Мы разговорились о делах эскадрильи. Подбежал Германошвили и уговорил нас пойти посмотреть две самодельные зенитные установки. Он смастерил их вместе с другими оружейниками. На обыкновенные козелки, которыми поддомкрачивают самолеты, ребята наварили стальные дуги, а на дуги закрепили по два "шкаса" и самолетный прицел. Внешне установка чем-то напоминала авиационную турель. Стрелять она могла в любом направлении.
      Вазо тут же выпустил пару очередей по непригодному стабилизатору от "чайки", находившемуся от нас примерно в пятистах шагах. Стабилизатор упал.
      - Смотри, смотри, как я стрелял. Ни одной пули мимо. Вот так и фашисту будет. Жаль, к нам на аэродром еще ни разу не пришел.
      - Но, но! - прикрикнул на него Грачев. - Типун тебе на язык! Накличешь...
      Наш аэродром, затерявшийся среди обширных полей, вблизи глубокого оврага, в тени перелесков и посадок, немцам действительно обнаружить еще не удалось, хотя они упорно разыскивали его.
      Пулеметные установки всем понравились. Германошвили был счастлив. И мы тоже повеселели: наконец-то можно защищать аэродром в случае воздушного нападения.
      Петя Грачев взглянул на свои огромные "кировские" часы. Других он не признавал и носил их по-старинке: с цепочкой в брючном кармане.
      - Четверть седьмого. Побегу. Скоро с бомберами вылетаем, на сопровождение.
      - Рука тебе не помешает? - озабоченно спросил Пушкарев.
      - Чепуха.- Петя небрежно махнул раненой рукой.- Драться можно и одной. Злости, как говорил Коля Яковлев, у нас через край. - Грачев потер лоб. Да, вот что. Газеты мы получаем редко, писем совсем нет. Скучно людям без этого. Пошуровали бы, товарищ старший политрук, полевую почту.
      - Ну и парень! - глядя ему вслед, восхищенно заметил Пушкарев. Бесстрашный и заботится обо всех. Ну, а твои как дела?
      - Второй день "безлошадный", товарищ комиссар. Боюсь, не "прихватили" бы опять на какое-нибудь наземное задание.
      - К Хархалупу пройдемся?
      Утро было на славу. Дышалось легко. Чтобы не болтаться без дела, я согласился.
      Хархалуп сидел на траве в тоскливой задумчивости и попыхивал папиросой, наблюдая за работой медлительного с виду Городецкого.
      Из оврага тянуло прохладой. Над лесом повисла нежная бело-синяя дымка. Казалось, взлети самолет, и дрожащий воздух сметет ее, как паутину.
      Тревожное чувство, возникшее еще вчера, после гибели Атрашкевича, не давало Хархалупу покоя. Семен Иванович особенно тяжело воспринял это известие. В Бельцах они жили по соседству, и семьи их были очень дружны.
      Заметив нас, он встал, улыбнулся, шагнул навстречу. Коверкотовая гимнастерка, как и прежде, плотно облегала могучее тело. Лицо потемнело еще больше, осунулось, ямочка на подбородке запала.
      - Превеликий поклон тебе, Семен, от семейства, - Пушкарев сильно встряхнул его руку,- все наказывали, чтоб врага крепче бил.
      - Спасибо, старина, за добрую весточку, - Хархалуп обрадованно похлопал комиссара по полным бокам. - Как сыновья себя чувствуют? Володька как?
      - Володька твой, бутуз, весь в тебя. Фуат молодцом, помогает в дороге во всем, с Валеркой возится. К тебе очень рвался, фашистов бить. Ну, а Ханифа об одном меня просила: говорит, горяч он у меня очень, упрям, говорит, передай, чтобы осторожен был, а за нас пусть не беспокоится.
      - За добрые слова спасибо ей, - лицо Семена посветлело, - сильная она у меня. А фашистам мы спуску не даем, комиссар.
      - Знаю, наслышался о вас. - Пушкарев оправил гимнастерку. - Даже не верится! А летчики как преобразились! Собранные, боевые и говорить-то стали иначе.
