Плач к небесам

Несколько месяцев назад! А казалось, прошло много лет. Все это виделось таким же далеким и фантастическим под луной времени, какой давно уже стала Венеция.

Ему хотелось снова взять ее. Теперь он бы показал возлюбленной такое мастерство и такую нежность, что вся ее боль исчезла бы, как кровь, текущая у нее между ног.

Он бы целовал ту заветную точку и шелковую кожу между бедер, и под мышками, и под тяжелыми белыми грудями. Он бы дал ей не просто то, что мог бы дать любой мужчина, а все секреты своего терпения и умения, все благовоние и вино тех ночей, что были проведены в любви ради любви, когда в его объятиях еще не было этой драгоценной, трепещущей и беззащитной женщины.

— Это тайна, тайна! — прошептал он, и сердце его снова заколотилось.

2

Проснувшись в десять часов утра в своей собственной постели, Тонио быстро приступил к работе и разогрел голос в серии сложных дуэтов с Паоло. Потом надел белоснежную кружевную манишку, гобеленовый жилет и свой любимый серый бархатный камзол и прицепил самую тяжелую шпагу, после чего немедленно отправился на Виа-дель-Корсо. Там его карета некоторое время двигалась бок о бок с каретой Кристины, а затем он как можно более незаметно проскользнул в ее кабинку.

Девушка была необыкновенно прелестна, и, оказавшись рядом, он тут же набросился на нее с жаркими поцелуями и непременно овладел бы ею тут же, в карете, если бы ему удалось ее на это уговорить.

Волосы Кристины были теплыми, полными благоухания, согретого утренним солнцем, и, когда она слегка щурилась, темные ресницы делали глаза еще более прозрачно-синими. Он коснулся ее ресниц подушечками пальцев. И почувствовал, что влюблен в эту чуть припухшую нижнюю губку.

Но стоило ему забыться, как печаль снова овладела бы им, и когда он это почувствовал, то перестал целовать Кристину, хотя и не отпустил. Он посадил ее к себе на колени, он качал ее на правой руке, ее волосы проливались на него золотистым дождем, а потом ее лицо приняло то самое обманчивое выражение наивности и серьезности, смешанных в щедрых пропорциях, и он впервые произнес вслух ее имя:

— Кристина.

В шутку он попытался произнести его так, как это делают англичане, как его произносила она сама, делая из звука плотную преграду. Однако это оказалось так трудно, что он нахмурился и произнес ее имя по-итальянски, так, чтобы язык оставался в передней части рта и воздух свободно мог проходить от слога к слогу: он его спел.

Она рассмеялась чудесным журчащим смехом.

— Ты никому не сказала, где я был этой ночью? — внезапно спросил он.

— Нет. Но почему я не должна никому говорить? — удивилась она.

Ее звенящий голосок завораживал его. Было почти невозможно прислушиваться не к музыке голоса, а к словам.

— Ты молода, наивна и явно не знаешь света, — объяснил он. — Я не могу допустить, чтобы ты страдала. Сама мысль об этом непереносима. А ты о себе совсем не заботишься.

— Так ты собираешься меня скоро оставить?

Он был поражен ее вопросом. И не знал, выдало ли лицо его чувства. Он теперь не мог сосредоточиться ни на чем, кроме того, что он сейчас рядом с ней и обнимает ее.

— Тогда позволь мне отпугнуть тебя сразу и навсегда, — сказала она. — Позволь мне сказать тебе, что мне дела нет до мнения света.

— Хм-м-м...

Он отчаянно пытался слушать. Но Кристина была такой соблазнительной, а дерзость, с какой она произнесла последние слова, особенно возбудила его. Она вся так и пылала решительностью, словно была самым обыкновенным человеком, а вовсе не эфирным созданием, хотя, конечно же, она не могла быть просто человеком, обычной женщиной, ибо за такой красотой не мог скрываться еще и ум.

