— Но ты должен сносить это молча, — сказала она, кладя ладонь на руки Тонио. — Не провоцируй его.

Тонио кивнул. Потерянный и расстроенный Анджело, сидевший в другом конце комнаты, то и дело поглядывал на них, отрываясь от своего требника.

— Так что позволь ему собирать здесь старых друзей, дай возможность разобраться в том, кто сейчас имеет влияние. — Понизив голос, Катрина наклонилась к Тонио и заглянула ему в глаза. — И позволь ему тратить деньги как его душе угодно, ведь он привез домой целое состояние. Он жалуется на темные шторы и жаждет венецианской роскоши, французских безделушек, нарядных обоев. Дай все это ему...

— Да, да, — согласился Тонио.

Каждое утро Тонио смотрел, как брат уходит из дома. Карло стремительно сбегал по лестнице, бренча ключами и звякая шпагой, прицепленной на боку. Топот его башмаков по мрамору был таким непривычным для этого дома звуком, что Тонио казалось, будто эти башмаки живут какой-то своей собственной, отдельной жизнью. В щелочку двери Тонио видел белые парики на отполированных деревянных головах манекенов и слышал давний шепот Андреа: «Фатовство...»

— Братишка, спускайся, поужинай сегодня со мной. — Иногда Карло возникал из темноты, словно ждал его.

— Пожалуйста, простите меня, синьор, но мое настроение, мой отец...

Откуда-то послышалось пение. Тонио не мог ошибиться: пела мать.

Было около четырех часов пополудни. Алессандро сидел у стола в библиотеке — тихо и недвижно, как статуя. На лестнице послышался звук легких шагов. В открытую дверь вплыл голос матери: она пела печальную песню, очень похожую на церковный гимн. А когда Тонио встал и пошел к ней, то обнаружил, что она куда-то собирается.

С молитвенником в руках, опустив на лицо траурное покрывало, Марианна, казалось, совсем не рада была его видеть.

— Лина идет со мной.

Алессандро ей нынче не понадобится.

— Мама. — Тонио пошел проводить ее до дверей. Она что-то бормотала себе под нос — Ты счастлива здесь, сейчас? Скажи мне!

— Ох, зачем ты меня спрашиваешь об этом? — откликнулась она беспечно, но тут же, выпростав руку из-под тонкого черного покрывала, с неожиданной силой схватила сына за запястье.

На мгновение он почувствовал боль и рассердился.

— Если ты здесь несчастлива, то могла бы переехать к Катрине, — сказал он, ужасаясь тому, что, если она и впрямь решит съехать, ее комнаты тоже опустеют и станут чужими.

— Я в доме моего сына, — ответила она и повернулась к слуге. — Откройте двери!

Ночью он не мог заснуть и лежал, вслушиваясь в тишину. Весь мир за дверями его комнаты казался ему чужой территорией. Коридоры, знакомые комнаты, даже сырые и заброшенные закоулки. Вдруг снизу донесся смех. Слабый, почти неощутимый звук человеческого присутствия в доме. Никто бы не смог его услышать, но он услышал.

Где-то в ночи истерически кричала женщина. Тонио повернулся на бок и закрыл глаза, мимолетно подумав, что, кажется, крик звучал внутри дома.

Он заснул. И ему снилось, как будто, открыв дверь, он снова увидел их внизу. Тот же старый спор. Резкий, высокий голос Катрины. А брат... Неужели он плакал?

Был ранний вечер. Издалека доносились слабые отзвуки октябрьского карнавала. В расположенном всего в двух шагах огромном палаццо Тримани давали бал. Тонио стоял один в длинной столовой. Не отводя руки от тяжелой шторы, он смотрел, как внизу подплывают и уплывают лодки.

Мать, в сопровождении Лины и Алессандро, стояла прямо под окном на пристани, ожидая гондолу. Длинное черное покрывало спускалось до самого подола. Ветер прибивал тонкую материю к лицу Марианны, очерчивая профиль.

"А где он? В этом доме?"

Большая столовая казалась морем кромешной тьмы.

Но не успел Тонио насладиться тишиной и спокойствием момента, как услышал первые звуки. Кто-то двигался в темноте. Потом в воздухе растекся мускусный запах восточных духов, скрипнула дверь, и кто-то, мягко ступая по каменному полу, начал приближаться к нему.