      Я не сводил глаз с Хархалупа и, несмотря на внешнее его оживление, каким-то чутьем угадывал, что на душе у него неспокойно. Казалось, каждый его нерв, каждая клеточка его тела напряжены. Вот он передернул плечами, точно желая стряхнуть с них невидимую тяжесть.
      - Ну, скоро ты, старина? - недовольно крикнул он Городецкому.
      - Я тебе в который раз говорю,- техник на секунду высунулся из кабины, - к сроку самолет будет. Шел бы отсюда да не мешал, да меньше папирос смолил.
      Хархалуп не дослушал дружеских наставлений и неожиданно проговорил:
      - Сегодня у меня вроде маленького юбилея - к пятидесятому вылету готовлюсь, а этот неповорота-ковыряха,- он сердито посмотрел на Городецкого,- мне только нервы портит.
      - ...Вот и говорю тебе, - не слушая, ворчал Городецкий,- от курева синяки уже под глазами.
      - Отцепись, репей!
      - Я вот и спрашиваю - какой репей к душе твоей прицепился? - вылезая из кабины, ворчал техник. - В бой лететь с ясной головой надо; на одну силу, паря, полагаться нельзя.
      Хархалуп взял флягу, нацедил стакан и поднес ко рту. Пить ему не хотелось, он скривил лицо, будто глотал отраву. Наши взгляды встретились. И тут глаза его улыбнулись, словно говоря: "Ничего, все пройдет. Это для успокоения". Но я понял - ему трудно сейчас сосредоточиться на чем-нибудь одном. Хархалуп крякнул, вытер губы тыльной стороной ладони, взглянул на техника:
      - Да, па-ря, - Хархалуп выговорил это слово, как Городецкий, - войну выиграет не тот, кто на одну силу надеется, а кто умом, духом побогаче. Бьют нас сегодня, а все равно сдюжим. Верно, Грицко? - и, не дав мне ничего сказать, как-то особенно тепло улыбнулся Пушкареву.
      - Беспокоится, говоришь, обо мне Ханифа? Всегда такая была. Женщине, говорит, больше дано, больше на ее плечах лежит забот и ответственности.
      - Замечательная она у тебя. Помнишь, избрали тебя членом городской избирательной комиссии?
      - Еще бы! Первые выборы в Советы Молдавии! Она ведь тогда Володю ждала последний месяц. Выпроваживала на избирательный участок и наказывала: "Не забывай, Сема, для нас с тобой это праздник особый, двойной. Ты же на этой земле родился".
      - А сколько нам помогала! С народом сколько бесед о конституции провела! По домам ходила. Молдаванки потом сами к ней на агитпункт приходили. Но и за тебя переживала, чтоб ты у нее был лучше всех! Чтоб еще больше гордились тобой земляки.
      В кустах гулко треснул пулемет. Хархалуп вздрогнул от неожиданности, огляделся по сторонам, словно ждал чего-то еще, ждал, взвинченный до предела. Поспешно вытащил массивный портсигар, мысли его тотчас переключились на немцев:
      - Не отнять у них смелости. - По щеке горошинкой скатилась капля пота. - Их дерзость близка к героизму. Но все это не то, что у нас. - Было ясно, что сказал он это больше для себя, чем для нас. - Отдать жизнь не по приказу, а по велению сердца, как это сделал Яковлев, - фашисты не способны.
      - Хватит тебе курить, - ворчал Городецкий, - самолет я сделал, а времени еще вон сколько.
      Хархалуп машинально глянул на часы, повертел в руках портсигар, громко прочитал надпись на крышке: "Нам разум дал стальные руки - крылья, а вместо сердца - пламенный мотор".
      - Подарок моего командира, Юсупова. Простая штука - вещь, вот даже портсигар, а насколько долговечнее людей! Впрочем - это древнейшая истина.
      Хархалуп задумался; вспомнилось, как много дала ему юсуповская семья: образование, любовь к книге, а позднее, когда Семен поклялся на могиле Шарифа Юсупова стать отцом его сыну Фуату, - и настоящее счастье: Ханифа стала женой, матерью Валерки, Вовки.
      - Самолет будешь смотреть - проверь, как резинку на сектор газа тебе приделал, - напомнил Городецкий.
