— Да, но он Бетховен, и ты его знал. И я его знаю. А кто такая Лили? Что она теперь? Кости? Прах?

Он поглядел на меня с нежностью и сожалением. В голосе моем не слышалось ни резкости, ни злобы.

— Кости, прах… лицо, которое я отлично помню: круглое, с высоким лбом, как у моей матери, не похожее на мое. Лицо моей матери. Мне нравится думать о ней. Нравится вспоминать, какой она была красивой…

— Даже когда ее волосы выпали и она плакала?

— Все равно она оставалась красивой. А ты был красив, когда умер?

— Нет.

Скрипка на ощупь оказалась шелковистой.

— Тысяча шестьсот девяностый год — вот когда ее сделали, — сказал он. — Задолго до моего рождения. Отец купил ее у какого-то человека в Москве, где я никогда не был, ни разу, и куда никогда не отправлюсь ни при каких обстоятельствах.

Я с любовью рассматривала скрипку. В ту минуту меня больше ничто не волновало, кроме этого чуда — призрачной, поддельной, ненастоящей скрипки.

— Она призрачная и настоящая, — поправил он. — У моего отца было двадцать инструментов, изготовленных Антонио Страдивари. Все они были прекрасны, но эта скрипка лучше всех.

— Двадцать? Я тебе не верю! — внезапно произнесла я, сама не зная почему. Наверное, от ярости.

— Ревность из-за того, что ты бесталанна, — сказал он.

Я внимательно всмотрелась в него. Он сам для себя четко не определил свое отношение ко мне. Он не знал, любит ли он меня или ненавидит, — знал лишь, что отчаянно нуждается во мне.

— Не в тебе, — возразил он, — просто в ком-то.

— В ком-то, кто любит эту скрипку? — спросила я. — Любит ее и знает, что она называется «Большой Страд» и что Страдивари сделал ее уже почти в самом конце жизни? — продолжала выспрашивать я. — Когда избавился от влияния Амати?

Его улыбка была мягкой и печальной, нет — больше чем печальной. И полной боли, а может быть, благодарности?

— Идеальные эфы[19], — благоговейно произнесла я, проводя по ним пальцем. Не трогай струны.

— Вот именно, не трогай, — сказал он. — Но ты можешь… Можешь еще раз потрогать скрипку.

— А теперь ты плачешь? Слезы настоящие?

Я хотела, чтобы слова прозвучали ехидно, но у меня ничего не получилось. Я продолжала смотреть на скрипку и думать, насколько она совершенна и непостижима. Все равно что пытаться рассказать кому-то, кто в жизни не слышал звучания скрипки, на что оно похоже, на что похож голос этого инструмента. Невольно напрашивается мысль: сколько же поколений сменило одно другое, так ни разу и не услышав ничего подобного.

Слезы шли его миндалевидным впалым глазам. Он не пытался побороть их. Насколько я знала, он сам создал их, как создал весь свой облик.

— Если бы это было так просто, — признался он.

— Темный лак, — сказала я, глядя на скрипку. — По нему можно определить дату. К тому же нижняя дека состоит из двух кусков — я видела шов. Итальянское дерево.

— Нет, — сказал он. — Хотя многие другие скрипки были сделаны из итальянской древесины. — Ему пришлось прочистить горло или имитацию его, чтобы заговорить. — Это большая скрипка, да, ты права, она называется «stretto lungo». — Он говорил почти ласково. — Ты столько всего знаешь, столько подробностей о Бетховене и Моцарте, и ты плачешь, вцепившись в подушку, когда слушаешь их музыку…

— Я слушаю, слушаю, — заверила я. — Не забудь и про русского сумасшедшего, как ты столь нелюбезно его окрестил. Моего Чайковского. Ты играл его довольно неплохо.

— Да, но какую пользу тебе принесли все твои знания? Ты зачитала до дыр письма Бетховена и Моцарта, бесконечно вникаешь в постыдные подробности жизни Чайковского — но что это тебе дало? Что ты собой представляешь?

— Эти знания не дают мне скучать, — произнесла я медленно и спокойно, обращаясь не столько к нему, сколько к самой себе, — в той же мере, что и ты.