«Пойман в открытом море», — подумал он, не отрывая глаз от мерцающих вод канала. Вдали, над площадью Сан-Марко, полыхало небо.

Он почувствовал чье-то присутствие уже у себя за спиной, и волосы у него на затылке зашевелились.

— В прежние времена, — прошептал Карло, — все женщины ходили в таких покрывалах, и они придавали им особую прелесть. Это была тайна, которую они носили с собой по улицам, тайна, в которой присутствовало что-то от Востока...

Тонио медленно поднял глаза и увидел брата совсем близко от себя. Белая кружевная оторочка на черном камзоле Карло казалась скорее тусклым миражом, чем тканью, а великолепно завитый, высоко поднимающийся ото лба и похожий на настоящие волосы парик слегка поблескивал.

Брат подошел к оконной раме и глянул вниз. Их сходство вновь потрясло Тонио, как потрясало всегда, когда он осознавал его. При слабом свете свечи кожа Карло казалась безупречной. Единственным признаком возраста были мелкие морщинки в уголках глаз, появлявшиеся всегда, когда он широко улыбался.

И сейчас эта улыбка смягчила его лицо, выявив искреннюю теплоту. Невозможно было поверить, что между братьями вообще существует какая-либо враждебность.

— Вечер за вечером ты избегаешь меня, Тонио, — сказал Карло. — Но давай все же сейчас пообедаем вместе. Стол уже накрыт.

Тонио снова обернулся к воде. Матери уже не было видно. В ночи не осталось ничего, кроме медленно плывущих по каналу лодочек.

— Мои мысли с моим отцом, синьор, — сказал он.

— Ах да, с твоим отцом!

Но Карло не отвернулся. В сумерках заскользили молчаливые турки, зажгли свечи в многочисленных канделябрах повсюду и в том числе на самом столе, на буфетах, расположенных прямо под той ужасной картиной.

— Садись же, братишка!

«Я хочу полюбить тебя, — думал Тонио, — что бы ты ни сделал. Я надеюсь, это можно будет как-то преодолеть».

Свесив голову, Тонио сел во главе стола, как часто делал и раньше. Лишь после этого он сообразил, что натворил, и, подняв глаза, посмотрел на брата.

Сердце его заколотилось. Он видел перед собой улыбку, излучающую только дружелюбие. Белоснежный парик еще более оттенял смуглость кожи Карло и подчеркивал красоту высоко изогнутых бровей. Брат смотрел на него без какого-либо осуждения.

— Мы не в ладах друг с другом, — сказал Карло. — Мы можем притворяться, но не в силах это изменить. Мы не в ладах. Прошел почти месяц, а мы даже не можем вместе преломить хлеб.

Тонио кивнул, и глаза его наполнились слезами.

— При том, что сходство между нами, — добавил Карло, — почти сверхъестественное.

Тонио подумал: «Можно ли почувствовать любовь другого, если выражение ее бессловесно? Может ли Карло увидеть ее в моих глазах?» И впервые за все это время, не в состоянии произнести даже самые простые слова, он осознал, как сильно хотелось бы ему опереться на брата. «Довериться тебе, искать твоей помощи. И все же это невозможно. Мы не в ладах». Ему захотелось немедленно выйти из комнаты. Он боялся странного красноречия брата.

— Прелестный маленький брат, — прошептал Карло. — Одет во все французское, — продолжал он, оглядывая Тонио, и его большие темные глаза сверкнули. — А какое изящное телосложение! Это у тебя от матери, полагаю, как и голос, прекрасное, чудное сопрано.

Тонио решительно отвел глаза. Это было мучительно. «Но если мы не поговорим сейчас, будет еще хуже».

— Девочкой она пела в капелле, — продолжал Карло, — и своим пением доводила нас до слез. Говорила она тебе об этом? Ах, сколько она получала подарков, как любили ее гондольеры!

Тонио медленно повернул к нему взгляд.

— Она была настоящей сиреной, — сказал Карло. — Неужели никто не рассказывал тебе?

— Нет, — неловко ответил Тонио.

Почувствовав, что брат наблюдает за тем, как он заерзал на стуле, он снова поспешно отвел взгляд.

— А какой красавицей она была! Даже большей красавицей, чем сейчас... — Карло перешел на шепот.

— Синьор, лучше не говорите о ней так! — воскликнул Тонио импульсивно.