      Хархалуп безразлично отмахнулся.
      - Успеется еще.
      - Зачем нужна резина? - поинтересовался я.
      - Он заставил, - техник кивнул на Хархалупа. - Пойдем, взглянешь.
      Я заглянул в кабину.
      - Семен Иванович говорит - если летчика ранят тяжело, то резинка не даст убраться сектору газа. Понял?
      - Значит, мотор будет тянуть на полную мощность? Умно. Сегодня же Богаткина попрошу, пусть сделает.
      - Не узнаю я его сегодня. Подавленный, мрачный.
      - Может, болен?
      - Спрашивал. Говорит, здоров. За Атрашкевича переживает.
      Подошли летчики. Хархалуп надел кожанку, затянулся потуже:
      - С запуском не тянуть. За воздухом смотреть в оба. На обратном пути прикрывать бомбардировщики до посадки. - Он посмотрел на веснушчатого востроносого летчика. - Ты, Карпович, летишь с нами впервые, смотри: зубами за меня держаться.
      Все торопливо разошлись по самолетам. Хархалуп забрался в кабину, сердито отдуваясь, пристегнулся ремнями.
      - Вот так, комиссар, в кабинах от зари до зари. - Он улыбнулся Городецкому. - На меня, старина, не сердись. Понимаешь, в душе что-то плавится, а что - не пойму. Ханифа меня, бывало, вразумляет: перед человеком извинишься - не провинишься.
      С недобрыми предчувствиями провожали мы взглядами взлетевшие самолеты. Пушкарев хмурился; подавленный, присел на баллон Городецкий. Я побрел к своему "ястребку".
      * * *
      Неизвестно откуда, на аэродром наполз туман, окутал все вокруг непроницаемой пеленой. Он превратил солнце в тусклое желтое пятно, вобрал в себя все его лучи, приглушил голоса до шепота.
      С боевого задания должны были вернуться две группы самолетов, почти половина полка! Тревога росла с каждой минутой. Летчики возвращаются с пустыми баками. Где они сядут?
      Час прошел. Два... три... Известий все не было. Туман сгустился, из молочного стал серым, потом свинцовым. На командном пункте, на аэродроме везде царило тревожное ожидание. Наконец первые сведения: летчики сели кто в Котовске, кто в степи. Но узнать обо всех пока не удавалось.
      С первыми проблесками солнца командир полка вылетел к местам вынужденных посадок.
      В полдень летчики начали слетаться. Возвращались и в одиночку, и парами. Из нашей эскадрильи не было лишь Комарова и группы Семена Ивановича. Борис сел в поле, поломал при посадке самолет - это нам было известно. О Хархалупе же особенно не беспокоились. Бомбардировщики сообщили, что он сопровождал их почти до посадки, и все были уверены: Семен Иванович где-то уютно "пристроился" со своими летчиками, ждет, когда кончится туман и доставят бензин.
      К вечеру распогодилось. Волнение немного улеглось. Мы вылетели еще раз сопровождать бомбардировщики. Я на дубининской "чайке" был ведомым у капитана Солнцева.
      Яссы встретили нас сильным огнем крупнокалиберной зенитной артиллерии. Черно-белые барашки разрывов усеяли небо. Бомбардировщики сбросили бомбы северо-западнее города и начали поворачивать домой. В этот момент под хвостом самолета Солнцева разорвался зенитный снаряд.
      Взрыв был так силен, что мой самолет отбросило в сторону и перевернуло на спину. Когда я пришел в себя, ни Солнцева, ни Зибина рядом не было. Я быстро пристроился к звену Шульги и, обеспокоенный судьбой своих напарников, вернулся на аэродром. Там я и встретил обоих. Они решили, что несчастье произошло со мной. Оказывается, Солнцева тоже перевернуло; он угодил в облако, сорвался в штопор и крутил, по его словам, почти до самой земли.
      Но самое интересное и непонятное заключалось в другом: и мой самолет, и самолет Зибина изрядно пострадали от осколков, а в "чайку" Солнцева не попал ни один.
      Вася Шульга объяснял это просто. Для большей наглядности он взял обыкновенный пулевой патрон, вертикально поставил его на ладони.
