Хроники вампиров - Скрипка

Спускаемся вниз по лестнице, вниз, вниз, и теперь я понимаю, что это наверняка сон. Сердце замирает.

Хотя сон нельзя измерить глубиной моего воображения, он совершенно невероятен — невозможен.

Мы покинули храм мрамора и музыки и оказались в огромной персидской комнате, отделанной голубой глазурованной плиткой, в изобилии украшенной восточным орнаментом, который соперничает по красоте и роскоши с верхними помещениями. «О, только не дайте мне проснуться! Если все происходящее лишь плод моего ума, пусть все так и будет!»

Такого не бывает, чтобы вавилонское великолепие шло вслед за дерзкой пышностью барокко, но мне такое сочетание очень нравится.

На колоннах стоят древние жертвенные быки со свирепыми мордами. А вот, смотрите, фонтан: Дарий поражает атакующего льва. В то же время это не святилище, не мертвый мемориал всего утраченного.

Вдоль стен расставлены сияющие этажерки с поразительно элегантной посудой. Среди всех этих красот устроено кафе. И снова я обращаю внимание на несравненный мозаичный пол. Множество маленьких столиков окружены золочеными стульями. Люди здесь разговаривают, гуляют, дышат, словно давным-давно привыкли к этому великолепию и уже его не замечают.

Что это за место, что за страна, что за земля, где так смело сочетаются стиль и цвет, где мастера разнообразных ремесел нарушают все традиции? Даже люстры здесь персидские: этакие огромные серебряные листы с вырезанными на них затейливыми узорами.

Сон или реальность? Я поворачиваюсь и ударяю ладонью по колонне. Проклятие, если меня здесь нет, то пусть я проснусь! А потом наступает уверенность. Я здесь, совершенно определенно здесь. Мои тело и душа находятся здесь, в вавилонской комнате под мраморным храмом.

— Идем, идем.

Чья-то ладонь легла на мою руку. Это Мариана или другая прелестница — круглолицая глазастая Лукреция? Обе они выражают мне сочувствие на своем музыкальном языке, похожем на латынь. Наша самая темная тайна. Все перемещается. Я действительно здесь, потому что мне никогда такое не придумать.

Я даже не представляю, как можно вообразить что-либо подобное. Я живу для музыки, живу для света, живу для красок — да, правда. Но что это? Зловонный коридор, отделанный замызганной белой плиткой, вода на черном полу, таком грязном, что даже черным его трудно назвать. И повсюду какие-то агрегаты, машины, бойлеры, гигантские цилиндры с навинченными колпачками и печатями. Краска облупилась, и среди гама и шума, сравнимого с тишиной, они кажутся особенно зловещими.

Ну конечно, это похоже на машинное отделение старого корабля, именно по палубе такого корабля я бродила в детстве, когда Новый Орлеан был действующим портом. Но нет, мы вовсе не на борту корабля. Слишком уж велики пропорции этого коридора.

Я хочу вернуться. Я не желаю видеть во сне что-либо подобное. Но теперь я уже точно знаю, что это не сон. Меня каким-то образом сюда перенесли! Наверное, это какое-то заслуженное мною наказание, ужасная расплата. Я хочу снова увидеть мрамор, красивый, сочного цвета фуксии мрамор на фоне панелей, украшающих лестницу. Я хочу запомнить богинь на стекле.

Но мы продолжаем идти по сырому зловонному гулкому коридору. Зачем? Отовсюду доносятся гнилостные запахи. По пути нам попадаются старые металлические шкафчики, словно оставленные в заброшенном солдатском лагере, погнутые, обклеенные вырезанными из журнала красотками далеких лет. И снова мы видим огромный зал, полный дрожащих, трясущихся машин; в них что-то перемалывается, кипит, пока мы проходим вдоль стального ограждения.

— Куда же мы идем?

Мои спутницы улыбаются. Они считают забавным секретом то, куда меня ведут.

Ворота! Огромные железные ворота преграждают нам путь. Но куда? В темницу?

