Плач к небесам

— Ты все еще мой, целиком и полностью? — прошептал он, ожидая, что ответом ему будет тишина.

— Я всегда твой, — ответил Тонио сонно.

Казалось, это звучит не его голос, а голос спящего внутри его существа.

— И тебе больше никто не нужен?

— Никто.

Тонио зашевелился, прижался к Гвидо, обвил его руками, уютно устроился у него на груди. Когда они так сплелись и гладкий горячий живот Тонио оказался на уровне полового органа Гвидо, тот погрузил подбородок в густые черные волосы юноши, которые всегда изумляли его своей мягкостью.

— А ты никогда не представлял себе, что это может случиться? — медленно спросил он. — С мужчиной? Или с женщиной?

Он закрыл глаза, и его словно унесло потоком нежности, когда он услышал ответ, такой же тихий, как прежде:

— Никогда.

4

Когда Гвидо пришел, было уже очень поздно.

Во дворце царила абсолютная тишина. Похоже, кардинал рано ушел в свои покои. Лишь в нижнем этаже кое-где горел свет. Коридоры были погружены во мрак, белые скульптуры — полуразбитые боги и богини — таинственно светились в темноте.

Поднимаясь по лестнице, Гвидо чувствовал себя совершенно измотанным.

Он провел всю вторую половину дня с графиней на ее вилле на окраине Рима. Синьора Ламберти приехала для того, чтобы решить кое-какие вопросы, связанные с переездом в этот дом в конце года, и теперь собиралась пробыть в Риме всего несколько дней, чтобы, вернувшись накануне Рождества, провести весь оперный сезон здесь.

Делала она это для Гвидо и Тонио, поскольку сама предпочитала юг, и Гвидо был благодарен ей за такое решение.

Но когда он увидел, что у них, похоже, не будет возможности сегодня остаться наедине, то почувствовал себя оскорбленным и чуть ей не нагрубил.

Графиня несколько удивилась, но поняла его и велела следовать за ней в палаццо, в котором остановилась в качестве гостьи. А когда они очутились в постели, их обоих поразило то вожделение, с каким набросился на нее Гвидо.

Они никогда не говорили об этом, но в их совокуплениях именно графиня всегда играла ведущую роль. Ей доставляло удовольствие самой заводить и возбуждать Гвидо своими бесстрашными, нежными губами и руками. На самом деле она обращалась с маэстро так, словно он принадлежал ей. Она ласкала его, как ребенка, как свою собственность, как будто он был бесконечно привлекателен для нее, как будто он был человеком, которого она нисколечко не боялась.

Гвидо нравилась ее заботливость. Почти все кругом опасались его, а с ней он мог не беспокоиться о том, что она думает.

На каком-то подсознательном уровне он знал, что она имела для него чисто символическое значение. Она была женщиной, а Тонио был Тонио, предметом его страсти.

Гвидо понимал, что так всегда бывает между мужчинами и женщинами и мужчинами и мужчинами, и если ловил себя на мысли о том, что размышляет над разницей в отношениях, то старался немедленно выкинуть это из головы.

Но в этот день он вел себя почти как животное. Новая, незнакомая спальня, странное поведение ученика, короткая разлука — все вместе делало их с графиней любовную игру особенно изощренной.

Потом они не сразу встали с постели: пили кофе и ликер и разговаривали.

Вдруг Гвидо пришла в голову мысль: интересно, почему они с Тонио так враждуют? Сегодня утром их ссора, возникшая из-за вопроса о женской роли, достигла своего уродливого апогея, когда Гвидо предъявил контракт, который Тонио подписал с Руджерио, и там черным по белому было сказано, что он нанят в качестве примадонны. Тонио яростно отшвырнул контракт в сторону. Было видно, что он усматривает в этом предательство.

Но Гвидо заметил первые признаки того, что Тонио сдается. Выразилось это в том, что какое-то время спустя он сердито заявил, что никогда не примет сценический псевдоним. Он станет известен публике только как Тонио Трески. Если же обязательно нужно одно имя, то пусть его называют просто Тонио.

