Плач к небесам

Убедившись же в том, что Карло нет поблизости, Тонио тихо проскальзывал в дом и по кажущимся бесконечными коридорам устремлялся к дверям материнских покоев. Стук. Никакого ответа. Прежние отговорки слуг.

* * *

Катрине не потребовалось много времени, чтобы узнать, куда же уходит Тонио. Он жил ради того момента, когда с зимнего неба внезапно опускалась тьма, окутывая весь дом. Тогда он выскакивал на улицу и ждал там появления Эрнестино с компанией.

Катрина была в смятении.

— Так ты — тот самый певец, о котором говорит весь город? Но послушай меня, Тонио, так продолжаться не может. Не давай его злобе разрушать тебя...

«Ах, почему ты мне не сказала?» — лишь подумал он.

Учителя что-то проворчали, и он посмотрел на них. Ошибки быть не могло: на лице Алессандро был написан испуг.

* * *

Близился вечер. Больше он не мог этого выносить. Мрачный, безотрадный дом, куда неохотно пробивался робкий весенний свет. Прислонившись к двери материнских покоев, он сначала почувствовал слабость. Но потом, охваченный яростью, стал так трясти двойную дверь, что железный засов в щепки разнес дерево, и Тонио оказался в пустынной комнате.

Целое мгновение он не мог сориентироваться в темноте, различить даже хорошо знакомые предметы. Но постепенно разглядел фигуру матери, спокойно сидевшей перед туалетным столиком.

Блики света играли на ее серебряных щетках и гребнях. Лучик света упал на жемчуг, унизывавший ее шею, и Тонио вдруг осознал, что мать одета вовсе не в черное шелковое траурное платье, а во что-то роскошное, ярко-красочное, усыпанное, словно мерцающими огоньками, драгоценными камнями. Огоньки исчезли, когда Марианна подняла руки и закрыла ими лицо.

— Почему ты сломал дверь? — прошептала она.

— А почему ты не отвечаешь, когда я стучу?

Он видел ее белые пальцы, вцепившиеся в волосы. Она прикрывала груди руками, как святая, и наклоняла голову, словно хотела упасть ниц. Белела ее шея сзади, а волосы, разделяясь на две части, ниспадали спереди, как вуаль.

— Что ты будешь делать? — вдруг спросила она.

— Что я буду делать? А что я могу сделать? — Тонио рассердился. — Почему ты задаешь этот вопрос мне? Задай его моим опекунам. Или адвокатам отца. Это не в моей власти и никогда не было в моей власти. Но ты, ты сама, что ты делаешь?

— Чего ты хочешь от меня? — прошептала она.

— Почему ты никогда не говорила мне? — с горечью вопросил он, приблизившись к матери. Тут его рот исказила гримаса. — Почему?! Почему мне пришлось из его уст услышать о том, что той девушкой была ты, что это ты и он...

— Прекрати! Богом заклинаю, прекрати! — закричала она. — Закрой дверь, закрой дверь!

Внезапно вскочив, Марианна кинулась мимо него к взломанным им дверям и закрыла их. Потом бросилась к окну и задернула тяжелые бархатные шторы так плотно, что комнату буквально окутала тьма.

— Почему ты мучаешь меня? — взмолилась она. — Как мне быть с вашим соперничеством? Бога ради, Тонио, я полжизни провела в этом доме, читая тебе волшебные сказки! Я была тогда не старше, чем ты сейчас! Я совсем не знала, что такое мир, и поэтому пошла с Карло, когда он пришел за мной! Но сказать тебе? Как могла я сказать тебе? После изгнания Карло его превосходительство запер бы меня в «Пиета» или в каком-нибудь еще более ужасном месте, и я бы там просто умерла! У меня не осталось ни чести, ни способности сопротивляться, и вот он привез меня сюда, женился на мне и дал мне свое имя. Видит Бог, я пятнадцать лет пыталась быть синьорой Трески, твоей матерью, тем, чем он хотел меня видеть. Но сказать тебе... Как сказать тебе?! Боже мой, да это я умоляла Карло не говорить тебе! Но, Тонио, не считая тех нескольких ночей, что я провела с ним в юности, я жила жизнью монахини! А чем я заслужила такое священное призвание? Неужели у меня лицо и фигура святой? Я женщина, Тонио!

