Лакоум затаился у порога кухни — маленький лысый человечек, который где угодно, кроме Нового Орлеана, сошел бы за белого, хотя, конечно, его бы сразу выдал предательский акцент.

— Как дела, босс? На мой взгляд, вы отощали, босс. Вам бы следовало поесть. Алфея, даже не смей предлагать этой женщине свою стряпню. Босс, я сам схожу за едой. Что купить, босс? Босс, в доме полно цветов. Я бы мог поторговать с крылечка — заработал бы для нас несколько долларов.

Я рассмеялась: Алфея отчитала его как следует, повышая голос и подкрепляя слова несколькими выразительными жестами.

Я отправилась наверх — просто захотелось удостовериться, что кровать о четырех столбиках в стиле принца Уэльского на своем месте. Так оно и оказалось. Правда, я увидела новые атласные украшения.

Мать Карла повесила у кровати портрет сына в рамке — не тот скелет, который увезли отсюда, а кареглазого добросердечного человека, который сидел со мной на ступенях пригородной библиотеки, говорил о музыке, о смерти, о браке, человека, который возил меня в Хьюстон послушать оперу и в Нью-Йорк, человека, который собрал все картины, изображавшие святого Себастьяна, когда-либо написанные итальянскими художниками или в итальянском стиле, мужчины, который занимался любовью, пользуясь только руками и губами, и не терпел никаких возражений по этому поводу.

Письменный стол был пуст. Все бумаги исчезли. Сейчас не время волноваться по этому поводу. Гленн дал слово, а он и Роз еще никого и никогда не подводили.

Я снова спустилась вниз.

— А знаете, я мог бы вам помочь с этим парнем, — сказал Лакоум.

Алфея тут же заявила, что он слишком много болтает и пора ему замолчать или пойти вымыть пол, или вообще убраться на все четыре стороны.

В моей комнате было чисто и тихо. Разобранная постель, нежные ароматные марокканские лилии в вазе. Откуда они узнали? Ну конечно, им рассказала Алфея. Марокканские лилии.Я забралась в кровать, в мою кровать. Как я уже говорила, эта спальня была спроектирована как хозяйская спальня коттеджа и расположена она на первом этаже в восточном восьмиугольном крыле дома, вытянувшегося среди темных зарослей лавровишни, отгородившей его от всего мира.

Это единственное крыло, которое есть у дома, имеющего прямоугольную форму. И крытые галереи, наши широкие террасы, которые мы так любим, проходят вдоль этой спальни, заворачивают за угол и по другую сторону дома заканчиваются у кухонных окон.

Как приятно выйти на террасу и взглянуть сквозь всегда блестящие листья лавровишни на уличную суету, которая тебя никак не касается.

Я бы ни за что не променяла эту улицу ни на Елисейские Поля, ни на Виа Винето, ни на Желтую Кирпичную Дорогу или даже Дорогу в Небеса. Приятно иногда снова оказаться в этой восточной спальне или постоять у перил — так далеко от улицы, что тебя никто не замечает, — и полюбоваться на веселые огоньки проезжающих мимо машин.

— Алфея дорогая, раздвинь занавески, чтобы я могла видеть, что происходит за окном.

— Только не открывайте его: сейчас слишком холодно.

— Знаю. Я хочу всего лишь посмотреть…

— Никакого шоколада, никаких книг. И музыки вам не надо, и радио. Я подобрала ваши диски с пола, все до единого, пришла Розалинда и сложила их по порядку, Моцарта к Моцарту, Бетховена к Бетховену, она показала мне, где…

— Нет, не волнуйся. Просто отдохну. Поцелуй меня.

Она наклонилась и прижалась шелковой щекой к моей щеке, шепнув при этом: «Моя деточка».

Она укрыла меня двумя большими стегаными одеялами — сплошной шелк, наполненный пухом, можно не сомневаться, — это был стиль миссис Вольфстан, стиль Карла: только настоящий гусиный пух, чтобы не чувствовать веса. Алфея обернула ими мои плечи.

— Мисс Триана, почему вы не позвали ни Лакоума, ни меня, когда умирал ваш муж? Мы бы пришли.

— Знаю. Мне вас не хватало. Но я не хотела вас пугать.

Алфея покачала головой. Она была очень красива: кожа гораздо темнее, чем у Лакоума, большие чудесные глаза и мягкие волнистые волосы.

— Повернитесь лицом к окну, — сказала она, — и поспите. Никто не придет в этот дом, обещаю.

