— Ах, прелестное дитя, — воскликнула она. — Подойди. Иди сюда и послушай меня.

Обеими ручками она поманила его к себе с другого конца комнаты.

Тонио бросил в сторону Гвидо самую ледяную улыбку, какую мог, и, коротко поклонившись, приблизился. От крепкой фигурки графини веяло таким теплом, точно она только что куталась в теплое одеяло — или занималась любовью.

— Ну, какой у тебя сегодня вечером голос, а? — спросила его графиня. — Спой сейчас для меня!

Тонио был вне себя от гнева. Засверкал глазами на Гвидо. Его поймали в ловушку.

— Pange Lingua, — добавила графиня.

— Спой, Тонио, — мягко сказал Гвидо. — Действительно интересно, как звучит твой голос сегодня. — С растрепанными волосами и распахнутым воротом, он выглядел несколько развязным.

«Да, это твое прелестное дитя, — подумал Тонио. — Твой херувим. А это то, что я получаю за свою любовь к мужлану».

Он пожал плечами и в полный голос запел начало гимна.

Графиня отпрянула и вскрикнула. А Тонио нисколько не удивился тому, что в этой тесной комнате его голос зазвучал слишком мощно и неестественно.

— Ну что ж, — сказала синьора Ламберти, отсылая служанок, суетившихся вокруг со свечами. Порывшись в складках постели, она достала сложенные ноты. — Ты сможешь спеть вот это, прелестное дитя? Сегодня, здесь? — И сама ответила на свой вопрос легким кивком. — Здесь, со мной.

Какое-то мгновение Тонио смотрел на обложку. Он не мог связать все это воедино. Ее голос... Да, он, конечно, слышат ее голос и раньше, слышал много раз. Графиня Ламберти была замечательной певицей-любительницей, но уже давно не пела, а здесь, в этом доме, перед сотней гостей, и при том, что Гвидо знает, как он этого не хочет! Он повернулся к учителю.

Тот нетерпеливо показал на ноты.

— Тонио, будь любезен очнуться от грез, в которых витаешь, и посмотреть на то, что у тебя в руках, — сказал он. — У тебя есть час, чтобы подготовиться...

— Я не буду! — заявил Тонио гневно. — Графиня, я не могу это сделать. Это невозможно, я...

— Милое дитя, ты должен, должен, — промурлыкала она. — Ты должен сделать это для меня. Я только что прошла сквозь ужасное испытание в Палермо. Я так любила моего двоюродного брата, а он был таким глупым, а его маленькая жена, она-то как страдала, и совершенно напрасно. Только одно может поднять сегодня мое настроение: я должна снова петь, я должна петь сочинения Гвидо, и я хочу петь с тобой!

Он неотрывно смотрел на нее. Он хотел разглядеть ее насквозь, подозревая скрытую ложь. И все же графиня казалась такой искренней! И, сам того не желая, он посмотрел на ноты. Это была лучшая вещь Гвидо, серенада, дуэт Венеры и Адониса. И всего на секунду Тонио представил себе, как поет это не на уроке, с Пьеро, а здесь...

— Нет, это невозможно, графиня, попросите кого-нибудь другого...

— Он не ведает, что говорит, — вмешался Гвидо.

— Но, Гвидо, я даже не репетировал это. Ну, может быть, спел пару раз с Пьеро. — А потом шепнул: — Как ты мог так поступить со мной?

— Милое дитя, — сказала графиня, — внизу есть маленькая гостиная. Пойди туда и поупражняйся. Можешь заниматься целый час. И не сердись на Гвидо. Это моя просьба.

— Ты не понимаешь, какая честь тебе оказана! — воскликнул учитель. — Сама графиня будет петь с тобой.