— Но, мама, с ним, под крышей дома моего отца...

Тонио почувствовал на лице ее руки: мать пыталась закрыть ему рот, глаза, хотя он и так ничего не мог видеть. Ее теплые пальцы легли на его ресницы, ее гладкий и холодный, как мрамор, лоб ткнулся ему в губы.

— Пожалуйста, Тонио. — Она тихо плакала. — Разве важно, чем я сейчас с ним... Я ничего не могу поделать с этим соперничеством. Это не в твоей власти, но это и не в моей власти. О, пожалуйста, пожалуйста...

— Будь со мной, мама, — прошептал он. — Прошлое действительно не имеет значения, но будь со мной сейчас. Я твой сын, мама, и ты нужна мне.

— Я с тобой, с тобой! Но, как и раньше, у меня и теперь нет никаких прав.

Она опустила голову ему на плечо, и Тонио, медленно подняв правую руку, погладил ее шелковистые волосы.

— Это должно закончиться, — прошептал он.

* * *

В конце месяца Карло проиграл свои первые выборы. Старейшие члены Большого совета поговаривали о высылке его за границу, но с помощью молодых товарищей ему удалось удержаться в Венеции.

Давным-давно составленные пункты завещания Андреа Трески были раз и навсегда признаны ясными и неоспоримыми.

За его четким и грозным отказом старшему сыну в женитьбе стояло абсолютно нерушимое условие.

Андреа завешал все состояние одному сыну. Это означало, что оно никогда не могло быть разделено или продано. И наследовать его могли лишь сыновья Марка Антонио Трески. Поэтому, что бы ни предпринимал Карло, будущее семьи принадлежало Тонио.

Только в том случае, если бы Тонио умер, не оставив наследника, или если бы было доказано, что он не может иметь детей, могли быть признаны наследники Карло.

Карло, казалось, смирился с волей отца. Старые друзья Андреа посоветовали ему не оспаривать завещание во избежание скандала, и он согласился с этим. Собственные деньги он продолжал тратить на домашнее хозяйство, включая возросшее жалованье учителей и воспитателей брата.

Он прилежно исполнял все свои обязанности по государственной службе, настойчиво стремился ублажить всех сколько-нибудь влиятельных лиц и вскоре превратился в образец настоящего патриция.

И если одни не видели, другие им это объяснили: для того чтобы занять важный пост в правительстве, требовались деньги, и для того, чтобы воспитывать сыновей для будущего служения республике, тоже требовались деньги, а из всех Трески, по иронии судьбы, деньги водились только у Карло. Поэтому все те, кто надеялся упрочить свое влияние, начали обращаться к нему. Это был естественный политический процесс.

А Карло между тем всячески себя развлекал. Он не делал ничего предосудительного: всем наносил визиты, повсюду обедал, в свободное время играл, часто посещал театры, и все видели, что он — истинное дитя своего родного города.

Тонио почти не бывал дома, зачастую он даже ночевал у Беттины, в комнатке над маленькой таверной ее отца неподалеку от площади. Дважды его двоюродная родня, Лизани, вызывала его на ковер, отчитывая за поведение и грозя ему гневом Большого совета, если он не начнет вести себя, как подобает патрицию.

Но его жизнь протекала на задворках города, чаще всего — в объятиях Беттины.

К тому моменту, когда зазвонили колокола в Пасхальное утро, о голосе Тонио в Венеции уже ходили легенды.

* * *

На узеньких улочках за Большим каналом люди начали специально ждать его. На Эрнестино никогда прежде не сыпался такой поток золотых монет. Тонио все отдавал ему.

