13

Лишь через десять часов Тонио снова открыл двери отцовского кабинета. Чистый свет утреннего солнца просачивался с улицы, когда он шел в большую гостиную, а оттуда — к парадной двери палаццо.

Это отец велел ему выйти из дому, постоять в одиночестве на площади и посмотреть на ежедневный спектакль — передвижение государственных деятелей взад и вперед по Брольо. А Тонио и сам хотел этого больше всего на свете. Ему казалось, что его окружает чудесная тишина, которую никто не может нарушить.

Ступив на маленькую пристань у самой двери, он подозвал гондольера и проследовал на площадь.

До праздника Вознесения оставался всего один день, и народу на площади собралось, как никогда, много. Государственные мужи стояли длинной вереницей перед Дворцом дожей и церемонно кланялись друг другу, а прохожие почтительно целовали их длинные рукава.

Тонио подумал о том, что он совершенно один и совершенно свободен и теперь одно вовсе не равнозначно другому.

История, поведанная ему отцом, была полна потрясений и пропитана кровью реальности и огромной печалью. И судьба рода Трески была ее частью.

Всю жизнь Тонио считал Венецию великой европейской державой. Он вырос в твердом убеждении, что Светлейшая является самым древним и сильным государством Италии. Слова «империя», «Кандия», «Морея» были связаны в его сознании с давнишними славными битвами.

Но за одну эту долгую ночь Венеция превратилась для него в дряхлое, угасающее государство, пошатывающегося на глиняных ногах колосса, который скоро станет всего лишь руинами. В 1645 году была утрачена Кандия, и те войны, которые вели Андреа и его сыновья, не помогли вернуть ее. А в 1718 году Венеция раз и навсегда была выдворена из Мореи.

От империи не осталось ничего, если не считать самого великого города и некоторых окружавших его владений: Падуи, Вероны, маленьких городков и великолепных вилл, протянувшихся вдоль реки Брента.

Послы Венеции не обладали ныне влиянием при иноземных дворах, а иностранные послы прибывали в Венецию в основном не ради политики, а ради удовольствия.

Их привлекало в Венецию не что иное, как большой четырехугольник площади, погружающийся три раза в год в вакханалию карнавала, лицезрение черных гондол, скользящих по водным улицам, неисчислимое богатство и красота собора Сан-Марко, хор сироток из «Пиета». Опера, живопись, поющие гондольеры, хрустальные люстры из Мурано.

Эти приметы становились сутью нынешней Венеции, ее очарованием, ее силой. В общем-то, именно их Тонио видел и любил с тех пор, как себя помнил; но, кроме внешней прелести, уже ничего не было.

И тем не менее это был его город, его государство. Отец завещал ему эту Венецию. Его предки были среди тех смутных протагонистов героической истории, которые первыми ступили на эти туманные болота. Состояние рода Трески, как и многих великих венецианских родов, зиждилось на торговле с Востоком.

Но правила ли Светлейшая миром или только доминировала над ним, она была судьбой Тонио.

Ее независимость находилась на его попечении, как и на попечении тех патрициев, что все еще стояли у руля государства. И Европе, стремящейся заполучить эту великолепную драгоценность, никогда не удастся прицепить ее к своей груди.

— Ты до последнего вздоха будешь держать врагов за вратами Венеции, — произнес Андреа вдохновенным и энергичным голосом, и тем же вдохновением и энергией светились его глаза.

Такова была священная обязанность патриция в эпоху, когда сколоченные на восточной торговле состояния распылялись на азартные игры, кутежи и зрелища. Таков был долг представителя рода Трески.

Но наконец настал момент, когда Андреа должен был раскрыть перед сыном свою собственную историю.

