, моя третья стрельба оказалась последней в мирных условиях. Во-вторых, стрелял-то я по спокойной мешковине. Кружись вокруг нее, целься сколько душе угодно и стреляй. Ведь "враг" - всего лишь длинная "колбаса" на привязи. Она не сопротивляется, не нападает, одним словом - мишень.
      Но и тут нашлись скептики, не поверившие фактам, И откуда такие берутся? Что ими движет - злость или зависть? Почему радость одного вызывает у этих людей противоположное чувство? Ведь интересы у нас общие и цели тоже.
      На этот раз Тетерин и Дементьев высказали предположение, что в моем пулеметном ящике патронов было больше, чем положено.
      У "догадки", как и у лжи, быстро выросли ноги, и побежала она не куда-нибудь, а прямо по назначению - к комиссару эскадрильи.
      - Сотни полторы, не меньше, - "подкрепляя" мысль Тетерина, ухмыльнулся Дементьев.
      Тетерин посмотрел на меня сверху вниз:
      - Сколько же вы все-таки заряжали?
      - Не знаю, не считал, - угрюмо ответил я. Пушкарев послал за техником по вооружению.
      Я стоял и думал: почему правде не верят? Почему сболтнет ханжа и демагог словечко, и оно быстро находит благоприятную почву? По какому праву?
      В природе действует закон сильного; в обществе - истина, правда, - то, что делает нас людьми. Неужели ложь сильнее истины? Почему нельзя задушить ее в зародыше? Ведь маленькие ханжи вырастают, некоторые даже пробиваются в "люди", в "начальство". У таких уже не словечки, а словеса увесистые. Красивые - об истине, о долге, о чести... Все, как в сером липком тумане, теряет очертания, и ты чувствуешь себя виноватым, виноватым, виноватым.
      Подошел Бессекирный.
      - Кто заряжал пулеметы? - спросил Пушкарев младшего воентехника. Грозный тон у него явно не получался.
      - Оружейник.
      - Кто проверял зарядку ленты?
      - Я и вы.
      - Как? Я?!
      - Вы вспомните... Собрались вылетать на стрельбу, а конус оборвался. На второй - не полетели, чтобы не нарушать плановую таблицу. Полетел Речкалов, и больше мы пулеметы не перезаряжали.
      Все прояснилось.
      Дневная жара спала. Полеты продолжались. Для учебных тренировок стояла отличная пора. Это хорошо чувствовали и мы, молодые летчики - порой еще гости в прекрасном мире ветров, скоростей и высот, и бывалые авиаторы.
      Потому, наверное, майор Иванов и выбрал для высшего пилотажа именно этот час.
      Летчики сгрудились у "Стартовки" и с любопытством рассматривали карикатуру на Паскеева. Тот с неимоверно длинной шеей сидел в кабине, голова его свешивалась под хвост истребителя, к которому техник подставлял длинную лестницу и умоляюще упрашивал: "Спустись, посланец небес".
      "Герой" стоял тут же и с улыбкой говорил:
      - Почему ноги не просунули через кабину? А так - не согласен, нет полного сходства. Немедля обжалую.
      - Правильно, Тима, были бы ноги - головы не надо, - согласился Ханин.
      Смех офицеров заглушил быстро нараставший гул самолета. Низко над головами - кое-кто даже пригнулся, - разрывая длинным носом воздух, просвистел "миг". Он свечой взмыл в небо, сделал одну восходящую бочку, вторую, свалился на бок и перешел в крутое пикирование.
      - Здорово работает, - восхищенно заметил Шульга.
      - Кто это?
      - Командира полка не узнаешь?
      Командир полка Иванов был для нас почти недосягаемым образцом летчика-истребителя. Все знали, что он вместе с Серовым не раз демонстрировал высший пилотаж в небе Москвы.
      Сегодняшний его полет был, мне кажется, не случаен.
      Наш полк уже получил первую партию "мигов". На днях прибыл второй эшелон с истребителями. Но чувствовалось, что летчики недовольны этими машинами. Поговаривали о плохой маневренности и тяжелом управлении в воздухе, о малой скороподъемности. Больше всех недолюбливал "миги" и открыто говорил об этом инспектор полка старший лейтенант Куриллов. Многие его поддерживали.
      Сейчас майор Иванов вовсе не старался блеснуть своим уменьем; Виктор Петрович раскрывал перед нами боевые качества машины. Набрав высоту, он вдохновенно выписывал в небе фигуру за фигурой. И я впервые в жизни понял, что такое высший пилотаж.