      - Представьте себе, что снаряд в таком положении взрывается. Где у него основная масса осколков?- Он провел кончиком карандаша сверху вниз по "снаряду".- По всей длине корпуса.
      Маленькие глазки Шульги лукаво поблескивали.
      - Куда они разлетятся при взрыве? Конечно, во все стороны. А что полетит вверх? Вот - один этот малюсенький носик.- Васянька вытащил из гильзы пулю, для убедительности подбросил ее вверх.
      - А ведь верно говорит, ребята,- согласился кто-то.
      - Ерунду порет, - горячо возразил Тетерин, - по его теории получается, что полдюжины дырок в моем самолете после прошлого вылета - тоже от носика? Так, что ли?
      - В тот вылет, Леня, у фашистов были особые снаряды: перед тем, как взорваться, они поворачивались к тебе боком.
      - Совершенно верно, - засмеялся Васянька, - как объяснить иначе, почему тебе так здорово всыпали?
      Услышав хохот, командир полка и Солнцев оставили израненных "чаек" и подошли к нам. Иванов теперь регулярно осматривал каждый поврежденный самолет и по пробоинам вместе с летчиком разбирал допущенные им в бою промахи.
      - Как, товарищи, не унываем? - нарочито беззаботно спросил он. Но я заметил, что прутик в его руке начал пощелкивать по голенищу.
      - Не-ет!.. - отозвалось несколько голосов.
      - Вместо шуточек лучше б тактикой занялись. Меньше бы в самолетах пробоин привозили,- назидательно заметил Солнцев.
      - Вы, товарищ капитан, будто в воду смотрели, - засмеялся Крейнин.- До вашего прихода Шульга так это расписывал, что в пору кое-кому поучиться.
      Солнцев слегка смутился, но лицо его не выразило и тени недовольства.
      Этот до войны неплохой летчик сейчас заметно терял у нас уважение. Боевых вылетов он старался избегать. А ведь в то время, когда никто из нас не имел боевой закалки и надлежащего опыта, от комэска зависело многое. Прояви он в бою минутную слабость, прими неверное решение- и под угрозой окажется многое: выполнение задания, люди. Такие, как Атрашкевич, Ивачев, Хархалуп, Шелякин, были для нас примером.
      Иванов стряхнул минутную задумчивость.
      - Хорошо, что не вешаете головы. На войне без этого нельзя. Так ведь?
      Он словно искал ответа на какие-то свои мысли. Ему было нелегко, этому рослому, плечистому человеку. Заботы и неприятности на наших глазах состарили, ссутулили майора, а без них теперь и дня не проходило. Сейчас ему не давала покоя судьба пятерых летчиков. Произошло что-то неладное, но нужно крепиться, не подавать виду, ждать.
      Леня Тетерин, как всегда, не упустил случая блеснуть перед командиром знанием фольклора.
      - Мудрость народная говорит: при хорошем настроении жить хочется, а умирать не можется.
      - Что ж, верно, пожалуй, - согласился Иванов,- но мудрость узнается в делах. Не тот мудр, кто красиво говорил, а тот, кто хорошие дела на земле оставил, - И неожиданно для всех круто перевел разговор на другое, что, по-видимому, и привело его. к нам:
      - Послушаешь кое-кого, и понимаешь: да ведь они гордятся пробоинами в своих самолетах, считают их чуть ли не доказательством храбрости.
      Я покраснел, склонил голову. Неужели командир полка имеет в виду меня? Искоса глянув на товарищей, я понял, что и они испытывают такое же чувство.
      Иванов нахмурился. Прутик чаще застучал по голенищу.
      - За последние два дня от зенитного огня и в воздушных боях повреждено семь машин. Я не говорю о мелких повреждениях. Сегодня в тумане поломали два самолета. О пяти ничего неизвестно. Если так воевать дальше...командир обвел всех взглядом. - Живучи, очень живучи наши самолеты. Вчера на какой машине прилетел Фигичев: плоскости, фюзеляж - сплошное решето. За ночь заклеили дырочки и снова в бой. О чем это говорит? Невнимательны мы в воздухе, неосмотрительны. А ведь наблюдательный летчик - уже наполовину хороший летчик.
