Хроники вампиров - Скрипка

А за моей спиной тихо, чуть-чуть отставая от мелодии, начала подпевать Розалинда… Она напевала, и ее голос сливался с далеким голосом скрипки.

— Ты теперь его слышишь? — спросила я.

— Ага, — сказала она, привычно пожав плечами. — У тебя там завелся друг? Ну прямо соловей какой-то. И солнце его не прогнало. Конечно слышу.

С моих волос на пол капала вода. В коридоре всхлипывала Катринка, и я не могла разобрать другие два голоса — только знала, что они не женские.

— Все это просто невыносимо, просто невыносимо! — говорила Катринка. — Она сумасшедшая. Разве вы не видите? Невыносимо. Невыносимо! Невыносимо!!!

Тропинка раздвоилась. Я знала, где находится могила и на какой глубине, но не могла до нее дойти. Почему?

Его медленная мелодия звучала где-то далеко, и словно слилась с самим утром, как будто мы покидали кладбище вместе. Оглянувшись, в тревожной яркой вспышке я увидела наши маленькие букетики на белом мраморном ограждении алтаря.

— Пошли, Триана! — Мама казалась такой красивой: большие глаза, волосы, убранные под берет… Тон ее голоса был спокойным, терпеливым. — Пошли, Триана!

Ты умрешь, уехав от нас, мама. Красивая, без единого седого волоса на голове. В последний раз, когда мы виделись, мне не хватило благоразумия даже поцеловать тебя на прощание. Я только обрадовалась, что ты уезжаешь, потому что устала видеть тебя вечно пьяной и больной, устала от забот о Катринке и Фей.

Мама, ты умрешь ужасной смертью — пьяная женщина, проглотившая собственный язык. А я дам жизнь маленькой девочке, очень похожей на тебя, с такими же большими круглыми глазами, прелестными висками и лобиком, и она умрет, мама, умрет, не прожив и шести лет. Умрет в окружении аппаратов, за те несколько минут, жалких несколько минут, мама, когда я попытаюсь хоть ненадолго уснуть. Ловила сон, а поймала ее смерть. Отойди от меня, сатана[5]. О, какая мука! Мы с Розалиндой бежим вперед; мама медленно идет по плитам позади: улыбающаяся женщина, которая больше не боится темноты. Давно это было. Война еще не закончилась. Машины, медленно скользящие по Притания-стрит, похожи на горбатых жуков или сверчков.

— Я сказала, прекрати!

Я разговаривала сама с собой. Подняла руки и потрогала мокрую голову. Как ужасно находиться в этой комнате, среди нестерпимого шума, когда у тебя с волос капает вода. Как изменился голос мисс Харди. Она начала верховодить.

А на улице солнце освещало крылечки и машины, тянущиеся сплошным потоком, и старые деревянные облезлые трамваи, со звоном проезжавшие мимо меня, напоминая о драме, постигшей фуникулер в Сан-Франциско.

— Как она может так с нами поступать? — всхлипывала Катринка уже за дверью. За той самой дверью, которой она хлопнула. Теперь она голосила в коридоре.

Зазвенел звонок. Я была в дальней половине дома, поэтому даже краем глаза не могла разглядеть, кто поднялся на крыльцо.

Мне были видны только белые азалии вдоль, забора до самого угла, где ограда делает поворот. Какая прелесть, какая несказанная прелесть! Все это оплачивал Карл: и садовников, и мульчу, и плотников, и молотки, и гвозди, и белую краску для колонн. И вот, пожалуйста, коринфские капители восстановлены, листья аканфа поднимаются высоко вверх и держат крышу, а потолок на крыльце выкрашен светло-голубой краской, чтобы осы решили, будто это небо и не устраивали там гнезда.

— Идемте, милая, — прозвучал мужской голос. Я знала этого мужчину, хотя и не очень хорошо. Однако я ему доверяла, но как раз сейчас не могла припомнить, как его зовут, — возможно, мне мешали сделать это все еще доносившиеся издалека крики Катринки.

— Триана, милая.