«Ловушка, это ловушка, — подумал Тонио. — Через час под этой крышей соберется три сотни человек!» И тут опять вспомнил о нотах. Он прекрасно знал партию Адониса — высокую, нежную, чистую. А внизу уже собирались люди. Они постараются, чтобы это выступление оказалось для него легким, ведь правда? Они простят ему душевные метания и долгое накапливание силы. И он знал, что так и будет, стоит ему только позволить, чтобы это произошло, что ужас превратится в эйфорию, как только он увидит глаза собравшихся. И в то же время он знал, что у него просто нет иного выхода.

— Ступай вниз и порепетируй. — Гвидо повел его к двери. И вдруг прошептал, эхом повторил: — Как ты можешь так поступать со мной?

Тонио принял мрачный, несгибаемый вид. Но он знал, что на лице его уже появилось размытое, мечтательное выражение. Он чувствовал, как смягчается, понимал, что битва проиграна, и знал, абсолютно точно знал, что наступил момент использовать ту силу, о которой он так мечтал, слушая этим вечером Каффарелли.

— Так ты веришь, что у меня получится? — Он взглянул на Гвидо.

— Конечно, — ответил тот. — Ты спел это великолепно в самый первый раз, когда на бумаге еще не высохли чернила! — А потом, чтобы подбодрить и успокоить юношу, маэстро посмотрел на него полным любви взглядом и прошептал: — Тонио, время пришло.

И вот наступил момент, когда не осталось уже ни малейшего сомнения в том, что петь ему придется, и Тонио слишком сильно хотел этого, чтобы бояться. Он занимался целый час и еще полчаса, а потом вытер со лба пот, задул свечи на клавесине и вышел на лестничную площадку.

И тут на миг опять почувствовал страх. Нет, еще хуже. Это был настоящий ужас. Потому что наступил тот неизбежный момент на такого рода сборище, когда присутствовали уже абсолютно все приглашенные. Те, кто пришел рано, еще не ушли. Те, кто припозднился, уже прибыли. Легкие волны речи и смеха мягко бились о стены, и, куда бы он ни бросил взгляд, везде были женщины и мужчины, разноцветные шелка и парики, белые, как паруса; они плыли по этому волнующемуся морю, плещущемуся о зеркала и зияющие дверные проемы.

Он свернул ноты в трубочку и, стараясь ни о чем не думать, начал спускаться по лестнице. Но стоило ему двинуться в сторону оркестра, как он испытал еще большее потрясение. Только что прибыл сам Каффарелли: сейчас он целовал графине ручку.

У Тонио было чувство, что настал конец света. Неужели хоть кому-то могло прийти в голову, что он будет петь перед Каффарелли! Пока он решал, хорошо это или плохо, появился Гвидо.

— Тебе нужно еще время? — быстро спросил он. — Или ты уже готов?

— Гвидо, пришел Каффарелли, — прошептал Тонио.

Руки у него тут же стали липкими и влажными. Он одновременно хотел скорее начать выступление и каким-то образом избежать выхода на сцену. Нет, он не мог, не мог петь перед Каффарелли.

Но Гвидо лишь ухмыльнулся. Какое-то мгновение, пока толпа еще не заслонила знаменитого певца, Тонио смотрел на него, и ему снова, как много лет назад в Венеции, показалось, что даже здесь от этого человека исходит невероятная властность.

— Делай все так, как я тебе говорил, — сказал Гвидо. — Пусть начнет графиня, я последую за ней, а потом вступишь ты.

— Но, Гвидо, — начал было Тонио, и тут у него словно отнялся язык. Это была какая-то ужасная ошибка. Но учитель уже отошел от него.

В этот момент появились маэстро Кавалла и Бенедетто, и Гвидо, быстро вернувшись к Тонио, сказал:

— Ступай к клавесину и жди. Пора.

Он не знал, куда деть руки. Правда, он держал ноты, но не понимал, как высоко следовало их поднимать. Неожиданно он осознал, что петь будет сама хозяйка дома, а поэтому все будут слушать с особенным вниманием. Так вот что сделал Гвидо! И конечно, маэстро не спускал с него глаз, и, разумеется, Бенедетто смотрел на него, и кто-то отвел в сторону Каффарелли, а тот кивнул. «О-о-о Господи! Ну почему Каффарелли должен быть сегодня таким чертовски любезным, хотя обычно ведет себя совершенно невыносимо! Почему никто не боится, что он начнет бушевать?» Глаза Каффарелли на мгновение остановились на Тонио, как это уже случилось три года назад в одной из гостиных в Венеции.