      - Товарищ майор, разрешите? - Паскеев решил высказаться. - Разве зенитка знает, кто из нас наблюдательный?
      - Она нет, а ты должен знать, куда она будет стрелять. Только что вы сопровождали бомбардировщиков. Зенитка стреляла по ним - а попало вам... Почему? Случайно? Нет. Бомбардировщики на развороте курс сменили, вы оказались на их месте. И то, что один снаряд чуть троих не сбил, тоже не случайно - плотным строем летели...
      В тактике, казалось мне раньше, нет ничего такого, о чем стоило бы крепко думать. Достаточно взлететь, вовремя схватиться с противником - и все ясно: бей врага! Теперь я понимал: одного желания бить недостаточно. Нужна практика и практика. Вот ведь, как получается: командир полка, сидя на земле, видит больше, чем мы в воздухе.
      - И все же чаще всего мы несем потери по своей вине, - наставлял нас командир полка. - Кто не умеет видеть в воздухе, тот не истребитель. Враг не так страшен, если ты увидишь его первым или хотя бы заметишь своевременно. Тогда еще есть время принять разумное решение.
      Майор рассказал нам, как однажды, увлекшись погоней, сам едва не поплатился жизнью. Скупые жесты, несколько точных деталей, - и я четко представил, как это было, почти физически ощутил необходимость осмотреться, повернуть голову навстречу опасности. Как велика дистанция между его опытом и нашими авиационными навыками!
      Иванов был именно тем командиром, в советах которого мы постоянно нуждались.
      - Летчик должен быть строгим судьей прежде всего самому себе, - учил Иванов. - Иначе он не сможет научиться контролировать свои действия в бою, замечать и анализировать ошибки.
      Только нападение, подчеркивал майор, дерзкое, стремительное, дает возможность навязывать фашистам свою волю.
      - Не забывайте: у немцев воздушный бой ведут люди, а не автоматы. Для них война - личная победа, дух коллективизма им чужд. У нас - наоборот.
      Этот разговор превратился в наглядный урок тактики. В конце командир полка кратко ознакомил нас с последними данными разведки.
      - Временное снижение активности немецкой авиации - затишье перед бурей. Противник подтянул новые свежие дивизии, со дня на день он может перейти в наступление. И вас ждут горячие денечки.
      Когда командир полка ушел, мы с Грачевым решили зайти в ремонтные мастерские. Молча шагая по тропинке, Петька то и дело кончиком сапога отбрасывал в сторону камешки и сучки. Верный признак, что он не в духе. Что его волновало? Молчал он и на обратном пути. Я знал - заставить Грачева разговориться можно, только рассердив его, выведя из себя.
      - Ты что это из лазарета сбежал раньше срока?
      Вместо ответа последовал плевок сквозь зубы.
      - Знаем, знаем. И рад бы полежать еще с недельку да...
      Петька молчал, только передернул недовольно плечами, словно хотел сказать: не болтай чепухи.
      - Блондинка-сестричка Кольку Чернова предпочла? Что ж, парень видный. Старший лейтенант.
      - Пшел к чертям! - Грачев зло пнул ногой кусок кирпича и тут же присел от боли. - Дурак...
      - Она тебе так сказала? За что, же? Ты ведь не урод.
      - Перестань паясничать. Нужна мне она... Ты хоть подумал, о чем говорил командир полка?
      - А что тут думать? Все ясно. Тебя касается и меня. Воевать надо учиться.
      - Черта лысого тебе ясно, - перебил Грачев.- Ты скажи, не от того ли немцы всыпают нам, что кое-кто хвосты им показывает?
      Это, видимо, и волновало Петра, не давало ему покоя. И заговорил он об этом неспроста. Должно быть, за кем-то что-то заподозрил, но полной уверенности еще не было и потому он молчал.
      - Не знаю, в чей огород ты камни забрасываешь,- мне хотелось заставить его выложиться до конца, - но за себя могу тебе сказать: побаиваться немного перед вылетом, да и в воздухе - это есть, конечно, но трусить и чтоб хвосты... Между прочим, не со стороны ли мотора выбили тебе приборную доску и руку поцарапали?
