10

Доменико произвел в Риме сенсацию, а вот Лоретта был освистан и раскритикован публикой, а особенно аббатами — духовными лицами, всегда занимавшими первые ряды в римском оперном театре, — которые обвинили его в том, что он украл многое у своего кумира, композитора Марческа. Поэтому во время представления они кричали: «Браво, Марческа! У-у-у, Лоретта!» — и затихали только тогда, когда пел Доменико.

Это вывело бы из себя любого, так что Лоретта вернулся в Неаполь, поклявшись, что ноги его не будет в Вечном городе.

Что касается Доменико, то он отправился по контракту ко двору одного из германских монархов. И мальчики в консерватории смеялись, услышав о том, что он имел там весьма приятное приключение с каким-то графом и его женой, играя в постели роль женщины для одного и мужчины — для другой.

Тонио слушал все это с облегчением. Если бы Доменико провалился, он бы никогда себе этого не простил. Он все еще не мог слышать его псевдоним, Челлино, без стыда и сожаления. Гвидо был очень расстроен тем, как приняли Лоретта, и, как обычно, пробормотал, что нет ничего ужасней римской публики.

Но Тонио был слишком захвачен собственной жизнью, чтобы предаваться размышлениям о чем-нибудь еще.

Вскоре после Рождества он начал при малейшей возможности посещать уроки фехтования. Какими бы ни были другие его обязательства, ему удавалось выбираться из консерватории по крайней мере три раза в неделю.

Гвидо был в ярости.

— Ты не должен этим заниматься, — твердил он. — Весь день занятия, потом весь вечер репетиции, по вторникам опера, по пятницам званые вечера у графини. А теперь ты хочешь проводить эти часы в фехтовальном зале, что за ерунда!

У Тонио тут же вытягивалось лицо, решительное выражение которого дополнялось ледяной улыбкой. И Гвидо уступал.

Тонио убеждал себя, что иногда, после целого дня занятий музыкой, наслушавшись нервных, вечно препирающихся голосов, он должен побыть вдали от школы, среди людей, которые не были бы евнухами, а не то может сойти с ума.

На самом деле все обстояло как раз наоборот. Он с трудом заставлял себя посещать фехтовальный зал, здороваться с французом-учителем, занимать свое место среди молодых людей, прохаживавшихся по залу в кружевных рубашках и всегда готовых предложить ему поединок.

Он чувствовал, что они разглядывают его, и был уверен, что за спиной они смеются над ним.

И тем не менее Тонио хладнокровно становился в позицию, красиво сгибал левую руку, пружинил ноги и начинал делать выпады и парировать удары, стремясь все к большей скорости и точности, вовсю используя убийственное преимущество, которое давала ему длина руки, во время атаки, совершаемой с очевидной легкостью и изяществом.

Он продолжал тренировку и тогда, когда другие уже выдыхались, и, чувствуя покалывание в крепнущих мышцах ног и рук, превозмогая боль, переплавляющуюся в дополнительную силу, с бешеной энергией использовал ее против своих партнеров, иногда буквально прижимая их к стене, так что учителю фехтования приходилось вмешиваться и останавливать его, шепча ему на ухо: «Тише, Тонио, отдохни маленько».

Приближалась уже Страстная неделя, когда он осознал, что никто и никогда не шутил в его присутствии; никто не произнес вслух слово «евнух», если он находился поблизости.

Молодые люди постоянно приглашали его куда-нибудь: посидеть в таверне после урока, покататься вместе верхом или поучаствовать с ними в охоте. Тонио всегда отказывался. Но при этом видел, что завоевал уважение этих смуглокожих и часто неразговорчивых южан, которые наверняка знали, что он не ровня им. И это уважение немного согревало его.

Он избегал компаний молодых людей, настоящих мужчин, даже тех студентов консерватории, некастратов, которые продолжали признавать его авторитет.

Но скрещивать шпаги с мужчиной? Он заставлял себя делать это. И скоро достиг такого уровня, что мог одолеть почти любого, с кем ему доводилось сходиться.