Нет, что за чепуха! Несмотря на всю ее привлекательность, в речах художницы проглядывал ясный и мощный интеллект.

— Мне нет дела до того, что другие думают обо мне, — объясняла она. — Я была замужем. Я была послушна. И делала то, что мне велели.

— Но ты была замужем за человеком слишком старым для того, чтобы помнить о своих правах или привилегиях, — ответил Тонио. — Ты молода, ты наследница состояния, ты можешь снова выйти замуж.

— Я не собираюсь снова выходить замуж! — воскликнула Кристина, прищурив глаза и глядя на солнце, мелькавшее среди листьев. — И почему ты должен говорить это мне? — спросила она с искренним любопытством. — Почему тебе так трудно понять, что я хочу быть свободной и хочу рисовать, хочу работать в своей мастерской, хочу жить такой жизнью, которая мне по душе?

— Ах, ты говоришь это сейчас, — заметил он, — но потом можешь сказать что-то прямо противоположное, а ничто не повредит тебе больше, чем опрометчивость.

— Нет. — Она приложила палец к его губам. — Это не опрометчивость. Я люблю тебя. Я всегда любила тебя. Я любила тебя с того первого мгновения, когда увидела много лет назад, и ты это знал. Ты знал это даже тогда.

— Нет. — Тонио покачал головой. — Ты любила то, что видела на сцене, на хорах в церкви...

Кристина с трудом удержалась от смеха.

— Я любила тебя, Тонио, и я люблю тебя сейчас, — сказала она. — И я не вижу никакой опрометчивости в моей любви к тебе. А если бы даже в этом и было что-то неблагоразумное, мне нет до этого никакого дела.

Он наклонился, чтобы поцеловать ее, веря ей в эту минуту. И когда он обнял Кристину, ему показалось, что прелесть ее юности и невинности переросла в нечто более сильное и прекрасное.

И все же он мягко сказал:

— Я боюсь за тебя. И до конца не понимаю.

— Да что тут понимать? — шепнула она ему на ухо. — Разве в те годы в Неаполе ты не замечал хоть краешком глаза, как я несчастна? Ты же все время наблюдал за мной. — Она поцеловала его и положила голову ему на грудь. — Что я могу рассказать тебе о своей жизни? Что я пишу от зари до зари. Что работаю по ночам при плохом освещении. Что мечтаю о заказах, о росписи капелл и храмов. И все чаще нахожу, что больше всего мне хочется писать лица — бедных и богатых и тех, кто поднимает меня на гребень моды, и тех, кого вижу на улицах. Неужели это так трудно понять? Такую жизнь?

Его руки не переставая касались любимой, ласкали, отводили назад волнистые пряди, а те тут же возвращались на прежнее место.

— Знаешь, кто я? — спросила Кристина с премилой улыбкой. — Я познала такое счастье на площади Испании, что вмиг стала простушкой.

Он рассмеялся.

Но очень быстро выражение его лица изменилось, потому что он задумался.

— Простушкой, — прошептал он.

— Ну да. Сущей глупышкой. — Она нахмурилась. — Я имею в виду, что, просыпаясь, я думаю о живописи, и ложась спать, думаю о живописи, и вообще меня волнует одна-единственная проблема: как бы удлинить день...

И он понял. В самые ужасные свои моменты, когда он не мог отбросить мысли о Карло и Венеции, когда ему казалось, что сами сцены палаццо Трески надвигаются на него и льющийся вокруг свет — это свет Венеции, он страстно мечтал о такой простоте, о которой она говорила. И, сложись все по-другому, он был бы таким же. Гвидо обладал этой божественной простотой, потому что музыка стала его всепоглощающей страстью, его сутью, его мечтами. И те последние семь дней и ночей, что Гвидо работал за пределом изнеможения, лицо его, в этой простоте, было на редкость невыразительным.

— Но для любви и одиночества, — говорила она теперь, и в ее голосе слышалась горечь, — для любви и одиночества моя жизнь — такая, как она есть, — была бы просто божественным даром.