      Оставив без внимания мою шпильку в свой адрес, Петя остановился, заговорил примирительно:
      - Не об этом я думаю...
      И он рассказал мне об утреннем вылете.
      "Чайки" штурмовали в лесу скопление вражеских войск. Как всегда, было много зениток; особенно яростно огрызались "орликоны". Грачев и Комаров должны были подавить их. Последовала одна атака, другая. После третьей Бориса рядом почему-то не оказалось. Полный беспокойства за друга Грачев тревожно осматривал землю, но там горело лишь несколько автомашин и не было ничего, хоть отдаленно напоминавшего сбитый самолет.
      "Куда он делся? Может, подбили?"- размышлял Петя весь обратный путь. А тут, как назло, аэродром обволокло туманом. Горючее на исходе. Вдруг Борис ранен?
      Едва они успели сесть, как аэродром и тут наполовину закрыло туманом. В это время показался "миг" Комарова.
      Вскоре выяснилось, что Борис плюхнулся в поле. Где он находился все это время, неизвестно. Заблудился? Но он знал этот район отлично. Своим всевидящим оком Петя еще раньше подметил: Борис побаивается зениток.
      - Пойми ты, хоть он и друг, но такое пахнет знаешь чем, - горячился Грачев.
      Я старался разубедить его, советовал не забивать себе голову пустыми подозрениями, пока не вернется Борис. Но проницательный Петя почувствовал мою осторожность, чертыхнулся в сердцах и уже почти спокойно сказал:
      - Ничего. Мы еще поговорим на эту тему.
      - Смотри, Петька, на КП уже машина подошла, наверное наши на ужин собираются.
      Грачев вытянул за цепочку "кировские", отрицательно мотнул головой.
      - Рановато вроде. А ну, прибавим "газку", - предложил он.
      Мы зашагали быстрее.
      - Смотри, о нашем разговоре молчок, - предупредил Грачев.
      - Как дела, ребята? - нетерпеливо крикнул я нашим издали.
      - Еще трое нашлись: Викторов, Хмельницкий, Дмитриев, - сообщил Крейнин. - Викторов при посадке в поле скапотировал.
      - Слышишь, - тихонько шепнул я Грачеву, - Викторов тоже подломал, а ты на Борьку подумал...
      - А Хархалуп? - не удостоив меня ответом, спросил Петя.
      - О нем, Мемедове и Карповиче вестей пока нет.
      - Сидят где-нибудь тоже, - убежденно заявил Тетерин, - не таков Семен Иванович, чтобы не выбраться из переплета.
      На рассвете вернулся Комаров, измученный, голодный, за плечами парашют, лицо поцарапано.
      Дубинин разрешил ему отдохнуть денек, а я уговорил Грачева не расстраивать Бориса расспросами.
      После завтрака меня вызвали на командный пункт. Там, как всегда, дым стоял коромыслом. Из штаба дивизии пришли первые сообщения о том, что немцы возобновили наступление.
      Матвеев был занят, и я, доложив о прибытии, отошел в уголок, прислонился к стене. Ко мне подошел майор Тухватулин, его заместитель. В полк он прибыл незадолго перед войной, окончив военную академию.
      Оттого ли, что майор не вошел еще в свою роль, а может быть, от природы, был он какой-то нерешительный и особой самостоятельностью не отличался.
      - Вы давно летали на "Ути-4"? - спросил он озабоченно.
      - Что вы! Я на нем вообще не летаю.
      Тут меня подозвал Матвеев.
      - Вот что, Гриша, - многих он звал просто по имени, - быстренько возьми "Ути-4", слетаешь с Тухватулиным в Григориополь.
      - Я?
      - Не я же! - начальник штаба усмехнулся.
      - Товарищ майор... - я хотел было сказать, что на "Ути-4" летал только пассажиром.
      Но Матвеев перебил:
      - Знаю, знаю. Вернешься - и снова на свою "чайку". Не посылал бы, да Плаксин где-то в Казанештах застрял, а дело срочное. Тебе все ясно?повернулся он к Тухватулину.
      - Ясно, товарищ майор. Я бы хотел... - заикнулся Тухватулин, имея в виду то же, что и я.
