5

Римский карнавал был в разгаре; шли последние, самые насыщенные вечера оперного сезона. С раннего утра до наступления темноты узкая Виа-дель-Корсо была запружена веселыми участниками маскарада. По обеим сторонам этой улицы, главной артерии города, находились трибуны, до отказа забитые зрителями в масках. Роскошно украшенные колесницы знатных семейств медленно ползли вдоль улицы, пригибаясь к земле под тяжестью фантастически разодетых индейцев, султанов, богов и богинь. Огромная платформа Ламберти была посвящена теме Венеры, выходящей из пены морской. Сама маленькая графиня, украшенная гирляндами цветов, стояла на ней в огромной морской раковине, сделанной из папье-маше. За ними медленно, продвигаясь дюйм за дюймом, следовали кареты. Их пассажиры, также в масках, рассыпали по обе стороны конфетти из засахаренного миндаля, а между тем повсюду расхаживали мужчины в женском платье, женщины в мужском, переодетые в принцев, матросов, персонажей комедии масок. Те же старые темы, то же вечное безумие...

Тонио, в маске и длинном черном табарро, скрывавшем его одежду, вел за собой Кристину, чья маленькая фигурка чудесно смотрелась в костюме военного офицера. Волосы ее были по-мужски убраны назад. Парочка то пробиралась к сцене и хохотала над дурацкими выходками Пульчинеллы, то сбегала на несколько минут в какую-нибудь подворотню, чтобы поцеловаться, пообниматься и просто перевести дыхание.

Ближе к вечеру толпа рассеивалась, потому что приближалось волнующее зрелище — финал скачек. Пятнадцать лошадей сначала вели под уздцы с площади Народа на площадь Венеции, а потом обратно на первую площадь, где их отпускали, и лошади неслись вскачь, совершенно свободно, на вторую площадь. Это было жестокое зрелище, полное волнующей опасности. Животные давили друг друга, неизбежно затаптывали кого-то в людской толпе и наконец врывались на площадь Венеции, где и определялся победитель.

Потом, когда солнце садилось, участники маскарада снимали маски, улицы пустели, и все направлялись дальше — на балы, гремевшие по всему городу, или на самое главное развлечение — в театр.

Оперная публика безумствовала как никогда. И хотя маски уже были сняты, в зале преобладали маскарадные костюмы, особенно дарующие свободу табарро. Женщины в военных мужских костюмах наслаждались возможностями, предоставляемыми брюками. Противоборствующие лагеря поклонников Беттикино и Тонио неистовствовали, стараясь перекричать друг друга.

Ложи казались переполненными настолько, что могут вот-вот рухнуть, и театр вновь и вновь сотрясался аплодисментами и криками «браво!».

Потом все отправлялись домой — Тонио и Кристина в объятия друг друга, чтобы проснуться на заре и вновь окунуться в водоворот карнавала.

Но иногда посреди этого столпотворения Тонио вдруг застывал на месте, закрывал глаза и, покачиваясь на пятках, представлял, что находится на площади Сан-Марко. Ближние стены исчезали, сменяясь открытым небом и золотой мозаикой, сверкающей над многотысячной толпой, как огромные немигающие глаза. Ему казалось, что он чувствует запах моря.

С ним были его мать и Алессандро, и это происходило на том самом первом, славном карнавале, когда они наконец получили свободу и мир казался таким прекрасным и полным изумительных чудес. Он слышал ее смех, чувствовал ее рукопожатие, и ему казалось, что все воспоминания о ней были полными, и их не затрагивали дальнейшие несчастья. У них была общая жизнь, так и останется навсегда.

Ему нравилось думать, что она рядом, что каким-то образом она знает и понимает все это.

И если в эти дни горькой и тайной скорби он испытывал острую боль, то из-за того, что ему так и не удалось больше поговорить с матерью, посидеть рядом с нею, сжимая ее руки в своих, из-за того, что он не успел сказать ей, как сильно ее любит, и что совсем не в его силах что-либо изменить.

Она казалась такой же беспомощной в смерти, какой была в жизни.