То исключительное наслаждение, которое он познал в эти ночи, было всем, чего он желал, хотя сам он до конца не понимал значения происходящего.

Он знал только, что усыпанное звездами небо и ощущение на коже соленого морского ветра действуют на него волшебно, рождая особенное вдохновение и придавая голосу особую силу. Возможно, он осознавал, что голос — единственное, что осталось у него с того недавнего времени, когда существовали отец, мать и сын и сам Дом Трески. Может быть, причиной было то, что теперь он пел один, а не вместе с матерью. Она выставила его вон, и он ушел в мир, и теперь не было пределов диапазону звуков, подвластных ему. Иногда во время пения ему грезился Каффарелли, и Тонио воображал себя стоящим на сцене, но все же его собственное исполнение отличали гораздо большая проникновенность и глубина чувств.

Люди плакали. Выкрикивали слова любви, опустошая свои кошельки. Требовали, чтобы им назвали имя обладателя этого ангельского сопрано, посылали слуг, желая, чтобы он и его маленький оркестр поднялись в роскошные обеденные залы. Он никогда не принимал приглашения.

Но под утро, когда небо светлело, он следовал за Эрнестино в одно из его любимых местечек.

— За всю свою жизнь, — беспрестанно твердил Эрнестино, — я не слышал такого голоса. У вас божественный дар, синьор. Пойте, пойте, пока можете, ведь уже скоро эти высокие ноты покинут вас навеки.

Сквозь мягкий дурман опьянения доходило до Тонио истинное значение его слов. Он должен стать мужчиной, и эта потеря будет одной из многих прочих потерь.

— Это происходит сразу, в одночасье? — как-то спросил он, остановившись на узкой улочке и прислонившись головой к стене дома.

Он поднял жбан и почувствовал, что вино, как обычно, потекло по подбородку. Но ему нужно было смыть горечь, которая ощущалась во рту.

— Боже мой, ваше превосходительство, неужели в вашем окружении не было ни одного мальчика, у которого изменился бы голос?

— Нет, вокруг меня не было мальчиков, лишь пожилой мужчина и очень молодая женщина. Я ничего не знаю о мальчиках и очень мало знаю о мужчинах. И если уж на то пошло, я и о пении почти ничего не знаю.

В другом конце улочки, на которой они стояли, появилась чья-то фигура. Человек двинулся вдоль противоположных стен, почти вжимаясь в них, и Тонио ощутил смутное беспокойство.

— Иногда это происходит быстро, — говорил Эрнестино, — а иногда длится и длится. Голос ломается, вы не можете ему доверять. Но поскольку для своего возраста вы очень высокий, ваше превосходительство, и к тому же... — Взяв в руки жбан, он улыбнулся. Тонио понял, что певец думает о Беттине. — Это может случиться с вами раньше, чем с большинством других. — С этими словами Эрнестино положил на плечи Тонио свою тяжелую руку и повел его дальше.

Фигура на противоположной стороне улочки куда-то исчезла.

Тонио улыбнулся в темноте и вновь погрузился в размышления. Он вспоминал последние обращенные к нему слова отца. И вдруг мучительная боль пронзила его. Он почувствовал себя страшно одиноким даже в этой теплой компании.

«Когда ты решишь стать мужчиной, ты им станешь». Но разве мозг может управлять плотью? Он покачал головой, отвечая сам себе. И внезапно разозлился на Андреа.

И еще ему показалось непростительным то, что он должен сейчас находиться здесь, бродить с бедными уличными певцами по грязным закоулкам. Но он шел вперед, все больше опираясь на Эрнестино.

Они дошли до канала. Впереди, под аркой моста, где собирались гондольеры, горели фонари.

И тут вновь появилась та же фигура. Тонио не сомневался, что это тот же самый человек, крепкого сложения и высокого роста. Он наблюдал за ними, это было совершенно очевидно.

Тонио схватился за шпагу, но тут же был остановлен.

— Что с вами, ваше превосходительство? — спросил Эрнестино.