— Тайный ход! — сообщает Мариана с нескрываемым восторгом. — Он проходит под всей улицей! Тайный подземный ход…

Я напряженно всматриваюсь, стараясь что-то разглядеть за воротами. Войти мы не можем. Ворота накрепко заперты цепями. Но вон там, где поблескивает вода… Что там?

— Там кто-то есть, разве вы не видите? Бог мой, там лежит человек. Он истекает кровью. Он умирает. У него порезаны запястья, руки сложены вместе. Он умирает? Где Мариана и Лукреция? Снова улетели под куполообразный потолок мраморного дворца, где грациозно кружат на фресках греческие танцовщицы? Я без охраны.

Зловоние становится невыносимым. Мужчина мертв! О Господи! Я знаю, что он умер. Нет, он шевелится, поднимает одну руку. С запястья капает кровь. Великий Боже, помоги ему!

— Разве вы не видите, что он мертв? Боже мой, он лежит в гнилой воде…

Мариана смеется сладчайшим тишайшим смехом, и ее руки мягко скользят по воздуху, когда она говорит:

— …тайный ход, который когда-то вел отсюда до дворца и…

— Нет, послушайте меня, дамы, там человек. Он нуждается в нас. — Я вцепилась в ворота. — Мы должны добраться до этого человека! — Ворота, преграждающие нам путь, такие же, как и все остальное здесь, — огромные. Тяжелые чугунные створки от пола до потолка увешаны цепями и замками.

— Просыпайся! Я этого не потерплю! Поток музыки, разбившийся о тишину!

Я резко подскочила в собственной кровати.

— Как ты смеешь?!

ГЛАВА 6

Я сидела в кровати. Он пристроился рядом и смотрел на меня немигающим взглядом. У него были такие длинные ноги, что даже с этой высокой кровати они доставали до пола. Скрипка была мокрой. Как и он сам. С его волос стекала вода.

— Как ты смеешь?! — повторила я и, отпрянув, подтянула колени. Хотела было укрыться одеялом, но он сидел на нем. — Ты приходишь в мой дом, в мою комнату! Приходишь без приглашения и указываешь, что мне следует видеть во сне, а что — нет!

Он так удивился, что, похоже, не нашелся что ответить. Грудь его вздымалась. С волос все еще капала вода. А скрипка! Господи, что стало со скрипкой! Неужели это совсем его не волновало?

— Тихо! — сказал он.

— Тихо? — Я взорвалась. — Да я сейчас подниму на ноги весь город! Это моя спальня! И кто ты такой, чтобы диктовать мне сны! Ты… Чего ты хочешь?

Он по-прежнему не находил слов от изумления — буквально оцепенел, пытаясь обрести дар речи. Он склонил голову набок, и мне удалось рассмотреть его вблизи: впалые щеки, гладкая кожа, тонкий длинный нос и шишковатые пальцы. Он был по всем меркам очень красив, даже несмотря на свой неприглядный мокрый вид. Двадцать пять… Я бы не дала ему больше. Впрочем, здесь нельзя быть уверенной. Сорокалетний мужчина может выглядеть очень молодо, если принимает правильные таблетки, пробегает в день необходимое количество миль и посещает квалифицированного хирурга-косметолога.

Он дернул головой и бросил на меня злобный взгляд.

— Что за мусор тебе лезет в голову?

Голос у него был низкий и сильный — голос молодого мужчины. Если бы голоса, которыми мы разговариваем, имели названия — подобно певческим, — то его голос можно было бы охарактеризовать как «убедительный тенор».

— Почему мусор? — спросила я, оглядывая его сверху вниз.

Крупный мужчина, несмотря на худобу. Впрочем, меня это не волновало.

— Убирайся из моего дома! — велела я. — Прочь из моей комнаты и моего дома сейчас же, до той поры, пока я сама приглашу тебя в гости! Ступай! Меня приводит в ярость, что ты посмел явиться сюда без моего разрешения! Вломился прямо в мою комнату!

Послышался громкий стук в дверь.

— Мисс Триана! Я не могу открыть дверь! Мисс Триана! — в панике верещала Алфея.