Гвидо называл это манией.

Учитель не догадывался о леденящем душу жестоком одиночестве, которое испытывал Тонио во время этих жарких схваток, и о том, с каким облегчением он после этого переступал порог консерватории.

Но он должен был это делать. Должен был изматывать, изнурять себя подобными тренировками.

И всякий раз, осознавая свою странность — слишком высокий рост или необычайную прозрачность кожи, — он останавливался и замедлял дыхание. А потом начинал неспешней двигаться, медленней ходить и говорить; каждый его жест становился изящным, неторопливым. Это казалось ему менее смехотворным, хотя никто и никогда не говорил ему, что вообще считает его смешным или нелепым.

Между тем маэстро Кавалла стал уговаривать Тонио занять маленькую комнатку рядом с комнатами Гвидо, на первом этаже. Гибель Лоренцо явно не давала ему покоя. И он также не одобрял трату времени на упражнения со шпагой. Другие студенты смотрели на Тонио снизу вверх, считая его чуть ли не героем.

— Но все же я должен признать, — добавил маэстро, — что ты удивил всех рождественской кантатой. Музыка — это кровь и пульс этого места, и если бы у тебя не было таланта, ты бы не смог произвести то впечатление, которое столь очевидно на всех производишь.

Тонио запротестовал. Он не хотел лишиться вида на гору, не хотел отдавать уютную комнатку в мансарде, которую считал своей собственной.

Но потом сообразил, что все эти апартаменты на первом этаже соединены смежными дверьми, а его комната будет примыкать к спальне Гвидо, и согласился, после чего отправился в город, чтобы обставить комнату по своему усмотрению.

Маэстро ужаснулся, когда увидел все прибывающие сокровища: люстру из венецианского стекла, серебряные подсвечники, покрытые эмалью шкафчики, кровать с балдахином и зеленой бархатной драпировкой, восточные ковры и, наконец, превосходный клавесин с двойным рядом клавиш и длинным треугольным корпусом. Охрой, золотом и оливковой зеленью, под ровным слоем лака, на нем были изображены скачущие сатиры и нимфы.

Конечно, это предназначалось в качестве подарка для Гвидо, но преподнести его открыто было бы неудобно.

Ночью, когда шторы на окнах были задернуты, а в коридорах эхом отдавались неясные звуки, никто не следил за тем, кто в чьей постели спит, в какую комнату кто приходит и в какую уходит, и любовь Гвидо и Тонио так и осталась тайной для всех.

Между тем Гвидо напряженно работал, создавая пасхальное пастиччо[34], которое капельмейстер с радостью ему доверил после успеха рождественской кантаты. Это пастиччо было целой оперой, в которой большая часть сцен представляла собой переделки старых, всем известных произведений. Так, в первой части должна была быть использована музыка Скарлатти, на отрывок из либретто Зено, во второй — что-то из Вивальди, и так далее. Но Гвидо была предоставлена возможность написать последний акт самому.

Он создал партии и для Тонио, и для Паоло, чье высокое, сладкозвучное сопрано всех изумляло, и для еще одного многообещающего студента, Гаэтано, которого недавно прислали в учение к Гвидо в знак признания его рождественского сочинения.

Маэстро пребывал в эйфории. И Тонио вскоре понял, что, хотя он был в состоянии купить все время Гвидо для собственных частных уроков, учитель жаждал признания от маэстро Кавалла и для своих учеников, и для своих сочинений; Гвидо работал над осуществлением собственных заветных мечтаний.

В тот день, когда Кавалла принял оперу, Гвидо был так счастлив, что даже подбросил в воздух листы партитуры.

Тонио опустился на колени, чтобы подобрать их, и взял с Гвидо обещание свозить его и Паоло на пару дней на близлежащий остров Капри.