Ну да, это же Грейди Дьюбоссон, мой адвокат. Он принарядился: костюм, галстук… И даже не выглядел сонным — напротив, он полностью контролировал выражение лица и был предельно серьезным, словно знал — как и большинство людей, находящихся здесь, — как вести себя со смертью, не отрицая ее и не надевая на себя лживую личину.

— Не волнуйтесь, Триана дорогая, — произнес он самым естественным, доверительным тоном. — Я не позволю им тронуть ни одной серебряной вилки. Поезжайте с доктором Гидри в город. Отдохните. Все равно церемония не может состояться, пока остальные не вернутся из Лондона.

— Книга Карла… Наверху осталось несколько страниц.

Снова прозвучал утешающий бас Гленна с южным акцентом:

— Я забрал их, Триана. Отнес все его бумаги вниз. Уверяю тебя, никто ничего не будет жечь наверху.

— Простите, что доставляю столько хлопот, — прошептала я.

— Совершенно помешалась! — Это была Катринка.

Розалинда вздохнула.

— Мне не показалось, что он страдал. Просто уснул. — Она говорила так, чтобы утешить меня.

Я снова обернулась и незаметно для всех поблагодарила сестру. Она поняла и ответила мне мягкой улыбкой.

Я любила ее безгранично.

Розалинда поправила на носу очки в толстой оправе. В детстве отец кричал на нее, веля передвинуть очки на переносицу, но толку от этих криков было мало: в отличие от отцовского у нее был маленький носик. И выглядела она сейчас так, что отец, увидев ее, непременно пришел бы в ужас: располневшая с возрастом, сонная, неряшливая и в то же время милая, с вечно падающими очками, курящая сигареты, сыплющая пепел на пальто… Но полная любви.

— Думаю, он совершенно не страдал, — повторила она. — Не обращай внимания на Тринк. Эй, Тринк, ты когда-нибудь задумывалась о том, в каких кроватях вам с Мартином приходилось спать в тех бесчисленных гостиницах, где вы останавливались? Ведь кого там только не перебывало до вас, в том числе и больных СПИД?

Я чуть не рассмеялась.

— Идемте, дорогая, — сказал Грейди.

Доктор Гидри взял двумя руками мою ладонь. Какой он все-таки молодой. Никак не могу привыкнуть, что доктора теперь моложе меня. А Гидри весь такой светленький, чистенький, с неизменной маленькой Библией в верхнем кармашке пиджака. Наверное, он все-таки не католик, раз носит с собою Библию. Должно быть, баптист.

А сама я не чувствую возраста. Но это оттого, что мертва — верно?

Я в могиле.

Нет. Это никогда долго не длится.

— Послушайтесь моего совета, — сказал доктор Гидри так нежно, словно целовал меня. — И позвольте Грейди все устроить.

— Прекратилось, — сказала Розалинда.

— Что? — вскинулась Катринка. — Что прекратилось? — Она стояла в дверях и прочищала нос. Скомкав салфетку, она швырнула ее на пол и злобно уставилась на меня. — Ты когда-нибудь задумывалась, каково нам переживать все это?

Я не стала ей отвечать.

— Скрипач, — сказала Розалинда. — Твой трубадур. Кажется, он ушел.

— Я не слышала никакого дурацкого скрипача, — стиснув зубы, процедила Катринка. С какой стати обсуждать какого-то скрипача? Неужели ты думаешь, этот скрипач важнее того, что я пытаюсь сказать?

Появилась мисс Харди и прошла мимо Катринки, словно той не существовало. На мисс Харди были чистейшие белые туфли. Значит, на дворе весна: дамы Садового квартала никогда не наденут белые туфли, если не наступил соответствующий сезон.

Но я была уверена, что стоял холод.

Мисс Харди протянула мне пальто и шарф.

— Позвольте, дорогая, я помогу вам одеться. Катринка продолжала не мигая смотреть на меня.

Губы ее дрожали, из выпуклых покрасневших глаз струились слезы. Какую несчастную жизнь она прожила.

Но по крайней мере, когда она родилась, мать не пила. Катринка была здоровой и хорошенькой, тогда как Фей едва выжила — крошечное улыбающееся создание, которое на несколько недель поместили в инкубатор. Фей никогда не верила в собственную сказочную привлекательность.