Он посмотрел в ту сторону, откуда доносился голос Алфеи, потом перевел взгляд на меня, покачал головой и что-то пробормотал, после чего провел правой рукой по скользким волосам. Широко открытые глаза казались огромными. Я наконец разглядела, что самая красивая черта его лица — губы. Но все эти подробности не охладили моего гнева.

— Я не могу открыть дверь! — вопила Алфея.

— Все в порядке, — откликнулась я. — Можешь идти. Мне нужно побыть одной. Это мой знакомый музыкант. Нечего волноваться. Иди к себе.

Я услышала ее протесты, заглушавшие глубокомысленное ворчание Лакоума, но настояла на своем, и в конце концов оба они утихомирилось.

Скрип половиц возвестил, что слуги удалились.

Я повернулась к нему.

— Выходит, ты ее заколотил? — спросила я, имея в виду, разумеется, дверь, которую ни Лакоум, ни Алфея не смогли взломать.

Лицо его оставалось неподвижным — наверное, таким хотел видеть его Бог или его собственная мать: молодым, серьезным, лишенным тщеславия и хитрости. Большие темные глаза пытливо вглядывались в меня, словно среди всех второстепенных деталей моей внешности он старался отыскать какой-то важный секрет. Он не был погружен в мрачные раздумья и казался искренним и порядочным.

— А ты не боишься меня, — прошептал он.

— Конечно. С чего бы мне бояться?

Но это была не более чем бравада. Я действительно на одну секунду испытала страх… Или нет, пожалуй, не страх. Другое чувство. Адреналина в крови поуменьшилось, и на меня снизошло ликование!

Я смотрела на призрака! Самого настоящего призрака. Я поняла это. Знала — и ничто не смогло бы лишить меня этого знания. Я была абсолютно уверена!

В ходе всех моих блужданий среди мертвых я обращалась к дорогим для души воспоминаниям и останкам и сама отвечала за них, словно они были куклами в моих руках. Но он был призраком. И тут я испытала огромное облегчение.

— Я всегда это знала, — сказала я и улыбнулась. Откуда взялось это убеждение, сказать не могу.

Я имела в виду только то, что наконец поняла: жизнь — это нечто огромное, ее нельзя вместить в рамки, от нее нельзя отмахнуться, и фантазии на тему «большого взрыва» имеют под собой не большую почву, чем легенды о воскрешении из мертвых или чудесах.

Я снова улыбнулась.

— А ты думал, что я испугаюсь тебя? Ты этого хотел? Ты пришел, когда мой муж умирал наверху, и начал играть на своей скрипке, чтобы испугать меня? Ты что, первый глупец среди призраков? Как такое могло меня напугать? С какой стати? Ты сеешь страх…

Я замолчала. Дело было не только в выражении незащищенности и мягкости на его лице, не только в соблазнительном подрагивании губ и манере хмурить брови — отнюдь не сердито, без осуждения. Дело было в чем-то другом — неуловимом и очень важном, о чем я только сейчас догадалась. Это создание действительно излучало что-то… Но что?

Безнадежный вопрос, я понимала. Ритм сердца снова нарушился, что каждый раз будило в моей душе страх. Я поднесла руку к горлу, потому что теперь мне казалось, что сердце бьется там, а не в груди.

— Я буду приходить к тебе в комнату, когда пожелаю, — прошептал он. Его голос обрел силу, молодость, мужественность и уверенность. — Тебе меня не остановить. Ты думаешь, раз ты день-деньской исполняешь танец смерти со всей своей мертвой командой… Да, да, я знаю, ты считаешь, что убила их всех: и мать, и отца, и Лили, и Карла, — какое глупое чудовищное самомнение считать себя причиной всех этих ярких смертей, три из которых были столь ужасными и безвременными. Ты думаешь, что можешь командовать призраком? Настоящим призраком — таким, как я?

— Приведи ко мне отца и мать, — потребовала я. — Ты ведь призрак. Приведи их ко мне. Верни их. Верни мне мою маленькую Лили. Пусть они тоже будут призраками! Сделай их призраками, верни мне Карла, не страдающего от боли, — хотя бы на секунду, на одно-единственное священное мгновение. Позволь мне подержать Лили на руках.