Я наклонилась над скрипкой совсем близко. Свет от люстры был скуден, но я смогла разглядеть сквозь эфу клеймо — круг, буквы AS и год, четко выведенный, как он и говорил: «1690».

Я не поцеловала скрипку, даже подумать об этом не могла, это выглядело бы вульгарно. Мне просто хотелось подержать ее в руках, прижать к ключице… По крайней мере, я знала, как это сделать: обхватить пальцами левой руки ее гриф.

— Не смей.

— Ладно, — со вздохом согласилась я.

— У Паганини было две скрипки Антонио Страдивари, когда я с ним познакомился, но ни одна из них не могла сравниться с этой…

— Так ты и его знал?

— О да, можно сказать, он, сам того не подозревая, сыграл роковую роль в моем падении. Он так и не узнал, что со мной стало. Но я за ним наблюдал сквозь темную завесу, наблюдал раз или два, больше не смог вынести, и время больше не имело естественных мерок. Но у него никогда не было такого прекрасного инструмента, как этот…

— Понятно… а у тебя их было двадцать.

— В отцовском доме, я же тебе говорил. Вспомни прочитанное. Ты ведь знаешь, какова была Вена в те дни. Ты знаешь о князях, владевших личными оркестрами. Не будь такой тупой.

— И ты умер ради этой скрипки?

— Я бы умер ради любой из них, — ответил он, оглядывая инструмент. — Я почти что умер ради всех них. Я… Но эта скрипка была моей, по крайней мере так считалось, хотя, разумеется, я был единственным сыном, а скрипок было много и когда-то я играл на всех.

Рассказ, видимо, его забавлял.

— Ты в самом деле умер из-за этой скрипки?

— Да! И из-за страстного желания играть на ней. Родись я бесталанным идиотом, вроде тебя, такой же заурядной личностью, я бы сошел с ума. Удивительно, что с тобой этого не случилось. — Видимо, он тут же пожалел о сказанном, потому что посмотрел на меня, словно извиняясь, и добавил: — Но не многие могут слушать, как ты. Нужно отдать тебе должное.

— Благодарю, — я.

— Не многие способны понять язык музыки так, как ты.

— Благодарю, — прошептала я.

— Не многие стремились… к таким широким горизонтам. — Он казался удивленным, когда смотрел почти беспомощно на скрипку. Я промолчала. Он расстроился и уставился на меня.

— А что смычок? — спросила я, внезапно испугавшись, что скрипач уйдет, снова уйдет, исчезнет из мести. — Великий Страдивари и смычок изготовил?

— Возможно, хотя сомнительно. Он не очень любил тратить время на смычки. Но ты и без меня знаешь. Этот смычок он мог сделать, мог, и, разумеется, ты узнаешь материал. — Он снова улыбнулся, как-то по-свойски и слегка удивленно.

— Разве? Мне кажется, что нет, — сказала я. — Из чего он сделан? — Я дотронулась до длинного широкого смычка. — Какой широкий! Гораздо шире, чем наши современные смычки.

— Для извлечения более тонкого звука, — пояснил он, разглядывая смычок. — А ты, оказывается, наблюдательна.

— Но это же очевидно. Любой бы заметил. Уверена, что публика в часовне тоже обратила внимание на то, что смычок необычно широкий.

— Не будь столь уверена. А ты знаешь, почему он такой широкий?

— Чтобы конский волос не дотрагивался до древесины — тогда можно играть более резко.

— Резко, — повторил он с улыбкой. — Резко. Я никогда об этом не думал.

— Ты часто сильно ударяешь по струнам. Для таких аккордов нужен слегка вогнутый смычок — разве нет? А что это за древесина? Какая-то особая. Не могу вспомнить. А ведь когда-то я знала эти вещи. Ответь.

— С удовольствием, — ответил он. — Мастера я не знаю, зато материал мне известен с тех времен, когда я еще был жив. Он называется фернамбук. — Призрак внимательно посмотрел на меня, словно ожидая реакции. — Что-нибудь вспоминается?

— Так, что такое фернамбук, я не…

— Он растет в Бразилии. И в те времена, когда изготовили этот смычок, фернамбук доставлялся только из Бразилии.