Гвидо разозлился. К чему такое отклонение от общепринятой нормы? Тонио обвинят в гордыне. Разве он не понимает, что большинство людей никогда не поверят в то, что он — венецианский патриций? Они будут считать это претенциозностью с его стороны.

Тонио явно был оскорблен.

Он долго молчал, а потом решительно заявил:

— Мне все равно, что будут считать люди. Это не имеет никакого отношения к тому, где я рожден и кем мог бы стать. Мое имя — Тонио Трески. Вот и все.

— Хорошо, но ты исполнишь роль, которую я напишу для тебя, — настаивал Гвидо. — Тебе платят столько же или даже больше, чем опытным певцам. Тебя привезли сюда, чтобы ты сыграл женскую роль. Твое имя, будь то Тонио Трески или любое другое, напишут крупными буквами на афишах, хотя ты пока для здешней публики никто. И привлечет их в театр только твоя молодость, твоя внешность и все прочее в этом роде. Публика ждет, что ты появишься в женском платье.

Произнеся эти слова, он не мог смотреть в лицо Тонио.

— Я этому не верю, — мягко ответил Тонио. — Три года ты мне твердил, что римская публика — самая строгая во всем мире. А теперь говоришь, что она жаждет увидеть всего лишь мальчика в юбках. Ты когда-нибудь видел старые гравюры с изображением орудий пыток? Железные маски и браслеты, настоящие пыточные костюмы? Вот чем будет для меня женское платье! А ты говоришь: «Надень его»! А я говорю: «Не надену».

Гвидо не мог этого понять. В юности, до восемнадцати лет, ему приходилось десятки раз играть женские роли. Но странность рассуждений Тонио всегда обескураживала его. Он мог лишь стоять на своем:

— Тебе придется уступить.

Ну как может человек, любящий вокальное искусство так, как его любит Тонио, как может человек, любящий театр так, как его любит Тонио, не сделать все, что требует от него это искусство?

Но ни о чем этом Гвидо не стал говорить графине.

Не мог он также признаться ей и в самом худшем: в своем холодном отношении к Тонио и неприятии его снисходительности.

Вместо этого он слушал графиню, изливавшую на него поток своих неприятностей.

Ей не удалось убедить вдову сицилийского кузена, молодую англичанку, которая вдобавок к хорошенькому личику еще и великолепно рисует, рассмотреть перспективу повторного брака.

Девушка не вернется домой, в Англию. Она не будет искать себе нового мужа. Вместо этого она хочет быть художницей.

— Мне она всегда нравилась, — пробормотал Гвидо, хотя новость была ему не слишком интересна. Он думал о Тонио. — И она отличный мастер. У нее мужская рука.

Но графиня не понимала этого. Женщина, желающая иметь собственную студию, женщина, взбирающаяся на подмости в церкви или палаццо с кистью в руке!

— Но ты ведь не отвернешься от нее? — ласково спросил Гвидо. — Она ведь совсем еще юная.

— Господи, нет! — воскликнула графиня. — В конце концов, она не моя дочь. А кроме того, моему кузену было семьдесят, когда он женился на ней. Я чувствую себя виноватой. Впрочем, — заметила она, вздохнув, — девушка достаточно богата для того, чтобы делать что хочет.

— Привези ее с собой в Рим, на оперу, — посоветовал Гвидо, чуть не засыпая. — Может, она найдет себе здесь подходящего мужа.

— Это маловероятно, — ответила графиня. — Но она приедет. Она ни за что не пропустит первый выход Тонио на римскую сцену.

* * *

Неторопливо шагая по коридору в сторону своих комнат, Гвидо заметил под дверью свет. С одной стороны, помня о вражде, возникшей между ним и Тонио, он обрадовался, с другой — встревожился. Повернув ручку двери, он вошел в комнату.

Тонио не спал и был полностью одет. Он сидел в углу с бокалом красного вина в руке. Когда Гвидо вошел, он не встал, но поднял глаза и зажмурился от света.