Но зал уже затихал, слуги несли со всех сторон мягкие стульчики, дамы усаживались на них, а господа занимали проходы в дверях, словно для того, чтобы не дать никому убежать.

Вдруг запястья Тонио коснулась пухлая ладошка графини. Обернувшись, он увидел, что волосы у хозяйки дома напудрены и изящно завиты. Она казалась очень хорошенькой. Графиня покачивала головой, отсчитывая первые такты мелодии, которая должна была прозвучать сразу после вступления, и неожиданно подмигнула ему.

Ему показалось, что он что-то забыл, что должен задать ей какой-то вопрос. Эта мысль сводила его с ума, но он не мог вспомнить, что нужно спросить. И тогда понял, что не увидел до сих пор светловолосой художницы. Где она? Нельзя начинать без нее, наверняка она хотела бы оказаться здесь, наверняка она должна быть здесь, и уж конечно, через какую-нибудь секунду он увидит ее лицо.

В зале царила уже полная тишина, если не считать шуршания тафты, и Тонио опять охватила паника, когда он заметил, что Гвидо положил руки на клавиши, а скрипачи подняли смычки. Задрожали струны, и музыка полилась.

Кажется, на мгновение Тонио закрыл глаза, а когда снова открыл, его охватило вдруг полнейшее спокойствие. Это было тепло, плавное, бесконечно успокаивающее тепло, и тело его расслабилось, а дыхание стало ровным. Он отчетливо видел каждое лицо перед ним, а масса застывших мазков оттаяла, превратившись в сотни людей, заполнивших, оказывается, этот зал. И он успел даже кинуть взгляд туда, где среди самых обыкновенных мужчин и женщин восседал, как лев, Каффарелли.

Скрипки взлетели. Чистым золотом зазвенели рожки. И все вместе они придали такую ритмичность мелодии, что Тонио невольно начал покачиваться в такт. Когда же музыка смолкла, прозвучав в конце более печально и медленно, Тонио почувствовал, что куда-то уплывает, и на всякий случай закрыл глаза.

Первой, кого он увидел, снова их открыв, была маленькая графиня. Клавесин играл вступление к ее песне. Фоном, мягко, как тихие вздохи, звучали виолончели. Ее головка снова начала раскачиваться, как и все ее маленькое тело, и вдруг низкий, искрящийся голос вырвался из ее горла с такой энергией и такой пьянящей сладостью, что Тонио забыл обо всем на свете. Она оторвала глаза от нот и взглянула на него. Его рот невольно растянулся в улыбке.

Ее глаза лучились, пухлые щечки раздувались, как мехи, и она пела ему, что любит его и что он станет ее любовником, когда начнет петь.

Первая часть ее песни кончилась. Наступила неизбежная тишина, и после тончайшего перелива клавиш вступил Тонио.

Он не отрывал взгляда от графини и заметил, что она легонько улыбнулась и чуть кивнула головой. Но тут же почувствовал, как нежные, высокие звуки флейты переплетаются с его голосом, и стал петь вместе с флейтой, следуя за ней вверх и вниз, выше и выше, а потом опять вниз, а потом флейта ввела его в серию пассажей, которые он с легкостью одолел.

И он понял, что действительно хочет услышать голос графини и что она это знает, и, когда она ответила ему, он и в самом деле в нее влюбился. Под звуки струн Тонио спел для нее более во всю мощь своего голоса, и ему даже казалось, что слова любви, которые он выпевал, были чистой правдой.

Его голос соблазнял ее голос не только ради ее ответов, но и ради того момента, когда они оба сольются. Даже самые его мягкие, самые протяжные ноты говорили ей об этом, а в ее медленных пассажах, столь наполненных глубокими, темными красками, эхом отзывалось то же самое трепещущее желание.