— Но почему? Что случится, — продолжал Карло столь же спокойно, — если я буду говорить о ней так?

Тонио посмотрел на брата. Улыбка его изменилась: в ней появился холод. «Не бывает, наверное, на земле более ужасного выражения лица, чем такая улыбка», — подумал Тонио.

Он чувствовал, что за этой улыбкой скрывались то отчаяние, та тревога и ярость, что прорывались в реве за закрытыми дверьми.

— Но не я в этом виноват! — вдруг прошептал Тонио.

— Тогда уступи мне!

Итак, они к этому пришли.

Много дней Тонио с ужасом ждал этого момента. Ему хотелось встать и уйти, но рука брата уже легла на его руку, придавив к столу. Он почувствовал, как под одеждой выступил пот, а в комнате вдруг стало нестерпимо холодно. Он смотрел на пламя свечей, словно желая, чтобы оно сожгло ему глаза, и понимал, что не может ничего сделать, чтобы предотвратить пугающий его разговор.

— Неужели ты вовсе не жаждешь услышать мою версию происшедшего? — прошептал Карло. — Дети ведь любопытны. Неужели в тебе нет природного любопытства? — Его лицо полыхало гневом, но улыбка по-прежнему не сходила с губ, а голос понижался на последних слогах, словно он сам пугался его мощи.

— Синьор, вы враждуете не со мной. Так к чему все эти разговоры?

— Ох, братишка, ты меня просто изумляешь. Тебя не заставить подчиниться, ведь так? У тебя внутри железо, как у него внутри было железо. И острые шипы нетерпения, как у нее. Но ты выслушаешь меня.

— Вы ошибаетесь, синьор. Я не буду вас слушать. Расскажите все тем, кто назначен руководить нами обоими, управлять нашим имением, нашими решениями.

Почувствовав внезапное отвращение к брату, Тонио выдернул свою руку из руки Карло.

Но его лицо, удивительно молодое, светившееся пылкостью и страданием, притягивало. Брат словно бросал Тонио вызов, умолял его, и в нем не чувствовалось ничего от того «железа», выражаясь собственными словами Карло, которое Тонио действительно ощущал иногда в отце.

— Чего вы хотите от меня, синьор? — спросил Тонио. Распрямившись на стуле, он медленно вздохнул. — Скажите же мне, что я должен сделать!

— Я уже сказал тебе: уступи мне! — Карло снова повысил голос — Видишь, что он со мной сделал? Ограбил меня — вот что он со мной сделал! И хочет ограбить еще раз! Но я скажу тебе: этому не бывать!

— А почему не бывать? — не удержался от вопроса Тонио. Его всего трясло, но теперь он был так взвинчен, что смущению места не оставалось. — Я должен этому воспрепятствовать? Перестаньте! Я должен пойти вопреки воле своего отца потому, что вы попросили меня сделать это? Синьор, я не знаю, есть ли во мне «железо», но во мне течет кровь Трески, и вы судите обо мне так неверно, что я в большой растерянности и не знаю, как объяснить вам, насколько вы ошибаетесь!

— А ты вовсе не ребенок, оказывается!

— Нет, я еще ребенок, и именно поэтому я все это сейчас терплю, — решительно возразил Тонио. — Но вы, синьор, — мужчина, и вы должны были бы хорошо понимать, что я вовсе не тот судья, к которому вы должны апеллировать. Это не я подписывал вам приговор.

— Ах, приговор! Да, приговор! — неровным голосом проговорил Карло. — И как хорошо ты подбираешь слова, как гордился бы сейчас тобой отец, таким юным и таким умным, а еще таким храбрым...

— Храбрым? — сказал Тонио более мягко. — Синьор, это вы вынуждаете меня произносить грубые слова. Я не хочу с вами ссориться! Позвольте мне уйти! Это просто ад для меня: брат против брата!

— Да, брат против брата, — отвечал Карло. — А что остальные обитатели дома? Что твоя мать? Как она относится ко всему этому? — прошептал он, наклонившись настолько близко, что Тонио отпрянул, хотя и не отвел глаза. — Так как насчет твоей матери?

Тонио был настолько поражен и напуган, что не мог ничего ответить.

Припертый к спинке стула, он глядел на своего двойника. Смутное ощущение отвращения вернулось к нему.