— Почему бы тебе не уйти? — обратилась я к Ка-тринке. — Здесь и без тебя народу хватает. Где Мартин? Позвони ему и скажи, чтобы приехал и забрал тебя.

Мартина, ее мужа, называли чудом риэлтерского бизнеса. А в свое время он был довольно известным юристом. Розалинда рассмеялась, самодовольно захихикала себе под нос, но я тоже услышала. И тогда я поняла. Разумеется.

И Розалинда поняла. Она сложила руки и, подавшись вперед, уперлась большой грудью в стол. И подтолкнула очки на переносицу.

— Твое место в сумасшедшем доме, — дрожа, сказала Катринка. — Ты спятила, когда умерла твоя дочь! Нечего было так чрезмерно заботиться об отце! У тебя в доме круглые сутки дежурила сиделка. Толпами ходили доктора. Ты сумасшедшая, и тебе нельзя оставаться в этом доме… — Она умолкла, устыдившись собственной грубости.

— Должна заметить, вы весьма прямолинейная молодая женщина, — заметила мисс Харди. — Прошу меня простить….

— Мисс Харди, примите мою благодарность, — сказала я. — Я вам ужасно, ужасно…

Она жестом остановила меня, показав, что все прощено.

Я перевела взгляд на Розалинду, а та по-прежнему тихонечко хихикала, качая из стороны в сторону головой и глядя на Катринку поверх очков — большая, сильная и красивая, несмотря на вес и возраст, женщина.

Катринка тоже красива: у нее спортивное поджарое тело, острые грудки, яростно торчащие под шелковой блузкой с короткими рукавами. Какие маленькие ручки. Из нас четырех только у Катринки идеальное телосложение, и она единственная родилась со светлыми волосами — настоящая натуральная блондинка.

Наступила тишина. О чем это они? Розалинда подобралась и вздернула подбородок.

— Катринка, — произнесла Розалинда едва слышно, наполнив тем не менее всю комнату торжественностью своего тона. — Этот дом ты не получишь.

Она стукнула ладонью по столу и громко расхохоталась.

Мне вдруг стало весело, и я рассмеялась — негромко, разумеется. И в самом деле, это было очень забавно.

— Как ты смеешь обвинять меня в подобном?! — взвилась Катринка и набросилась на меня. — Ты два дня держишь в доме мертвое тело, а я еще пытаюсь убедить их, что ты больна. Тебя нужно сдать куда положено, тебя нужно обследовать, тебя следует уложить в кровать. И ты еще думаешь, что мне нужен этот дом, что я пришла сюда специально в такой момент? А у меня, между прочим, есть собственный дом, хоть и сто раз перезаложенный. У меня есть и муж, и дочери, а ты посмела сказать мне такое перед всеми этими людьми, которых мы едва…

Грейди прервал этот поток слов и тихо, но решительно заговорил с ней о чем-то.

Доктор пытался взять Катринку за руку.

Розалинда пожала плечами.

— Тринк, — сказала она, — мне неприятно напоминать тебе об этом, но этот дом пожизненно принадлежит Триане. Здесь хозяйка она, и право на него имеет еще только Фей, если Фей еще жива. Может быть, Триана и сумасшедшая, но она пока не мертва.

И тут я снова не удержалась от смеха — тихого озорного смеха, а Розалинда ко мне присоединилась.

— Жаль, здесь нет Фей, — сказала я Розалинде.

Фей была нашей младшей сестрой. Маленькая женщина, ангелок, рожденный больным и истощенным чревом.

Уже больше двух лет никто не видел мою дорогую Фей, не получал от нее никаких известий — ни по телефону, ни по почте. Фей!

— А знаешь, возможно, в этом и была беда с самого начала, — призналась я, вытирая слезы.

— Что ты хочешь этим сказать? — спросила Розалинда.

Она выглядела такой милой и спокойной, что мне это даже показалось ненормальным. Она неловко подняла со стула свое громоздкое тело, подошла ко мне и поцеловала в щеку.