Они были всего в двух шагах от таверны Беттины.

— Вон тот человек, там! — пробормотал Тонио еле слышно: тяжесть подозрения сломила его, сделала слабым. «Он желает моей смерти? Подослал наемного убийцу?» Ему казалось, что удар уже нанесен и что жизни больше нет, а есть только это кошмарное место: у моста маячит страшный незнакомец, а чужие люди влекут его к каким-то неведомым вратам.

— Не беспокойтесь, ваше превосходительство, — успокоил его Эрнестино. — Это всего-навсего маэстро из Неаполя. Учитель пения приехал сюда в поисках талантливых мальчиков. Разве вы его раньше не видели? Он же тенью ходит за вами.

* * *

Когда Тонио очнулся от пьяного сна и оторвал голову от стола в таверне, уже наступил рассвет. Сидящая рядом Беттина обнимала его, словно желая защитить от встающего солнца, а Эрнестино бессвязно и сердито ругался с ее отцом.

У двери, прислонившись к стене, стоял крепко сбитый, совсем еще молодой человек с каштановыми волосами, необычайно большими, суровыми глазами и плоским, словно расплющенным, носом. На незнакомце был поношенный камзол, а на боку висела шпага с латунной рукояткой. Учитель пения в упор смотрел на Тонио. Тот поднял кружку.

3

В соборе Сан-Марко было почти темно, и лишь несколько лампад, мерцавших в разных точках огромного храма, отбрасывали слабый свет на древние мозаики. Старый Беппо, учитель-кастрат, держа в руке тонкую восковую свечу, с тревогой смотрел на Гвидо Маффео, молодого маэстро из Неаполя.

Тонио стоял в одиночестве на левых хорах. Он только что кончил петь, и отдаленное эхо его последней ноты еще звучало под сводами.

Алессандро молча, сложив руки за спиной, смотрел сверху вниз на стоявших рядом с ним Беппо и Гвидо Маффео. Он первым заметил, как исказились черты Гвидо. Беппо этого не видел, и поэтому, услышав сердитый тон южанина, старик был явно поражен.

— Из величайшей венецианской фамилии! — повторил Гвидо последние слова Беппо и слегка наклонился вперед, чтобы посмотреть сверкающими глазами в лицо старому евнуху. — Вы привели меня сюда послушать венецианского патриция!

— Но, синьор, это лучший голос в Венеции.

— Венецианский патриций!

— Но, синьор...

— Синьор, — мягко вмешался Алессандро. — Беппо, возможно, не понял, что вы ищете студентов для консерватории. — Алессандро почувствовал это недопонимание с самого начала.

Но Беппо все еще не мог успокоиться.

— Но, синьор, — настаивал он, — я хотел... Я хотел, чтобы вы услышали этот голос ради собственного удовольствия!

— Ради собственного удовольствия, — прорычал Гвидо, — я мог оставаться в Неаполе!

Алессандро обернулся к Беппо и с явной неприязнью к этому невыносимому южанину сказал на мягком венецианском диалекте:

— Беппо, маэстро ищет мальчиков-кастратов.

Беппо понурился.

Тонио спустился с верхнего яруса, и вслед за эхом шагов в полутьме возник его стройный силуэт.

Он пел без аккомпанемента, но его голос с легкостью заполнил весь собор, внушив Гвидо почти суеверный ужас.

Мальчик так скоро должен был стать мужчиной, что его голос уже утратил детскую чистоту. Своему совершенству он явно был обязан долгими годами учебы. Но в то же время это был природный голос, способный звучать безупречно и без всяких усилий. И хотя это было мальчишеское сопрано, которое еще не начало меняться, в нем присутствовало настоящее мужское чувство.

В этом пении были и другие достоинства, которым разозленный и разочарованный Гвидо отказывался давать определение.