— Ваши слова кажутся мне такими странными, синьор!

— Неужели? Подумай немного, ты ведь такой сообразительный, ты ведь водишь за нос своих учителей! Так скажи мне, она согласна прожить всю жизнь одна, в доме сына, в качестве скорбящей вдовы?

— Но что еще ей делать? — прошептал Тонио.

И опять появилась та же улыбка, почти ласковая и все же такая неуверенная. «В этом человеке нет настоящей злобы, — подумал Тонио с отчаянием. — Нет злобы, даже теперь. Лишь чудовищная неудовлетворенность. Неудовлетворенность столь мучительная, что не оставляет места для мыслей о поражении или для чувства горечи».

— Ей сейчас... сколько? — спросил Карло. — В два раза больше, чем тебе? И чем была ее жизнь до сих пор, как не пожизненным заключением? Разве не была она совсем девочкой, когда пришла в этот дом? Можешь не отвечать: я и так помню ее.

— Не говорите о моей матери.

— Ты запрещаешь мне говорить о твоей матери? — Карло подался вперед. — Разве она не из плоти и крови, как ты или я? И не была целых пятнадцать лет замурована в этом доме вместе с моим отцом? А ну-ка скажи, Марк Антонио, ты считаешь себя красивым, когда глядишь в зеркало? И разве ты не находишь во мне тут же самую красоту? В большей или меньшей мере?

— Вы говорите отвратительные вещи! — прошептал Тонио. — Если вы скажете еще одно слово о ней...

— О, так ты мне угрожаешь, да? Да твои шпаги для меня — что игрушки, мой мальчик! На твоем смазливом личике еще нет и следа бороды! А твой голос столь же по-детски звонок, как и ее, о чем я тебе, впрочем, уже говорил. Не угрожай мне. Я буду говорить о ней столько, сколько захочу. Но интересно, много ли слов мне понадобится сказать ей, чтобы заставить ее проклясть эти годы?

— Ради Бога, она — жена вашего отца! — Тонио заскрежетал зубами. — Принуждайте меня сколько хотите, я вас не боюсь. Но ее оставьте в покое, понятно? Если я даже и ребенок, то могу призвать на помощь тех мужчин, которые защитят меня!

О, это и был ад, тот самый ад, о котором говорили священники и который рисовали художники!

— Принуждать? — усмехнулся Карло, похоже, искренне. Лицо его разгладилось. — Зачем мне нужно кого-то принуждать? Она все еще женщина, братишка. И очень одинокая, жаждущая мужского прикосновения, если, конечно, она еще помнит, что это такое. Когда она чуть не сошла с ума, он подсунул ей евнуха вместо любовника. Но я не евнух. Я мужчина, Марк Антонио.

Тонио вскочил. Но Карло не отступил ни на шаг.

— Вы сущий дьявол, как он и говорил! — прошептал Тонио.

— О, так вот что он говорил обо мне! — вскричал Карло. Он схватил Тонио за запястье и сжал его. Но лицо его было искажено страданием. По его лицу Тонио видел, какую боль испытывает брат. — Он говорил, что я дьявол, да? А он рассказал тебе о том, что сделал со мной? Он рассказал тебе о том, что он отобрал у меня? Пятнадцать лет в изгнании! Как это вообще можно выдержать? Если бы я был дьяволом, то обладал бы дьявольской силой, чтобы выдержать этот ад!

— Я сочувствую вам! — Тонио высвободился, резко вырвав руку. — Мне жаль вас!

Они стояли лицом к лицу, одни в пустой комнате.

— Богом клянусь, я переживаю за вас! — сказал Тонио. — Но я ничего не могу сделать, и она так же бессильна, как и я.

— Бессильна? Она? Как долго ты сможешь продержаться, если весь дом ополчится против тебя?

— Она моя мать, она никогда не ополчится против меня.

— Ты уверен в этом, Марк Антонио? Лучше сначала спроси ее: в чем заключалось то преступление, за которое она получила свои пятнадцать лет изгнания? — Он сделал шаг вперед, когда Тонио попытался рвануться в сторону. — Мое преступление заключалось в том, что я родился под другой звездой, с другим нравом. Он ненавидел меня со дня моего рождения и не видел во мне ни малейшего следа добродетели, кто бы ему на него ни указывал. Таков мой грех. Но в чем заключался грех твоей матери, за который этот человек соблаговолил сделать ее своей невестой, когда она была еще сущим ребенком, а потом похоронил заживо в четырех стенах?