— Мне известно, что ты узнал о своем брате Карло, — сказал он дрогнувшим голосом. — Похоже, стоило тебе шаг ступить за порог, как мир уже торопится разрушить твои иллюзии, обрушив на тебя тот старый скандал. Алессандро рассказал мне о приятеле твоего брата, всего лишь одном из его многочисленных союзников. Подобные ему все еще стоят в оппозиции ко мне в Большом совете, в Сенате, везде, где могут пользоваться влиянием. А твоя матушка поведала мне об открытии, которое ты сделал на портрете, висящем в трапезной. Нет, нет, не перебивай меня, сын мой. Я не сержусь на тебя. Мне следует самому рассказать тебе все, пока другие не исказили истину и не использовали ее в своих собственных целях. Выслушай и пойми. Что осталось мне, когда я вернулся домой после столь многих поражений? Трое сыновей умерли, а жена угасла от скорби и тяжелой болезни. Почему Господь пожелал сохранить для меня лишь младшего сына, столь непокорного и буйного нравом, что величайшим наслаждением для него было неповиновение отцу? Ты видел его изображение и помнишь, насколько он похож на тебя, но на этом сходство кончается, ибо ты, безусловно, обладаешь исключительно сильным характером. И я должен сказать тебе, что все худшее из нынешних времен воплощено в твоем брате Карло. Погрязший в наслаждениях, помешанный на примадоннах бездельник, любитель поэзии, азартных игр и выпивки, он был тем вечным ребенком, который, отрицая славу служения государству, не обладал и маломальской смелостью.

Андреа замолчал, словно не зная, что еще сказать. Затем утомленным голосом продолжал:

— Ты, как и я, знаешь, что для патриция женитьба без разрешения Большого совета означает прекращение его родословной. Избрать в качестве невесты девушку без рода и состояния — значит исключить имя Трески из «Золотой книги» навсегда. Дети такого ослушника будут всего лишь обычными гражданами Светлейшей. И тем не менее он, от чьей страсти зависело продолжение нашего рода, проводил время в компании прожигателей жизни и отвергал все те партии, которые я пытался для него организовать. И в конце концов выбрал себе жену сам, но так, как мог бы выбрать любовницу. Девушка без имени и приданого, дочь дворянина из глубинки, у которой за душой не было ничего, кроме ее красоты. «Я люблю ее, — сказал он мне. — И не променяю ни на какую другую!» А когда я попытался воспротивиться его решению и направить его так, как велел мне долг, он, с залитыми вином глазами, оставил свой дом и отправился в монастырь, в котором содержалась девушка, а затем хитростью и обманом вытащил ее оттуда!

Андреа слишком разволновался и не мог продолжать.

Тонио захотелось протянуть руку, успокоить отца. Страдание Андреа доставляло ему физическую боль, да и сам рассказ привел его в смятение.

Андреа вздохнул.

— Можешь ли ты в столь нежном возрасте понять, насколько вопиющим было это нарушение закона? За такое поведение куда более великие люди объявлялись преступниками. Их выслеживали по всей Венеции, приговаривали к пожизненному заключению.

Андреа снова замолчал. Даже в гневе ему не хватало духа рассказывать эту историю.

— И это сделал мой сын. Дьяволом из преисподней он был, вот что я тебе скажу. Лишь наше имя и положение удержали карающую руку государства, когда я умолял дать мне время, чтобы образумить его. И вот, средь бела дня, твой брат предстал передо мной прямо на Брольо. Пьяный, с безумным взором, бормоча всякие непристойности, он продолжал декларировать свою вечную любовь к этой падшей девице. «Заплатите, чтобы ее включили в „Золотую книгу“! — требовал он. — У вас есть средства. Вы можете это сделать!» И тут же, на глазах советников и сенаторов, он заявил: «Дайте свое согласие, или я женюсь без него!» Ты понимаешь, Тонио? — Андреа был уже вне себя. — Он оставался моим единственным наследником. И вот ради этого скандального союза он пытался вырвать у меня разрешение! Я должен был заплатить за то, чтобы ее включили в «Золотую книгу», сделать ее знатной дамой и дать согласие на их брак или же увидеть, как мое семя разносится по ветру, увидеть конец рода, древнего, как сама Венеция!

— Отец, — начал было Тонио, не в силах больше молчать.

Но Андреа еще не был готов к тому, чтобы его прерывали.

— Вся Венеция обратила ко мне глаза, — продолжал он дрожащим голосом. — Все ждали, пойду ли я на поводу у своего сына. Мои родственники, мои соратники... все затаились и ждали... А девушка? Что она? В гневе я решил взглянуть на женщину, которая заставила моего сына пренебречь своим долгом...

Впервые за весь этот час взгляд отца упал на Тонио. На миг показалось, что Андреа потерял нить рассказа и размышляет о том, как жить дальше. Но потом он продолжил.