Я посмотрела на него немигающим взглядом.

— Ах да.

Внезапно передо мной возникло море, блестящее сверкающее, залитое лунным светом. А потом появились огромные волны. Картина была такой ясной, что вытеснила его, но тут я почувствовала, как он положил руку на мою. И я увидела его. Увидела скрипку.

— Неужели не помнишь? Подумай.

— О чем? — спросила я. — Я вижу берег, вижу океан, вижу волны.

— Ты видишь город, где, как сообщила тебе Сьюзен, во второй раз родился твой ребенок, — резко сказал он.

— Бразилия… — Я подняла на него взгляд. — В Рио, в Бразилии, ну да, именно так написала Сьюзен в своем письме. Лили стала.. .

— Музыкантом в Бразилии — именно тем, кем ты всегда стремилась быть, музыкантом, помнишь? Лили реинкарнировала в Бразилии.

— Я же сказала, что выбросила письмо. Я никогда не видела Бразилию. Почему ты хочешь, чтобы я ее видела?

— Не хочу! — сказал он.

— Нет, хочешь.

— Неправда.

— Тогда почему я ее вижу? Почему ты будишь меня, стоит мне увидеть воду и пляж? Зачем они мне снились? Почему я только что их видела? Я ведь не вспомнила слова Сьюзен. Я не знала, что такое «фернамбук». Я никогда не бывала…

— Ты снова лжешь, но в том нет твоей вины, — сказал он. — Ты на самом деле ничего не знаешь. В твоей памяти есть несколько милосердных разрывов или мест, где нить слишком тонкая. Святой Себастьян — покровитель Бразилии.

Он взглянул на итальянский шедевр Карла — изображение святого Себастьяна, висевшее над камином.

— Помнишь, Карл хотел поехать завершить свою работу над святым Себастьяном, собрать его португальские изображения, которые, как он знал, там есть, а ты сказала, что предпочла бы никуда не уезжать.

Я ничего не ответила — так мне было больно. Я действительно так сказала Карлу и разочаровала его. А позже он так и не смог найти силы, чтобы совершить поездку.

— Естественно, ты винишь себя, — вновь заговорил скрипач. — Ты не хотела ехать потому, что именно это место Сьюзен упомянула в своем письме.

— Не помню.

— Помнишь конечно — иначе я бы не знал об этом.

— У меня нет никаких ассоциаций с морскими волнами и пляжем Бразилии. Тебе придется отыскать какую-нибудь особую деталь. Или отрешиться самому от этой картины, раз ты не хочешь, чтобы я ее видела, а это может означать только, что…

— Прекрати свой глупый анализ.

Я отпрянула. Боль на секунду победила. Я не могла вымолвить ни слова. Карл действительно хотел отправиться в Рио, и много раз в юности я тоже хотела уехать — к югу от Бразилии, в Боливию, Чили и Перу, в далекие и таинственные страны. Сьюзен писала в своем послании, что Лили возродилась в Рио… да-да, была там еще какая-то подробность, какая-то деталь…

— Девочки, — напомнил он.

Я вспомнила. В нашем доме в Беркли, в квартире над Сьюзен, жила красивая бразильянка с двумя дочерьми; уезжая, они сказали: «Лили, мы никогда тебя не забудем». Университетская семья из Бразилии. Там их было несколько. Я отправилась в банк, наменяла серебряных долларов и дала по пять монет красивым девочкам с гортанной речью… ну да, именно с этим акцентом говорили девушки во сне! Я посмотрела на него. Язык, на котором говорили в мраморном дворце, — португальский.

Он в ярости вскочил, потянув за собою скрипку.

— Поддайся чувству, выстрадай его! Почему ты сопротивляешься? Ты подарила им серебряные доллары, а они поцеловали Лили. Они знали, что она умирает, но ты думала, что Лили не догадывается об этом. И только после смерти Лили ее подруга, ее подруга Сьюзен, относившаяся к ней по-матерински, сказала тебе, что Лили с самого начала знала, что умрет.