— В трудные времена нам всегда нужна Фей, — всхлипнула я. — Всегда. Нам вечно не хватало Фей.Позовите Фей. Попросите Фей помочь то с одним, то с другим. Все нуждались в Фей, зависели от нее.

Вперед выступила Катринка. Меня потрясло выражение ее лица. Неужели я так никогда к этому и не привыкну? С детства я наблюдала это нетерпение, яростное презрение, нескрываемую личную неприязнь и безмерное отвращение! При одном только взгляде на сестру мне захотелось сжаться и уступить, отвернуться и промолчать и прекратить все споры, перепалки и обсуждения.

— Так вот, Фей, возможно, была бы сейчас жива, — сказала Катринка, — если бы вы не снабдили ее деньгами — ты и твой мертвый муженек. По вашей вине она убежала и исчезла без следа. Розалинда резко приказала ей заткнуться.

Фей? Мертва?

Это уж слишком. Я улыбнулась сама себе. Все понимали, что Катринка явно перегнула палку. Фей действительно исчезла, никто не спорит. Но разве она мертва?

И все же что ощущала я, старшая сестра? Покровительственный страх за Тринк, потому что она действительно зашла чересчур далеко и теперь они начнут упрекать и оскорблять ее, бедняжку. Она расплачется и потом будет долго рыдать, но так ничего и не поймет. Они станут смотреть на нее с презрением, а ей будет очень больно.

— Перестань…

Я не успела договорить, ибо доктор Гидри. поспешил вывести меня из комнаты. Грейди взял меня за руку. Я растерялась. Рядом со мной оказалась Розалинда.

А Катринка все выла и выла. До полного изнеможения. Кто-то должен был ей помочь. Возможно, этим человеком окажется Гленн. Он всегда помогал людям, даже Катринке.

Меня вновь поразили услышанные от сестры слова: «…была бы сейчас жива», но я старалась не вдумываться в их смысл.

— Фей ведь не умерла? — спросила я.

Знай я наверняка после стольких мучительных лет ожидания Фей, что ее нет в живых, я позвала бы ее с нами в сырую могилу, и мы могли бы быть там все вместе: Фей и Лили, и мама, и папа, и Карл. Я бы включила Фей в свою литанию.

Но не может быть, чтобы Фей оказалась мертва. Только не моя драгоценная Фей. Чего тогда стоили вся моя эксцентричность, кажущаяся чрезмерной мудрость и высокие чувства.

— Только не Фей.

— О Фей по-прежнему ни слова, — сказала Розалинда мне на ухо. — Она, наверное, попивает текилу в каком-нибудь мексиканском кафе для дальнобойщиков. — Сестра еще раз поцеловала меня. Я почувствовала тяжелое и в то же время нежное прикосновение ее руки.

Мы стояли в парадных дверях, Грейди и я — безумная вдова и добрый старый семейный адвокат.

Мне нравятся парадные двери моего дома. Большие, двустворчатые, расположенные в самой середине стены, они ведут на широкую террасу вокруг дома. Такой красивый дом. И дня не проходило, чтобы я им не любовалась.

Много лет назад мы с Фей частенько выплясывали на крыльце и при этом напевали: «Он вальсировал с девушкой под звуки оркестра…». Она была младше меня на восемь лет и такая маленькая, что помещалась у меня на руках, как обезьянка. А какие заросли азалий вокруг ступеней — кроваво-красные и удивительно густые! Нет сомнения, это весна. Повсюду цветут изнеженные растения — да, это типичный дом Садового квартала. И колонны такие белые… Надо же, а ведь, оказывается, на мисс Харди вовсе не белые туфли. Они серые.

А в доме Розалинда кричала на Катринку:

— Не говори о Фей, только не теперь! Не говори о Фей.

Катринка, как всегда, лишь рычала в ответ…

Кто-то приподнял от пола мою ногу. Это мисс Харди надела на меня тапочки. Ворота стояли раскрытыми настежь. Грейди держал меня за руку.

Доктор Гидри ждал у распахнутых дверок «скорой помощи».

Снова заговорил Грейди, уверяя меня, что если я поеду в больницу, то смогу уйти оттуда, как только захочу. Пусть только меня подлечат там немного.