Но когда он открывал глаза, то снова оказывался в Риме, и римские девушки бегали вокруг и щекотали тех, у кого не было масок, своими плетеными веничками, мужчины в костюмах адвокатов осыпали толпу бранью, а самые большие нахалы — молодые люди в женских платьях — предлагали себя другим, оголяя грудь и выставляя напоказ бедра. И, видя всю эту кипучую жизнь вокруг, Тонио в который раз осознавал то, что знал всегда: он никогда, никогда не собирался расставаться с матерью. Никогда, даже в самых кошмарных снах о мести или судилище не снилось ему ни прощальное слово, ни протянутая рука, ни вздох любви. Он скорее смутно представлял себе ее в траурных одеждах, плачущей среди осиротевших детей, потому что ее муж, единственный муж, которого она действительно знала, убит и отнят у нее.

Марианна была избавлена от этого. И это было теперь отнято у него. Ей не пришлось снова надевать траурное платье. Она спала в гробу. И это Карло оплакивал ее. «Он убит горем, — писала Катрина. — Он вне себя и обещает не пожалеть ничего для своих детей. Но хотя он работает все больше и больше, клянясь, что будет для своих детей и отцом, и матерью, он находится в столь плачевном состоянии, что в любой момент может выйти из здания государственной канцелярии и пуститься бродить по площади как умалишенный».

Он почувствовал, как Кристина сжала его руку.

Толпа толкала его со всех сторон и чуть не сбила с ног. Перед его глазами снова была мать. Она лежала в гробу. «Интересно, — подумал он, — как они одели ее? Надели ли они на нее те красивые белые жемчуга, что ей подарил Андреа?» Перед его глазами проплывала похоронная процессия — волны людей, одетых в красное — красное как цвет смерти, — устремляющихся к черным гондолам, волны людей и морские волны, и он слышал тихие причитания оплакивающих, растворяющиеся в соленом ветре.

Лицо Кристины было полно любви и грусти.

Она стояла на цыпочках, обнимая его. Она была такой восхитительно настоящей, такой теплой, и ее губы, нежно целующие его, словно просили: вернись ко мне.

Они поспешили через Виа Кондотти. Взбежали по лестнице наверх, в студию на площади Испании.

И, большими глотками осушив прямо из горла бутылку вина, задернули на кровати тяжелые занавеси и быстро, лихорадочно занялись любовью.

Потом они молча лежали и слушали отдаленный рокот толпы. Вдруг внизу кто-то отрывисто засмеялся. Смех словно поднялся по стенам и ушел в открытое небо.

— Что с тобой, скажи? — наконец попросила она. — О чем ты думаешь?

— О том, что я жив, — вздохнул Тонио. — Просто о том, что я жив и очень, очень счастлив.

— Пойдем. — Кристина резко встала. Потянула его, вытаскивая из теплой постели, накинула ему на плечи рубашку. — У тебя еще час до театра. Если поторопимся, увидим скачку.

— Времени не очень-то много, — улыбнулся он, надеясь удержать ее дома.

— А ночью, — сказала она, целуя его снова и снова, — мы идем к графине, и уж на этот-то раз ты потанцуешь со мной. Мы ведь с тобой никогда не танцевали. На всех тех балах в Неаполе, что посещали... вместе.

Он не двигался, и тогда Кристина одела его, как ребенка, аккуратно застегнула своими пальчиками жемчужные пуговицы.

— А ты наденешь фиолетовое платье? — шепнул Тонио ей на ухо. — Если наденешь, я потанцую с тобой.

Впервые за долгое время он сильно напился. Он знал, что опьянение — враг печали. Как там написала Катрина? «Карло бродит по площади как умалишенный и вино — его единственный спутник»?

Но зал был полон людей, вихрем кружились яркие краски, звучал неустанный ритм музыки. А Тонио танцевал.

Танцевал так, как не танцевал уже много-много лет, и все старые па вспомнились самым волшебным образом. Видя перед собой восторженное личико Кристины, он всякий раз наклонялся и украдкой целовал ее, и ему казалось, что он в Неаполе, в те времена, когда так мечтал о ней.