— Так, значит, для этого нужна только любовь? — прошептал Тонио. — Значит, только моей любви не хватает для того, чтобы сделать твою жизнь божественным даром?

Кристина встала и обвила руками его шею. Свет мелькал среди листьев за ее спиной, золотыми, зелеными, темными пятнами, и Тонио закрыл глаза, прижал ее к себе и, обняв своими длинными широкими руками, почувствовал, какая она вся маленькая и нежная. Ему казалось, что даже если когда-нибудь раньше доводилось ему испытывать такое счастье, он уже давно об этом забыл, а этот миг не забудет никогда, что бы за ним ни последовало.

* * *

Во всем, что они делали в то утро и в тот день, присутствовали какая-то легкость и стремительность.

Они прошлись по лавкам. Кристина искала в них старые картины, за которые торговалась яростно, как мужчина. Она была знакома с владельцами, а кое-кто из них даже специально ожидал ее. Девушка уверенно продвигалась среди скопища пыльных сокровищ и, казалось, забыла на миг о присутствии Тонио.

Эти темные и забитые разными предметами лавки очень нравились ему. Он разглядывал старые рукописи, карты, мечи. А найдя пачку нот Вивальди и несколько сборников более давних композиторов, немедленно их купил.

Но большую часть времени он просто зачарованно наблюдал за Кристиной, пока владельцы художественных лавок торговались с ней и уговаривали ее, а потом все равно соглашались на ее цену. Она купила несколько фрагментов римских статуй, объяснив, что будет использовать их как модели для живописи, и Тонио помог кучеру аккуратно завернуть эти сокровища в старые простыни и донести до кареты. Она купила также портреты, потрескавшиеся и потемневшие, но полные богатых и важных деталей.

Ему было очень легко с ней. Ее самообладание восхищало его. И ему нравилось, хотя он и не задумывался об этом, ощущение насыщенности ее жизни. Он слушал, как она говорит о своих сокровищах, о том, что должна научиться лучше рисовать руки и ступни, о том, что должна изучать цветы, ткани, должна научиться понимать, что хорошо, а что плохо.

Им владело чудесное ощущение того, что он знал эту женщину всегда, был с нею всегда и всегда наслаждался ее милым обществом, и в то же время каждый ее жест, каждое колыхание золотистых волос изумляли его.

* * *

Карета выехала из Рима и двинулась на юг по открытой местности. Часто встречающиеся на пути развалины придавали ландшафту романтическое очарование. То за виноградной лозой проглядывал акведук, то вдруг возникала какая-нибудь одинокая колонна, придавая пейзажу вид запустения и разрушения. Задушевным голосом Кристина рассказывала ему об удивительной красоте Италии и о том, что итальянский ландшафт снился ей и она поняла это, едва его увидела, и что ее муж, который всегда был очень добр к ней, возил ее по всей Италии и давал ей возможность делать зарисовки или писать картины, когда она захочет.

Какое-то время Тонио еще понимал, где они находятся, так как дорога шла неподалеку от виллы графини, но потом они двинулись дальше на юг, в сторону моря, и вскоре выехали на длинную аллею, обсаженную с двух сторон остроконечными тополями, устремленными к голубому небу.

Впереди виднелся дом, прямоугольный фасад которого, тянувшийся налево и направо перпендикулярно аллее, был испещрен потеками и глубокими трещинами, а охряная штукатурка, когда-то покрывавшая его, совсем облупилась и местами висела клочьями. И все же весь дом сверкал, залитый солнцем, лишь закрытые ставнями окна вырисовывались темными пятнами. Когда они подъехали, Кристина, взяв Тонио за руку, ввела его в дом через парадный вход.

Темный каменный пол был усыпан листьями. В углу что-то зашуршало, и на свет выскочило несколько всполошенных курочек. Потом под высокими потолками разнеслось глуховатое и навязчивое блеяние овец. У покрытых росписью стен валялись кучи соломы. И прямо по росписи на покореженную старую мебель падали каскадом реки, вызванные дождем.