Я легла на бок и взглянула в окно, сквозь двенадцать блестящих чистых стекол переплета, на далекие деревья такого же цвета, как автомобильный поток.

Я с удовольствием вновь полюбовалась азалиями — розовыми, красными и белыми, — пышно цветущими вдоль забора, изящной чугунной решеткой, заново выкрашенной в черный цвет, и террасой, сияющей чистотой.

Как чудесно, что Карл подарил мне все это, прежде чем умереть, — полностью восстановил мой дом. Теперь каждая дверь в доме закрывается как следует, все замки работают, из кранов течет вода нужной температуры.

Я смотрела в окно и мечтала минут пять — возможно, больше. Мимо проезжали трамваи. Мои веки отяжелели.

И только краешком глаза я разглядела фигуру, стоявшую на террасе: своего старого знакомого — высокого тощего скрипача с шелковистыми волосами, падающими на грудь.

Он прицепился к краю окна, словно стебель лианы, — невозможно худой, бледный, как теперь модно, и все же несомненно живой. Черные волосы, прямые и блестящие. На этот раз никаких тоненьких косичек, завязанных на затылке, — только свободные пряди.

Я увидела его темный левый глаз, гладкую черную бровь, белые щеки — слишком уж белые — и губы, живые и гладкие, очень гладкие.

Я испугалась. Но лишь на секунду, не больше. Я понимала, что это невозможно. Не то чтобы невозможно, но опасно, неестественно — этого просто не может и не должно быть.

Я знала, когда я бодрствую, а когда сплю, — независимо от того, какая тяжелая борьба шла между сном и явью. А он был здесь, на моей террасе, этот человек. Он стоял и смотрел на меня.

И вдруг я перестала бояться. Мне стало все равно. Это был чудесный приступ полного безразличия. На все наплевать. Какая божественная пустота наступает вслед за исчезновением страха! В ту секунду мне казалось, что это вполне рациональная точка зрения.

Потому что и в том и в другом случае… реален он или нет… это было приятное и красивое видение. По рукам у меня пробежал холодок. Значит, волосы все-таки могут встать дыбом, даже когда ты лежишь, придавив собственную шевелюру на подушке, вытянув одну руку и глядя в окно. Да, мое тело затеяло эту маленькую войну с моим разумом.

«Берегись! Берегись!» — кричало тело. Но мой разум такой упрямый.

Внутренний голос зазвучал весьма решительно, я восхитилась сама собой — тем, что способна различить интонацию в собственной голове. Можно кричать или шептать, не шевеля губами. Я сказала ему: «Сыграй мне. Я по тебе скучала».

Он придвинулся ближе к стеклу, на мгновение превратившись, как мне показалось, в сплошные плечи — такой высокий и худющий, с такой пышной соблазнительной шевелюрой (мне захотелось запустить в нее пальцы и пригладить), — и пристально взглянул на меня сквозь верхнее оконное стекло. Это был не злой взгляд выдуманного Питера Квинта[7], искавшего тайну за пределами моего пространства. Он смотрел, на то, что искал. На меня.

Заскрипели половые доски. Кто-то подошел к двери. Алфея. Легко, словно не происходило ничего необычного, она просто скользнула в комнату — как всегда это делала. Я даже не обернулась, чтобы взглянуть на нее.

Я услышала, как она возится за моей спиной, как ставит чашку на тумбочку. Потянуло ароматом горячего шоколада.

Я не отрывала глаз с его высоких плеч и пыльных рукавов шерстяного пальто, а он продолжал пристально смотреть на меня через окно и ни разу не отвел своего блестящего глубокого взгляда.

— О Боже, ты опять здесь! — воскликнула Алфея. Он не шевельнулся. Я тоже.

Алфея тихо, невнятно затараторила (простите, что приходится переводить):

— Опять ты здесь под окном у мисс Трианы. Что за наглость. Тебе, наверное, нравится пугать меня до смерти. Мисс Триана, он отирался здесь все это время, день и ночь, хотел сыграть для вас, твердил, что не может до вас добраться, что вам нравится его игра, что вам без него не обойтись, — вот что он говорил. Послушай, что ты теперь сыграешь, когда она дома? Думаешь, сумеешь сыграть что-нибудь красивое для нее теперь, когда она такая? Взгляни на нее. Думаешь, от твоей игры ей станет легче?

Она величаво подошла к краю кровати, сложив руки и выпятив подбородок.