— Я не стану это терпеть, клянусь, не стану. — Я поднялась из-за стола. — Прежде чем позволить тебе так обращаться со мной, я проведу обряд изгнания, словно ты обычный ничтожный демон.

— Проведи этот обряд над собой.

— Ты зашел слишком далеко, слишком, и ты преследуешь какие-то свои собственные цели. Я не забыла свою дочь. Этого достаточно. Я…

— Что? Лежишь рядом с ней в воображаемой могиле? Как, по-твоему, выглядит моя могила?

— Разве она у тебя есть?

— Не знаю. Я никогда ее не искал. К тому же они ни за что не решились бы придать меня священной земле или поставить мне могильный камень.

— Ты выглядишь таким же печальным и сломленным, как я.

— Еще чего, — сказал он.

— Мы с тобой еще та парочка.

Он попятился, будто испугался меня, и прижал скрипку к груди.

Я услышала глухой удар часов — один из нескольких, самый громкий, — наверное, он доносился из столовой. Прошло несколько часов с того момента, как мы затеяли перепалку.

Я взглянула на него, и во мне поднялась ужасная злоба: захотелось отомстить за то, что он знает все мои тайны, не говоря уже о том, что он вытягивает их наружу и играет с ними. Я потянулась за скрипкой.

Он попятился.

— Не смей.

— Почему же? Разве ты растаешь, если выпустишь ее из рук?

— Она моя! — выкрикнул он. — Я забрал ее с собой в смерть, и со мной она останется. Я больше не спрашиваю почему. Я больше вообще ни о чем не спрашиваю.

— Понятно. А что, если ее сломать, разбить, разнести в щепки?

— Не получится.

— А на мой взгляд, может получиться.

— Ты глупа и безумна.

— Я устала, — сказала я. — Ты перестал лить слезы, и теперь моя очередь.

Я отошла от него и открыла дверь в столовую. С порога мне были видны задние окна дома, а за ними высокая лавровишня возле забора перед домом священника, яркая листва вспыхивала в электрическом свете, подрагивая под порывами ветра. А ведь в этом огромном скрипучем доме я даже не заметила, что дует ветер, и только теперь услышала, как он стучит ставнями и пощелкивает полами.

— О Господи!

Я стояла спиной к скрипачу и слушала, как он осторожно подходит ко мне, словно просто желая оказаться рядом.

— Да, поплачь, — прошептал он. — Что в том плохого?

Я посмотрела на него. В эту секунду он казался настоящим, почти теплым.

— Предпочитаю другую музыку! — сказала я. — Ты сам знаешь. А это маленькое дело ты превратил для нас обоих в ад.

— Неужели ты думаешь, что есть связь прочнее? — искренне удивился он. И вид при этом у него был совершенно простодушный. — Что я, находясь на более продвинутой стадии чувств и жизни, мог бы купиться на что-то вроде любви? Нет, в любви для меня недостаточно накала. Во всяком случае, с той ночи, когда я покинул земной мир, прихватив с собой этот инструмент.

— Продолжай. Тебе тоже хочется поплакать. Так дай волю слезам.

— Нет! — Он попятился.

Я снова уставилась на зеленую листву. Внезапно огни погасли. Это кое-что означало. Это означало, что пробил определенный час, когда огни автоматически выключаются в одном месте и включаются где-то в другом.

В доме было тихо. Алфея и Лакоум спали. Нет, у Алфеи сегодня выходной, она не вернется до утра, а Лакоум ушел ночевать в комнату в подвальном этаже, где можно было курить и быть уверенным, что дым меня не потревожит. Дом был пуст.

— Нет, нас здесь двое, — прошептал он мне в ухо.

— Стефан! — Я произнесла его имя так, как делала это мисс Хард и: с ударением на первом слоге.

Лицо его разгладилось и оживилось.

— У тебя такая короткая жизнь, — сказал он. — Почему бы тебе не пожалеть меня за мою вечную муку?

— Что ж, тогда сыграй мне. Сыграй и позволь помечтать и вспомнить, не завидуя тебе. Или я должна испытывать ненависть? Может, на этот раз тебе хватит моих невзгод?