— Оставьте меня в покое! — потребовал Тонио.

За открытой дверью темнела гостиная. Но Тонио никак не мог двинуться в ту сторону, хотя Карло и не удерживал его.

— Я скажу тебе, в чем был ее грех, — продолжал Карло. — Ты готов это услышать? А потом посмотрим, сможешь ли ты запрещать мне говорить о ней! Она любила меня, вот в чем заключался ее грех! И когда я пришел за ней в «Пиета», она ушла со мной!

— Вы лжете!

— Нет, Марк Антонио...

— Все, что вы сказали, каждое слово — ложь!

— Нет, Марк Антонио, в том, что я сказал, нет ни слова лжи. И ты это знаешь. А если это не так, иди спроси своего скопца, пусть скажет правду! Или свою тетушку любимую спроси, Катрину! Иди на улицы, там тебе скажет каждый! Я вывел Марианну из монастыря при свете белого дня, потому что хотел ее, а она хотела меня, а он, он — хотел не больше, чем просто смотреть на нее.

— Я вам не верю.

Тонио поднял руку, словно хотел ударить Карло. Но теперь он плохо видел его. Силуэт расплывался перед ним, хотя и приближался, загораживая огарки свечей, теперь уже темных и невыразительных.

— Я умолял его позволить мне жениться на ней! На коленях молил! И знаешь, что он мне сказал? «Аристократка с материка, — насмехался он, — бесприданница, сирота!» Мол, он сам выберет мне жену, говорил он и выбрал какую-то сушеную мегеру! Из-за ее богатства, положения, а главное — из-за ненависти ко мне! «Отец! — умолял я, — съездите в „Пиета“, посмотрите на нее!» Я стоял на коленях на этом самом полу, умоляя его. Когда же худшее свершилось и он отослал меня прочь, то выбрал ее в невесты для себя самого! Аристократку с материка, бесприданницу, сироту! Он женился на ней. И заплатил, чтобы ее включили в «Золотую книгу». Ведь он мог это сделать для меня, но отказался! Изгнав меня, он взял Марианну себе, понимаешь? Плачь, братик, плачь! Оплакивай ее и меня! Оплакивай нашу безрассудную любовь, и наши безрассудные дела, и то, чем оба мы за это заплатили!

— Прекратите, я не могу это слышать! — Тонио зажал уши руками. Глаза его были закрыты. — Если вы не прекратите, то пусть поможет мне Бог...

Он протянул руку к дверному косяку и, нащупав его, прислонился к нему головой, не в силах произнести больше ни одного слова, не в силах сдержать отчаянные рыдания.

— Подойди сегодня ночью к ее двери, — услышал он за спиной мягкий голос Карло, — послушай у замочной скважины, если пожелаешь. Она принадлежала мне тогда, будет принадлежать и теперь. Если не веришь, спроси ее!

На Тонио не было ни маски, ни табарро. Он пробирался сквозь мокрую и шумную толпу, и дождь бил его по лицу при шквальных порывах ветра. Наконец он оказался в кафе и почувствовал, как горячий воздух обволакивает его.

— Беттина! — прошептал он.

Мгновение девушка в задорной черной шапочке словно бы колебалась, но потом, протиснувшись мимо чьих-то домино, жутковатых лиц в баутах, клоунов и монстров, подошла и быстро обняла его.

— Сюда, ваше превосходительство! — Она вывела его на улочку к ближайшей пристани.

Как только гондола отошла от причала, девушка оказалась в его объятиях на полу каюты, стаскивая с него камзол и рубашку, задирая юбки, обвивая его ногами.

Дождь шумел, шлепал по воде, стучал по деревянным мостикам, то и дело возникавшим над их головами. Лодка опасно качалась, словно не выдерживая веса парочки; в каюте пахло пылью, теплой плотью, дымным запахом между обнаженными ногами Беттины, где волосы оказались влажны и горячи. Просунув туда голову, Тонио даже заскрежетал зубами. Маленькими сильными ручками Беттина прижимала его к себе, и он чувствовал у своих щек шелковую кожу ее бедер. Ее непрестанное хихиканье стояло у него в ушах, ее груди оказались такими большими, что, казалось, выплеснулись ему в ладони. Она разорвала на нем бриджи, а сама словно вытекла из блузы и юбки, белая и сладкая, и ее пальцы ласкали его, поднимали его, направляли.