— Ну, давай же, сыграй для нее, велела она. — Ты ведь слышишь меня сквозь стекло. Теперь она дома, такая печальная. А ты только посмотри на себя. Если ты надеешься, что я возьмусь чистить твое пальто, то подумай еще раз.

Я, должно быть, улыбнулась. И… поглубже зарылась в подушку.

Она его видела!

Он так и не отвел от меня взгляд. Не проявил к ней никакого уважения. Его рука лежала на стекле, как огромный белый паук. А в другой руке он держал скрипку и смычок. Я разглядела темные изящные изгибы инструмента.

Я улыбалась Алфее, не поворачивая головы, потому что теперь она стояла между нами, лицом ко мне, смело и решительно закрывая его из виду. И снова я переведу то, что скорее не диалект, а песня:

— Он все говорил и говорил о том, как он умеет играть и сыграет вам. Что вам это нравится. Вы его знаете. Я не видела, чтобы он подходил сюда, на террасу. Лакоум наверняка бы его увидел. Лично я его не боюсь. Лакоум хоть сейчас может его прогнать. Только скажите. Лично мне он ничуть не досаждает. Однажды ночью он поиграл немного. Знаете, вы никогда не слышали такой музыки. Я подумала: «Господи, сейчас приедет полиция, а в доме никого, кроме меня и Лакоума». Я и говорю ему: «Перестань немедленно». А он так огорчился, вы в жизни не видели таких глаз, так вот он взглянул на меня и говорит: «Тебе не нравится, что я играю?». А я говорю: «Нравится, просто я не хочу это слышать». Тут он принялся болтать всякую муру — вроде того, что ему все известно обо мне и о том, что мне приходится выносить, он все болтал как безумный, все болтал и болтал. А Лакоум говорит: «Если хочешь подачку, мы накормим тебя Алфеиной стряпней: красной фасолью с рисом — и ты отравишься до смерти!» Ну, мисс Триана, что скажете! Я негромко рассмеялась. Он по-прежнему был там, но из-за спины Алфеи я видела только небольшую часть долговязой тени. Я не шевельнулась. День клонился к вечеру.

— Я люблю, как ты готовишь красную фасоль с рисом, Алфея, — сказала я.

Она прошлась по комнате, поправила старую кружевную салфетку на ночном столике, бросила на скрипача взгляд — наверное, злобный, — а потом улыбнулась мне, тронув мою щеку атласной рукой. Как сладостно, Господи! Разве я сумею жить без тебя?

— В самом деле, ты готовишь отлично, — вновь заговорила я. — А теперь ступай, Алфея. Я действительно его знаю. А вдруг он и вправду сыграет? Не беспокойся насчет него. Я за ним присмотрю.

— По мне, так он настоящий бродяга, — тихо проворчала Алфея, весьма красноречиво сложив руки и направляясь прочь из комнаты.

Она продолжала говорить, сочиняя собственную песню. Жаль, я не могу лучше передать потомкам ее быструю речь из скомканных слов, а главное — ее безграничную жизненную силу и мудрость.

Я поглубже зарылась в подушку; согнула руку в локте под головой и поудобнее улеглась, глядя прямо на него, на его фигуру в окне, на то, как он смотрит поверх скользящей рамы в подъемном окне с двойным остеклением.

Куда ни глянь — повсюду песни: и в дожде, и в ветре, и в стоне страждущего… Повсюду песни. Алфея закрыла дверь. Раздался двойной щелчок. Когда имеешь дело с новоорлеанской дверью, вечно искореженной, этот щелчок означает, что она действительно закрыта.

В комнату вернулась тишина, словно ее никто и не нарушал. И вновь с улицы донеслось внезапное крещендо непрерывавшегося гула.

За его спиной — за спиной друга, неподвижно глядящего на меня черными глазами, — распелись птицы, как бывает поздно вечером, когда в определенный час у них наступает прилив энергии, что не перестает меня удивлять. А поток машин продолжал весело гудеть свою погребальную песню.

Он передвинулся к балконной двери. Белая рубашка, заношенная и незастегнутая; темная поросль на груди, как тень или ворс. Распахнутый жилет из черной шерсти — на нем тоже не было пуговиц. Во всяком случае, так мне показалось.

Он придвинулся совсем близко к раме. Какой он худой! Может быть, болен? Как Карл? Я улыбнулась при мысли, что все может начаться сначала. Но нет, теперь болезни казались такими далекими, а он выглядел таким живым, что с ним никак не вязалась предсмертная слабость.