— Что это за дом? — спросил он Кристину, шедшую впереди него, с видом принцессы придерживая юбки.

Внезапно он остановился и замер. Вид этих развалин вызывал у него чуть ли не дрожь. Он вспомнил, как много лет назад в Венеции стоял посреди таких же пустых и залитых солнечным светом комнат, с тамбурином в руке; мощная, ритмичная музыка зазвучала в его ушах и затихла, когда он закрыл глаза и почувствовал на веках солнечное тепло.

Свежий воздух овевал его. Он не испытывал ни печали, ни сожаления. А когда снова открыл глаза, то увидел за окнами яркие лучи солнца и вздыбленную землю вдали, и это место показалось ему похожим на огромный остов дома, открытого всем дождям, и ветрам, и запаху зелени и всего растущего на земле.

Стоя на лестнице, Кристина подозвала его.

— Это мой дом, — сказала она, когда Тонио подошел, и взяла его под руку. — Если я так захочу. Ты дашь мне свое благословение? — Она кинула на него совершенно невинный и неожиданно беззащитный взгляд. — Я могу ездить по всей Европе и рисовать и повсюду могу писать портреты и, может быть, даже расписывать храмы, как мечтала, но потом возвращаться назад, сюда, в этот дом, домой.

Вслед за ней он поднялся по лестнице в просторный зал, откуда открывался вид на сельский пейзаж. За длинным серым частоколом тополей клонилась под ветром высокая, как пшеница, трава. Низко над полем нависали облака, словно отороченные золотом.

Девушка тихо стояла перед ним, подняв круглое личико, и ее щечки были такими мягкими на вид, что ему захотелось тут же взять ее лицо в ладони.

И в то же мгновение он почувствовал ее жизненную силу. Точно так же, как остро ощутил ее несколько минут назад, когда она поверяла ему свои мечты. И вдруг его поразила мысль о том, что он окружен великим множеством мужчин и женщин, которым неведомы такая энергия, такие мечты. Но, конечно, они ведомы Гвидо. И Беттикино. И всем тем, кто живет и работает ради музыки. И Кристине.

И это отделяло ее от всех этих графинь, маркиз и графов, от всех этих разряженных и разукрашенных людей, что составляли публику, ежевечерне заполняющую театр. И он почувствовал, что готов понять эту женщину, понять то, что она говорит, и то, что она делает, понять ее подлинную силу и то, почему она всегда казалась ему такой одинокой, даже когда танцевала в переполненных бальных залах.

Он смотрел на нее, вглядываясь в потемневшие, встревоженные глаза.

И поражался тому, что раньше думал о художнице просто как о воплощении чувственной, земной красоты, способной вернуть ему великую утраченную силу. И вот она стояла перед ним, и он понимал, что тот образ бездумной и недоступной красавицы был лишь раковиной, которая теперь раскрылась и обнажила ее подлинное "я" во всей его поразительной глубине. И, увидев теперь печаль в ее лице — а ему казалось, что это была именно печаль, — он притянул Кристину к себе и крепко обнял.

Он держал ее лицо в ладонях, гладил ее волосы, отдавался ей, чувствуя, как она отдается ему, и они занимались любовью на постели из соломы, согревая друг друга собственным теплом.

* * *

Ему приснился снег.

Он не видел снега с тех пор, как покинул Венецию, и вообще никогда не видел такого мощного снегопада, укрывшего землю как одеялом, стирающего собой все и вся. Ему снилось, что он проснулся в этом же самом месте и обнаружил, что все кругом, до самого горизонта, покрыто снегом, чистым и белым. Голые тополя сверкали льдом, мягкие, невесомые и прекрасные снежинки кружились в воздухе и падали, падали на землю. Проникая сквозь разбитые окна, они ровным и удивительно белым ковром ложились на пол.