— Не стоило ждать меня, — бросил Гвидо чуть ли не резко. — Я устал и ложусь спать.

Тонио не ответил. Он медленно поднялся и пошел к маэстро, снимающему плащ. Гвидо не стал звонить лакею. Он вообще не любил, чтобы ему прислуживали, и предпочитал раздеваться самостоятельно.

— Гвидо, — сказал Тонио осторожным шепотом, — мы можем покинуть этот дом?

— Что значит «покинуть этот дом»?

Гвидо снял камзол и повесил его на крючок.

— Можешь налить мне немного вина, — сказал он. — Я очень устал.

— Это значит: покинуть этот дом, — повторил Тонио. — Это значит: жить где-нибудь в другом месте. Денег у меня достаточно.

— Что ты несешь? — осведомился Гвидо язвительно. Но он уже почувствовал легчайший приступ того ужаса, что много дней мучил его. — Что с тобой? — спросил он, прищурившись.

Тонио затряс головой. От вина губы его блестели. Лицо было искажено, как от боли.

— Что случилось? Отвечай, — настаивал Гвидо с нетерпением. — Почему ты вдруг захотел покинуть этот дом?

— Пожалуйста, не сердись на меня, — медленно сказал Тонио, со значением произнося каждое слово.

— Если ты не объяснишь мне, в чем дело, я ударю тебя. Я не делал этого много лет. Но сейчас не удержусь, — заявил Гвидо, — если ты не скажешь.

Он прочел на лице Тонио отчаяние и отвращение, но ничего не мог с собой поделать.

— Хорошо, я тебе расскажу все как есть, — вздохнув, сказал Тонио. — Сегодня вечером кардинал послал за мной. Он сказал, что не может заснуть и для того, чтобы успокоиться, ему нужна музыка. В его спальне был маленький клавесин. Он попросил меня сыграть и спеть.

Говоря это, он смотрел на Гвидо. Маэстро почти не слышал его. Он представил себе эту сцену, и ему снова стало нестерпимо жарко.

— И что же? — сердито спросил он.

— Ему была нужна не музыка, — продолжал Тонио, и было заметно, что говорит он с трудом. Потом он добавил: — Хотя я сомневаюсь, что он сам понимал это.

— Так как же ты это понял? — рявкнул Гвидо. — И не говори мне, что ты ему отказал!

Тонио был потрясен так, что буквально оцепенел.

Гвидо в ярости поднял руку. Сделал маленький круг по комнате и потом вскинул обе руки.

Тонио смотрел на него с осуждением и молчал.

— Так ты ушел? Сбежал? Как это было? — кричал Гвидо. — Он рассердился? Что на самом деле произошло?

Было очевидно, что Тонио не в силах отвечать. Он смотрел на Гвидо так, словно тот ударил его.

— Тонио, послушай меня, — сказал наконец Гвидо более спокойным тоном. Он знал, что не должен показывать охвативший его страх. — Вернись к нему и ради Бога прояви понимание к тому, чего он хочет. Мы в его доме, Тонио, он наш покровитель в этом городе. Он двоюродный брат графини, и он владыка Церкви...

— Кто? Владыка Церкви? — переспросил Тонио. — Проявить понимание к тому, что он хочет? А кто тогда я, Гвидо? Кто тогда я?

— Ты мальчик, вот ты кто. Ты кастрат, — резко произнес Гвидо. — И это ничего не значит. С тобой ничего не станется, если ты это сделаешь! Но если ты этого не сделаешь, это будет значить очень многое! Разве ты не видел, что к этому шло? Ты настолько слеп? Ах, Тонио, ты хочешь погубить меня. А все твои упрямство и гордость, против которых я беспомощен! — Он помолчал и закончил более ровным тоном: — Ты должен сейчас же вернуться к кардиналу.

— Погубить тебя! — воскликнул Тонио. — Ты велишь мне идти к нему и делать все, что он захочет, словно я уличная шлюха!