Он не мог это вынести. У него был вид истерзанного ребенка. Я как будто ударила его наотмашь. А когда он все-таки взглянул на меня, то глаза у него были остекленевшие, губы дрожали.

— Ты был совсем юн, когда умер, — утвердительным тоном произнесла я.

— Гораздо старше твоей Лили, — с язвительной горечью, но при этом едва слышно ответил он. — Что тебе сказали священники? Что она даже не достигла возраста, когда имеют право выбора?

Мы смотрели друг на друга. Я держала ее на руках и слушала не по годам умную болтовню, где находчивость и ирония порождались болью и лекарствами, развязывающими язык, такими как дилантин. Лили, моя красавица, поднимала стакан вместе со всеми друзьями во время тоста, ее головка абсолютно лысая, улыбка такая прелестная, что даже спустя много лет я представляла ее очень ясно, за что была благодарна. Да, пожалуйста, пусть она улыбается. Я хочу видеть ее улыбку и слышать ее смех, словно что-то или кто-то весело скатывается под горку. Вспоминаю разговор со Львом. «Мой сын Кристофер смеется точно так же, заливчато и звонко!» Так говорил мне Лев, звоня по телефону из другого города еще до рождения близнецов. Челси тогда была рядом с ним, и мы все трое плакали от счастья.

Я медленно прошлась по столовой. Все огни в доме были должным образом выключены на ночь. Оставалось гореть только бра возле двери в мою спальню. Я продрейфовала мимо и вошла к себе.

Он не отставал от меня ни на шаг, молча следуя за мной огромной тенью, огромным плащом абсолютной тьмы.

Но затем я взглянула в его беспомощное лицо и подумала: «Боже, прошу тебя, пусть он об этом не знает, но он такой же, как все остальные, кто, умирая, нуждался во мне. Я говорю так, не просто чтобы побольнее уколоть его или оскорбить. Я говорю правду. Он в изумлении не сводил с меня глаз. Мне нестерпимо захотелось снять с себя одежду — бархатную накидку, шелковую юбку, — мне захотелось скинуть все, что меня связывало. Я жаждала надеть просторный халат, скользнуть под одеяло и погрузиться в сон, в котором увижу могилы своих мертвых и… И много что еще… По телу разливалась теплота, но не усталость, нет, я не чувствовала ни малейшей усталости. Наоборот, я настроилась на битву, словно впервые уверилась в победе! Но что это будет за победа и будет ли он страдать? Неужели мне так нужно победить того, кто так груб, зол и вообще не из этого мира?

Но я не стала долго размышлять об этом юном существе, только еще раз удостоверилась с бьющимся сердцем, что он на самом деле рядом и что если я сошла с ума, то никому до меня не достучаться, кроме него.

Мы стояли друг против друга.

Я начала припоминать нечто ужасное — нечто такое, что вспоминалось мне особенно часто; это нечто входило в меня как огромный осколок стекла, и все же я никогда об этом никому не рассказывала, ни единой душе. Никогда в жизни, даже Льву.

Почувствовав дрожь, я опустилась на кровать, но она была такая высокая, что ноги не доставали до пола. Тогда я снова слезла с нее и принялась ходить, а он отступил в сторону, чтобы не мешать.

Проходя мимо, я дотронулась до его шерстяного пальто. Я даже коснулась прядей его волос. Обернувшись в дверях, я вцепилась в длинные локоны.

— Надо же, мягкие, как лен, но черные, — сказала я.

— Прекрати. — Он высвободился. Его волосы на ощупь оказались скользкими. Впрочем, я сразу раскрыла ладонь. Он метнулся в столовую, подальше от меня, потом поднял смычок. Подтянуть конский волос на фернамбуковом призрачном смычке, видимо, не было необходимости. Он заиграл.

Я закрыла глаза, отстраняясь от него, от всего мира, но не от прошлого, не от своих воспоминаний. На этот раз это была память о нем… болезненная и неуловимая, как стекло, поранившее руку…

Но я не могла от нее отрешиться. Что я теряю? Все равно это уродливая пустяковая недосказанность не подтолкнет меня за грань безумия. Если я до сих пор способна видеть ясные сны и фантомов в придачу, что ж, тогда пусть он приходит за мной.