Кристина была здесь, с ним. Но не так близко, чтобы он мог коснуться ее. И тут он увидел, что на дальней стене нарисованы сотни не замеченных им раньше фигур: архангелы с могучими крыльями и пылающими мечами, отправляющие проклятых в ад, и святые со страдальческими взглядами, устремленными к небу. Образы эти, начерченные черным мелом, были такими жизненными, словно ее рука вытащила их из стены, где они раньше были замурованы. Он смотрел на их нахмуренные брови, на вихрящиеся над их головами облака и на языки пламени, готовые поглотить поверженных грешников.

Эта картина ужаснула его своей величественностью. А фигурка Кристины перед ней была такая маленькая! С распушенными волосами, в развевающейся при движении юбке, она переходила с места на место и, протянув руку вперед, изменяла форму того, что казалось неизменным и невыразимым.

Когда же Кристина обернулась к нему, он увидел, что она тоже покрыта снегом. Влетая в раскрытые окна, снежинки ложились на ее юбку, груди, покатые плечи. Ее волосы были белы от снега, ласково заметавшего их обоих.

Но что все это значило? Что означал этот снегопад в таком неподобающем месте? Даже во сне Тонио отчаянно хотел получить ответ на этот вопрос. Отчего такой необыкновенный покой, такая сверкающая красота? И, взглянув еще раз на холмистую землю, раскинувшуюся под перламутровым небом, он понял, что сейчас вообще находится не в Италии, а далеко-далеко от всех тех мест, какие ему дороги, каких он боится, какие имеют для него значение. А Венеции, Карло, всего этого медленного погружения жизни в полный хаос просто не существует! Он находился посреди огромного мира и ни в каком конкретном месте — везде и нигде, а снегопад становился все плотнее, белее, ослепительнее.

Стоя посреди снежной круговерти, он почувствовал, как руки Кристины обвились вокруг него. Ангелы и святые взирали на них со стены, а Тонио знал, что он любит ее и больше ее не боится.

Он проснулся.

Теплые лучи закатного солнца касались его лица. Он лежал один на соломе. Какое-то время он не шевелился. И вдруг постепенно из темноты проступила огромная картина на стене, точно такая, какую он видел во сне. Конечно же, он видел ее перед тем, как заснуть, хотя и не запомнил этого. А перед картиной стояла она, девушка с золотистыми волосами.

3

Каждую ночь, как только падал занавес, он выбегал из театра, выскальзывал из кареты на Виа-дель-Корсо и тайком, скрываясь от все еще преследовавших его бравос Раффаэле, спешил по грязным, запутанным улочкам к ней, на площадь Испании.

Служанка, смуглая сморщенная старушка, вечно шныряла по комнате, вытирая пыль, бессмысленно суетилась и буравила Тонио маленькими черными глазками, как будто он был из породы так ненавистных ей «мужчин». При виде ее он начинал испытывать дикую ярость. Но тут же из затененных глубин комнаты появлялась Кристина и успокаивала его. Она пила его поцелуи, как наркотик, полуприкрыв веки, и долго таяла в его объятиях, а потом умоляла его попозировать ей немного.

Его била дрожь. Любовь казалась ему мучением. Все то чистое возбуждение, что он испытывал на сцене, перерастало в страстное и отчаянное желание.

Вскоре вся мастерская озарялась свечами, и яркий свет превращал высокие окна в зеркала. Кристина усаживала Тонио перед собой, доставала бумагу, прикрепляла ее на доску и начинала рисовать пастелью, быстро растушевывая ее, так что вскоре кончики ее пальцев становились разноцветными.

Ритмичное поскрипывание мела часто убаюкивало его. Со всех сторон на него, как живые, глядели портреты — сочные, яркие. Некоторые лица были ему знакомы, другие принадлежали мифического размера персонажам, выписанным на фоне гигантских небес и облаков так реально, что казалось, они вот-вот придут в движение. С высокого, в полный рост, портрета на него ласково, как живой, смотрел сам кардинал Кальвино, абсолютно похожий на себя, запечатленный с точностью, которая отзывалась в сердце Тонио тайной мукой.