      Высший пилотаж! Как приятно волнуют эти слова сердце каждого летчика! Петли, перевороты, горки... Самолет Иванова, словно рука художника, рисовал все это на глазах. Да он и был художником, мастером своего дела. Казалось, ему не стоило никакого труда бросить машину отвесно вниз и над самой землей опять взмыть в небо. Все делалось просто, точно. У майора был особый дар, о котором можно только мечтать.
      - Ну и ну! - восхищался младший лейтенант Суров. - Вот это самолет!
      - Смотри, смотри, ребята, восходящий крутит, и все вверх, вверх прет, да еще иммельманом! А высотищу-то какую набрал! Не меньше тысячи...
      Истребитель красиво закончил пилотаж, развернулся, выпустил шасси и пошел на посадку.
      ...Много лет прошло с тех пор. Немало мне пришлось встречаться с подлинными мастерами и "пилотягами", летать с ними.
      Вряд ли можно найти летчика, который в душе не считал бы себя мастером пилотажа. Большинство из них скромны, рассказывать о себе не любят. Но случается...
      - Лечу я на "брияке" - бахвалится один, - хвать "горку", хрясь "бочку" - залюбуешься...
      Послушаешь другого, - право же, он единственный, непревзойденный! Такой уверяет, что резкий пилотаж - чуть ли не основа успеха в бою, а сам он - изобретатель "этакого чуда" и больших перегрузок. И невдомек ему, что всякое резкое действие в авиационном деле - элементарная безграмотность. Что касается "хвать" да "хрясь", то многие из нас еще на школьной скамье за такие "трюки" смотрели на нормальные полеты через решетку гауптвахты.
      Многое пришлось повидать, испытать и мне самому. Все это забылось или почти забылось. А вот полет майора Иванова, уменье владеть самолетом, раскрыть его летно-тактические возможности, заставить летчиков поверить в новый истребитель - живы в памяти до сих пор.
      Командир полка сел, зарулил на стоянку. Мы с Борисом Комаровым восхищенно проводили взглядом его "миг" и направились к своим самолетам. Наши "чайки" стояли рядом, готовые к отработке маршрутных полетов.
      Полетное задание было простое. На первом отрезке маршрута до аэродрома засады ведущим шел я. Выскочили точно. Сюда только что подсело звено Столярова на боевое дежурство. Мы "пробрили" над их головами. Они приветливо помахали в ответ шлемами, а Ханин пригрозил кулаком. Качнув крыльями, мы взмыли горкой и легли на новый курс. На втором отрезке маршрута вел Борис.
      Ведущему некогда любоваться красотами земли. Нужно ориентироваться. Земля под самолетом проносится живой картой: реки, дороги, населенные пункты. Их нужно отыскать, сличить с картой подлинной, чтобы не пролететь стороной.
      В Комарове я не сомневался - он-то не заблудится, а потому спокойно любовался панорамой под крылом.
      Хороша с птичьего полета бессарабская земля. Холмы, перелески, беленькие деревушки утопают в зелени, поля поделены на разноцветные лоскутки: зеленые, оранжевые, черные.
      Но что это? От мотора отскочило облачко дыма. Или мне показалось? Взглянул на часы. Оставалось пять минут полета до второго поворотного пункта. Показания приборов были без отклонений. Спокойный гул мощного мотора, прозрачный диск винта, свист тугого воздуха (вот где по-настоящему ощущаешь, что он материален) - все привычно бодрило, не вызывало никаких опасений.
      Снова мотор выплюнул облачко дыма. Самолет передернуло. Стрелка, показывающая давление масла, нервно затрепыхалась. Пока я соображал, в чем дело, произошло непонятное: мотор загрохотал, верхняя часть капота затряслась, как лист кровельного железа на ураганном ветру. Внутри что-то сильно стучало, да так, будто в бешено вращающиеся шатуны попала кувалда.
      Несколько молниеносных автоматических движений - и я выскочил с бреющего полета вверх, сколько позволял запас скорости; выключил зажигание, перекрыл бензиновый кран и взглянул на милую землю, чтобы знать, куда падать.
      К великому сожалению, она в этот момент была страшно неуютной. Серебристый ручеек, вдоль которого мы "брили", превратился в заросший овраг; слева возвышался крутой глинистый берег, справа к оврагу сбегали узкие поля, покрытые подсолнухом и кукурузой. Впереди белели хатки в садах и... кладбище, ощетинившееся крестами. Ни одного вспаханного поля, как того требует инструкция. Где приткнуться?