Мои слова ранили его. Я поразилась, но оставалась твердой.

— Священное мгновение, — с горечью повторил он и, покачав головой, отвел взгляд.

Он казался разочарованным и даже сломленным, но потом снова задумался и посмотрел на меня.

А я вдруг почувствовала себя игрушкой в его руках.

— Я не могу тебе дать это, — задумчиво произнес он. — Ты думаешь, Бог прислушивается ко мне? Ты полагаешь, мои молитвы слышат святые и ангелы?

— Значит ли это, что ты в самом деле молишься? — спросила я. — Так что ты здесь делаешь? Чего ради ты вообще пришел? Я не о том, что ты сидишь сейчас на моей кровати в демонстративно вольной позе. Зачем ты появился и позволил мне видеть и слышать тебя?

— Затем, что мне захотелось! — рассердился он, на секунду напомнив мне ранимого и дерзкого юношу. — Я иду туда, куда хочу, и делаю то, что хочу, как, возможно, ты успела заметить. Я прошелся по коридору твоей больницы, но тут целое стадо смертных идиотов подняло такой гам, что мне ничего не оставалось, кроме как удалиться и ждать тебя! Я мог бы оказаться в твоей комнате, в твоей постели.

— Ты хочешь быть в моей постели?

— Да! — заявил он и наклонился ко мне, опираясь на правую руку. — Но нет, не думай об этом. Никакой я не демон! Ты не родишь монстра от меня. Мне нужно нечто гораздо более важное в твоей жизни, чем та штучка, что у тебя между ног. Мне нужна ты!

Я онемела. Ярость все еще не прошла, но я лишилась дара речи.

Он отпрянул, глядя куда-то перед собой, а затем поудобнее расположился на краю высокой кровати. Его ноги касались пола. У меня так никогда не получалось: росту не хватало.

Грязные темные волосы призрака рассыпались по плечам, несколько прядей упали на белое лицо, и, когда он снова взглянул на меня, в его глазах читалось любопытство.

— А я-то думал, это будет гораздо легче, — сказал он.

— Что именно?

— Свести тебя с ума. — Он улыбнулся — жестоко, но как-то неубедительно. — Я уже считал тебя сумасшедшей. Мне казалось, вопрос решится в течение нескольких дней.

— Какого дьявола тебе понадобилось сводить меня с ума? — спросила я.

— Мне нравятся подобные деяния. — Он вдруг погрустнел и снова нахмурился. — Я думал, что ты безумна. Ты почти… лишилась разума. Так, кажется, говорят люди?

— И тем не менее, как это ни больно, я в своем уме, — откликнулась я. — Вот в чем проблема.

Теперь я оказалась полностью во власти призрака и никак не могла оторвать от него взгляд — от его старого пальто, на котором мокрая пыль превратилась в ошметки грязи на плечах, от его огромных задумчивых глаз, глядящих то строго, то мягко, от его губ, которые он то и дело смачивал языком, словно был живым человеком. Тут внезапно меня осенило, словно молния ударила.

— Сон! Тот сон, что мне снился о…

— Не говори об этом! — велел он и наклонился ко мне так близко, что его мокрые волосы упали на одеяло рядом с моими руками.

Я отпрянула, уперлась в спинку кровати, а затем правой рукой ударила его наотмашь. И еще раз. А потом вырвала из-под него одеяло. Только тогда он пришел в себя.

Он приподнялся и неловко отодвинулся, глядя на меня с жалостливым изумлением.

Я протянула к нему руки. Он не шелохнулся. И тогда я сжала кулак и с силой ткнула его в грудь. Он отлетел на несколько шагов, ничуть, однако, не пострадав от моего удара, совсем как обыкновенный мужчина.