Подошел доктор Гидри и тоже взял меня за руку.

— Ваш организм сильно обезвожен, Триана, и к тому же вы давно ничего не ели. Никто не говорит о том, чтобы сдать вас куда-то. Я просто хочу, чтобы вы поехали в больницу. Только и всего. Вам нужно отдохнуть, и я обещаю, что вам не будут проводить никаких тестов.

Я вздохнула. Все вокруг начало становиться ярче.

— Мой дорогой ангел-хранитель, — прошептала я, — которому вверяет меня любовь Господа…[6]

Внезапно все лица вокруг меня стали удивительно четкими.

— Простите…— негромко проговорила я. — Мне так жаль… очень-очень жаль, что так случилось… Простите…— Я разрыдалась. — Можете тестировать. Да, проверьте все, что нужно. Простите… мне очень жаль…

Я остановилась на дорожке.

У ворот стояли мои дорогие Алфея и Лакоум, вид у них был очень обеспокоенный. Наверное, все эти белые люди: врач, адвокат, дама в серых туфлях — не пустили их ко мне. Алфея надула губу, словно собираясь расплакаться, она сложила тяжелые руки на груди и наклонила голову.

Лакоум пробасил:

— Мы здесь, босс.

Я хотела было ответить, но мое внимание отвлекло что-то на другой стороне улицы.

— Что случилось, милая? — спросил Грейди. В его акценте звучали приятные нотки жителя Миссисипи.

— Скрипач.

Черная фигура смутно маячила вдалеке, на другой стороне улицы. Не дойдя до конца квартала, до угла Третьей и Каронделет-стрит, скрипач оглянулся. Потом он исчез.

По крайней мере, мне показалось, что он исчез за вереницей машин и деревьями. Однако я целую секунду ясно его видела: странный часовой в ночи оглянулся и широкими ровными шагами пошел дальше, держа в руках скрипку.

Я забралась в машину и растянулась на носилках, что, видимо, обычно не делается, но я поступила так неловко потому, что первой начала карабкаться в машину, прежде чем меня кто-то успел остановить. Укрылась простыней, сомкнула веки. Больница Милосердия. Все мои тетушки, прослужившие там монашками много лет, уже в ином мире. Тут я спросила саму себя, сумеет ли мой бродячий скрипач отыскать больницу Милосердия.

— Знаете, а ведь этот человек нереален! — Вздрогнув, я очнулась. Машина уже ехала в общем потоке. — Хотя с другой стороны… Розалинда и мисс Харди — обе его слышали.

Или это тоже был сон? В этой жизни реальность и сон переплелись так тесно, что одно неизменно торжествует над другим.

ГЛАВА 4

Последовали три дня бессонной больничной дремоты, неглубокой, тревожной, наполненной раздражением и страхом.

Неужели они успели кремировать Карла? Была ли у них абсолютная уверенность, что он мертв, прежде чем его поместили в ту жуткую печь? Я никак не могла отделаться от этого вопроса. Неужели мой муж превратился в пепел?

Мать Карла, миссис Вольфстан, вернулась из Англии и без умолку плакала у моей постели, кляня себя за то, что оставила меня с умирающим сыном. Я вновь и вновь повторяла, что с любовью заботилась о нем и у нее нет оснований корить себя за отъезд. В том, что почти одновременно со смертью Карла на свет появился новый младенец, было нечто прекрасное и удивительное.

Мы обе улыбались, глядя на фотографии новорожденного, сделанные в Лондоне. Руки мои болели от уколов. Перед глазами все расплывалось.

— Тебе больше никогда-никогда не придется ни о чем беспокоиться, — сказала миссис Вольфстан.

Я знала, что она имеет в виду. Хотела поблагодарить и сказать, что Карл однажды мне все объяснил,но не смогла и вместо этого принялась плакать. Нет, я снова буду беспокоиться. Буду беспокоиться о том, что не в силах изменить щедрость Карла.

У меня были сестры, которых я любила и теряла.

Где сейчас Фей?

Я сама довела себя до больничной палаты — человек, два дня проживший на нескольких глотках содовой и паре кусков хлеба, может довести себя до сердечной аритмии.