— И что же я обнаружил? — вздохнул он. — Саломею, опутавшую своими злыми чарами неразвитую душу моего сына? Нет! Нет, она была невинным ребенком! Девочка, не старше тебя нынешнего, худенькая, как мальчик, нежная, смуглая и невинная, как лесные создания, ничего не ведающая об этом мире, за исключением того, что он решил показать ей. О, я не ожидал, что буду сочувствовать этой хрупкой девочке, утратившей честь. Но можешь ли ты представить степень моего гнева, направленного на мужчину, который так безжалостно поступил с ней?

Невыразимый ужас охватил Тонио. И он снова прервал отца.

— Пожалуйста, поверьте, — прошептал он, вновь прерывая отца, — во мне вы обрели послушного и преданного сына.

Андреа кивнул. Вновь его глаза остановились на Тонио.

— Все эти годы я наблюдал за тобой более пристально, чем ты мог подозревать, сын мой, и ты стал более полным ответом на мои молитвы, чем можешь себе представить.

Но было ясно, что ничто не могло бы сейчас успокоить Андреа. Он упорствовал в своем желании продолжать рассказ, полагая, что пришло время рассказать сыну все.

— Твой брат не был арестован. Он не был наказан. Это я задержал его и посадил на корабль, отправляющийся в Стамбул. Я организовал его назначение туда и дал ему понять, что, пока я жив, он никогда не увидит свой родной город. Это я конфисковал его средства, прекратив всякую поддержку до тех пор, пока он не склонит голову и не примет предложенную ему должность. И это я, я сам — в мои преклонные лета — взял себе жену, и она родила мне дитя, от которого теперь зависит жизнь этого рода.

Он умолк. Однако сколь бы утомлен он ни был, через минуту нашел в себе силы продолжить.

— Его должно было постичь куда более суровое наказание! — заявил он, снова глядя прямо на Тонио. — Возможно, это любовь к нему его матери удержала меня. С рождения он был ее отрадой, и все это знали. — Глаза Андреа затуманились, словно мысли впервые спутались у него в голове. — Его так любили братья. Его фривольность не раздражала их. Нет, они любили его шутки, стихи, которые он писал, его праздную болтовню. О, они все души в нем не чаяли! «Карло, Карло!» Слава Богу, никто из них не дожил до того, чтобы увидеть, как неотразимое обаяние позволило ему соблазнить невинную девушку, как эта горячность превратилась в демонстративное неповиновение. Боже мой, что мне оставалось делать? Я выбрал единственное не позорящее меня решение.

Андреа сомкнул брови. Голос его был таким тихим от утомления, что какой-то миг казалось, что он говорит сам с собой. Но внезапно гнев укрепил его.

— Я обошелся с ним по-божески! — с горячностью воскликнул он. — Вскоре он смирился со своим назначением. Обходился положенным ему жалованьем. И, послушно неся службу республике на востоке, вновь и вновь подавал прошение, чтобы ему разрешили вернуться. Он умолял меня о прощении. Но я никогда не позволю ему вернуться домой! К несчастью, это не будет продолжаться вечно. У него есть друзья в Большом совете и в Сенате — те мальчишки, что прожигали с ним юность. И, когда я умру, он вернется в этот дом, наследником которого всегда оставался. Но тогда уже ты, Тонио, будешь здесь хозяином. Через несколько лет ты женишься на девушке, которую я выбрал для тебя. Твои дети унаследуют имя и состояние Трески.

Утреннее солнце осветило золотого льва на соборе Сан-Марко. Оно пропитало сияющим светом длинные, изящные дуги аркад, исчезавших в разношерстных движущихся толпах, и величественный шпиль колокольни, резко возносящийся к небесам.

Тонио стоял перед поблескивающей над дверями собора мозаикой. Смотрел на четырех огромных бронзовых коней на постаментах.

Он не сопротивлялся тому, что толпа увлекает его за собой. И, продолжая двигаться в бессознательном ритме, не сводил глаз с огромного скопления портиков и куполов, что поднимались вокруг него.

Никогда еще он не испытывал такой любви к Венеции, такой чистой и самозабвенной преданности ей. И при этом понимал, что в некотором смысле еще слишком молод для того, чтобы понять постигшую ее трагедию. Она казалась слишком незыблемой, слишком величавой.