Он с укором посмотрел на меня, словно говоря: «Тебе лучше знать». А потом действительно улыбнулся и принялся властно разглядывать меня. Глаза его при этом еще ярче засияли таинственным блеском.

Бледный обтянутый кожей лоб придавал глазам прелестную проницательность и таинственную глубину, черные волосы надо лбом с вдовьим мыском и на висках росли так густо, что создавали иллюзию мощи даже при такой худобе. А руки у него действительно были похожи на паучьи лапки! Он гладил правой ладонью верхнюю раму, оставляя следы на слое пыли; свет едва заметно менялся, и сад вокруг него с густыми лавровишнями и магнолиями дышал как живой — легким ветерком и уличным шумом.

Плотный манжет на его белой рубашке был запачкан, а пыльное пальто по-прежнему казалось серым.

Выражение его лица тоже постепенно изменилось: улыбка исчезла, а с ней и оживление. И тут я поняла, что лицо никогда и не было оживленным. Его лик был отмечен знаком тайного превосходства, но скрипач не имел над ним контроля.

Нежное недоумение, задержавшись на секунду, сменилось чем-то вроде гнева. Потом незнакомец погрустнел, но не ради игры на публику, не искусственно, а искренне и глубоко, словно потерял способность продолжать свое маленькое представление: явление призрака на террасе. Он шагнул назад. Я услышала скрип досок. В моем доме становится явным любое движение.

А потом он исчез.

Вот так просто. Ни в окне его не видно. Ни на террасе. Я не слышала, чтобы он спускался по лестнице в дальнем конце террасы. Я знала, его там нет. Я знала, он ушел, и испытывала абсолютное убеждение, что на самом деле он исчез.

Сердце застучало как молот.

«Если бы только это не была скрипка, — подумала я. — То есть слава Богу, что это скрипка, потому что нет на земле больше такого звука, а есть…»

Мысль оборвалась.

Едва слышная музыка, его музыка.

Он не очень далеко ушел. Просто выбрал темный уголок сада, поближе к задворкам старой часовни на Притания-стрит. Мои владения граничат с владениями часовни. Целый квартал принадлежит нам — часовне и мне: от Притания-стрит вдоль Сент-Чарльз до Третьей улицы. Разумеется, по другую сторону квартала расположены еще какие-то здания, но эта огромная половина квадрата принадлежит нам. Так что он удалился, скорее всего, только до старых дубов за часовней.

Я боялась, что вот-вот расплачусь.

На одно мгновение боль от его музыки и мои собственные ощущения настолько слились, что я подумала: это невозможно вынести. Только глупец не потянулся бы за пистолетом, чтобы вставить его в рот и нажать курок, — эта картина меня часто преследовала в молодые годы, когда я беспробудно пила вплоть до появления Карла.

Это была гаэльская песня — в минорном ключе, надрывная, рыдающая, полная терпеливого отчаяния и томления. Он извлекал из инструмента звук, схожий со звучанием ирландской скрипки, хриплая мрачная гармония басовых струн сливалась в мольбу, звучавшую так, как не может звучать ни детский голос, ни мужской, ни женский.

Меня поразила не очень связная, расплывчатая мысль, не способная к четкости в этой атмосфере неспешной прелестной обволакивающей музыки, что в том и заключается сила скрипки — в умении звучать по-человечески, тогда как ни одному человеку такое было бы не под силу!

Скрипка говорила за нас так, как мы сами не были способны. О да, это есть и всегда было сутью размышлений и поэзии.

Его песня — гаэльские музыкальные фразы, старые и новые, прелестное чередование нот, неизбежно приводящих к безграничному восприятию мира, — вызвала у меня поток слез. Такая нежная забота. Такое идеальное сочувствие.

Я перекатилась на подушку. Его музыка была чудесным образом ясна и понятна. Я не сомневалась, что весь квартал ее слышит: и прохожие, и Лакоум с Алфеей, которые, наверное, сидят сейчас в кухне за столом и играют в карты или обмениваются любезностями; даже птиц убаюкала эта мелодия.

Скрипка… Скрипка…

Я вспомнила один летний день тридцатипятилетней давности. Я поместила футляр с моей собственной скрипкой между мною и Джи, который вел мотоцикл, а сама прижалась к Джи сзади, надежно охраняя инструмент. Я продала ее одному человеку на Рампарт-стрит за пять долларов.