А еще он был сейчас в Венеции, в доме Катрины. Или тем далеким летом на Бренте.

Вся его жизнь вдруг показалась ему гигантским кругом, где он танцевал, танцевал, танцевал, поворачиваясь и кланяясь в оживленном темпе менуэта, а все, кого он любил, были рядом с ним.

Гвидо был здесь, и его любовник Марчелло — красивый юный евнух из Палермо, и графиня, и Беттикино со своими обожателями.

Когда Тонио вошел, казалось, все головы повернулись к нему. Он словно услышал, как все зашептали: «Тонио, это Тонио!»

Музыка плыла в воздухе вокруг него, а когда очередной танец кончился, он схватил бокал белого вина и мгновенно его осушил.

Кристина, похоже, собиралась пригласить его на кадриль, но он ласково поцеловал ей руку и сказал, что лучше полюбуется ею со стороны.

Он не мог определить, в какой точно момент понял, что будет беда, или когда в первый раз увидел, что к нему идет Гвидо.

Может быть, с того самого момента, как вошел в зал и почувствовал, что с Гвидо что-то не в порядке. Тонио тут же приобнял маэстро и попытался подбодрить его, чтобы тот улыбнулся, даже если решительно этого не хотел.

Но на лице Гвидо была написана тревога, а в его шепоте слышалось отчаяние.

— Пойди и сам скажи графине, почему мы не едем во Флоренцию, — прошептал он.

— Не едем во Флоренцию?

Когда же они приняли это решение? И все вокруг тут же словно померкло, и уже невозможно было притворяться, что это Неаполь или Венеция. Это был Рим, и оперный сезон подходил к концу, и его мать умерла, и ее перевезли через море, чтобы положить в землю, а Карло слонялся по площади Сан-Марко, поджидая его.

Лицо у Гвидо было угрюмым и опухшим, и он быстро-быстро и еле слышно повторял:

— Да, скажи графине, скажи же ей, почему мы не едем во Флоренцию.

И кажется, в этот самый момент Тонио почувствовал странное, неясное возбуждение.

— Мы не едем, не едем... — прошептал он, и тут Гвидо вытолкал его в тускло освещенный коридор и потащил мимо свежерасписанных стен и обтянутых бордовой парчой с золотыми лилиями панелей к каким-то открытым дверям.

При этом маэстро все говорил, говорил, и это все были угрозы, какие-то ужасные, ужасные обвинения.

— И что же мы будем делать после этого? — спрашивал сам себя Гвидо. — Ну, ладно, даже если мы не едем во Флоренцию, то осенью мы, конечно, сможем поехать в Милан. Нас зовут в Милан. Еще нас приглашают в Болонью.

И он знал, что если не остановится, то скажет что-то ужасное, непоправимое. То, что может вырваться из тьмы, где до сих пор сидит затаившись.

В комнате оказалась графиня. Ее маленькое круглое лицо выглядело поблекшим. Одной рукой она держала юбки, а другой похлопывала по плечу Гвидо почти любовным жестом.

— ...Никогда и никуда не собираешься ехать, так? Ответь мне, ответь! Ты не имеешь права так поступать со мной! — Видно было, что сердце Гвидо разрывается.

«Не настаивай, не заставляй меня это сказать. Потому что, сказав это, я не смогу взять свои слова обратно». Тонио испытывал радостное возбуждение, почти душевный подъем. И в то же время ему казалось, что он стоит на краю бездны. И если сделает хотя бы несколько шагов, уже не сможет удержаться.

— Ты знал, ты всегда знал.

Неужели Тонио произнес это?

— Ты ведь был там, мой друг, мой самый настоящий, самый дорогой друг, мой единственный брат на земле, ты был там, ты своими глазами видел! Это совсем не было похоже на то, что делают с маленькими мальчиками, когда их моют, холят и лелеют, а потом строем отправляют в консерваторию, как каплунов на рынок! Гвидо...