— Но ты не шлюха. Если бы ты был шлюхой, тебя бы не было в этом доме, тебя не кормил бы и не давал тебе пристанище сам кардинал. Ты кастрат. Ради Бога, дай ему то, что он хочет. Я бы без колебания сделал это, если бы он захотел того же от меня.

— Ты пугаешь меня, — прошептал Тонио. — Ты мне противен. По-другому я это назвать не могу. Тебя вытащили из Калабрии, одели в бархат и сделали из тебя бездумное и бездушное существо, лишь внешне похожее на благородного господина. Ибо ты готов на все ради достижения своих целей. У тебя нет ни чести, ни убеждений, ни порядочности. Ты хочешь отобрать у меня имя, ты хочешь лишить меня моего привычного внешнего облика, и все во имя музыки, и все это должно быть сделано, а теперь ты посылаешь меня в постель к кардиналу, и опять во имя той же самой необходимости...

— Да, да, да! — вскричал Гвидо. — Я приказываю тебе все это сделать. Считай меня дьяволом, если хочешь, но я скажу тебе, что все эти твои сложности красивы и надуманны. Ты не связан правилами мужчин. Ты кастрат. Ты можешь делать это.

— А ты сам? — спросил Тонио тем же шепотом. — Что значит для тебя, если я лягу с ним? — Он словно не осмеливался повысить голос — Ты ничего не почувствуешь?

Гвидо повернулся к нему спиной.

— Ты отсылаешь меня из своей постели на его ложе, — продолжал Тонио, — как будто я просто подарок его преосвященству, знак благодарности, знак уважения ему.

Гвидо только покачал головой.

— Так ты не понимаешь, что значит честь, Гвидо? — мягко спросил Тонио. — Может, они вырезали ее у тебя там, в Калабрии? Но они не вырезали ее у меня!

— Честь, честь... — Гвидо устало повернулся к нему и взглянул ему в лицо. — Если нет сердца, если нет мудрости, что такое тогда честь? Что она значит? Что бесчестного в том, чтобы дать этому человеку то, о чем он просит тебя, когда при этом ты нисколько не будешь унижен? Ты — это вечный пир, в котором он хочет принять участие — один или два раза, пока ты находишься под его крышей. Как это изменит тебя? Если бы ты был невинной девицей, ты бы мог умолять его не делать этого. Но в таком случае он не стал бы домогаться тебя. Он ведь святой человек. А если бы ты был мужчиной, то для тебя было бы постыдным признать, что выполнить его просьбу для тебя ничего не стоит. И ты мог бы открыто выражать свое отвращение, даже если бы на самом деле его не чувствовал. Но ты не девственница и не мужчина, Тонио, и ты свободен, свободен! Есть множество мужчин и женщин, которые каждую ночь мечтают о такой свободе. А ты свободен по своей природе и сам отказываешься от этого. А он... Он — кардинал, за свою любовь к Богу. Так что же такое драгоценное дано тебе Богом, что ты собираешься хранить для кого-то, кто окажется лучше, чем сам кардинал!

— Замолчи! — прошептал Тонио.

— Когда я взял тебя в первый раз, — продолжал, не слушая его, Гвидо, — это было на полу моей классной комнаты в Неаполе. Ты был один и совершенно беспомощен. Без отца, без матери, без родственников и друзей. Была в этом честь?

— Там была любовь, — возразил Тонио. — И страсть!

— Так полюби его! Он великий человек. Люди часами стоят у ворот только, чтобы увидеть, как он проезжает мимо. Иди же и подари ему свою любовь на этот краткий миг. А страсть... Страсть... появится...

Гвидо почти стремительно повернулся к нему спиной.

Молчание было невыносимым. Гвидо мучился от раздирающего его гнева, и ему казалось, что все то отчаяние, которое подбиралось к нему с самого начала этого долгого путешествия, теперь полностью овладело им, и спасения не было.

Но посреди этой тревоги, этого замешательства пришло озарение.