— Но вы сами продали мне ее за двадцать пять долларов, — сказала я. — Еще и двух лет не прошло.

Так и ушла моя скрипка в черном футляре. Музыканты, должно быть, главная опора всех скупщиков. Там повсюду висели инструменты на продажу; а может быть, музыка привлекает многих горемычных мечтателей, вроде меня, строящих грандиозные планы, но лишенных таланта.

С тех пор я притрагивалась к скрипке всего дважды. Неужели прошло тридцать пять лет? Почти. Если не считать одного пьяного загула с последующим похмельем, то я ни разу больше не дотронулась до другой скрипки, никогда-никогда мне не хотелось дотронуться до деревянной деки, струн, канифоли, смычка… Нет, никогда.

Но с чего мне вообще пришло это в голову? Это было давнее разочарование. Девочкой я побывала в нашем муниципальном зале, когда великий Исаак Стерн[8] исполнял Концерт для скрипки Бетховена. Как же мне хотелось извлекать те великолепные звуки! Как мне хотелось стать той фигурой, что раскачивалась на сцене. Мне хотелось завораживать!

И сейчас мне хотелось извлекать такие же звуки, проникающие сквозь стены этой комнаты…

Концерт для скрипки Бетховена — первое музыкальное произведение, с которым я впоследствии близко познакомилась по библиотечной партитуре.

Я стану Исааком Стерном. Обязательно!

Зачем сейчас об этом думать? Еще сорок лет назад я знала, что у меня нет ни таланта, ни слуха. Я не могла различить четверть тона, не обладала ни умением, ни внутренней дисциплиной — все это говорили мне лучшие учителя, причем очень тактично.

А затем вступил семейный хор: «Триана извлекает из своей скрипки жуткие звуки!» После чего последовал строгий вывод отца, что уроки стоят слишком дорого, особенно для того, кто недисциплинирован, ленив и вообще непоседлив от природы.

Следовало бы это забыть.

Неужели с тех пор случилось мало трагедий: мать, ребенок, давно потерянный первый муж, смерть Карла… Зов времени, углубление понимания…

Тем не менее я ясно вижу тот далекий день, лицо владельца скупки, мой последний поцелуй скрипке — моей скрипке, — прежде чем она скользнет через грязный стеклянный прилавок. Пять долларов…

Все это чепуха. Не плачь, что ты невысокая, что не обладаешь ни стройностью, ни грациозностью, ни красотой; не плачь, что у тебя нет певческого голоса или даже решимости познать азы игры на фортепьяно для исполнения рождественских гимнов.

Я взяла пять долларов, прибавила к ним пятьдесят благодаря помощи Розалинды и отправилась в Калифорнию. Школа осталась позади. Мать умерла. Отец нашел новую подругу, протестантку, чтобы было с кем «время от времени пообедать». Она досыта кормила моих заброшенных младших сестренок.

— Ты никогда о них не заботилась!

Все, хватит! Я не стану думать о тех временах, не стану вспоминать ни о маленькой Фей, ни о Катринке в тот день, когда я ушла. Катринка едва обратила на это внимание, но Фей лучезарно улыбалась, все посылала мне воздушные поцелуи… Нет, не нужно. Нельзя!

Ладно, так и быть, играй для меня, а я пока постараюсь забыть свою скрипку.

Вы только послушайте его!

Можно подумать, он со мной спорит! Ублюдок! Песня все лилась и лилась, зарожденная в печали и сыгранная с печалью, отчего эта самая печаль должна была стать сладостной или легендарной — или и той и другой.

Реальный мир отступил. Мне снова четырнадцать. На сцене играет Исаак Стерн. Под люстрами зала звучат то громкие, то едва слышные звуки великого концерта Бетховена. Сколько еще детей сидели там завороженные?

О Боже, если бы стать такой! Если бы суметь так сыграть!..

Каким все казалось далеким — и то, что я выросла и жила своей жизнью, и то, что когда-то влюбилась в своего первого мужа Льва, а потом узнала Карла, и то, что он когда-то жил и умер, и то, что мы со Львом потеряли маленькую девочку, которую звали Лили, и то, что я держала на руках крошку, когда она страдала закрытыми глазками и лысой головой… Нет, наверняка существует точка, где воспоминания превращаются в сон.

С медицинской точки зрения, это обязательно нужно запретить.