— Это ты навеял мне тот сон! — воскликнула я. — И тот дворец, что я видела, и тот человек…

— Я тебя предупредил: перестань…— Он выругался и погрозил пальцем, возвышаясь надо мной словно огромная птица. — Молчи об этом — иначе я посею такое опустошение в твоем маленьком физическом мирке, что ты проклянешь тот день, когда появилась на свет. — Голос его зазвучал тише и словно утратил все эмоции. — Тебе кажется, что ты познала боль, а ты так гордишься своей болью…

Он отвел от меня взгляд и, крепко обхватив скрипку руками, прижал ее к груди. Видно было, что он пожалел о сказанном. Его глаза скользили по комнате, словно он на самом деле мог что-то видеть.

— Я действительно вижу! — сердито буркнул он.

— Я имела в виду, что ты видишь как смертный человек, только и всего.

— То же самое имел в виду и я.

Дождь за окном ослабел, стал тихим и легким, а все струйки сделались полноводнее. Казалось, мы с ним находимся в мокром мире, мокром, но теплом и безопасном, — только он и я.

Я сознавала, причем так же ясно, как и его присутствие рядом, что редко в своей жизни бывала такой живой, что сам вид его, само его пребывание здесь вернуло мне жизненный огонь, который не горел во мне вот уже многие десятилетия. Давным-давно, еще до всех постигших меня горестей, когда я была молодой и влюбленной, я, возможно, и была настолько живой, так же как и тогда, когда оплакивала свои неудачи и потери в те ранние энергичные годы, когда все вокруг казалось таким ярким, обжигающе горячим. Возможно…

В самом безумном горе не ощущается жизнь. Это чувство, что ты живешь, скорее сродни радости, танцу, гипнотическому воздействию музыки.

Вот он стоит передо мной, такой потерянный, потом вдруг поднимает глаза, словно собираясь что-то спросить, и тут же отводит взгляд, хмуря темные брови.

— Скажи, чего ты хочешь, — попросила я. — Ты говорил, что намерен свести меня с ума? Зачем? По какой причине?

— Видишь ли, — мгновенно откликнулся он, хотя слова лились медленно, — я в полной растерянности. — Он говорил искренне, приподняв брови, с холодной уравновешенностью. — Я и сам не знаю, чего хочу теперь! Наверное, довести тебя до безумия. — Он пожал плечами. — Теперь, когда я узнал, что ты собой представляешь, понял, какая ты сильная, я не знаю, какими словами выразить это. Возможно, есть лучший выход, чем просто довести тебя до безумия, если предположить, разумеется, что мне бы это удалось. И я вижу, что ты чувствуешь свое превосходство. Ведь тебе пришлось столько часов провести у кровати умирающих. А еще ты наблюдала, как твой потерянный молодой муж Лев и его друзья балуются наркотиками, в то время как ты просто потягиваешь винцо. Но ты боялась последовать их примеру, опасаясь видений! Видений вроде меня! Ты меня поражаешь.

— Какие еще видения? — прошептала я.

Я обхватила левой рукой столбик кровати. Я вся дрожала. Сердце готово было выскочить из груди. Все эти симптомы страха напомнили, что мне сейчас есть чего бояться, хотя, с другой стороны, что, ради всего святого, могло быть хуже того, что уже случилось? Бояться сверхъестественного? Бояться мерцания свечей и улыбок святых? Нет, думаю, что нет.

Смерть несет с собой много страхов. Призраки… Что такое призраки?

— Как ты обманул смерть? — спросила я.

— Ты дерзкая, жестокая женщина, — прошептал он порывисто, — а выглядишь как ангел. Эта твоя темная шевелюра, это твое милое личико с огромными глазами, — продолжал шептать он очень искренне и уязвленно, склонив голову набок. — Я и не думал прибегать к обману. — Он в отчаянии взглянул на меня. — Ты сама хотела, чтобы я пришел, ты хотела…

— Ты так подумал? Когда поймал меня на мысли о мертвых? И к какому решению пришел? Утешить меня? Усилить мою боль? Так что же?

Он покачал головой, отошел на несколько шагов назад и выглянул в окошко, подставив лицо свету. Он казался таким нежным… Но уже через секунду вновь набросился на меня в злобной вспышке:

— Все еще очень хорошенькая. Даже несмотря на возраст и полноту. Тебе ведь известно, что сестры ненавидят тебя за хорошенькое личико? Катринка — эта красотка с роскошным телом и умным мужем, до которого у нее была такая вереница любовников, что она даже со счета сбилась, — считает, что ты обладаешь такой красотой, которую ей никогда не обрести, не получить, не нарисовать. И Фей, любившая тебя, — да, Фей любила всех — тоже не смогла простить тебе красоту.