      В таких острых ситуациях всегда смещается масштаб времени. Секунда расширяется до нужных человеку размеров, и много, очень много успевает он сделать в это мгновение. Но в то же время секунда остается величиной неизменной, как всегда, спешит, подгоняет. Промедление смерти подобно. Для летчика это - буквально.
      В кабине запахло гарью. Желто-черные огненные языки выплеснулись откуда-то из-под капота, лизнули кабину, обдали жарким дыханием. Мотор, как издыхающий зверь, сильно "брыкнул" в предсмертной агонии и замер.
      Наступила тишина. Удивительная тишина, какую ощущаешь, когда вдруг под мостом, услышав грохот летящего поезда, плотно заткнешь уши.
      Самолет будто повис между небом и землей. Только упругое обтекание воздуха говорит о том, что в сгустке крылатого металла все-таки теплится жизнь. Он уже беспомощен, но еще послушен. Жаль, высота очень мала. Ее хватит только на небольшой доворот в сторону. Кусочек плотной земли - вот что мне сейчас нужно больше всего на свете.
      Думается, нет на свете людей, более спокойно переносящих трагедии, чем летчики. И не от того, что это люди особого склада. Просто они никогда не забывают, что профессия их неизбежно связана с какой-то долей риска. Вот и теперь: кто знает, что скрывают кукурузные или подсолнечные стебли?
      Под крылом мелькают кладбищенские холмики. Хоть бы мало-мальски пригодная площадка! Куда же сесть? Земля притягивается к самолету так быстро. О выпуске шасси не может быть и речи. Впереди густая полоса зеленого посева. По инструкции садиться туда разрешается; высоту колосьев надо принять за уровень земли. Но я на посевы не попаду. Слева, ближе к оврагу, - свободная полоса. Легкий доворот. Высоты никакой. Теперь только прямо, что бы там ни было. Впереди мелькают овраг, дорога. По крылу ударяет подсолнух. Опять дорога...
      - А-а-а!
      Кажется, только этот звук и вырвался из моей груди. Кроме чудовищного треска я ничего не ощутил. Со скоростью более полутораста километров в час самолет рухнул на землю.
      ...Какие-то доли секунды не вижу ничего. Не испытываю ни малейшего волнения. Чувствую лишь беспредельное ожидание, ожидание конца. За ударом следует еще удар. Голова беспомощно мотается взад-вперед. Все существо наполнено оглушительным треском. Не растраченная машиной энергия гонит ее от бугра к бугру по полю прошлогодней кукурузы. Через голову летят какие-то предметы. Толчки продолжаются, ярость их не утихает.
      Внезапно наступает тишина. Все неподвижно. Сквозь густую пелену пыли вижу круглый диск солнца. Он словно катится вниз по холму, за речку. Осматриваюсь, ощупываю себя. Как будто все цело. Над головой рев мотора. Это "чайка" Бориса Комарова. Он летит низко. Вижу встревоженное лицо. Машу ему рукой и выбираюсь из самолета.
      Моя "чайка" не скапотировала. Весь трехсотметровый путь она проползла на брюхе. Правая нижняя плоскость съехала назад. В обшивке, как сломанные кости, торчат куски лонжерона. Мотор перекосился, сквозь серебристый капот проглядывает какой-то темный предмет. Так вот оно что! Шатун вылез наружу! Какая же сила оборвала его и пропорола цилиндр?
      Борис настойчиво кружит надо мной. Показываю ему в сторону аэродрома, - лети, мол, со мной все в порядке, - и замечаю, что рука в крови. Откуда кровь? Ага, ясно: разбитые стекла очков содрали кожу со щеки.
      Комаров улетел, и мне стало немного не по себе. Вокруг ни души.
      Солнце уже скрылось за горизонтом, но отблески его горят на черных шапках ползущих по небу облаков.
      Когда же теперь за мной приедут? И приедут ли сегодня?.. Надо ждать. Бросать самолет нельзя... В кабину, что ли забраться - там теплее... Пошарил в кармане. Достал пачку папирос. Машинально осмотрелся: нет ли начальства. Привычка. Да, начальство... Как оно расценит эту вынужденную посадку? Кажется, все было по правилам. Не виноват же я, что оборвался шатун. Почему-то в нашем полку они обрываются последнее время уже слишком часто. Представители завода никак не могут найти причину. Сперва винили нас, летчиков. Чудаки! Как будто нам интересно рисковать жизнью! Но невидимый коварный враг продолжал переламывать, как спички, стальные шатуны в моторе. Бедняга Богаткин! Переживает, наверное. Его вины здесь, конечно, нет.