Тонио боялся, что она будет смеяться, узнав, что он еще мальчик, но Беттина лишь привлекла его к себе, и он вошел в нее, вторгся, чувствуя, как взрыв в мозгу стирает и время, и растерянность, и весь ужас.

Он бы умер, если бы хоть на миг сейчас подумал о чем-то.

И поэтому его руки жадно касались горячей плоти под ее коленями, влажной теплоты под грудями, ее округлых икр и открытого, жаждущего рта, полного отчаянной смелости, шумного дыхания и этого легкого, нетерпеливого хихиканья. Великого множества мельчайших трещинок, складочек, тайн. Вода плескалась о борта лодки, наплывала и уплывала музыка, высокие звуки, низкие звуки. Иногда он ложился под Беттину, наслаждаясь ее тяжестью, а потом снова укладывал ее на спину, приподнимал рукой жаркие складки женской плоти, трогал языком маленький гладкий живот.

И когда он наконец иссяк и уже просто лежал, прижимаясь к ней, к этому примешались морской запах воды, влажный запах поросших мхом свай и дух той мягкой земли под ними, что тоже была Венецией. И все это оказалось связано со сладостью и солью, с жемчужным смехом Беттины, с серебряным косым дождем, пробивающимся сквозь маленькие окошечки и падающим ему на лицо.

О, если бы это могло длиться вечно, если бы это могло стереть из его сознания все мысли, всю боль, если бы он мог брать ее снова и снова, и мир не вернулся бы к нему, и он не оказался бы снова в том доме, в тех комнатах, слыша тот голос. Тонио перевернулся на живот и лежал в темноте, вжав лицо в подушку, чтобы Беттина не услышала, что он плачет.

Его вывели из забытья голоса.

Похоже, лодка проплывала по тем крошечным каналам с маленькими окошками над ними, из которых днем свисало постиранное белье, где на узеньких набережных валялись кучи мусора и где, подняв голову, можно было увидеть мечущихся вдоль стен крыс. В темноте выли и вопили кошки. Он слышал хлюпанье и бульканье воды. И чувствовал себя невесомым и очень спокойным, несмотря на то что девушка все еще дразнила его:

— Люблю тебя, люблю тебя, люблю, люблю...

И снова эти голоса. Тонио поднял голову. Тот тенор, который он узнал бы везде, и тот бас, да, тот самый, а также флейта и скрипка. Он приподнялся на локте, почувствовав, как кренится лодка. Это были его певцы!

— Что, ваше превосходительство? — прошептала Беттина.

Она сидела рядом с ним нагишом, лишь бесформенная куча одежды прикрывала ее колени. У нее были изящные покатые плечи, а глаза, такие большие, что казалось, существовали отдельно от белизны ее лица, следили за ним.

Тонио сел прямо и мягко высвободился. «Я обладал ею, — думал он. — Любил ее, имел ее, познал ее». Но это не принесло ему ни наслаждения, ни чудесного волнения. На миг он прижался к Беттине, вдохнул запах ее волос и поцеловал твердую округлость ее маленького лба.

А голоса между тем приближались. Это и в самом деле были его певцы! Скорее всего, они направлялись домой. Если бы он мог сейчас перехватить их... Он поспешно заправил рубашку в бриджи, завязал узлом волосы.

— Не уходите, ваше превосходительство, — попросила девушка.

— Милая, — сказал он, опуская в ее ладонь золотые монеты и смыкая ее пальцы поверх них, — завтра вечером жди меня, как только стемнеет.

Тонио набросил юбку ей через голову, надел на нее мягкую смятую блузку и туго зашнуровал корсет, почувствовав с последним уколом наслаждения, как тесное одеяние обнимает и связывает ее.

Певцы уже подошли к каналу. То был Эрнестино — сколько раз доводилось Тонио слышать это имя под своим окном? И Пьетро, обладатель прекраснейшего, глубокого баса. Скрипачом нынче ночью у них был Феликс.

Когда у ближайшего моста лодка ушла из-под его ног и исчезла в темноте, он пожалел на миг, что не пьян в стельку, что ему не хватило ума купить на площади жбан вина. Теперь же он крался вдоль стены по узкой улочке, и камни под ногами были такими скользкими, что он несколько раз поскользнулся и чуть не полетел в воду.