И когда он услышал, как дверь открылась и закрылась, это было похоже на удар между лопаток.

Он решительно подошел к письменному столу.

Сел перед открытой партитурой и, быстро обмакнув перо, начал писать.

Закончив, он долго смотрел на знаки на пергаменте. Потом уставился на перо в руке. Наконец осторожным движением положил перо, как будто не хотел потревожить ничего вокруг, даже пыль, кружащуюся в воздухе.

Он обвел взглядом находившиеся в комнате предметы. И, обхватив себя крепко правой рукой, словно для того, чтобы накопить силы для отпора какому-то ужасному нападению, положил голову на спинку стула и закрыл глаза.

5

Тонио стоял у двери в покои кардинала.

В глубине души он испытывал болезненную уверенность в том, что сам навлек на себя это. Он точно не знал почему, но чувствовал, что за всем происходящим кроется его собственная вина.

Даже когда старый Нино в первый раз пришел за ним со словами: «Его преосвященство не могут заснуть», Тонио испытал смутное возбуждение оттого, что его зовет великий человек.

Было лишь что-то странное в поведении старого слуги, в той манере, с какой он поспешил снять с Тонио обычный сюртук и предложить ему один из богато расшитых камзолов. В жестах старика присутствовала какая-то таинственность: словно он почему-то должен был ходить на цыпочках, торопиться, следить, чтобы никого из них не увидели.

Он достал из кармана старый, неровный и щербатый гребешок и причесал Тонио.

* * *

Поначалу Тонио не понял, что находится в спальне. Он видел только настенные гобелены с изображением античных персонажей на охоте, крохотных маленьких животных в обрамлении цветов и листьев. В мерцании свечей были видны необычные, сосредоточенные лица всадников и всадниц; чуть раскосыми глазами смотрели они в лицо вечности.

Потом он заметил клавесин — маленький переносной инструмент с единственным рядом черных клавиш. И только после этого — кардинала, стоящего неподвижно у стены. Он был в халате, сливавшемся по цвету с тьмой, которую рассеивали всего несколько свечей в роскошных канделябрах.

Кардинал заговорил, но Тонио слышат его голос словно откуда-то очень издалека и не вникал в смысл слов: в ушах у него звучал стук собственного сердца. Лишь середина высказывания дошла до него: кардинал сказал что-то о пении, о силе пения. Кажется, он хотел, чтобы Тонио спел.

Тонио сел за инструмент и коснулся клавиш. Звуки были точными и очень нежными, и его порадовало, что инструмент отлично настроен. Тонио начал арию, одно из самых красивых и печальных сочинений Гвидо, любовную медитацию из серенады, еще ни разу не исполнявшейся публично. Эта песня нравилась ему больше, чем то, что он пел в Неаполе, больше, чем те виртуозные сочинения, которые Гвидо писал для него в последнее время. В словах, сочиненных неизвестным поэтом, в его томлении по возлюбленной выражалась тоска по духовному, и Тонио они очень нравились.

За время песни он только один раз поднял глаза. И увидел лицо кардинала, его необычность, его почти отточенное совершенство, оживленное тем внезапно проявившимся чувством, которое и делало этого человека таким заметным и притягивающим к себе внимание, где бы он ни оказался. Его преосвященство не произносил ни слова, но явно испытывал наслаждение, и Тонио понял, что старается исполнить арию настолько хорошо, насколько это в его силах. Он был с этим человеком наедине, в его спальне, и играл для него. И тогда в его сознании мелькнуло какое-то воспоминание, а может, просто полузабытое ощущение блаженства.

Окончив играть, он задумался о том, что может спеть, чтобы доставить кардиналу наибольшее удовольствие. Вдруг его преосвященство поставил перед ним инкрустированный драгоценными камнями бокал бургундского, и Тонио понял, что здесь нет даже слуг и они одни, совсем одни.

— Мой господин, позвольте мне...