— Тогда обрати свой гнев на меня! — умолял его маэстро. — Потому что я тоже в этом участвовал! Я был орудием твоего брата, и ты это знаешь...

Обняв Гвидо, графиня пыталась его успокоить. И словно издалека доносились сетования маэстро: «Я не могу жить без тебя, Тонио, я не могу жить без тебя...»

Но Тонио уже был холоден как лед. Все это стало далеким, печальным, необратимым. Он выдавил из себя:

— Ты в этом не участвовал. Ты был просто шахматной фигуркой, которую переставляли с клетки на клетку.

Гвидо кричал, что он сидел в кафе на площади Сан-Марко, что он был там, когда те люди пришли и сказали ему, что он должен отвезти Тонио в Неаполь.

— Не говори обо всем этом! — умоляла графиня.

— Это была моя вина! Я мог остановить это! Если ты хочешь мстить — мсти мне! — кричал Гвидо.

Оттащив его назад, графиня отвела Тонио в сторону. Ее лицо казалось старым-престарым, и говорила она очень тихим голосом, ибо речь шла о страшной тайне, что это старый счет и надо послать наемных убийц и что ему нет нужды марать свои собственные руки, и неужели он не знает, что у него есть друзья, которые могли бы обо всем позаботиться? «Только слово скажи!» А Тонио, почти не слушая ее, смотрел за окно, где дышал сад, освещенный луной, а по ту сторону сада сиял огнями бальный зал, где он сам был так недавно. И он подумал: «Там ли еще Кристина?» И представил себе, будто она танцует с Алессандро.

— Я жив, — прошептал он.

— Ах, лучезарное дитя, — сказала графиня.

Гвидо плакал навзрыд.

— Но ведь он всегда знал, что настанет время, когда ему придется остаться одному. Я бы не отпустил его, — признался Тонио графине, — если бы он не был к этому готов. Но его захотят увидеть в Милане и без меня. И вы это знаете...

Она покачала головой.

— Но, мое лучезарное дитя, ты ведь знаешь, что случится, если ты сейчас поедешь в Венецию! Как мне разубедить тебя...

Итак, это было произнесено. Это было сделано. То существо, что долго ждало во мраке своего часа, вырвалось наконец на свободу, и обуздать его теперь было невозможно.

И снова радостное возбуждение овладело Тонио. «Поезжай в Венецию. Сделай это. Пусть это произойдет. И больше не надо будет ждать, ждать, задыхаясь от ненависти и горечи. И больше не надо будет смотреть на сверкающую, прекрасную жизнь вокруг, зная, что ей противостоит мрак, бездонная тоска...»

Но тут Гвидо рванулся к нему, и графине пришлось всем телом повиснуть на нем, пытаясь удержать. Теперь лицо маэстро выражало ничем не прикрытую ярость.

— Скажи, как ты можешь так поступать со мной! — кричал он. — Скажи мне, скажи, как ты можешь так поступать со мной! Даже если я был просто пешкой в руках твоего брата, я увез тебя из того города, я увез тебя, когда ты был искалечен и сломлен...

Графиня тщетно пыталась увести его.

— ...Скажи, ты хотел бы, чтобы я оставил тебя там умирать? Да они убили бы тебя, если бы я тебя там оставил! И скажи мне, что ты не хотел бы ничего этого, не хотел бы ничего из того, что потом с тобой произошло!

— Нет! Остановись! — вскинула руки графиня.

И тогда радостное возбуждение, владевшее Тонио, переросло в гнев. Он повернулся к Гвидо и услышал свой голос, резкий, четкий:

— Ты знаешь причину. Лучше, чем кто-либо другой, ты знаешь причину! Человек, который так поступил со мной, все еще жив и не понес за это наказания. И могу ли я называться мужчиной, скажи мне, могу ли я называться мужчиной, если не сделаю этого!

Внезапно он почувствовал слабость.

И шатаясь пошел в сад.

У дверей бального зала он непременно упал бы, не подхвати его под руку какой-то слуга.

— Домой, — сказал Тонио, увидев рядом заплаканную Кристину.