Как они выглядят? Раньше, в темноте, он с трудом мог их разглядеть. Узнают ли они его?

Но при свете открытой двери он сразу увидел маленький ансамбль. Высокий, крепко сбитый, бородатый человек оказался Эрнестино. Он пел серенаду неловко примостившейся на ступеньке женщине с полными руками. Она мягко посмеивалась над ним. Скрипач, раскачиваясь взад и вперед, яростно работал смычком. Музыка была пронзительной, берущей за душу.

И тут вступил Тонио, октавой выше, чем Эрнестино, в унисон повторяя те же самые фразы. Голос Эрнестино наполнился чувством, и Тонио увидел, как изменилось выражение его лица.

— Ах, это невозможно! — закричал певец. — Да это же мой серафим, мой принц из палаццо Трески! — Он раскрыл объятия, подхватил Тонио на руки и покружил его вокруг себя, прежде чем поставить на место. — Но как вы очутились здесь, ваше превосходительство?

— Я хочу петь с вами, — сказал Тонио и взялся за жбан с вином, который тут же ему предложили. Вино хлынуло ему в рот и потекло по подбородку. — Куда бы вы ни пошли, я хочу петь с вами.

Он запрокинул голову. Дождь бил его по ресницам, а он выводил бесконечно высокую, чистую, изумительную по колоратуре мелодию, которая эхом отражалась от стен и, казалось, поднималась до самой кромки неба, встающего над тьмой узкой улочки с редкими огоньками в маленьких окошках. И тут, вторя ему, зазвучал более глубокий голос Эрнестино, поддерживая его, позволяя парить высоко-высоко и дожидаясь снова восхитительной гармонии завершающей фразы.

Кто-то резко выкрикнул: «Браво!», и, словно от самих стен, отовсюду послышались негромкие взрывы комплиментов. Раздались и смолкли так же неожиданно. А когда на мокрые камни посыпались монеты, Феликс поспешно кинулся их собирать.

До самого рассвета бродили они по продуваемым всеми ветрами набережным и пели; локоть к локтю пробирались они по паутине узеньких улочек. Порой стены обступали их так тесно, что им приходилось идти в затылок друг другу. Голоса же при этом звучали необычно, сверхъестественно. Тонио знал наизусть все их любимые песни, другим они быстро обучили его. Снова и снова прикладывался он к жбану, а когда вино иссякло, купил другой.

Повсюду, где они проходили, над их головами распахивались окна, а иногда они останавливались и пели серенады вслед какому-нибудь смутному силуэту вдали. Бродя у стен больших палаццо, они отрывали от карточных столов и роскошных пиршеств богато одетых женщин и мужчин. Кровь стучала у Тонио в висках, ноги не слушались, и он то и дело оступался на скользких камнях, но голос его, похоже, никогда прежде не достигал такой неудержимой мощи. Эрнестино и Пьетро были от него в восторге. Стоило ему запеть немного тише, как они подначивали его на новые подвиги, горячими аплодисментами встречая пронзительные верхние ноты и долгие нежные переливы. Но постепенно его песни становились все медленней, наполнялись пленительной, ласкающей печалью. Он помнил потом, как стоял, раскачиваясь и сложив руки на груди, и пел вслед за Эрнестино какую-то колыбельную, а ночь все не кончалась, и луна то и дело выглядывала из-за туч, подсвечивая безмолвные серебряные потоки дождя.

Печаль оказалась поразительным ощущением. Он понял наконец, что стоит за выражением «сердце разрывается от горя».

Встало солнце.

Площадь была усыпана мусором. Из-под аркад доносились какие-то крики. Кое-где танцевали, взявшись за руки, люди в масках. Сам великий собор мерцал и колыхался в струях утреннего дождя, словно был картиной, написанной на огромном шелковом полотнище, свисающем с небес.

Беттина, с припухшим после сна лицом, бросилась к Тонио, на ходу подкалывая волосы.

Она принесла ему горячий хлеб с маслом и крепкий кофе по-турецки. Положила ему на колени салфетку и, видя, что он не в силах удержать голову, сама стала кормить его.

Он провел пальцем по ее бледной шее и спросил:

— Ты меня любишь?