Наконец они сошлись в первом дуэте, и обоих охватило такое приятное возбуждение, что он начал даже покачиваться с нею в такт, а в ее черных глазках заискрился смех. Ее низкие ноты великолепно сливались с его парящими любовными признаниями, и к ним присоединялся со стороны третий звук — блестящее звучание инструментов, взмывающее и угасающее снова и снова, дающее им возможность свободно летать.

Голос Тонио-Адониса наполнился мукой, когда он должен был спеть о том, что отказывается от Венеры, а графиня отвечала ему с той же щемящей болью.

Наконец скрипки снова взмыли вверх, и зазвенел рожок, увлекая его за собой. Это было его последним зовом к ней, последним призывом пойти с ним, соединиться с ним. Графиня подалась вперед, встала на цыпочки и, казалось, всеми фибрами души отвечала его головокружительным взлетам. И наконец, после кратчайшей передышки, они начали финальный дуэт.

Ее голос словно сочетался браком с его голосом. Щеки графини пылали, а глаза блестели от слез. Ее маленькое тело как будто парило в воздухе, на эфирных волнах чудных вибраций, а голос Тонио взвивался тем временем все выше и выше, вырываясь из огромных легких и той гибкой, тонкой рамы, что казалась плотью, оставшейся стоять в неподвижной и изящной позе, когда голос очутился на свободе.

Все закончилось.

Зал осветился. Каффарелли встал и широким жестом первым нарушил тишину, дав начало настоящему грому оваций.

Маленькая графиня поднялась на цыпочки и поцеловала Тонио. А встретив его взгляд, полный невыразимой печали, обняла юношу и положила голову ему на грудь.

Все произошло так быстро. Кажется, Каффарелли опустил руку ему на плечо и, кивая всем и каждому, жестами правой руки просил публику не прерывать овацию. Отовсюду раздавались комплименты — он, мол, пел так красиво, добился того, что сама графиня спела с ним дуэтом, что очень и очень немало, у него исключительный голос, и какая жалость, что они не слышали о нем раньше, то есть все эти годы, что он провел в консерватории Сан-Анджело, и где был маэстро!

Но почему ему было так тяжело слышать все это, почему нестерпимо захотелось убежать? Ученик Гвидо? Да, ученик Гвидо. А какая божественная композиция! А этот Гвидо, где он? Это было слишком прекрасно и в то же время почти невыносимо. Если бы Гвидо был здесь!

— Где он? — шепнул Тонио графине.

На секунду перед ним мелькнул маэстро Кавалла, но не успел Тонио понять, что выражает его лицо, как тот исчез. А потом графиня пожала ему руку, привлекая внимание.

— Тонио, познакомься с синьором Руджерио, — сказала она, словно не было ничего невозможного в том, чтобы поговорить с кем-то среди всего этого шума и славословия.

Он поклонился какому-то человеку, пожал ему руку. Почувствовал, что кто-то обнимает его, и увидел, что это пожилая маркиза: она снова приложилась к его щеке сухими губами. Он ощутил прилив любви к ней, к ее тусклым глазам, сморщенной коже и даже к ее руке, обнимавшей его, — похожей на конечность рептилии и в то же время удивительно сильной.

Потом рядом столь же неожиданно возник кто-то еще. Графиня между тем разговаривала с тем человеком, синьором Руджерио, а потом вдруг толпа прижала их друг к другу, и графиня обвила Тонио рукой за талию. И вдруг его пронзило воспоминание.

— Графиня, — прошептал он. — Та молодая женщина, светловолосая... — Он понял, что все это время ждал, когда же увидит ее, и что ее просто здесь нет. Сердце у него упало, и он тут же замолк, хотя и продолжал жестами изображать ее пушистые волосы. — С синими, темно-синими глазами, — пробормотал он, — и с такими чудесными волосами.