Он поднялся услужить, видя, что кардинал хочет наполнить свой бокал. Но в этот момент его преосвященство схватил его и привлек к себе, так что они оказались прижаты друг к другу, и теперь Тонио услышал, как стучит сердце кардинала.

Он пришел в страшное смущение. Он ощущал силу этого мужчины, таившуюся под его черным халатом, он слышал хриплость его дыхания и почувствовал, с какой мукой кардинал отпустил его от себя.

Потом Тонио, кажется, попятился. А кардинал стоял у окна, глядя на далекие огни. Перед ним вырисовывались очертания близлежащего холма, маленькие окошки, острые крыши, устремленные в бледное небо.

Отчаяние. Отчаяние. И в то же время острое ощущение триумфа, почти пьянящее ощущение запретного, как будто в воздухе разлилось благоухание. Но когда кардинал снова повернулся к нему, было очевидно, что он решился. Он обхватил шею Тонио ладонями и ласково провел большими пальцами от подбородка вниз, а затем полушепотом, ласково попросил Тонио снять одежду.

Это было сказано с такой любезностью, с такой простотой! Да и в одном лишь прикосновении Кальвино, казалось, заключалась сила, способная покорить Тонио, заставить его подчиниться.

Но он лишь отшатнулся. Рой мыслей охладил начавшее пробуждаться в нем желание, более сильное, чем даже ласковый приказ кардинала. Он не мог смотреть на Кальвино и взмолился, прося разрешения уйти.

Его преосвященство заколебался. А потом сказал, так искренне и так ласково:

— Ты должен простить меня, Марк Антонио. Да, да, конечно же, тебе надо уйти.

Так что же осталось? Ощущение того, что каким-то образом Тонио сам желал этого, что он сам сделал так, чтобы это случилось, и каким-то необъяснимым образом ввел этого человека в заблуждение.

* * *

И все же, стоя теперь у дверей кардинала, дрожащий и словно избитый гневными словами Гвидо, он думал: «Ради тебя, Гвидо. Я делаю это ради тебя». Как, ради маэстро, он всегда справлялся с тем, что пугало его, и научился сносить то, что хоть сколько-нибудь его унижало.

Но это! Это было нечто совершенно иное, хотя Гвидо не постиг до конца этой разницы. Гвидо просто не понимал, что делает, отправляя Тонио сюда!

Однако Тонио понимал. И внезапно осознал, что испытывал влечение к кардиналу с самого первого мгновения, когда увидел его. Он желал его так, как никого прежде, пока был окружен теплом и безопасностью любви Гвидо. Но кардинал был настоящим мужчиной и могущественным человеком. Да, он был мужчиной. И Тонио казалось, что у них было назначено свидание, к которому он шел очень долгое время.

Дверь подалась, когда он постучал. Она оказалась незапертой.

И раздался голос кардинала.

— Войдите.

* * *

Кардинал сидел, склонившись над своим письменным столом. В комнате ничего не изменилось, если не считать того, что появилась маленькая старинная масляная лампа. Перед его преосвященством лежала книга с разукрашенными буквами. Маленькие фигурки изображали заглавные буквы; они сверкали, когда его дрожащая рука переворачивала страницу.

— Ах, ты только подумай, — сказал он с улыбкой, увидев Тонио, — письменный язык принадлежит тем, кто принимает на себя такую муку, чтобы сохранить его. Я навеки очарован формами, в которых передается нам знание, не самой природой, а людьми — такими же, как мы.

На нем не было больше свободного черного одеяния. Теперь он облачился в малиновую сутану. На груди его покоился серебряный крест, а на лице читалась такая любопытная смесь неловкости и природной живости, что Тонио долгое время просто смотрел на его преосвященство, ничего не говоря.

— Мой дорогой Марк Антонио, — произнес кардинал с удивлением, вновь растягивая губы в улыбке, — почему ты вернулся? Ведь я дал тебе понять, что ты имеешь полное право уйти.

— Имел ли я такое право, мой господин? — спросил Тонио.