Обернувшись к открытой воде, к мерцающей спокойной лагуне, он впервые в жизни почувствовал себя полным хозяином собственной жизни.

Но усталый и удрученный отец покинул его всего час назад, и выражение покорности на его лице вселяло ужас. В памяти всплыли последние слова Андреа: «Он вернется, когда я умру. Он снова превратит дом в поле битвы. Я не раз получал от него письма с заверением, что он женится на любой девушке, которую я выберу, если я позволю ему вновь лицезреть любимую Венецию. Но он никогда не женится! О, если бы я мог собственными глазами увидеть тебя у свадебного алтаря, увидеть твоих сыновей и то, как ты впервые надеваешь мантию патриция и занимаешь принадлежащее тебе по праву место в Большом совете! Но времени для этого нет, и Господь ясно указывает мне, что я должен подготовить тебя к предстоящему испытанию. Теперь ты понимаешь, для чего я посылаю тебя в свет, для чего отбираю у тебя детство сказочкой о том, что ты должен сопровождать свою матушку? Ты должен быть готов, когда придет час. Ты должен знать свет, его искушения, его вульгарность и жестокость. Помни: когда твой брат снова окажется под этой крышей, меня уже не будет, но Большой совет и закон будут на твоей стороне. Моя воля защитит тебя. И твой брат проиграет битву, как проиграл ее раньше: в тебе — мое бессмертие».

14

Ясное голубое небо раскинулось над крышами домов, и лишь несколько белых облачков плыли в сторону от моря. Слуги бегали по дому, радостно сообщая, что море спокойно и «Буцентавр» наверняка сможет доставить дожа к церкви Сан-Николо дель Лидо в целости и сохранности. Все окна над Большим каналом были распахнуты навстречу ласковому бризу, и разноцветные ковры устилали пороги домов, украшенных развевающимися на ветру флагами. Это зрелище было более величественным, чем все, что Тонио доводилось видеть прежде.

Когда они с Марианной и Алессандро, нарядно одетые, спустились на маленькую пристань, он поймал себя на том, что громко шепчет: «Я здесь, это все на самом деле!» Казалось совершенно невероятным то, что он становится частью той панорамы, которую ему столько раз приходилось разглядывать на расстоянии.

Отец махал им с балкона, расположенного над главным входом. Гондола была выложена синим бархатом и украшена цветочными гирляндами. Даже большое весло было позолочено, и, взяв его, Бруно, одетый в ярко-голубую форму, направил лодку в середину потока, где ее окружили лодки других великих семей. Следуя в кильватере сотен других, их гондола устремилась вниз по течению к устью канала и площади.

— Вот он! — прошептал Алессандро, показывая на блеск и сияние стоявшего на якоре «Буцентавра», между тем как вокруг взад и вперед сновали гондолы, пытаясь занять место. На огромной галере, сверкающей позолотой и пурпуром, стоял трон дожа и ряд золотых статуй. Тонио приподнял мать за худенькую талию, чтобы она смогла все это увидеть, и улыбнулся, заметив, что Алессандро буквально онемел от изумления.

Он и сам был вне себя от возбуждения. Он не сомневался, что запомнит на всю жизнь тот момент, когда фанфары пронзительно и величественно возвестили о том, что процессия показалась из дверей Дворца дожей.

Море было усыпано цветами. Лепестки покрывали гребни волн так плотно, что вода стала казаться твердой поверхностью. Выплывали золотые лодки главных судей, следом — послов, а за ними — папского нунция. Салютовали пушки с заполонивших лагуну больших военных кораблей и торговых судов под развернутыми флагами.

И вот наконец весь флот двинулся к маяку Лидо.

Крики, возгласы, болтовня, смех смешались для Тонио в один восхитительный, ласкающий слух гул.

Но ничто не смогло сравниться с криком толпы, вырвавшимся в тот момент, когда дож бросил свое кольцо в воду. Зазвонили все колокола острова, затрубили фанфары, тысячи ликующих голосов слились в общий хор.

Казалось, что весь город вышел в море и слился в едином крике. Потом шум пошел на убыль, лодки, лавируя, повернули к острову, оставляя за собой на воде длинные шлейфы из шелка и атласа. Это было хаотично, это было безумно, это было головокружительно. Солнце слепило Тонио; он поднял руку, прикрывая глаза, и Алессандро поддержал его, чтобы он не упал. Рядом двигались лодки семейства Лизани. Их гондольеры были разодеты в розовые одежды, а слуги бросали в воду белые цветы. Катрина обеими руками раздавала воздушные поцелуи, и ее платье из серебристого дамаста трепетало и вздувалось на ветру.