Да, вне всякого сомнения, Кристина была очень талантлива. Эти здоровые, крепкие фигуры, не важно, знакомые или незнакомые, давили на него своей неукротимой мощью.

А посреди всего этого обилия лиц и фигур работала художница. Ее волосы, живые и волнующиеся на свету, казались ему все более и более удивительными. Ему стало любопытно, рассердилась ли бы она, если бы угадала его мысли: она была для него такой же экзотичной, как белая голубка, слетевшая с заоблачных высот только для того, чтобы поиграть на крышке клавесина. В ней присутствовала такая чувственность, что она казалась просто воплощением плотского желания. И как в такой оболочке могли скрываться ум, талант и такая воля? Эта мысль невероятно занимала его.

Чувствуя себя уже на грани помешательства и ради собственного удовольствия продолжая изводить себя, он представлял ее читающей книги, ибо наверняка она постоянно читала книги, или пишущей философские трактаты, ибо, конечно же, Кристина была на это способна, а потом снова смотрел и смотрел на ее яростно двигающуюся, испачканную мелом руку, на то, как она ломает мел пополам, кусок за куском, создавая маленький бедлам на своем рабочем месте. Да, для того чтобы вот так лихорадочно, штрих за штрихом, накладывать краски, ей обязательно нужна была свобода. Ее лицо так и светилось сосредоточенностью, а он тупо глядел на нее и мечтал об одном: похитить и унести.

Но для занятий любовью времени все же оставалось достаточно.

И он боялся того неизбежного момента в будущем, когда нахлынет боль.

В его сознании теплилось одно смутное воспоминание: он находился в каком-то прекрасном, чудесном месте, полном музыки, и вдруг эта музыка смолкла, и он почувствовал, как жуткий страх закрадывается в его душу. Кажется, то была музыка Вивальди, стремительные скрипки из «Времен года». Так вот тогда, когда музыка смолкла, он физически почувствовал пустоту воздуха.

* * *

Наконец картина была закончена. Десять дней он был в плену у художницы, отдавшись полностью опере и ей, и никому и ничему больше.

Ночь уже подходила к концу, когда Кристина показала ему портрет, и он тихо ахнул.

На той эмалевой миниатюре, что она передала через Гвидо, художница уловила его нежность и невинность. Но в новом портрете чувствовались мрачность, задумчивая отрешенность, даже холодность. Он и не подозревал, что она это видит.

Не желая ее разочаровать, он пробормотал какие-то простые слова восхищения. Отложил портрет в сторону, подошел к ней, сел рядом на деревянную скамью и отнял у нее мел.

«Любить ее, любить ее» — вот все, о чем мог думать Тонио, что мог чувствовать, к чему мог себя побуждать. И он крепко обнял Кристину, снова поражаясь тому, какая тонкая грань отделяет насилие от всепоглощающей страсти.

Любить человека, подобного ей, значило принадлежать этому человеку. Свобода подчинилась разуму, и счастье нашло для себя лучшее место, лучшее время. Он прижал ее к себе, не желая ничего говорить, и ему казалось, что ее мягкое горячее тело, сминаясь под ним, открывает ему самые ужасные тайны.

Любить, любить, обладать ею.

Он отнес ее в кровать, раздел, уложил. Ему хотелось забыться.

А потом наступил момент полнейшей расслабленности, которую он так часто испытывал раньше с Гвидо: тело наконец успокоилось, и ему хотелось просто находиться рядом с возлюбленной.

Для них накрыли стол, внесли свечи. Кристина набросила ему на плечи халат и повела к столу, на который служанка уже поставила вино и тарелки с дымящимся спагетти. Они наелись до отвала жареной телятины и горячего хлеба, и тогда он посадил подругу на колени, и, закрыв глаза, они начали маленькую игру рук и поцелуев.