— Что тебе известно о Фей? — вырвалось у меня, прежде чем я успела прикусить язык. — Моя сестричка Фей жива? — Я пыталась остановиться, но не смогла — Где Фей? И как ты можешь говорить о Катринке? Что ты знаешь о Катринке или о ком-нибудь из моей семьи?

— Я говорю то, что знаешь ты. Я вижу темные закоулки твоего сознания, я досконально исследовал подвалы, в которых ты сама еще не была. И я вижу там, в тех тенях, что твой отец чересчур сильно любил тебя, потому что ты очень походила на свою мать: те же волосы, те же глаза. А также, что твоя сестра Катринка однажды ночью, как ни в чем не бывало, переспала с твоим молодым мужем Львом.

— Прекрати сейчас же! В чем дело? Ты явился сюда, чтобы сыграть роль моего личного дьявола? Разве я заслужила такое? Это я-то? И ты еще смеешь говорить, что я и наполовину неповинна во всех этих смертях. Как же ты собираешься довести меня до безумия, хотела бы я знать! Как? Ты совершенно в себе не уверен. Взгляни на себя. Дрожишь, а ведь ты призрак. Кем ты был при жизни? Молодым человеком? Возможно, даже добрым по натуре, зато теперь…

— Перестань, — взмолился он. — Твоя точка зрения ясна.

— И какова же она?

— Ты видишь меня насквозь, точно так же, как я вижу тебя, — холодно ответил он. — Ни воспоминания, ни страх не заставят тебя дрогнуть. Я сильно ошибся на твой счет. Ты казалась ребенком, вечной сиротой, ты казалась такой…

— Договаривай. Я казалась слабой?

— Ты жестока.

— Возможно, — кивнула я. — Мне не очень нравится это слово. Зачем тебе нужно, чтобы я испытывала страх или боль? Для чего? Что означал тот сон? Где находилось то море?

Его лицо застыло от потрясения. Он попытался что-то сказать, но потом передумал или, возможно, просто не нашел слов.

Ты могла бы быть красивой, — тихо произнес он. — Ты почти была красивой. Ты потому питалась отбросами и пивом, чтобы потерять данную тебе Богом фигуру? Ты ведь была худенькой в детстве, такой же, как Фей и Катринка, стройной от природы. Но ты нарочно заплыла жиром — разве нет? От кого захотела спрятаться? Неужели от собственного мужа — от Льва, которого ты собственноручно передала заботам других женщин, помоложе и пособлазнительнее? Это ты толкнула его в постель к Катринке.

Я не ответила.

Внутри меня росла какая-то сила. Даже охваченная дрожью, я чувствовала эту силу и огромное волнение. Как давно меня не посещали такие эмоции, но теперь, видя, что он совершенно сбит с толку, я ясно их ощущала.

— Наверное, и сейчас тебя можно назвать красивой, — прошептал он, улыбаясь, словно нарочно хотел меня помучить. — Но неужели ты станешь такой огромной и бесформенной, как твоя сестра Розалинда?

— Если ты знаешь Розалинду и не видишь ее красоты, то мне даже не стоит тратить на тебя время, — сказала я. — А Фей — само воплощение красоты, но тебе этого не понять.

Он охнул. Потом фыркнул и упрямо уставился на меня.

— Тебе не понять, как много для меня значит такое чистое существо, как Фей. Она навсегда останется в моей памяти. Что касается Катринки, то я ее жалею. Фей была очень молода и потому все танцевала и танцевала, как бы трудно ни приходилось. Катринка многое испытала. А Розалинду я люблю всем сердцем. Ну и что?

Он вглядывался в меня, словно стараясь прочесть самые сокровенные мысли, и ничего не говорил.

— К чему все это? — спросила я.