Узнав о предстоящей поездке, Паоло просто засветился от счастья. Курносый, круглолицый, с копной непокорных каштановых волос, он был преданным и нежным, и его нельзя было не любить. Поздно ночью в гостинице Тонио удалось разговорить его, и он опечалился, узнав, что мальчик совсем не помнит своих родителей, в памяти его запечатлелись лишь цепь приютов и старый хормейстер, который обещал, что операция не будет болезненной, хотя на самом деле она такой была.

Но только когда подошла Страстная неделя, Тонио понял, что означает победа Гвидо. Теперь ему предстояло появиться на сцене не в хоре, а в качестве солиста.

Чем это было хуже выступлений в капелле или шествий сквозь толпы обычных людей, по дороге в церковь?

И все же это ужасно пугало его. Тонио представил себе, как соберется публика и как он выйдет вперед, на ярко освещенное пространство, и почувствовал почти физическую боль: всплыло прежнее старое ощущение наготы, незащищенности и... чего-то еще? Того, что он принадлежит другим? Является тем, кто обязан ублажать, а не тем, кого ублажают?

Но ведь он так этого хотел! Он мечтал, чтобы все это довелось испытать и ему — грим, яркие огни рампы, возбуждение, — и он вспомнил, что, услышав в свое время, как поет Доменико, подумал тогда: «Настанет день, и я сделаю это лучше!»

Но когда Тонио открыл наконец партитуру Гвидо, то обнаружил, что ему предстоит исполнять женскую роль. Он оцепенел.

Лишь через некоторое время он нашел в себе силы пойти с партитурой в пустой зал маленького театра, чтобы позаниматься.

Слабые лучи солнца скупо освещали зал; зияли темные пустые ложи, и сама сцена без занавеса и кулис была совершенно оголена, так что просматривались и мебель, и подпорки.

Сидя за клавишами и глядя на ноты, Тонио остро почувствовал, что его предали.

И в то же время он мог ясно представить себе, какое изумление отобразится на лице Гвидо, когда он скажет ему об этом. Учитель поступил так с ним отнюдь не намеренно, просто предоставляя таким образом возможность тренировки, которая была необходима.

Тонио заставил себя сыграть вступление и запеть в полный голос. Он услышал, как первые звуки заполнили маленький театр. Весь будущий спектакль возник в его сознании. Он представлял себе толпу, слышал оркестр, он видел светловолосую девушку в первом ряду.

А посреди всего этого ужасного великолепия был он — мужчина в женском платье. «Нет, нет, не мужчина, ты забываешься». Он улыбнулся. Теперь, по прошествии времени, Доменико казался ему возвышенно невинным и необычайно сильным.

И Тонио почувствовал, как пересыхает у него в горле.

Он знал, что должен сделать это. Должен принять это так, как есть. Он прошел урок горы, а внутри сложенных лепестков этого нового ужаса лежало семя большей силы. О, как бы он хотел снова взобраться на гору! Как бы хотел понять, почему в первый раз это помогло ему, так изменило его.

Не раздумывая, он встал и закрыл крышку клавесина.

Потом, найдя в спальне Гвидо перо, написал учителю послание на первой странице партитуры:

«Я не могу играть женские роли и не смогу никогда, и если ты не перепишешь эту партию для меня, я вообще не буду выступать».

Когда пришел Гвидо, они бы, конечно, поспорили об этом, если бы только Тонио мог говорить. Впрочем, он прекрасно понимал, что все дискуссии ни к чему не приведут. Он знал все доводы учителя. Кастраты повсюду играют женские роли. Значит, он считает, что сможет выжить в этом мире, выступая лишь в образах мужчин? Понимает ли, чем жертвует? Неужели он думает, что всегда будет иметь возможность выбора?

Так что Тонио просто поднял глаза и тихо сказал:

— Гвидо, я не буду это делать.

И Гвидо вышел из комнаты. Он пошел просить у маэстро Кавалла разрешения переписать, полностью переделать последний акт.

Его не было, кажется, целый час.