Он смотрел на мальчика почти одного с ним роста. И понимал, что не ошибся, когда подумал на миг, едва услышав его голос в соборе: это тот самый благородный бродяга скитающийся по ночным улицам, темноглазый, белокожий, с лицом, словно выточенным из чистейшего мрамора. Он был строен, изящен и напоминал темноволосого Боттичелли. И когда он поклонился своим учителям — как будто они вовсе не были ниже его по положению, — то не продемонстрировал ни грана того высокомерия, которое у Гвидо ассоциировалось со всеми аристократами.

Но то же касалось всего класса венецианских патрициев. Из всех прочих благородных господ, которых Гвидо доводилось знавать, они выделялись учтивостью ко всем окружающим. Возможно, это было связано с тем, что в Венеции все ходили пешком. Впрочем, Гвидо было все равно: его захлестывала ярость.

Но при всей вежливости мальчика в нем чувствовалась холодность и отчужденность. С весьма равнодушными извинениями маленький певец собирался покинуть собрание.

Когда открылась дверь, солнечный свет на мгновение ослепил остававшихся в соборе.

— Вы должны принять мои извинения, синьор, — сказал Алессандро. — Беппо вовсе не собирался потратить ваше время впустую.

— О нет. Нет, нет, не-е-е-е-т! — проговорил Беппо с самыми разными интонациями, возможными в таком простом слове.

— Так кто он, этот наглый мальчишка? — требовательно спросил Гвидо. — Сын патриция с божественной глоткой, нисколько не заботящийся о производимом впечатлении?

Для Беппо это было уже слишком, и Алессандро взял на себя инициативу отпустить его. Грубость была отнюдь не в характере Алессандро, но теперь и его терпению подходил конец. В глубине души он таил ненависть к тем, кто искал для неаполитанских консерваторий мальчиков-кастратов. Собственные его годы учебы в одном из отдаленных южных городков были столь жестокими и безотрадными, что стерли из его памяти воспоминания обо всех тех детских годах, что им предшествовали. Алессандро было уже двадцать лет, когда он встретил на площади перед собором Сан-Марко одного из своих братьев и даже не узнал человека, который сказал: «Вот крестик, который ты носил ребенком. Матушка посылает его тебе». Он вспомнил крестик, но не смог вспомнить мать.

— Прошу прошения, маэстро, — сказал он, наклонившись к разгневанному Гвидо (свечу он уже забрал у Беппо), — но у мальчика нет ни малейшего сомнения в том, что его голос доставляет наслаждение любому, кто его услышит. Однако он слишком хорошо воспитан, чтобы это показать. И прошу вас понять, что он пришел сюда сегодня лишь из уважения к своему учителю.

Но неаполитанец оказался не только грубым, но и толстокожим. Он почти не слушал Алессандро, растирая виски, словно его мучила головная боль. В необычайно больших его глазах сверкала звериная злоба.

И только в это мгновение, стоя близко от него, со свечой в руке, Алессандро вдруг понял, что смотрит на кастрата — правда, кастрата необычайно крепкого сложения. Он присмотрелся к гладкому лицу. Да, на этом лице никогда не росла борода. Перед ним был еще один евнух.

Певец чуть не рассмеялся. Он-то считал его полноценным мужчиной с ножом за пазухой! Внезапно Алессандро почувствовал невольную симпатию к этому человеку. И не потому, что пожалел его, а потому, что сам был членом великого братства, в полной мере способного оценить девственную красоту голоса Тонио.

— Если позволите, синьор, я мог бы рекомендовать вам несколько других мальчиков. Так, есть один евнух в соборе Сан-Джордже...

— Я слышал его, — прошептал Гвидо, обращаясь больше к себе, чем к Алессандро. — Но есть ли хоть малейший шанс, что мальчик... Я имею в виду, понимает ли он, что именно значит для него самого этот божественный дар?

Но даже прежде чем он взглянул на Алессандро, он уже понял, насколько нелеп этот вопрос.

Певец даже не удостоил его ответом.

Ненадолго воцарилась тишина. Гвидо в задумчивости сделал несколько шагов по неровному каменному полу. Пламя свечи дрожало в руке Алессандро. И при этом тусклом освещении он почти отчетливо услышал вздох, вырвавшийся из груди маэстро.