Пришел мой зять, Мартин — муж Катринки, и сообщил, что она очень расстроена и просто не может заставить себя перешагнуть порог больницы.Мне сделали все анализы.

Посреди ночи я вдруг проснулась и подумала: «Это больничная палата, а в кровати лежит Лили. Я сплю на полу. Нужно подняться и убедиться, что с моей маленькой девочкой все в порядке».

И тут меня пронзило своей остротой одно воспоминание, от которого кровь застыла в жилах: я вошла в палату мокрая от дождя, пьяная, посмотрела на лежащую в кроватке девочку пяти лет, лысую, опустошенную, почти мертвую, и ударилась в бурные слезы.

— Мамочка, мамочка, почему ты плачешь? Мамочка, ты меня пугаешь!

Как ты могла так поступить, Триана?!

Однажды ночью, наглотавшись перкодана, фенергана и других успокоительных, которыми меня пичкали, чтоб утихомирить, заставить меня поспать и перестать задавать глупые вопросы, такие, например, как заперт ли дом и какова судьба работы Карла о святом Себастьяне, я подумала, что проклятие памяти заключается в следующем: ничто никогда не забывается.

Меня спрашивали, не позвать ли Льва, моего первого мужа. «Ни в коем случае, — ответила я. — Не смейте его беспокоить. Я сама ему позвоню. Когда захочу».Но из-за действия лекарств я так и не сумела спуститься вниз.Снова провели всякие тесты.

Однажды утром я все ходила и ходила по коридору, пока медсестра не сказала:

— Вы должны вернуться в постель.

— А зачем? Что у меня?

— Да ни черта у вас нет, — ответила она, — если бы только они еще прекратили колоть вас транквилизаторами. Приходится снижать дозу постепенно.

Розалинда положила у моей кровати маленький черный проигрыватель дисков, надела мне на голову наушники, и нежно зазвучали моцартовские голоса — ангелы распевали какую-то глупость из «Так поступают все». Великолепные сопрано пели в унисон.

Я мысленно прокрутила один фильм. «Амадей». Я видела его. Чудесный фильм, в котором злодей-композитор Сальери, восхитительно сыгранный Ф. Мюрреем Абрахамом, довел до смерти похожего на ребенка, смеющегося Моцарта. Там был один момент, когда, сидя в золоченой обитой бархатом театральной ложе, Сальери взглянул на певцов, на маленького херувимчика, истеричного дирижера и сказал голосом Ф. Мюррея Абрахама:

— Я слышал голоса ангелов. Да, клянусь Богом. Да.

Миссис Вольфстан не хотела уезжать. Но все было сделано, прах помещен в мавзолей Метэри, анализы на ВИЧ и на все прочее оказались отрицательными. Я была самим воплощением здоровья и потеряла всего пять фунтов. Сестры все это время оставались при мне.

— Да, поезжайте, миссис Вольфстан, не сомневайтесь. Вы знаете, что я любила его. Любила всем сердцем, и это никогда не имело отношения к тому, что он давал мне или другим.

Поцелуи… Запах ее духов…

— Все в порядке, — сказал Гленн. Ладно, хватит об этом. Книга Карла в руках ученых, чьи имена он назвал в своем завещании.

Слава Богу, нет необходимости вызывать Льва, подумала я. Пусть Лев остается с живыми.

Все остальное Грейди взял в свои руки, и Алфея, моя дорогая Алфея, сразу приступила к работе в доме, как и Лакоум, принявшийся полировать серебро «для мисс Трианы». Алфея приготовила мою старую кровать в большой северной комнате на первом этаже и забросала ее красивыми подушками — по моему вкусу.

Нет, супружескую кровать в стиле принца Уэльского не сожгли. Правда, не сожгли. Только постельные принадлежности. Миссис Вольфстан пригласила из мебельного салона «Гурвиц Минц» очаровательного молодого человека, который принес целый ворох новых муаровых подушек и бархатных накидок и приделал новую фестончатую ленточку к деревянному балдахину.