И все это время Тонио чувствовал в горле необычную тяжесть и сухость. Ему казалось, что он вообще не может петь. Смутные воспоминания о горе и о ночи, проведенной на ней, не приносили успокоения, и его терзал страх. Он боялся, что, если смирится со своей нынешней жизнью, это полностью уничтожит его. Быть простым и жалким существом — таким, каким только и может быть кастрат, — означает для него смерть. Он всегда будет раздвоен. Боль будет присутствовать всегда. Боль и наслаждение будут смешиваться и так или иначе влиять на него, формировать его, но никогда одна не вытеснит другое, и наоборот. Умиротворения никогда не наступит.

Он не был готов к тому, что Гвидо вернется в таком удрученном состоянии. Маэстро уселся за письменный стол и долго молчал. Потом с трудом проговорил:

— Он дал хорошую роль Бенедетто, своему ученику. Говорит, что ты можешь спеть арию, которую я написал для Паоло. Там, в конце.

Тонио хотел сказать, что ему жаль и что он понимает, как огорчил Гвидо.

— Это твоя музыка, Гвидо, — пробормотал он, — и все ее услышат...

— Но я хотел, чтобы они услышали, как ты это поешь! Ты мой ученик, и я хотел, чтобы они услышали тебя!

11

Пасхальное пастиччо имело успех. Тонио помогал переделывать либретто, приложил руку к подготовке костюмов и на каждой репетиции трудился за сценой, пока с ног не валился от усталости.

Театр был полон. Гвидо впервые исполнял свое произведение на подмостках, и Тонио купил ему по этому случаю новый парик и модный парчовый камзол цвета бургундского вина.

Гвидо переписал ту песню для него. Теперь это была ария кантабиле, полная утонченной нежности, идеально подходившая для возросшего мастерства Тонио.

И когда Тонио выступил к рампе, ему страстно хотелось, чтобы прежнее чувство незащищенности превратилось в приятное возбуждение, осознание плывущей вокруг красоты, волнующего ожидания в лицах людей и очевидной и надежной силы его собственного голоса.

Перед тем как начать петь, он медленно успокоил дыхание. Чувствуя особую печаль арии, он пел ее как мог проникновенно и был совершенно уверен, что растрогает публику до слез.

Но когда он увидел, что ему это удалось, что люди, сидящие перед ним, и в самом деле плачут, он был так поражен, что едва не забыл о том, что должен уйти со сцены.

Светловолосая девушка, как он и ожидал, тоже была среди зрителей. Он видел, что она как завороженная во все глаза глядит на него. Триумф ошеломил его, особенно трудным для Тонио оказалось вынести чрезмерное внимание к своей персоне.

Но на самом деле это был вечер Гвидо, его премьера, первое представление его оперы перед изощренной неаполитанской публикой, и когда Тонио увидел, как учитель отвешивает поклоны, то забыл обо всем остальном.

Позже, в доме графини Ламберти, он снова увидел светловолосую девушку.

Собралось очень много народу. Пост кончился, и людям хотелось танцевать и пить вино. Поскольку представление в консерватории оказалось столь блестящим, были приглашены все музыканты. Бродя по комнатам с бокалом в руке, Тонио неожиданно наткнулся на свою незнакомку. Она вошла в зал под руку с очень старым темноволосым господином и, встретившись с Тонио глазами, кивнула ему. А потом направилась в сторону танцующих.

Конечно, никто ничего не заметил. Никто не подумал бы, что произошло нечто особенное. Но у Тонио голова пошла кругом. Он постарался скрыться с глаз девушки как можно скорее и при этом неожиданно для себя недовольно подумал: «Почему она здесь? Ведь она еще так молода. Наверняка она не замужем, однако почти все итальянки ее возраста упрятаны в женские монастыри, и редко кто из них посещает балы».

Его нареченная невеста, Франческа Лизани, была так тщательно укрыта от посторонних глаз, что, узнав о предстоящей свадьбе, он едва мог вспомнить, как выглядит эта девушка. Но какой красавицей оказалась она, когда они наконец встретились в монастыре! Он вспомнил, как она смотрела на него из-за ограды. «Почему я так удивился? — подумал он теперь. — В конце концов, она же дитя Катрины!»