— В душе ты так и осталась маленькой девочкой. Злой и жестокой, какими бывают дети. Только ты более озлоблена сейчас и нуждаешься во мне, хотя и отрицаешь это. Ведь ты заставила сестру Фей уехать, сама знаешь.

— Перестань!

— Да, ты… Ты заставила ее уехать, когда вышла замуж за Карла. Дело тут вовсе не в тех страницах отцовского дневника, которые она прочла после его смерти. Просто в дом, который она с тобой когда-то делила, ты привела нового хозяина…

— Перестань!

— Почему?

— А тебе-то какое дело? К чему сейчас об этом говорить? Ты промок под дождем. Но не замерз. И теплым тебя тоже не назовешь — разве не так? Ты выглядишь как бродяга-подросток — из тех, что с гитарой в руке увязываются за знаменитыми рок-музыкантами и клянчат четвертаки у входа в концертные залы. Где ты научился так играть? Откуда тебе известна столь невероятная, душераздирающая музыка?.. Он пришел в ярость.

— Язвительный язык, — прошептал он. — Я старше, чем ты можешь себе представить. Я лучше тебя знаю, что такое боль. Я восприимчивее тебя. Я освоил в совершенстве игру на этом инструменте еще до того, как умер. Я научился играть, и у меня был талант, который тебе никогда не понять, несмотря на все твои диски, сны и фантазии. Ты ведь спала, когда твоя маленькая дочь Лили умерла, — не забыла? В больнице в Пало-Альто ты на самом деле заснула и…

Я заткнула руками уши! Меня снова окружила обстановка больничной палаты двадцатилетней давности, вспомнились ее запах и свет.

— Нет! — выкрикнула я. — Ты наслаждаешься этими обвинениями! — Сердце колотилось чересчур сильно, но голосом я пока владела. — Почему? Что я для тебя и ты для меня?

— Но я думаю про тебя то же самое.

— Что именно? Объяснись.

— Я думал, что ты коришь себя и наслаждаешься этими обвинениями, я думал, ты упиваешься ими, примешивая сюда же и страх, и раболепие, и холодность, и праздность, с тем чтобы никогда не чувствовать себя одинокой, а всегда держать за руку какого-нибудь дорогого тебе мертвеца и мысленно распевать поэмы раскаяния, без конца возвращаясь к умершим, дабы отвлечься от правды: та музыка, которую ты любишь, тебе недоступна. То чувство, которое музыка исторгает из твоей души, никогда не получит воплощения.

Я не сумела что-либо сказать в ответ.

Осмелев, он продолжил:

— Вот ты и кормилась обвинениями, если воспользоваться твоим собственным словом. Ты буквально упивалась чувством вины, и это позволило мне надеяться, что мне легко удастся довести тебя до безумия, сделать так, чтобы ты…

Призрак умолк — точнее, заставил себя замолчать — и застыл в неподвижной позе.

— Сейчас я уйду, — после паузы произнес он. — Но вернусь, когда захочу, можешь не сомневаться.

— Не имеешь права. Тот, кто тебя прислал, должен забрать тебя обратно.

Я перекрестилась. Он улыбнулся.

— Ну как, помогло? А помнишь нелепую похоронную мессу по твоей дочери, что отслужили в Калифорнии? Как все там было чопорно и неуместно — все те умники интеллектуалы Западного побережья, которых заставили явиться на такое откровенно глупое мероприятие, как настоящие похороны в настоящей церкви, — не забыла? И скучающий священник, которому было на все наплевать. Он ведь знал, что ты ни разу не побывала в его церкви до того, как умерла твоя дочь. А теперь ты крестишься. Может, мне сыграть для тебя гимн? Простенькую мелодию на скрипке. Так обычно не делается, но я могу отыскать в закромах твоей памяти «Veni Creator»[9] и сыграть его, и мы вместе помолимся.

— Значит, тебе не помогло обращение к Богу. — Я постаралась, чтобы мой голос звучал твердо, но не сурово. — Никто тебя не присылал. Ты бродяга.

Он был в замешательстве.

— Убирайся отсюда ко всем чертям!