Было утро.

Кажется, всю ночь они воевали. Он и Гвидо. И эти комнаты, такие холодные теперь, из спален превратились в какое-то жуткое поле битвы.

А где-то далеко от стен этого дома его ждала Кристина. Не ложилась, сидела одетая, может быть, у окна, опершись руками о подбородок, глядя вниз на площадь Испании.

Но Тонио не торопился отправиться к ней, чтобы утешить. Он был один. И видел свое отражение в тусклом зеркале, расположенном в противоположном конце комнаты. Отсутствие на лице всякого выражения делало его похожим на демона с ликом ангела. И весь мир стал другим.

Паоло плакал.

Мальчик слышал все. И пришел к нему, а он смог лишь оттолкнуть его своим молчанием.

И теперь, скорчившись где-то в полутьме, Паоло безутешно рыдал. И звук его плача, поднимаясь и падая, разносился эхом, как разносился когда-то по тем коридорам огромного разрушенного дома, где Тонио крался вдоль стены, с босыми, покрытыми пылью ногами и залитым слезами лицом, и, войдя в комнату, увидел, как его мать свесилась за подоконник. Беспомощность и ужас встали комком в его горле, когда он стал тянуть ее за юбку, а потом раздались его крики, разносимые эхом, все громче и громче. А когда Марианна обернулась, он закрыл руками лицо, чтобы не видеть ее лица. А потом почувствовал, что падает. Его голова ударялась о стены и мраморные ступеньки, и он не мог остановиться. И пронзительно закричал, а потом она спустилась к нему, в развевающейся юбке, подхватила его крики и превратила их в вопли, становившиеся все пронзительнее.

Он встал. Вышел на середину комнаты и снова взглянул в зеркало. «Ты любишь меня?» — прошептал он, не шевеля губами. И увидел, как глаза Кристины открылись, как у механической куклы, и ее ротик, сверкнув, произнес единственное слово: «Да-а-а-а-а».

Паоло очутился рядом с ним. И он оказался довольно тяжелым, когда неожиданно повис на нем. Тонио еле устоял на ногах. Плач Паоло раздавался словно издалека. Маленький флорентиец так крепко вцепился в Тонио, что ему пришлось разжимать его руки своими длинными белыми пальцами. Держа Паоло за руки, он снова глянул в зеркало.

— Почему ты не предупредил меня, — сказал он своему отражению, бледнолицему великану в черном венецианском табарро, за которого, опустив голову и прижимаясь к плащу всеми руками и ногами, как будто его нельзя было оторвать, цеплялся ребенок. — Почему ты не предупредил меня, что время вышло? Оно уже почти истекло.

Он неуклюже прошел к постели, таща за собой Паоло. Упал на подушки. Мальчик приютился рядом с ним. И Тонио казалось, что даже сквозь сон он слышит его плач.

6

Добравшись до театра, он все еще чувствовал усталость. Перед этим он сводил Паоло в маленькое кафе, где они вдвоем плотно пообедали. Теперь у него слегка шумело в голове, и мир вокруг сверкал, хотя яркие краски чуть полиняли под дождем, разгонявшим участников маскарада. Паоло не начинал есть, пока не увидел, что Тонио приступил к еде. Кажется, Тонио разрешил ему выпить слишком много вина.

Он думал, что сегодня не сможет петь. И в то же время понимал, что ничто не способно его от этого удержать.

И как только он услышал топот и рев зрительской толпы, как только увидел Беттикино в гриме и костюме — гордом облачении из шелка и доспехов, — то на помощь ему вместе с силой воли пришло привычное возбуждение.

Он оделся более тщательно, чем обычно, и подсветил белой краской лицо так же тонко и умело, как это делал Беттикино. Когда он наконец предстал перед огнями рампы, то был опять самим собой, и голос, посопротивлявшись лишь в самом начале, затем набрал полную силу. Тонио чувствовал в зрителях карнавальное оживление: оно слышалось в их хрипловатых и полных любви криках «браво!». На одну секунду он позволил себе окинуть взглядом весь зал — все это великое множество смутных, устремленных к нему лиц — и понял, что эта ночь создана для рискованных пассажей, всевозможных трюков, самых разных полетов фантазии.