Всего этого было слишком много. Тонио чувствовал усталость и головокружение, и ему хотелось уже укрыться в каком-нибудь темном уголке и прочувствовать свое наслаждение.

Неужели могло случиться нечто еще более грандиозное? Когда Алессандро сказал им, что теперь они направляются на пир во Дворец дожей, Тонио едва ли не рассмеялся.

Сотни гостей были рассажены вдоль длинных, покрытых белыми скатертями столов. Несметное число свечей горело над серебряной резьбой канделябров, слуги шествовали вереницей, подавая роскошные блюда на гигантских подносах: фрукты, мороженое, блюда с горячим мясом. А толпы простолюдинов, примостившихся вдоль стен, смотрели этот бесконечный спектакль.

Но Тонио было не до еды. Марианна постоянно шепотом объясняла ему, чем известен тот или иной гость, а Алессандро, понизив голос, рассказывал о последних новостях света, оказавшегося таким замечательным и полным приятных чудес. Вино сразу ударило Тонио в голову. По ту сторону задымленного прохода он увидел Катрину. Она лучезарно улыбалась ему. Ее светлые волосы были уложены в изящную прическу из пышных кудрей, а высокую грудь украшали алмазы.

Щеки тетушки полыхали ярким румянцем, что делало ее похожей на идеальных красавиц с живописных полотен, которые внезапно показались ему реальными; она была такой пышной, великолепной.

Алессандро между тем чувствовал себя совершенно в своей тарелке; он разрезал мясо на тарелке Марианны, отодвигал мешавшие ей свечи и ни на миг не отвлекался от ухаживания за ней. «Идеальный кавалер!» — подумал Тонио.

Наблюдая за ним, он снова стал размышлять о тайне евнухов. Что чувствовал Алессандро? Каково это — быть таким, как он? И, несмотря на то что его притягивали неспешные руки и полуопущенные ресницы Алессандро и завораживала та волшебная грация, которой отличался каждый жест певца, Тонио невольно содрогнулся. «Неужели он никогда не печалится о своей судьбе? Неужели его никогда не грызет горечь?»

Снова запели скрипки. За главным столом раздался мощный взрыв смеха. Мимо прошел, кивнув, синьор Леммо.

Начинался карнавал. Люди толпами валили на площадь.

На всеобщее обозрение были выставлены величественные картины; прилавки ювелиров и стеклодувов сверкали в свете огней открытых кафе, заполненных людьми, угощающимися шоколадом, вином и мороженым. Лавки блистали хрустальными люстрами и великолепными тканями, выставленными на продажу, а толпы людей поражали глаз разнообразием сортов атласа, шелка и дамаста.

Гигантская площадь казалась безграничной. Было светло, как в полдень, а округлые, изогнутые дугой мозаики собора Сан-Марко, возвышаясь над всем этим, искрились, словно были живыми и тоже наблюдали за происходящим.

Алессандро продолжал выполнять свои обязанности. Именно он привел Марианну и Тонио в маленькую лавку, где их тут же обрядили в бауты[16] и домино.

Тонио ни разу еще не доводилось надевать бауту, птицеподобную маску белого как мел цвета, закрывавшую не только лицо, но и голову. Когда маска коснулась его носа и глаз, он почувствовал странный запах. Кинув взгляд на зеркало, удивился, увидев вместо себя какого-то незнакомца. Виной тому было домино, длинное черное одеяние, спускавшееся до земли и делавшее людей полностью неузнаваемыми. Теперь невозможно было определить, кто из них мужчина, а кто — женщина. Из-под домино не проглядывало платье Марианны, она превратилась в маленького гнома, смеющегося сладким, перекатывающимся, как ртуть, смехом.

Алессандро рядом с ней казался привидением.

Вынырнув снова на слепящий свет, они были теперь просто троицей среди сотен таких же, как они, безымянных и безликих людей, затерянных в толпе, тесно прижатых друг к другу среди музыки и криков, наполнивших воздух, и среди прочих людей, одетых в причудливые, фантастические костюмы.