Он дрожал. Это было очень странно: дрожать, не подавая виду, просто чувствовать сигналы паники, запечатанные внутри. Он подошел ближе к столу. Посмотрел на латинские фразы, затерянные в схематичном беспорядке, великое множество крохотных существ, живущих и умирающих среди алых, малиновых и золотых завитков.

Кардинал протянул к нему открытую ладонь.

Тонио подался навстречу его руке и при первом же прикосновении этих пальцев почувствовал явное возбуждение, хотя, как и прежде, пытался с этим бороться. «Свободен!» — с горечью подумал он. Даже сейчас он еще убежал бы и спрятался в объятиях Гвидо — если бы только мог. Ему казалось, будто рушится что-то, так долго им оберегаемое. И все же он не двинулся. Он смотрел вниз, на лицо Кальвино. Ему хотелось коснуться этих гладких век, бесцветных губ...

Но кардинала и самого снедало беспокойство. Страсть раздирала его, но оттолкнуть Тонио он не мог.

— Что до меня, — пробормотал он, словно размышляя сам с собой, — то я весьма неопытный учитель по части грехов плоти. — В том, что он сказал, не чувствовалось никакой гордыни. — Ты заставил меня устыдиться и был прав. Так зачем ты вернулся?

— Мой господин, неужели мы попадем в ад из-за нескольких объятий? Неужели такова воля Божья? — спросил Тонио.

— Ты дьявол с лицом ангела, — проговорил кардинал, слегка отшатнувшись, но Тонио услышал, как его дыхание стало тяжелым и неровным, и почувствовал, что в душе его происходит внутренняя борьба.

— Неужели это действительно так, мой господин? — Тонио медленно опустился на одно колено и заглянул в глаза кардинала.

У этого мужчины было удивительное лицо, совершенное в пропорциях, с четко обрисованными, заостренными чертами, притягивающее мужской грубоватостью.

— Мой господин, — прошептал Тонио, — с тех пор как от меня так много отрезали, я стал часто думать о том, что именно плоть — мать всего сущего.

Кардинал не смог совладать со смущением, охватившим его при этих словах. Да и Тонио замолк, удивленный слетевшим с губ признанием. Что же было в этом мужчине такое, что пробуждало желание говорить все это ему?

Кардинал по-прежнему не сводил с него упорного взгляда, словно призывая понять его. И Тонио пронзила мысль: этот человек был абсолютно безгрешен, по-настоящему безгрешен и отчаянно нуждался, чтобы им руководили.

— Я уже достаточно согрешил за нас обоих, — сказал кардинал, но без особой уверенности в голосе. — А теперь ты должен уйти и позволить мне выиграть мою битву, ради Бога и ради меня самого.

— Но если вы проиграете, мой господин, что тогда?

— Ах, нет! — взмолился кардинал, еще крепче обнимая Тонио и притягивая его к себе.

— Мой господин, — настаивал Тонио, — пусть Бог простит меня, если я не прав, но разве истина не в том, что этот грех уже свершился? Разве мы не прокляты уже за нашу страсть друг к другу? Ведь вы не послали за исповедником, да и я тоже, и если нам суждено сейчас умереть, мы сгорим в аду так, как если бы уже совершили это деяние. Но раз так, мой господин, позвольте же мне подарить вам хотя бы маленькую частичку рая, пока это еще возможно.

Он прикоснулся губами к лицу кардинала. И когда Кальвино встал и открыл ему свои объятия, Тонио испытал неизбежное потрясение от новых ощущений, от твердости еще незнакомого ему тела.

От желания у него кружилась голова и подгибались ноги. Если бы в том была нужда, он бы теперь сам умолял о близости.

Его захватил огонь этого мужчины.

Кажется, он сам повел кардинала к постели. Поставил рядом с кроватью подсвечник и загасил все свечи, кроме одной. Мечтательно глядя на ее тусклое пламя и на свою тень на стене, он почувствовал, что пальцы кардинала начали высвобождать его из одежды.