Вскоре это стало выглядеть так: когда Тонио вслепую ощупывал личико Кристины, она делала то же самое, когда он сжимал ее маленькие плечи, она хваталась за его плечи, и так до тех пор, пока они полностью не изучили один другого.

Он засмеялся, и тогда девушка, словно получив его согласие, тоже рассмеялась как дитя, ибо абсолютно во всех деталях их тела различались. Тонио целовал ее шелковую нижнюю губку, гладил круглый гладкий живот и нежную кожу с тыльной стороны коленей, а потом подхватил ее на руки и снова отнес в постель, чтобы найти теперь все те влажные щели, пушистые складки, теплые трепещущие точки, что принадлежали только ей. А в окна между тем уже заглядывало утро.

* * *

Рассвело. Солнечный свет просочился в комнату. Тонио сел у окна, положив руки на подоконник, и вдруг, сам тому удивляясь, стал думать о Доменико, Раффаэле, кардинале Кальвино, воспоминания о котором все еще отзывались в его сердце болью, подобно музыке скрипок.

Когда-то он любил их всех, вот что было интересно. Но в эту минуту тишины от любви к ним не осталось ничего, что мучило бы его. А Гвидо? Гвидо он любил теперь больше, чем когда-либо, но та любовь была глубокая, тихая и больше не требовала страсти.

Но что же он чувствовал сейчас?

Ему казалось, что он сходит с ума. И тот покой, что снизошел на него в памятном сне про снегопад, теперь оставил его.

Он посмотрел на Кристину.

Она безмятежно спала на своей постели. Он чувствовал себя мужем, братом, отцом. Ему хотелось забрать ее отсюда и унести далеко-далеко — вот только куда? Куда-то, где падает снег? Или назад на ту виллу за воротами, где они могли бы навеки поселиться вдвоем. Ужасное чувство фатальности овладело им. Что он уже натворил? Чего он на самом деле хочет? Разве он свободен? Нет, ему нельзя никого любить, ему нельзя любить даже саму жизнь.

И он вдруг понял, что если не уйдет от Кристины сейчас, то будет потерян для нее навсегда. Но поскольку он чувствовал бесконечную власть этой женщины над собой, ему хотелось плакать. Или просто лежать рядом с ней и обнимать ее.

Он так отчаянно любил Кристину, что понимал: скоро она сможет сделать с ним все, что захочет, совершить хоть какую жестокость. А еще он понимал, что когда любил кого-то раньше, то никогда его не боялся, и даже Гвидо никогда не боялся. А ее он боялся и сам не знал почему. Знал только, что это связано с той болью, которая его ждет, когда возлюбленная просто обязана будет отвергнуть его.

Но она никогда так с ним не поступит. Тонио знал ее, знал ее потаенные места. Он чувствовал, что в ее сердце скрыта та великая и простая доброта, к которой он стремился всей душой.

Быстро подойдя к кровати, он обнял Кристину и прижал к себе. Ее глаза медленно-медленно раскрылись, и она заморгала, глядя вверх невидящим взглядом.

— Ты любишь меня? — прошептал он. — Ты любишь меня?

Ее глаза распахнулись и наполнились нежностью и грустью, когда она увидела, в каком он состоянии. А Тонио понял, что девушка видит его насквозь.

— Да! — ответила она так, будто только что осознала это.

* * *

Как-то днем, несколько дней спустя, когда, кажется пол-Рима собралось в ее студии, солнце лилось в ничем не завешенные окна, дамы и господа болтали, пили вино и английский чай и читали английские газеты, Кристина стояла, склонившись над мольбертом, и ее щека была испачкана мелом, а волосы небрежно перехвачены фиолетовой лентой. А Тонио, глядя на нее откуда-то сбоку, понимал, что принадлежит ей. «Какой ты дурак, — думал он, — ты только прибавляешь себе боли». Однако это ничего не меняло.

4

Гвидо чувствовал: что-то произошло, но был уверен, что Кристина здесь ни при чем.