— А, конечно же, ты имеешь в виду мою маленькую кузину, мою маленькую вдовушку, — сказала графиня, знакомя его с еще одним господином, оказавшимся англичанином из посольства. — Она в трауре, дорогой, в трауре по мужу, моему сицилийскому кузену... Но разве я не рассказывала тебе об этом? А теперь она не хочет возвращаться в Англию...

Она покачала головой.

Вдова!

Не ослышатся ли он? Теперь он кланялся кому-то еще. А синьор Руджерио говорил графине что-то явно очень важное, и вот уже графиня покидает его.

Вдова. Но где же Гвидо? Его не было видно. Но потом Тонио заметил в другом конце зала маэстро Кавалла, а рядом с ним и Гвидо, и графиню, и этого маленького человечка, Руджерио.

Кто-то еще взял его за руку и искренне сказал ему, что у него великолепный голос и что ему надо дебютировать здесь, в театре Сан-Карло, а не ехать в Рим. И почему все по-прежнему вынуждены ездить в Рим?

Но он тем временем думал об одном: «Она вдова». Это как будто окружало ее ореолом чувственности, делало более соблазнительной, более близкой, навсегда исключало ее из того недоступного хора девственниц, к которому, как он раньше считал, она принадлежала.

Теперь он перед всеми извинялся, напрасно пытаясь пробиться к стоявшим вдали Гвидо и маэстро Кавалла.

И тут он увидел, как из толпы к нему бросился Паоло, похожий в новом костюмчике на хорошенького маленького принца. Он быстро обнял Тонио.

— Что ты тут делаешь? — спросил Тонио, одновременно отвечая на поклон старого русского, графа Шержинского.

— Маэстро сказал, что я могу прийти послушать тебя. — Паоло прильнул к нему. Он явно был так возбужден происходящим, что почти не мог говорить.

— Что ты имеешь в виду? Ты знал, что я буду петь?

— Все знали, — отвечал Паоло, тяжело дыша. — Здесь и Пьеро, и Гаэтано, и...

— Ох уж этот Гвидо! — прошептал Тонио.

Но он с трудом сдержал смех.

На этот раз он быстро удалился, захватив с собой Паоло, как только заметил, что Гвидо, маэстро Кавалла и незнакомый ему господин исчезли.

К тому времени как он добрался до коридора, они уже зашли в какую-то гостиную. Все двери были закрыты. Ему пришлось постоять, чтобы успокоить дыхание и просто насладиться возбуждением, которое он испытывал.

Он был так счастлив, что ему оставалось лишь закрыть глаза и улыбнуться.

— Так все знали, — сказал он.

— Да, — ответил Паоло, — и ты никогда не пел лучше, никогда. Тонио, я в жизни этого не забуду.

Вдруг его личико сморщилось: казалось, он вот-вот заплачет.

Он прижался к Тонио. В свои двенадцать лет мальчик был тоненьким, как тростиночка, и невысоким, его голова оказалась у Тонио под мышкой. От него исходила такая боль, что Тонио встревожился.

— Что случилось, Паоло?

— Прости, Тонио. Но мы приехали в Неаполь вместе. А теперь ты уезжаешь. И я останусь один.

— Что ты говоришь? Уезжаю? Только потому, что...

Тут Тонио услышал голоса, доносившиеся из-за одной из закрытых дверей дальше по коридору. Он ласково обнял Паоло, потрепал его по плечу, успокаивая его. Маленький флорентиец все еще боролся со слезами.

Спор тем временем продолжался.

— Пять сотен дукатов, — говорил Гвидо.

— Позволь мне утрясти это, — попросил капельмейстер.

Тонио тихо толкнул дверь. В щелочку он увидел, что разговор идет с тем темноволосым синьором, Руджерио. Заметив Тонио, графиня поспешила к нему.

— Ступай наверх, прелестное дитя, — сказала она, выйдя в коридор и прикрыв за собой дверь.

— Но кто этот человек? — прошептал он.

— Я не хочу тебе этого говорить, пока все не устроится, — сказала она. — Пойдем.