После первого акта за сцену пришла Кристина. Впервые она видела его так близко в женском платье, и поэтому, прежде чем впустить ее в гримерную, он надел покрытую драгоценными камнями маску.

А она не удержалась от изумленного восклицания, глядя на него. Вернее, не на него, а на женщину в бархатном платье сливового цвета с белыми атласными розочками.

— Подойди ко мне, милый, — сказал он зловещим шепотом, просто чтобы испугать ее.

Сама она была в это время маленьким офицериком в эполетах, тесные бриджи соблазнительно обтягивали ее стройные ножки. Похожая на робкого мальчугана, она чуть ли не со страхом приблизилась к нему и, подняв руку, коснулась его лица. Он улыбался ей, и ему прекрасно было видно в зеркале, что представляет собой их сладкая парочка. Он расправил юбки и уселся в кресло, а Кристину посадил к себе на колени. Резкие треугольные складки на материи между ее ног тут же вызвали у него острое желание их коснуться.

Но удовлетвориться пришлось нежным шелком ее белой шеи.

Она подняла кубок с вином и передала ему, а потом жадно поцеловала его. Тонио медленно развернул ее так, чтобы она могла видеть их отражение в зеркале: высокая женщина в кошачьей маске с блестками, с белым напудренным лицом и ярко-красными губами, а у нее на коленях — прехорошенький мальчик.

Она повернулась к нему и потрогала мушки у него на лице. Он снял маску, и, увидев его подведенные глаза, Кристина еще раз невольно ахнула.

— Вы пугаете меня, синьор, — прошептал он тем же соблазнительным женским шепотом, и она, чувствуя легкую пульсацию в горле, сделала вид, будто хочет его изнасиловать.

Ее маленькая ручка залезла к нему под юбки, коснулась голых ног под ними, а потом, нащупав затвердевший член, так грубо схватила его, что он прошептал еле слышно:

— Осторожно, мой милый, не погуби то, что там еще осталось!

Она затряслась от смеха. Потом прижалась к нему и вздохнула. Они постарались успокоиться. Никогда прежде не говорил он ей ничего подобного, никогда не касался хоть сколько-нибудь фривольным тоном темы того, кем он на самом деле является. Однако теперь мог шутить по этому поводу и смотреть на Кристину всепрощающим взглядом, точно на ребенка.

— Я люблю тебя, — прошептала она.

Он закрыл глаза. Зеркало исчезло, а с ним и покрывавшие их одежды. Или так ему только казалось? Тонио снова мечтательно подумал о том, как в детстве любил прятаться в темноте. Никто не мог обидеть его, когда он становился невидимкой. Но когда он снова посмотрел на нее, то понял, что она видит не краску, не парик, не бархат или атлас, а только его самого, как будто они оба были невидимками в темноте.

— Что? — спросила она. — О чем ты думаешь, когда так смотришь?

Он покачал головой. Улыбнулся. Поцеловал ее. И снова посмотрел в зеркало на их сверкающее отражение. Даже упрятанные в маскарадные костюмы, они представляли собой прекрасную пару.

Той же ночью, только чуть позже, когда они добрались до мастерской Кристины, он узнал, что Гвидо уже поговорил с ней.

Художница была готова оставить все, только чтобы оказаться во Флоренции на Пасху. Все заказанные портреты могли быть закончены до конца Великого поста, и, конечно, он мог подождать до этого времени. И тогда они поехали бы во Флоренцию вместе.

Легкими, быстрыми шагами ходила она по студии и объясняла, показывая на свои работы, что эта может быть завершена тогда-то, а эта уже почти готова. Для путешествия ей нужно совсем немного. Она уже купила новый кожаный чемодан для пастелей; ей так хотелось порисовать во флорентийских церквях. Она призналась, что никогда не бывала во Флоренции. А потом — в нужный момент — стянула с волос ленту и распустила волосы.