— Ты ведь это несерьезно. — Он пожал плечами. — И не говори, что пульс у тебя не бьется как молот. Тебе до безумия хочется, чтобы я был рядом! Карл, Лев, твой отец… Во мне ты увидела мужчину, какого никогда раньше не встречала. А ведь меня даже человеком нельзя назвать.

— Ты наглый, грубый и отвратительный, — вскипела я. — И никакой ты не мужчина. Ты призрак, причем призрак какого-то молодого, неотесанного и отвратительного человека!

Мои слова его задели. По лицу было видно, что ранила я не одно только его тщеславие.

— Пусть так. — Он явно старался взять себя в руки. — И ты любишь меня из-за музыки. Но не только из-за нее.

— Может быть, ты и прав. — Я холодно кивнула. — Но о себе я тоже высокого мнения. Ты сам признался, что ошибся в расчетах. Я дважды была женой, один раз — матерью. Возможно, была и сиротой. Но слабой и ожесточенной? Никогда. Мне не хватает чувства, которое требуется для ожесточения.

— Какого именно?

— Сознания, что все должно было сложиться лучше. Это жизнь, только и всего, и ты пьешь из меня соки, потому что я жива. Но я не настолько снедаема чувством вины, чтобы ты мог являться сюда и лишать меня разума. Никоим образом. Я даже уверена, что ты не до конца понимаешь, что такое чувство вины.

— Разве? — Он был искренне удивлен.

— Неистовый страх, причитания «mea culpa, mea culpa»[10] — это только первая стадия, — пояснила я. — Затем наступает нечто более тяжелое, тесно связанное с заблуждениями и ограничениями. Сожаления — это ничто, абсолютное ничто…

Теперь настала моя очередь недоговаривать, и все из-за недавних воспоминаний, вернувшихся, чтобы повергнуть меня в печаль. Я увидела свою мать, уходившую от меня в тот последний день. «Мамочка, позволь мне обнять тебя!» Кладбище в день ее похорон. Кладбище Святого Иосифа, заполненное маленькими могилами, — место последнего упокоения бедняков ирландцев и бедняков немцев. Повсюду горы цветов. А я смотрю в небо и думаю, что это никогда-никогда не изменится, что эта боль никогда не пройдет, что в этом мире никогда больше не будет света.

Я встряхнулась, отогнав от себя мрачные мысли, и подняла на него глаза.

Он внимательно изучал меня и, казалось, сам страдал от боли. Меня это взволновало. Я снова попыталась ухватить самое главное, отбросив все остальное в сторону, оставив лишь то, что нужно было осознать и постараться выразить.

— Думаю, теперь мне понятно, — сказала я, чувствуя волну облегчения. Волну любви. — Вот ты зато ничего не понимаешь. А жаль.

Я забыла об осторожности. Думала только о том, что пыталась постичь, а не о том, чтобы кому-то досадить или доставить удовольствие. Мне хотелось только достучаться до него, чтобы он понял и принял это.

— Так просвети же меня, — насмешливо сказал он. Ужасная боль накрыла меня с головой — слишком огромная и всепоглощающая, чтобы быть пронзительной. Она полностью завладела мною. Я взглянула на него в мольбе и разомкнула губы, собираясь заговорить, признаться, попробовать вместе с ним найти определение этой боли и высказать его вслух. Но как охарактеризовать эту боль, это чувство ответственности, осознанный факт, что кто-то в этом мире стал причиной ненужных горестей и разрушения и уже ничего нельзя переделать — нет, никогда не переделать; мгновения навсегда потеряны, они остались только в памяти, искаженные и болезненные, и тем не менее есть что-то гораздо более тонкое, гораздо более значительное, что-то подавляющее и запутанное, о чем мы оба знаем — он и я…

Он исчез.

Пропал внезапно, без следа, и проделал это с улыбкой, оставив меня натянутой как струна. Какое коварство — покинуть меня сейчас, в мгновение ужасной боли и, что еще хуже, наедине с нестерпимой потребностью хоть с кем-нибудь разделить эту боль!

Я обратила свой взор на тени. Передо окном мягко покачивались деревья. То и дело принимался моросить редкий дождик.