Но к чему размышлять обо всем этом? Теперь это все было для него совершенно нереальным. Вернее, в какое-то мгновение это было нереальным, а в следующее стало уже мучительной реальностью. Но что было непреодолимо реальным, так это то, что всякую секунду его кто-нибудь останавливал и говорил комплимент по поводу его выступления.

Незнакомые ему холеные господа, с тростью в одной руке и изящно сложенным кружевным платочком в другой, кланялись ему, говорили, что он был восхитителен и что они ждут от него великих свершений. Великих свершений! Дамы улыбались ему, на мгновение опуская свои изысканно расписанные веера, и давали понять, что он может сесть рядом с ними, если захочет.

А Гвидо? Где был в это время Гвидо? Окруженный людьми, он громко смеялся, а маленькая графиня Ламберти висела у него на руке.

Тонио остановился, не церемонясь отхлебнул большой глоток вина и продолжил свои странствия. Прибыли очередные гости, и в открывшиеся входные двери ворвалась струя свежего воздуха.

Он прислонился плечом к резной раме высокого напольного зеркала и, сам того не желая, подумал о том, что тот день, когда он видел свою будущую жену, был его последним днем в Венеции. Как много событий произошло тогда! Он лежал с Катриной, пел в соборе Сан-Марко.

И внезапно он ужаснулся: сколько же времени он уже в Неаполе? Почти год!

Увидев, что Гвидо подзывает его, Тонио направился к учителю.

— Видишь вон того коротышку? — шепнул ему Гвидо. — Это русский, князь Шержинский. Он талантливый музыкант-любитель, и я написал для него сонату. Позже он может сыграть ее.

— Что ж, отлично, — тоже шепотом откликнулся Тонио. — Но почему ты сам ее не сыграешь?

— Нет, — покачал головой Гвидо. — Слишком рано. Ведь они только что обнаружили, что я способен на большее, чем...

Он проглотил последние слова, и Тонио, улыбнувшись, тайком пожал его руку.

Среди вновь прибывших было много консерваторских музыкантов. Стоило Гвидо отойти, и к Тонио тут же подбежал Пьеро, светловолосый кастрат родом из Милана.

— Сегодня ты пел просто волшебно, — сказал он. — Мы всякий раз учимся у тебя.

Поодаль Тонио заметил Бенедетто, нового ученика маэстро Кавалла, который получил роль, изначально написанную для самого Тонио. Бенедетто прошел мимо них, не удостоив и взглядом.

— Это был его вечер, — сказал Тонио смиренным тоном. — И Гвидо, конечно.

Он помогал Бенедетто одеваться, сам надел ему на голову парик. Как презрительно этот человек вел себя со всеми, кто окружал его! И на Тонио обратил не больше внимания, чем на какого-нибудь лакея. У него были длинные ногти совершенной овальной формы, каждый с бледным полумесяцем у основания. Оставаясь наедине с собой, наверняка он их полировал; когда он вышел на сцену, они сверкали, словно покрытые лаком. И все же было в этом человеке что-то грубое и жалкое. Белые кружева и стразы в действительности мало преобразили его; однако он носил их без тени смущения. «Что бы он подумал, — спрашивал себя Тонио, — если бы узнал, что я отдал роль, лишь бы не надевать эту одежду?»

— Он был вполне собой доволен, впрочем, как и всегда, — сказал Пьеро, холодно, оценивающе посмотрев на Бенедетто.

Он повел Тонио в бильярдную комнату.

— Я хочу поговорить с тобой.

Оттуда были видны весь бальный зал и длинный ряд пар, танцующих менуэт, хотя музыка доносилась слабо и искаженно. Временами, когда разговор становился громче, казалось, что великолепно одетые мужчины и женщины танцуют вообще без музыки.