Алессандро увидел, как поникли его плечи. И почувствовал печаль, исходившую от этого человека. Печаль, к которой что-то примешивалось. Сила. В этом евнухе чувствовалась такая сила, с какой Алессандро редко приходилось сталкиваться. На мгновение его вдруг пронзило воспоминание о той жестокости, которую ему довелось испытать в Неаполе, о жертве, которую пришлось принести. Он почувствовал уважение к Гвидо Маффео.

— Вы ведь поблагодарите за меня вашего друга-патриция? Прошу вас, — пробормотал Гвидо, признавая свое поражение.

Они двинулись к дверям.

Но, уже взявшись за ручку двери, Алессандро остановился.

— И все же скажите, — проговорил он доверительно, — что вы на самом деле думаете о нем?

И тут же он пожалел о своем вопросе. Этот смуглый маленький человек был способен на все.

К его удивлению, Гвидо ничего не ответил. Он стоял, не отрывая взгляда от неровного пламени свечи, и на его разгладившемся лице застыло философски отстраненное выражение. И снова Алессандро почувствовал, что этого человека переполняют эмоции, сильные и многообразные.

А потом Гвидо улыбнулся Алессандро и сказал с тоской в голосе:

— Вот что я думаю об этом: лучше бы я не слышал его пения.

Алессандро улыбнулся ему в ответ.

Они были музыкантами; они были евнухами; они поняли друг друга.

* * *

Когда он дошел до палаццо, начался дождь. Он надеялся, что Тонио будет ждать его у входа в собор, но не застал мальчика там. И когда Алессандро, миновав большую гостиную, вошел в библиотеку, он понял, что Беппо все еще в смятении. Он рассказывал о пережитом унижении Анджело, а тот воспринимал все это так, словно фамилии Трески было нанесено величайшее оскорбление.

— Во всем виноват Тонио, — заключил Анджело. — Ему следовало бы покончить со всем этим пением. Ты говорил с синьорой? Если ты ей не скажешь, то скажу я.

— При чем здесь Тонио? — воскликнул Беппо. — Откуда мне было знать, что тот человек ищет оскопленных мальчиков? Он говорил со мной о голосах, исключительных голосах. Он сказал: «Подскажите, где я мог бы найти...» О, как это ужасно, ужасно.

— Все уже позади, — спокойно сказал Алессандро. Он только что услышал, как внизу хлопнули входные двери. Теперь он уже хорошо различал на слух поступь Карло.

— Тонио в это время обычно бывает здесь, в библиотеке, — заметил Анджело взволнованно.

— Но откуда было мне знать? — словно не слыша его, продолжат оправдываться Беппо. — Ведь он спросил меня, где можно найти самые лучшие голоса. И я сказал ему: «Синьор, вы приехали в город, где можно найти самые лучшие голоса в мире, но если вы... если вы...»

— Так ты поговоришь с синьорой? — перебил его Анджело, посмотрев на Алессандро.

— А Тонио был великолепен, Алессандро, ты ведь знаешь, что это так...

— Так ты поговоришь с синьорой? — Анджело даже стукнул кулаком по столу.

— О чем? О чем следует поговорить с синьорой?

Анджело вскочил на ноги. Слова эти принадлежали Карло, только что вошедшему в комнату.

Алессандро сделал быстрый жест рукой, призывая к осторожности. Он не смотрел на Карло. Он не признавал за этим человеком никакой власти над младшим братом. Спокойным тоном певец объяснил:

— Тонио ушел со мной на площадь, хотя в это время должен был заниматься дома с учителем. Это моя вина, ваше превосходительство, и я прошу простить меня. Постараюсь, чтобы этого не повторилось.

Как он и ожидал, к этой теме хозяин дома проявил полнейшее равнодушие.

— И это все, о чем вы тут говорили? — Он явно ожидал услышать что-то другое.