Гигантские фигуры комедии дель арте[17] поднимались над толпой. Они были похожи на чудовищно раздутых кукол, их раскрашенные лица гротескно сверкали под факелами. Тонио внезапно заметил, что Марианна чуть не корчится от смеха. Алессандро, на руку которого она опиралась, что-то прошептал ей на ухо. Тогда свободной рукой она уцепилась за Тонио.

Вдруг кто-то закричал им:

— Тонио! Марианна!

— Ш-ш-ш! Как ты нас узнала? — спросила Марианна.

Но Тонио тоже узнал свою двоюродную сестру Катрину. На ее лице была лишь полумаска, под которой нагло и очаровательно алел маленький полумесяц рта. Он почувствовал прилив возбуждения и смутился. Тут же на память пришла Беттина, девочка, прислуживавшая в кафе. «Интересно, смогу ли я разыскать эту малышку?»

— Мой милый! — Катрина привлекла его к себе. — Это ведь ты, правда?

От ее поцелуя у него закружилась голова.

Он отступил назад. Неожиданное ощущение твердости между ног сводило его с ума. Он бы предпочел умереть, лишь бы не дать ей почувствовать это, но когда ее рука, обвив его шею, коснулась незащищенного тканью места, он ощутил себя на грани унизительного потрясения, которое не смог бы скрыть. Она прижималась к нему, и это сводило его с ума.

— Наверное, произошло что-то невероятное, раз твой отец позволил выйти на улицу вам обоим? — спросила Катрина и, слава Богу, повернулась к Марианне.

Перед глазами Тонио неожиданно всплыл дом: темные комнаты, сумрачные коридоры. Он увидел отца, одиноко стоящего посреди тускло освещенного кабинета, в то время как утреннее солнце прогоняло тени, отбрасываемые пламенем свечей. Скелетообразная фигура Андреа словно согнулась под грузом истории.

Он резким движением распахнул окна. Шел дождь, хотя и слишком слабый, чтобы очистить площадь. Она была все еще заполнена людьми, когда Тонио с Марианной наконец с нее улизнули. По узенькой боковой улочке Алессандро вывел их к каналу и подозвал гондолу. И теперь, стянув промокшую и помятую одежду, Тонио облокотился о подоконник и смотрел на туманное беззвездное небо, с которого беззвучно лились серебристые струи дождя.

— Где же мои певцы? — прошептал он.

Ему хотелось бы ощутить печаль, потерю невинности и тяжесть жизни, но если то, что он чувствовал, было печалью, это оказывалось восхитительно сладкое чувство. Не раздумывая, он громко позвал певцов. И почувствовал, как его голос пронзил тьму. Звуки, словно нечто осязаемое, вырвались на свободу, и откуда-то из тьмы и того мира, что был там, вовне, откликнулся другой голос, более легкий, более нежный, и Тонио подумал, что это женский голос, зовущий его.

Он спел ей какой-то пустячок. Он пел о весне и любви, о цветах и дожде, и его фразы были полны цветастых образов. Он пел громче и громче, а потом остановился и, затаив дыхание, слушал свое эхо.

Певцы были повсюду во тьме, окружавшей его. Теноры подхватывали мелодию, которую он начинал. Чей-то голос доносился с канала. Звенели тамбурины, бренчали гитары... Упав на колени и держась рукой за подоконник, Тонио тихо смеялся, постепенно погружаясь в сон.

И тут вдруг перед ним всплыл смутный образ. Карло в ярко-красной мантии в объятиях отца. А потом вдруг он оказался совсем в другом месте и, вне себя от ужаса, услышал, как кричит мать.

— Но почему она кричала?

Отец ответил быстро, доверительным тоном, но смысл его ответа ускользнул от Тонио. В реальности он никогда бы не осмелился задать такой вопрос.

«Может, она была той самой невестой, от которой отказался Карло? Может, так? Может, она — та, на которой Карло не женился? Но почему? Почему? Она любила его? А потом была выдана замуж за такого старого человека...»

Он резко очнулся. Несмотря на влажное тепло воздуха, его пробила дрожь. «О нет, — подумал он, — я никогда, никогда не буду больше упоминать об этом при ней». И, снова провалившись в сон, он увидел, как лицо его брата медленно проступает на поверхности картины.