— Я по поводу Джованни, Тонио. Понимаешь, маэстро хочет, чтобы он остался еще на год, так как обязательно должен попробовать свои силы на сцене. Однако Джованни предложили место в одном хоре в Риме, и он хочет принять предложение. Если бы это была Папская капелла, маэстро наверняка не возражал бы, но это не так... Что ты думаешь об этом?

— Не знаю, — пожал плечами Тонио.

Но он был уверен, что Джованни никогда не будет достаточно хорош для сцены. Тонио понял это еще тогда, когда в первый раз услышал его.

В отдалении в арочном проеме показалась светловолосая девушка. Неужели на ней то самое фиолетовое платье? То, в котором она была почти год назад? Талия у нее казалась такой тонкой, что он, наверно, смог бы сомкнуть вокруг нее пальцы, кожа в вырезе декольте притягивала взгляд нежностью. Брови у незнакомки были не светлыми, как можно было бы ожидать, а темными, дымчатыми, как синева ее глаз, и именно это придавало девушке такой серьезный вид. Тонио мог ясно разглядеть выражение ее лица: вот она слегка нахмурилась, вот чуть вздернула верхнюю губку.

— Но, Тонио, Джованни хочет поехать в Рим, и это самое ужасное. Ему никогда не нравилась сцена и никогда не понравится, но он всегда любил петь в церкви, с самого детства.

Тонио улыбнулся, услышав это.

— Чем же я могу помочь, Пьеро?

— Ты можешь сказать нам, что думаешь об этом, — ответил тот. — Как считаешь, Джованни смог бы посвятить себя опере?

— Спросите Гвидо, вот что я вам посоветую.

— Но, Тонио, ты не понимаешь. Маэстро Гвидо никогда не пойдет против маэстро Кавалла, а Джованни и вправду хочет поехать в Рим. Ему уже девятнадцать, он давно живет здесь, а это лучшее из предложений, которые он когда-либо получал.

Возникла небольшая пауза. Девушка тем временем повернулась, поклонилась, взяла партнера за руку и, качнув юбками, прошла в ряды танцующих.

Неожиданно Пьеро рассмеялся и пихнул Тонио в бок.

— А, вот на кого ты глаз положил, — шепнул он.

Тонио вспыхнул. Он с трудом сдерживал гнев.

— Ничего подобного. Я даже не знаю, кто она. Просто восхищался ее красотой.

Он старался говорить как можно более небрежно. Махнув рукой проходящему мимо официанту, взял с подноса бокал белого вина и поднял его на свет, словно завороженный плеском жидкости в хрустале.

— Скажи ей пару комплиментов, Тонио, и, может быть, она напишет твой портрет, — сказал Пьеро. — А захочешь, нарисует тебя голышом.

— Что ты несешь! — резко оборвал его Тонио.

— Она рисует голых мужчин. — Пьеро рассмеялся, как будто ему очень нравилось поддразнивать Тонио. — Конечно, в виде ангелов или святых, но, в общем, одежды на них немного. Сходи взгляни на них в часовне графини, если не веришь. Она расписала все стены над алтарем.

— Но она так молода!

— Точно! — прошептал Пьеро и широко улыбнулся.

— А как ее зовут?

— Не знаю. Спроси графиню, они знакомы. Но почему бы тебе не остановить свое внимание на какой-нибудь симпатичной даме постарше? С девицами всегда столько проблем...

— Да, в общем, все это пустяки, — резко оборвал его Тонио.

Художница. Расписала стены в часовне! Он был потрясен. То, что он узнал, взволновало его, придавая этой девушке чудесную новую сущность, и неожиданно легкая небрежность ее вида показалась ему более чем соблазнительной. Она словно была сосредоточена на чем-то большем, чем собственная прелесть и необходимость ее подчеркивать. Но она такая красивая! Интересно, венецианская художница Розальба была так же прекрасна? А если так, зачем она тогда занималась живописью? Вообще это все просто бред! Какое ему до этого дело, если она была лучшим живописцем Италии?! И все же у него голова шла кругом, стоило ему вообразить эту девушку с кистью в руке.