Я отправлюсь к себе, в свою прежнюю комнату. Там стоит моя старая кровать о четырех столбиках, украшенных резьбой в виде риса — символа плодородия. Спальня на первом этаже была единственной настоящей спальней в коттедже.

Когда буду готова.

Однажды утром я проснулась. Рядом спала Розалинда. Она дремала в одном из тех покатых глубоких кресел с деревянными подлокотниками, которые стоят в больничных палатах для бодрствующих родственников.

Я знала, что прошло четыре дня и что вчера вечером я впервые поела как следует. Иглы впивались в руку, как насекомые. Я отклеила пластырь, выдернула их все до единой и встала с постели. Потом прошла в ванную, нашла в шкафчике свои вещи и полностью оделась, прежде чем разбудить Розалинду.

Сестра проснулась и сонно заморгала, стряхивая с блузки сигаретный пепел.

— Анализ на ВИЧ-инфекцию отрицательный, — тут же произнесла она, словно ей не терпелось сообщить мне новость и она не помнила, что мне об этом неоднократно говорили. Она оцепенело смотрела на меня широко открытыми глазами сквозь стекла очков, а потом выпрямилась на стуле.

— Катринка заставила их провести все, какие только можно, тесты, разве что не велела отрезать тебе один палец.

— Давай-ка уберемся отсюда, — сказала я.

Мы поспешили по коридору. Он был пуст. Мимо прошла медсестра, которая не знала, кто мы, или не хотела знать.

— Я проголодалась, — сообщила Розалинда. — А ты не прочь поесть? Я говорю о настоящей еде.

— Я просто хочу домой, — ответила я.

— Тебя ждет очень приятный сюрприз.

— Что еще такое?

— Ты ведь знаешь семейку Вольфстанов. Они купили тебе лимузин и наняли нового шофера, Оскара, и он, в отличие от Лакоума, которого я ни в коем случае не хочу обидеть, умеет читать и писать.

— Лакоум умеет писать, — возразила я. Мне, наверное, уже тысячу раз приходилось это повторять, ведь мой слуга Лакоум на самом деле умеет писать, но вот говорит он на махровом негритянском джазовом диалекте, так что его редко кто понимает.

— Та-ак… Что еще? Алфея вернулась, целый день тараторит, распекает новую уборщицу на все корки и запрещает Лакоуму курить в доме. Кто-нибудь вообще понимает, что она говорит? Ее собственныедети понимают, что она говорит?

— Никогда над этим не задумывалась, — ответила я.

— Видела бы ты этот дом, — сказала Роз. — Тебе понравится. Я пыталась им сказать…

— Кому сказать?

Приехал лифт, и мы вошли. Потрясение. Больничные лифты всегда такие огромные, в них помещается больной — живой или мертвый — на носилках и два или три санитара. Мы стояли вдвоем в этом огромном металлическом купе, скользящем вниз.

— Кому и о чем сказать?

Розалинда зевнула. Мы быстро прошли на первый этаж.

— Сказать семейству Карла, что мы всегда возвращаемся домой после похорон, что мы всегда возвращаемся к себе, что тебе не нужны ни роскошная городская квартира, ни люкс в «Уиндзор Корт». А что, Вольфстаны действительно настолько богаты? Или просто немного не в себе? Всем подряд суют деньги мне, и Алфее, и Лакоуму, и Оскару… — Двери лифта раскрылись. — Видишь ту большую черную машину? Ты теперь хозяйка этой штуковины. За рулем сидит Оскар, тебе знаком этот тип старого охранника-шофера. Лакоум за его спиной строит гримасы, а Алфея не собирается для него готовить.

— И не придется, — сказала я, слегка улыбнувшись.

Я действительно знала этот тип: кожа цвета карамели, не такая светлая, как у Лакоума, медоточивый голос, прилизанные волосы и блестящие стекла очков в серебряной оправе. Очень старый — возможно, даже чересчур, — чтобы садиться за руль, и очень традиционный.

— Забирайтесь внутрь, мисс Триана, — сказал Оскар, — и отдыхайте, пока я везу вас домой.

— Да, конечно.

Розалинда облегченно вздохнула, как только захлопнулась дверца машины.

— Есть хочу.