Ничего страшнее не могло случиться: умирающее златокудрое дитя, похожее на эльфа, плачущий Карл, который никогда прежде не жаловался, мать, умолявшая, чтобы ее не увозили в тот последний день, и я, ее четырнадцатилетняя дочь, эгоцентристка, абсолютно не осознававшая, что больше никогда не ощутит теплых материнских рук, никогда не поцелует ее, никогда не скажет: мама, что бы ни случилось, я тебя люблю. Я тебя люблю… Я тебя люблю! Мой отец вдруг, несмотря на морфин, сел в кровати и в ужасе ошеломленно произнес: «Триана, я умираю!»

—Посмотри, каким маленьким кажется белый гробик Лили в калифорнийской могиле. Взгляни на него. И вспомни те времена, когда вы курили травку, пили пиво, читали вслух стихи, — битники, хиппи, реформаторы мира, родители ребенка, настолько очаровательного и необыкновенного, что, даже когда малышкой завладел рак, прохожие останавливались, чтобы высказать свое восхищение ее прекрасным маленьким круглым белым личиком», — говорила я себе и вновь сквозь время и пространство видела, как мужчины опускают крохотный гробик в ящик из красного дерева, стоящий в земляной дыре, но доски гвоздями не заколачивают.

Мать Льва плакала не переставая. А его отец, добросердечный мягкий техасец, зачерпнул и бросил в могилу пригоршню земли. Затем остальные последовали его примеру. Я прежде не знала такого обычая. А мой отец с торжественным видом наблюдал за церемонией. Что он думал в те мгновения? Что я получила наказание за свои грехи за то, что оставила своих сестер, вышла замуж за человека, исповедующего другую веру, и позволила собственной матери умереть без любви? Или его одолевали более тривиальные мысли? Лили не была его обожаемой внучкой. Их разделяли две тысячи миль, и он редко видел девочку до того времени, когда болезнь лишила ее длинных золотистых локонов и изуродовала отеками ее личико с мягкими щечками. Но не было на земле снадобья, способного потушить ее яркий, сияющий взгляд и лишить ее мужества.

Теперь уже не важно, кого любил и кого не любил мой отец!

Я повернулась в кровати, поглубже зарывшись в подушку и радуясь тому, что, даже полностью утопив левое ухо в пуху, я все еще слышала пение скрипки.Ты дома, дома, дома, и когда-нибудь они все вернутся домой. Что это означает? Совсем не обязательно оно должно что-то означать. Ты можешь просто прошептать это… Или спеть — вместе с его скрипкой спеть песню без слов. Начался дождь.Мое робкое спасибо.Начался дождь.

Прямо как по заказу он падает на старые доски террасы и на ржавеющую жестяную крышу над этой спальней; он плещется на широких подоконниках и просачивается сквозь щели.

А музыкант все играет и играет. У него атласные волосы и атласная скрипка. Он играет так, словно разматывает в воздухе золотую ленточку, такую тонкую, что она растворится в тумане, как только люди услышат, узнают и полюбят мелодию, способную на секунду благословить весь мир своей сияющей красотой.

«Как ты можешь, — спросила я себя, — лежать между двух миров? Между жизнью и смертью? Безумием и здравомыслием?»

Его музыка говорила: тихие, низкие, жадные звуки лились, а потом вдруг словно воспаряли. Я закрыла глаза. Теперь он заиграл потрясающий танец, живой, вызывающе пронзительный и абсолютно серьезный. Он играл так яростно, что я не сомневалась: сейчас обязательно кто-то придет. Люди считают такую музыку дьявольской.

Но дождь все продолжался, и никто не остановил музыканта. Никто не посмел.

Меня вдруг ошеломила одна мысль: я у себя дома, в безопасности, и дождь окутал завесой эту длинную восьмиугольную комнату, но я не одна: теперь у меня есть он.

Я громко шепчу ему что-то, хотя, конечно, его нет в комнате.

Но я могла бы поклясться, что он рассмеялся в ответ. Я услышала его смех. Музыка так не смеется. Музыка продолжала свой хриплый, идеально интонированный ход, словно стремясь довести до изнеможения и безумия группу танцоров на лугу. Но он рассмеялся.

Я начала засыпать — не тем глубоким, черным сном, порожденным больничными лекарствами, а настоящим сладостным сном. И музыка звучала все громче, захлестывая меня с головой, — словно музыкант простил меня.

Казалось, еще немного — и этот дождь, эта музыка меня убьют. Я была готова умереть — тихо, не протестуя. Но я всего лишь погрузилась в сон, в явственную иллюзию, которая словно поджидала меня.