      - Коли ясно, немедленно вылетайте. В дивизии уточни хорошенько сигналы взаимодействия с бомберами. Понял? - и Матвеев выпроводил нас из землянки.
      Не помню, шел я или бежал к самолету. Сердце отчаянно стучало в груди. Вот она, судьба военная!
      Честное слово, Матвеев стал для меня каким-то небесным благожелателем. С его легкой руки я сел в "чайку". Теперь он, сам того не ведая, "благословил" на самолет, от которого один шаг до "мига".
      Я забрался в кабину, запустил мотор. Через несколько минут мы уже были в Григориополе. Оттуда нас послали к бомбардировщикам. Пока Тухватулин утрясал вопросы взаимодействия, я узнал подробности бомбежки этого аэродрома.
      ...В то утро ждали "Пе-2": в полку только начали их получать. Все было подготовлено к приему. Звено двухмоторных вражеских самолетов, очень похожих на "Пе-2", прилетело на аэродром с выпущенными шасси и имитировало заход на посадку.
      На полосе выложили посадочные знаки. Люди предвкушали радостную встречу с новыми самолетами. Внезапно на головы посыпались бомбы... То были "мессершмитты-110".
      ...Я молча разглядывал скелеты восьми сгоревших бомбардировщиков. Поразительно, как хорошо немцы были осведомлены о наших делах!
      * * *
      Мы с Тухватулиным возвращались домой уже в сумерках. Я так привык за это время к новому самолету, что, казалось, летаю на нем всю жизнь. Не успел я снять с себя парашют, как техник сообщил нам страшную весть: погиб Хархалуп.
      Оказывается, вскоре после нашего вылета вернулся Яша Мемедов и сообщил, что видел, как недалеко от Окницы упал самолет. Пушкарев и еще несколько человек сразу же выехали к месту падения. Вернулись они на другой день.
      Пушкарева я нашел возле капонира. Еще позавчера утром мы разговаривали здесь с Семеном Ивановичем. Пушкарев и Городецкий сидели на ящике задумчивые, неузнаваемые. Городецкий держал в руках пилотку и начатую пачку "Казбека". На коленях у комиссара лежали планшет и пистолет.
      - Все, что осталось, - тихо сказал техник.
      - Как это случилось?
      Пушкарев грустно развел руками.
      - Упал он почти у родного дома. Не там, где указал Мемедов. Это около ста километров от Окницы, ниже по Днестру. Яша, видно, перепутал населенные пункты. А может, видел кого-то другого. Был бой...
      И старший политрук со слов очевидцев-односельчан рассказал, как все произошло.
      ...В то теплое ясное утро, когда на сельской улице горланили петухи и в поле, просыпаясь, перешептывались колосья, небо огласило тяжелое надсадное гудение. С севера к селу приближалось девять "мессершмиттов-110". Не успели константиновцы подумать о грозящей им опасности, как над Каменкой врага перехватили три советских истребителя.
      Трое против девяти. Свинцовые стрелы рассекли воздух. Задымилась первая вражеская машина. Вышел из боя и потянул на Рыбницу один наш "ястребок". Два других еще отчаяннее набросились на фашистов. Они ловко ускользали из-под вражеских атак, стремительно нападали, изворачивались и снова шли в атаку. Но враг превосходил теперь уже вчетверо. Подбитым упал на Болганском поле еще один краснозвездный. Второй только на секунду упустил из виду врагов - надо же взглянуть, что с товарищем - и тут... Точная очередь фашиста хлестнула по фюзеляжу, крыльям...
      Вся Константиновка наблюдала за неравной схваткой, - рассказывал Пушкарев. Бригада табаководов вместе с бригадиром Александром Бородиновым скучилась на околице.
      - Вжарьте им, хлопцы, бисовым душам! - кричал размахивая лопатой, Алексей Безручко.
      - Шо, не по нутру, гадюка? - грозил вслед дымящемуся фашисту Василий Асуляк.
      Бабушка Мария и дед Иван, как звали в селе стариков Хархалупов, выбрались на огород и не сводили подслеповатых глаз с неба. Когда последний советский "ястребок" с ревом прочертил над самыми головами дымный огненный след и упал рядом с огородами старик перекрестился, а бабушка Мария схватилась за сердце.