Перегородка между Оскаром и нами была поднята. Мне это понравилось. Хорошо все-таки иметь собственную машину. Я не умела водить. Карл не хотел. Всякий раз нанимал лимузин — по малейшему поводу.

— Роз, как можно мягче обратилась я к сестре, — нельзя ли чтобы он отвез тебя поесть, после того как я устроюсь?

— Это было бы здорово. Уверена, что хочешь остаться одна.

— Ты ведь сама сказала, что после мы всегда возвращаемся домой. Мы не бежим. Я бы залегла в кровать наверху, только она никогда не была моей. Это была наша с Карлом кровать — в болезни и в здравии. Ему нравилось лежать там, когда дневное солнце ударяло в окна. Я бы с удовольствием свернулась калачиком на его кровати. Мне хочется побыть одной.

— Я так и думала, — сказала Роз. — Катринку удалось ненадолго заткнуть. Грейди Дьюбоссон показал ей документ, по которому все, что Карл когда-то дарил тебе, остается в твоем единоличном владении. А в тот день, когда он переехал в этот дом, он сразу подписал бумаги, исключающие малейшую возможность притязаний на него со стороны кого-либо. Вот это ее и заткнуло.

— Она думала, что семья Карла попытается отобрать у меня дом?

— Нечто безумное в этом роде, но Грейди показал ей отказ от права собственности… Или наследования? Как правильно?

— Честно, даже не помню.

— Но ты-то понимаешь, что ей на самом деле нужно. Я улыбнулась.

— Не волнуйся, Розалинда, ни о чем не волнуйся. Она повернулась ко мне и с серьезным видом взяла мою руку в свою — грубую и мягкую одновременно. Машина ехала по Сент-Чарльз-авеню.

—Послушай. Не думай о деньгах, которые нам давал Карл. Его старушка выложила передо мной целую гору купюр. Да и к тому же нам с Гленном давно пора своими трудами добиться успеха, знаешь ли, — пора научиться выгодно продавать пластинки и книги. — Она рассмеялась низким, гортанным смехом. — Ты знаешь Гленна, но мы должны жить самостоятельно. Даже если придется снова стать медсестрой, мне все равно.

Мысли мои разбегались. Все это было не важно. Какой-то тысячи в месяц хватало, чтобы поддерживать их на плаву. Роз не знала. Никто не знал, сколько на самом деле оставил Карл, за исключением, наверное, миссис Вольфстан, если она решила все поменять.

Откуда-то послышался вежливый голос:

— Мисс Триана, мэм, хотите проехать мимо кладбища Метэри, мэм?

— Благодарю, Оскар, — сказала я, наконец разглядев небольшой динамик над головой.

У нас есть наша могила, у него и у меня, — и Лили, и матери,и отца.

— Я сейчас просто поеду домой, Роз. Послушай, родная, позвони Гленну. Пусть он закроет магазин и сходит с тобой в ресторан «Дворец командора». Устройте там похоронный пир, ладно? Сделай это для меня. Попируйте за нас обоих.

Мы пересекли Джексон-авеню. Старые дубы уже покрылись свежей весенней зеленью. Я поцеловала сестру на прощание и велела Оскару отвезти ее, куда она скажет, и подождать. Это была красивая машина: просторный лимузин с бархатной серой обивкой — такие обычно используют в похоронных бюро.

«Итак, мне все-таки довелось прокатиться в нем, — подумала я, когда они отъезжали от обочины, — хотя и не во время похорон».

Как красиво смотрелся мой дом. Мой дом. Бедная Катринка!

Руки у Алфеи мягкие, как черный шелк. Мы обнимаемся, и мне кажется, будто в мире никто никому не может причинить боль. Бесполезно пытаться передать здесь ее слова, потому что говорит она ничуть не лучше Лакоума, произнося не больше одного слога из каждого многосложного слова, но я все поняла: «Добро пожаловать домой, очень о вас беспокоилась, скучала, все бы для вас сделала в те последние дни, почему меня не позвали, я бы выстирала простыни, не побоялась бы их выстирать, а теперь прилягте, деточка моя, а я пока приготовлю вам горячий шоколад…»