Римский карнавал стремительно приближался. Опера успешно шла уже несколько недель, и тем не менее Тонио всячески избегал обсуждения любых будущих ангажементов. Как бы ни давил на него Гвидо, юноша умолял оставить его одного.

Он жаловался на страшную усталость, на дурное настроение, сообщал, что ему срочно нужно идти к Кристине.

Он говорил, что, раз оба они приглашены к трем часам на прием, ни о чем другом думать просто невозможно.

Предлогам и извинениям не было числа. И когда Гвидо порой просто припирал Тонио к стенке где-нибудь в дальнем углу театральной гримерной, лицо Тонио тут же каменело и приобретало ту холодность, которая всегда приводила маэстро в ужас. В такие мгновения Тонио лишь сердито бормотал:

— Я не могу сейчас об этом думать, Гвидо. Неужели всего этого недостаточно?

— Достаточно? Да ведь это только начало, Тонио, — обычно отвечал Гвидо.

Поначалу маэстро решил, что во всем виновата Кристина.

Прежде всего, он никогда не видел Тонио таким, каким тот был сейчас: всецело захваченным любовью, отнимавшей у него все время за пределами театра.

Но когда, воспользовавшись тем, что Тонио отправился на прием, которого никак не мог избежать, Гвидо наконец пришел к Кристине, то не слишком удивился при виде ее искреннего удивления.

Разумеется, она и не думала убеждать Тонио отказаться от пасхального ангажемента во Флоренции. Он вообще с ней об этом не говорил.

— Гвидо, я готова последовать за ним куда угодно, — просто сказала Кристина. — Я могу заниматься живописью в любом другом месте так же легко, как здесь. Мне нужны только мольберт, краски и холсты. Мне ничего не стоит отправиться хоть на край света, — голос ее дрогнул, — пока он со мной.

Она только что проводила последних гостей. Горничные убирали бокалы и чайные чашки. А художница, засучив рукава, возилась с маслом и красителями. Перед ней стояли стеклянные баночки с кармазином, киноварью, охрой. Кончики пальцев у нее были красными.

— Но почему, — спросила она, убирая со лба волосы, — почему он не хочет говорить о будущем, Гвидо? — Ему показалось, что она боится услышать ответ. — Почему он настаивает на том, чтобы мы все держали в секрете, чтобы все считали нас лишь добрыми друзьями? Я говорила ему, что вольна поступать так, как мне заблагорассудится, что он должен переехать ко мне! Гвидо, всем, кому это нужно, прекрасно известно, что он — мой любовник. Но ты знаешь, что он мне сказал? Это было не так давно. Было уже поздно, и он выпил слишком много вина. Так вот, Тонио сказал, что нисколько не сомневается в том, что при всем том, что ты сделал для него, тебе было бы лучше, если бы ты понял его. «После этого его паруса наполнятся ветром», — сказал он. А про меня сказал, что мне совсем не будет хорошо, если он покинет меня с погубленной репутацией, и что он ни за что на свете не может этого допустить. Но почему он говорит об уходе, Гвидо? До той ночи я думала, что это ты настаиваешь на том, чтобы мы расстались.

Зная, что Кристина не отрываясь смотрит на него, Гвидо еще крепче сжал ее руку, но ему нечего было ей сказать. Он глядел на крыши, видневшиеся в открытых высоких окнах, и чувствовал, как в сердце просыпается его старый враг, его старый кошмар.

Он не сказал девушке ничего, за исключением того, что поговорит с Тонио, и, мягко коснувшись губами ее щеки, вышел за дверь.

Забыв у Кристины свою треуголку, он не стал возвращаться, спустился по глухой лестнице и вышел на запруженную людьми площадь Испании, а потом повернул к Тибру и побрел прочь, опустив голову, держа руки за спиной.

* * *

Рим опутал его сетью кривых улочек, которые вели от одной маленькой площади к другой, мимо огромных статуй и сверкающих фонтанов, а он тщетно пытался не думать о том, что происходит.