— О, это ужасная ошибка, нелепая ошибка, — запричитал Беппо, — а этот человек теперь злится на меня. Он оскорбил меня. И был так груб с молодым хозяином! Но что я должен сказать ему?

Это было слишком! Алессандро всплеснул руками и попросил разрешения удалиться. А Беппо выложил Карло всю историю, вплоть до названия гимна, который спел Тонио в соборе, вплоть до того, как блестяще он его исполнил.

Карло коротко усмехнулся и повернулся к лестнице.

Но внезапно остановился и замер, положив руку на мраморные перила. Он выглядел в точности так, как если бы его пронзила острая боль и любое движение лишь усилило бы ее. А потом очень медленно повернул голову и вновь взглянул на старого кастрата.

Исполненный отвращения Анджело уже демонстративно углубился в чтение книги, А старый евнух качал головой.

Карло сделал несколько шагов в направлении комнаты.

— Ну-ка расскажи еще раз, — мягко попросил он.

4

Небо сияло перламутром. Долгое время по ту сторону канала не виднелось ни одного огонька, и вдруг их сразу стало много, разбросанных между мавританскими арками и зарешеченными окошками: то замерцали факелы, подвешенные для освещения ворот и дверных проемов. Тонио сидел за обеденным столом и глядел в ближайшее окно, составленное из сорока стеклышек. Голубая штора была сдвинута в сторону. В окно стучали капли дождя, изредка вспыхивая золотом от света фонаря на проплывавшей мимо лодке. При этом все вокруг фонаря погружалось во мрак. Когда же свет исчезал, снова проявлялись смутные силуэты на той стороне канала, а небо вновь становилось прозрачным и перламутровым.

Тонио сочинял вслух маленькую песню, которой почти не требовалось мелодии. Что-то вроде: «Тьма опускается рано, тьма распахивает двери, тьма укрывает улицы, и я могу выйти из дома». Он ощущал чудовищную усталость, но еще сильнее было чувство стыда. И если бы Эрнестино и остальные не решились выйти в дождь, он пошел бы тогда один, нашел какое-нибудь место, где его никто не знал, и, пьяный в доску, пел бы до тех пор, пока из памяти не улетучились все последние события.

* * *

В этот день Тонио вышел из собора Сан-Марко, охваченный отчаянием. Ему вспомнились многочисленные процессии, виденные им в детстве.

Он представлял отца, шествующего за балдахином дожа словно наяву ощущал запах ладана, улавливал бесконечные полупрозрачные волны эфирного, неземного пения.

Затем они отправились с Катриной навещать ее дочь Франческу в монастыре, где та должна находиться, пока не станет его женой. А дождь все лил и лил, и они с Катриной вернулись домой и остались наедине.

Конечно, они не собирались заниматься любовью — женщина старше его матери и он. Но это случилось. Теплая комната была освещена пламенем камина и благоухала духами. Катрина восхитилась его умением и той силой, с которой он двигался между ее бедер. А ее тело оказалось таким пышным и прекрасным, каким он всегда себе его и представлял. Потом, однако, он почувствовал неимоверный стыд, и словно все опоры его жизни рухнули под ним.

— Но почему ты так себя ведешь? — добивалась от него тетушка.

Она требовала, чтобы он прекратил эти ночные шатания, потому что настало время, когда важно быть настоящим образцом для подражания.

— Странное наставление, — мягко заметил он, — с благоуханного ложа.

— Но почему его злоба так разъедает тебя? — удивилась Катрина.

У него не было на это ответа. Да и что мог он сказать? «Почему ты не предупредила меня, что мать была той девушкой! Почему никто не предупредил меня!»

Но Тонио не мог говорить, потому что в нем накапливался страх, становящийся сильней и сильней с каждым уходящим днем, страх столь жуткий, что он не мог признаться в нем даже самому себе, не то что кому-то другому. Он отвернулся от Катрины.