      Первыми прибежали табаководы. Вокруг воронки были разбросаны обломки самолета, глубоко в землю врезался пропеллер. Неподалеку, лицом вниз, бессильно раскинув руки, лежал летчик. Его бережно подняли положили под голову кожанку, прикрыли парашютом. Лицо было обезображено до неузнаваемости. Кто же он, этот человек, отдавший за них жизнь? Документы целы. Красная книжечка партбилета еще хранила тепло его сердца. Бригадир раскрыл ее, замер.
      - Читай.
      - Билет номер четыреста шестьдесят шесть тысяч восемьдесят пять, произнес Александр Назарович.
      - Билет номер... - повторили константиновцы.
      - Фамилия? - тихо спросил кто-то.
      - Фамилия... - бригадир глазами поискал кого-то в толпе и с трудом выдавил: - Хархалуп Семен Иванович...
      Вздрогнуло, пошатнулось бездонное небо.
      - Сема!..
      Мать без сознания упала на грудь сына.
      В скорбном молчании стояли односельчане. Женщины плакали. Да и мужчины не скрывали своих слез. Каждый думал о жизни Семена - кипучей, промчавшейся ярким метеором на их глазах. По этой земле бегал Семен босоногим мальчишкой. Тут его впервые покорило небо, такое же прозрачное и теплое в тот день, как и сегодня. Все помнили, как он, летчик, приезжал в родную деревню в отпуск: брал в руки косу и свободно, широко шагал по полю - не каждый, кто сеял и косил всю жизнь, мог поспеть за ним. Не забыли они и то, как в синие, ласковые вечера рисовал им Семен будущее Константиновки.
      И вот он мертв. Рядом лежат разбитые часы. Они показывают утро - утро нового, восьмого дня войны. Оно стало для него последним.
      - Когда мы приехали туда, - рассказывал Пушкарев, - Константиновка собралась на похороны. Приехали из Подоймы пограничники. Прогремел троекратный салют. Гроб опустили.
      Оглушительно, как молот, стучала в висках тишина. В лучах заходящего солнца плавились облака, папиросный дым тонкими струйками вился над головами.
      - А что с Карповичем? - спросил я. Это он был второй летчик, упавший неподалёку.
      Пушкарев встал.
      - Он пока в больнице.
      - Эх, Семен, Семен, - вздохнул Ивачев, - другие назвали бы это судьбой, а ты - своим долгом и честью. Помните, как он на парткомиссии выступал - меня отстаивал... Вернули мне партийный билет.
      Старший лейтенант подошел к технику. Вид Городецкого привел меня в смятение. Он медленно качал головой. Устремленный куда-то взгляд выражал только беспредельную горечь. Мне показалось, что он близок к умопомешательству.
      - Не падай духом, Николай Павлович, - попытался утешить его Ивачев. Это теперь для нас главное. Фашистов надо бить. И мы будем их бить - за погибших ребят, за Атрашкевича, за Хархалупа - в три, в пять раз крепче будем бить. Увидишь. Только не падать духом.
      Подъехала машина. Пушкарев взял Городецкого под руку, усадил в кабину. Все поехали ужинать.
      Из столовой я вышел последним. Никуда не хотелось тащиться. На плечи навалилась свинцовая тяжесть. Внутри будто что-то надломилось.
      Тревожным сном забылись летчики. Рядом со мной беспокойно ворочался Комаров. С присвистом похрапывал Селиверстов, на басах вторил ему Фигичев. За полночь усталость взяла свое. Я погрузился в тяжелое забытье.
      Замер ненадолго аэродром. Но только внешне. С дальней опушки леса слышался перестук молотков, повизгивала дрель, раздавались приглушенные голоса. Техники, не смыкая глаз, трудились в ремонтных мастерских. К утру надо было успеть залатать поврежденные истребители. На одном из них, забыв об усталости и сне, работал Николай Павлович Городецкий. Чтобы как-то заглушить горе, старый техник уговорил инженера полка послать его в ПАРМ, да там и остался с тех пор насовсем.