Ему хотелось, чтобы все происходило медленно. Он не помогал кардиналу. Он не сводил глаз с той главной точки, которая интересовала его самого, чувствуя, как шоковое состояние проходит. Словно со стороны, Тонио наблюдал, как одежды падают на пол, и чувствовал, как кардинал ощупывает его взглядом. А потом услышал, как тот прошептал:

— Этого довольно.

— Мой господин, — сказал Тонио, кладя руку на эту твердость, на эту мощь. — Я весь горю. Позвольте мне дать вам наслаждение, или я сойду с ума.

Он приник к губам кардинала, удивляясь их податливости, а потом, еще более пораженный, отдался во власть неуклюжей силы его рук. Кардинал гладил ему волосы между ногами, провел ладонью по шрамам, а нащупав их, содрогнулся от страсти, не в силах ее подавить. Он застонал одновременно с Тонио, ибо мертвые рубцы внезапно ожили, откликнувшись резкой дрожью. Выгнув спину, Тонио почувствовал губы кардинала на своем напряженном члене.

— Нет, мой господин, прошу вас...

С затуманенным взором и дрожащими, как от сильной боли, губами Тонио отпрянул и, опустившись на колени у края кровати, прошептал:

— Мой господин, позвольте мне увидеть его. Позвольте мне, пожалуйста!

Ему казалось, что кардинал находится в полубессознательном состоянии. Он развел руками, словно совершал какое-то открытие, а Тонио начал снимать с него малиновую сутану.

Да, то был корень, и в нем была та самая сила. Он был круглый и твердый, словно деревянный. У Тонио перехватило дыхание, и он взял в ладони тяжелую шелковистую мошонку. В ее легкости и одновременной тяжести, в кажущейся хрупкости спрятанного в ней было что-то сверхъестественное. Наклонившись, Тонио попытался взять ее в рот целиком, попробовать на вкус эту мягкую волосатую плоть, почувствовать ее соленость, ее сильный аромат и жар, из нее исходящий. Потом выпрямился и взял в рот сам орган.

Когда Тонио начал яростно сосать его, лаская зубами, пенис достал до самой дальней стенки его рта, и тогда промеж его ног случился первый мощный взрыв: вероятно, это его собственный член получил какую-то возможность совершать легкие фрикции.

Тонио уже не мог остановиться. Страсть начала опять подниматься в нем почти в тот самый миг, когда он достиг вершины. Он словно пытался проглотить этот грубый и неподатливый предмет, в то же время сжимая рукой мягкую тяжесть мошонки, напряженной и нежной одновременно. И вновь подойдя к своей неизбежной вершине, встал на ноги, вытянулся, прижался к кардиналу, чтобы почувствовать своей наготой его наготу, и ему было все равно, услышит ли весь мир его сдавленный крик или нет. Кардинал извивался, прижимаясь к нему, безумно желая его, и при этом, по своей невинности, как будто совершенно не знал, что делать, как будто мог только исполнять приказы Тонио.

Тонио растянулся на кровати, протянул к нему руку, словно Кальвино был плащом, который ему хотелось натянуть на себя, и раздвинул ноги.

Он чувствовал, что кардинал целует его голую спину, массирует его ягодицы, и сам протянул руку к орудию и показал, куда его надо ввести.

Боль пронзила его, и в то же время это было что-то чрезвычайно сильное, великолепно-непреодолимое, первым же ударом вырвавшее из него дикий стон, а потом все его тело начало двигаться в том же самом ритме, и наслаждение кругами расходилось с каждым ударом, и он, скрипя зубами, дал свое самое богохульное согласие.

Когда после последней серии мучительных толчков кардинал кончил, он издал такой крик, как если бы долго страдал и не мог больше выносить это. Он отвалился от Тонио, не отнимая от него рук, точно боялся, что какая-то сила может их разъединить.

* * *

Наверное, около часа спустя Тонио проснулся. Какой-то миг он не мог понять, где находится. А потом сообразил, что это кардинал стоит у кровати спиной к открытому окну, за которым открывается полное звезд небо, и смотрит на него сверху вниз.