— Ладно, ладно, мой трубадур, — прошептала она, — Пой, пока можешь. Молодые люди делают куда более гадкие веши. Мы можем потерпеть еще немного. В конце концов, при всей своей абсурдности это вполне безобидно. — А потом, лаская его, добавила: — Бог свидетель, тебе недолго осталось наслаждаться этим прекрасным сопрано.

Голос в пустом храме отразился от золотых стен и вернулся назад, чтобы посмеяться над ним.

* * *

И вот он вернулся домой. Зачем? Только для того, чтобы услышать от Лины, что его брат выставил Алессандро из дома, заявив, что в его услугах в качестве воспитателя больше не нуждаются. А мать скрывалась за запертыми дверями и была совсем потеряна для него.

И теперь, сидя за столом, за которым не обедал уже много месяцев, Тонио даже не пошевелился, когда услышал приближающиеся шаги и хлопанье дверных створок, сначала первых, а потом вторых.

«Я не могу избегать его вечно».

Небо темнело. Со своего места он мог видеть даже самую дальнюю кромку воды. И он не отрывал от этой точки взгляда, хотя эти двое — кажется, их было двое — уже приближались к нему. Почти отчаянно опустошил он серебряный кубок с вином. «И она тоже пришла, — подумал он. — Настоящее мучение».

Чья-то рука долила вина.

— Теперь оставь нас одних, — сказал Карло.

Он говорил это лакею, который поставил бутылку и быстро зашаркал по камням. Словно крыса пробежала по пыльному коридору.

Тонио медленно повернул голову и взглянул на них обоих. Да, это была Марианна. С ним. Свечи ослепили его, и тыльной стороной руки он прикрыл глаза, а потом увидел то, что уже, кажется, замечал раньше. Лицо матери было покрасневшим, опухшим.

Брат выглядел непривычно неопрятным, словно взъерошенным после какой-то ссоры. И когда он сел напротив Тонио и наклонился вперед, положив на стол обе руки, Тонио впервые подумал: «Я презираю тебя! Да, это правда, теперь я презираю тебя!»

На лице Карло не было ни тени улыбки. И ни тени притворства. Черты его заострились, в глазах застыло странное выражение, словно к брату пришло какое-то новое понимание.

Тонио поднял серебряный кубок, ощутив пальцем украшающий его камень. Перевел взгляд на воду. Потом на небо, в последний раз блеснувшее серебром.

— Скажи ему! — потребовал брат.

Тонио медленно поднял глаза.

Мать смотрела на Карло так, словно он произнес что-то оскорбительное.

— Скажи ему! — повторил брат.

Марианна повернулась, чтобы выйти из комнаты, но Карло, опередив ее, поймал за запястье.

— Скажи ему!

Она покачала головой. И бросила взгляд на Карло, словно не могла поверить, что он так поступает с ней.

Тонио медленно поднялся из-за стола, более пристально посмотрел на мать в свете свечи и увидел, как лицо ее потемнело от гнева.

— Скажи ему сейчас, при мне! — прорычал Карло.

Тогда она, словно заразившись его яростью, вскричала:

— Я никогда этого не сделаю, ни сейчас, ни когда бы то ни было!

Ее начала колотить дрожь. Лицо сморщилось, словно она хотела заплакать. И вдруг Карло схватил ее обеими руками и начал трясти.

Тонио не шелохнулся. Он знал, что если пошевелится, то уже не сможет сдержаться. То, что его мать принадлежала этому человеку, было вне всякого сомнения.

Но Карло остановился.

Марианна стояла, зажав уши руками. Потом снова взглянула на Карло и одними губами сказала:

— Нет.

Лицо ее было искажено до неузнаваемости.

И тут Карло снова издал то ужасное утробное рычание, похожее на скорбный вопль человека, оплакивающего смерть, которую он никогда не сможет принять. Он поднял правую руку и со всей силой ударил Марианну.

Она отлетела на несколько шагов назад и упала.

— Если ты ударишь ее еще раз, Карло, — сказал Тонио, — все будет решено между нами раз и навсегда.